Вместо вступления

Пессимистическая и антинаталистская концепция человек-как-парадокс объясняет сознание как главную проблему человеческого существования, единственное решение которой — это вымирание через добровольный отказ от размножения. В разной степени она затронута в трех трактатах: «Заговор против человеческой расы» Т. Лиготти, «Последний Мессия» П. Цапффе, «Исповедь» Л. Н. Толстого. Наша задача — проследить развитие этой концепции через идейную взаимосвязь между упомянутыми трактатами. Помимо этого, мы также рассмотрим не затронутые ни в одном из трактатов вопросы, для ответов на которые обратимся аргументами к знаменитому трехтомнику «Ужас философии» Ю. Такера.

Автор просит прощение за сухой и местами «слишком академический» текст. Статья предназначалась для научного издания. Изначальный текст изменен — «очеловечен» до нужной степени. В квадратных скобках указан номер источника и страница, список источников приведен в конце статьи.

Томас Лиготти «Заговор против человеческой расы»: самое страшное — быть живым

Изданный в 2010 году труд «Заговор против человеческой расы» (далее «Заговор») является знаменательным изложением пессимистических воззрений Томаса Т. Лиготти — американского автора, работающего в жанре сверхъестественного ужаса так называемой weird-прозы. Т. Лиготти верен своим взглядам и традициям сверхъестественного ужаса, несмотря на колоссальные изменения, которые претерпел жанр за тридцать лет. Верность Т. Лиготти пессимистическим взглядам, равно как и верность готическим традициям, удивляет и тем, в какой социокультурной среде работает автор. Пессимизм — это понятие чуждое для американского общества, основанного на предпринимательстве, фармакологии и саморазвитии, — общества, где словом «пессимизм», как правило, обозначают просто плохое настроение или временную подавленность. Положение истинных пессимистов в США очень точно описал американский философ Юджин Такер: «Жить в такой культуре означает постоянно жить под дамокловым мечом обязательного оптимизма – нового типа принуждения, который уже с самого начала воспитания детей патологизируется через оценочное суждение: «Не любит играть с другими» [16, с. 161]. При таком положении дел работа Томаса Лиготти может быть расценена не только как пессимистическая штудия, но как резкий нигилистический протест.

Немаловажным вопросом в анализе «Заговора» является его жанровая принадлежность. Несмотря на богатство метафор и художественную стилистику [Сравним: «Без мыслительных фокусов, мы довольно быстро предстанем перед тем, кто мы, в сущности, есть. Противное [мысль, не обремененная иллюзиями] напоминает взгляд в зеркало, в котором внезапно мы видим череп, издевательски осклабившийся нам сквозь кожу и плоть. А внутри черепа — ничего, только тьма и пустота. Здесь кто-то есть, и в то же время — здесь нет никого — жутковатый парадокс, весь ужас в одном быстром взгляде». (перевод изменен)], присущую произведениям в жанре ужасов, «Заговор» таковым не является, как и не является художественным произведением вообще. Тобиас Кэролл, американский писатель и редактор, считает, что «Заговор» находится на непростом стыке философии и теории литературы и что его можно рассматривать как анализ Т. Лиготти жанра ужасов. Однако в «Заговоре», в отличие от других работ подобного типа — таких как, например, «Пляска смерти» Стивена Кинга — взгляд автора направлен на пробные камни философии, а не на элементы поп-культуры [1]. В то же время Юджин Такер замечает, что будет неправильно называть «Заговор» философским трактатом или сборником очерков, и что, несмотря на подробные комментарии Т. Лиготти к произведениям А. Редклифф, Г. Ф. Лавкрафта и А. Э. По, «Заговор» — это не просто мнение писателя о других авторах и их произведениях; это еще и напоминание о том, что философские труды А. Шопенгауэра и П. Цапффе не потеряли актуальность и в наши дни [16, с. 161].

В большей степени «Заговор» строится на постоянном колебании на грани между письмом о пессимизме и пессимистическим письмом — то есть между повествованием о пессимизме и пессимистическими рассуждениями. Как уже отмечалось, «Заговор» — это труд, ставший апогеем философских воззрений Т. Лиготти. Взяв на вооружение темный гнозис [6], Т. Лиготти смог обнаружить красную линию, тянущуюся от странной прозы Э. А. По через почти документальный хоррор Г. Ф. Лавкрафта к послевоенным писателям ужасов. Принцип Г. Ф. Лавкрафта, заключающийся в истолковании жанра ужасов в мыслительных, а не литературных категориях, находит одобрение у Т. Лиготти: «Секрет атмосферы сверхъестественного ужаса заключается в простоте. […] Атмосфера возникает из состояния зловещего ужаса, находящегося за пределами того, что мы способны ощутить, и того, что способен целиком постичь наш разум. Это отличительный мотив пессимизма, созданный Шопенгауэром — о том, что за занавесью жизни скрывается что-то жуткое, способное погрузить наш мир в кошмар» [5, p. 185].

Томас Лиготти

Ю. Такер также отмечает, что манера письма в труде Т. Лиготти балансирует между литературой в жанре ужасов (не обязательно художественной) и ужасом-концептом.

Лейтмотив «Заговора» заключается в посыле «Быть живым не есть хорошо», через который декларируется мысль, что страдание в бытии многократно перевешивает удовольствие. На протяжении книги Т. Лиготти наталкивает читателей на вывод: тяжелейшим бременем человеческого существа является его сознание. Человеческое «горе от ума», которое в творчестве Г. Ф. Лавкрафта воплощается в ситуациях, когда герои, столкнувшись с непознаваемым или с запретными знаниями, сходили с ума, Т. Лиготти рассматривает с философских позиций. Наличие сознания — это великая трагедия человеческого существа, потому что человек, все сильнее осознавая чудовищную, злокачественно болезненную и ужасающую в своей бессмысленности природу мира, стремится лишиться пагубных для него знаний. Это явление Т. Лиготти называет «парадоксом П. Цапффе»: чем развитее сознание, тем лучше оно осознает свою бесполезность. Похожий феномен в человеческой природе веком ранее выявил немецкий философ и поэт Филипп Майнлендер: «Знание о бесполезности жизнь есть цветок всей человеческой мудрости».

Петер П. Цапффе, идейный вдохновитель Т. Лиготти, в труде «Последний Мессия» приходит к выводам, что в ситуации вечной угрозы со стороны сознания с его радиально мизантропическими наклонностями человек разработал различные механизмы защиты [20, c. 246] (о них подробно поговорим в разделе «Защитные механизмы П. Цапффе»). На основании этих выводов во многом и строится «Заговор» Т. Лиготти.

В понимании П. Цапффе моральные проблемы человека связаны с его несовершенством. Величайшая ошибка эволюции — это человеческое сознание, которое затянуло человека в «черную дыру логики». Чтобы спокойно проживать свои дни, человек должен понять, что он не то, кем он является. Человек, дополняет Т. Лиготти, — мутировавшее существо, воплотившее извращенную логику парадокса (подробнее о парадоксе человеческого существа мы поговорим в разделе «Петер Цапффе «Последний Мессия»: Роковой триумф парадокса»). И пребывание человека в мире лишь обостряет его участь мутанта. П. Цапффе не призывает людей открыто отказаться от продолжения рода, а лишь указывает, что человечество обречено на вымирание и ему следует лишь облегчить этот процесс. В одном из интервью П. Цапффе говорил:

«Чем раньше человечество осмелится привести себя в гармонию со своим биологически затруднительным положением, тем лучше. Это означает добровольно уйти, презирая все мирские условности точно так же, как виды, жаждущие тепла, вымерли, когда температура понизилась. Для нас моральный климат космоса невыносим, и политика «двух детей» могла бы сделать наш отказ безболезненным».

Для Т. Лиготти же размножение людей пагубно в далекой перспективе. Он полагает, что в будущем, на одном из этапов эволюции, сознание человека разовьется до того, что сможет лишить его защитных механизмов, и тогда человек останется совершенно голым наедине с молчаливо смотрящей на него пустотой. Т. Лиготти подытоживает: «Чтобы покончить с этим самообманом, освободить наш вид от парадоксального императива одновременного обладания сознанием и лишением себя такового, и чтобы спина наша не сломалась под наслаивающимися кипами лжи, мы должны перестать размножаться».

Касаемо проблем сознания и защитных механизмов Т. Лиготти всецело поддерживает установку П. Цапффе, отвергающего любую возможность исцелиться от пессимистических диагнозов, поставленных человечеству А. Шопенгауэром. Расширяя выводы, сделанные П. Цапффе, Т. Лиготти пишет: «Мы должны препятствовать развитию собственного сознания, иначе, скоро обострившись, сознательное зрение навяжет нам чрезмерно четкое видение того, что видеть мы не хотим».

[цит: 5, p. 29]

Петер Цапффе

Ю. Такер замечает, что в парадигме Т. Лиготти негативность свойственна всему, что существует, — от неорганической материи до сознательной мысли, — а не только человеческой жизни и человеческому существу. А парадокс П. Цапффе свойственен не только сознанию: любое явление или форма существования обладает той степенью негативности, при которой оно или она в своем наивысшем развитии отрицает или подрывает саму себя[Ю. Такер выводит форму формулу этой проблемы так: X равнозначно отрицанию X].

И хотя Т. Лиготти в качестве отправной точки в своих философских рассуждениях использует эссе П. Цапффе — не будет преувеличением сказать, что «Заговор» является развернутым обоснованием «Последнего Мессии» — набор аргументов Т. Лиготти включает и другие, не менее важные для пессимистической парадигмы тезисы. Среди них «Воля к жизни» Шопенгауэра — ненасытное стремление человека к жизни, обрекающее его на страдание; и Воля-к-смерти — пересмотренный Филиппом Майнлендером концепт А. Шопенгауэра, по нему — тяга человека к самоубийству связана с самоубийством бога, ставшем импульсом для индивидуации мира[«Бог мертв, — писал Майнлендер, — и Его смерть породила мировую жизнь»]. Т. Лиготти прибегает и к идее итальянского философа Карло Микельштедтера, которую декларировал и в более ранних произведениях (например, «Сон манекена», «Бледный клоун»). Суть идеи К. Микельштедтера сводится к тому, что ужас человеческого существования заключается в его марионеточной сущности и неспособности избавиться от нитей неведомого кукловода: человек не способен контролировать то, кем является.

Марионетка лишена цельности и индивидуальности, и способна существовать только во взаимодействии с другими игрушками, так же и человеческие марионетки, поддерживают друг в друге представление о взаимной реальности. Подавляя в себе мысли о страданиях и смерти, они играют живых парадоксов — обманщиков, вынужденных скрывать от самих себя вопиющие безрадостные стороны своей жизни, если они хотят продолжать жить

[цит. 5, с. 161].

Очевидно, что Т. Лиготти уделяет особое внимание наиболее радикальным и непримиримым формам пессимизма, отвергающим любое «инакомыслие», находя в иных пессимистических конструктах филантропические цели. К последним Т. Лиготти относит заключения А. Камю, М. де Унамуно, Л. Н. Толстого и других. Пессимизм Т. Лиготти, как говорил Ю. Такер, выходит за пределы практической формы реализма, не позволяющей человеку потеряться в своих иллюзиях [16, с. 165].

И хотя нарратив Т. Лиготти изобилует цитатами П. Цапффе, его собственный пессимизм всё-таки восходит к «марионеточной» идее К. Микельштедтера. Как было сказано ранее, ужас-концепт марионетки, куклы и манекена является лейтмотивом всего творчества Т. Лиготти. В интервью крупнейшему хоррор-вебзину Darker писатель говорил:

«Мы — марионетки, приведенные к жизни из мирного небытия. На первый план мы ставим выживание, и это определяет все наши действия. Вы хотите все время быть счастливыми, но не можете. Хотите жить вечно, но не можете. Будь мы честны, поняли бы, помимо прочих страшных истин, что жизнь вовсе не так ценна. Мы есть расходуемые детали, точно как марионетки. И мы не можем с этим ничего поделать, кроме как тем или иным способом себя израсходовать»

[19].

В образе марионетки, считает Т. Лиготти, заложен ужас, восходящий к феномену зловещей долины — человек, способен испытать тревогу, глядя на нечто похожее на него . И хотя марионетки изготовляются без особой тщатлельности и их частично карикатурный и гротесковый вид далек от человеческого образа, отчего перепутать марионетку с человеком возможно лишь в темном помещении, марионетка пугает человека именно знакомыми очертаниями, близкими ему самому. В трактовке Т. Лиготти ужаса, испытываемого при взгляде на марионетку, прослеживается и концепция Эрнста Йенча, выведанная им в труде «О психологии сверхъестественного», а также противопоставленная ей концепция «жуткого», изложенная Зигмундом Фрейдом в одноименной статье («Das Uncheinliche»). Э. Йенч объясняет ощущение «жуткого» как моральный дискомфорт, чувство незащищенности, испытываемое человеком при в встрече с чем-то незнакомым. Это чувство, например, способно выражаться в сомнениях в неодушевленности неживого предмета. З. Фрейд же возражает: «жуткое» — это ощущение, появляющееся при встрече с чем-то одновременно знакомым и незнакомым.

Профессор философии Геттингенского университета Катрин Миссельхорн находит связь теории «зловещей долины» Миро с концепциями «жуткое» Эрнста Йенча и Зигмунда Фрейда . Т. Лиготти полагает, что для человека важна уверенность, что марионетка — это марионетка. Но на этом ужас-концепт марионетки для Т. Лиготти не заканчивается. Он выходит за пределы теоретико-философского триптиха Михо-Йенч-Фрейд и достигает чего-то близкого к ницшеанскому взгляду-в-бездну. Человеку при взгляде на марионетку может показаться, что она смотрит на него в ответ, но не так, как смотрят в ответ люди, а по-своему — по-марионеточному. «Нам может даже показаться, что марионетка вот-вот оживет. И психологическая коллизия, возникающая в такие моменты интеллектуальной дезориентации, способна зародить в нашем существе трепет пред сверхъестественным ужасом» [5, p. 13].

Как следует из приведенного выше интервью, отношение Т. Лиготти к марионетке во многом интроспективно. Человек, сам являясь марионеткой, не воспринимает себя таковым ввиду наличия сознания, способного вселять в него чувство собственной исключительности, в отличие от «прочих тварных объектов». В связи с этим человек, почувствовав свою самостоятельность — в движениях, совершаемых им, в мыслях, мыслимых им — уже не верит, что что он является чем-то иным, а не собственным хозяином.

С другой стороны, отношение человека к марионетке иллюстрирует и его отношение к окружающему миру. В этой метафоре, как утверждает Ю. Такер, ужас тесно переплетен с философией, которая не является объяснительной, то призванной объяснить ужас, рассматривая его проблематику в эпистемологических категориях. Философия для Т. Лиготти — это одна из форм парадокса П. Цапффе: это тот момент, когда философия, достигая высшего развития, неминуемо обнаруживает собственную тщетность — предел всего, что может быть помыслено и что может быть высказано. Философию Т. Лиготти и ее сущность можно охарактеризовать словами Жоржа Батая: «Она выходит за край возможного, бесконечно погружаясь в ночь своего существования и «скользит над бездной в совершенной темноте, испытывая весь ее ужас» [8, с. 126]. Это также и момент трансформации философии ужаса в ужас философии. Потому не будет преувеличением сказать, что Т. Лиготти вхож в плеяду самоотверженных философов — Р. Декарта, И. Канта, Ф. Ницше, — которые продолжали свою работу, постоянно испытывая на себе мрачный безликий взгляд ужаса философии [13, с. 9-21].

Таким образом, человек, смотрящий на марионетку, есть человек, смотрящий на мир, но поскольку это взгляд ницшеанский — не только в том плане, что рано или поздно становится взаимным, но и в плане внутреннего образа — то человек смотрит не просто на марионетку, он смотрит в бездну. В данном случае бездна есть пугающая онтологическая отрешенность, Следовательно, и марионетка сморит на него, как бездна. Так же и с миром: он есть бездна, смотрящая взаимно на того, кто долго всматривается в него.

Взгляд Т. Лиготти обращен на те формы пессимистической философии, которые воплотили в себе опыт литературы сверхъестественного ужаса. То есть на те философские труды, которые идейно и художественно граничат с жанром сверхъестественного ужаса. Например, работы А. Шопенгауэра, Ф. Мейнлендера и П. Цапффе, В такой философии, как считает Ю. Такер, также отражен переход от философии ужаса к ужасу философии. Столь сложный формат мышления, в котором философия и ужас проистекают друг из друга, обречен на противоречие, разрешение которого, с точки зрения Т. Лиготти, возможно при расширении мысли до момента ее самоподрыва [16, с. 167].

«Заговор» Т. Лиготти в определенной степени иллюстрирует сообщение между человеческим «Я» и враждебным человеку миром. И одна из легко детектируемых враждебностей этого мира заключается в смертности человека. Этот фактор близок к концепту «данности» Л. И. Шестова. Русский философ-экзистенциалист считал, что, появляясь на свет, человек видит данность, пред лицом которой испытывает необычайный ужас, который заточает его в путы разума, маскирующие данность в мире возможного и невозможного. Сознание и разум, согласно Л. И. Шестову, необходимы человеку, чтобы заточить его в границы придуманных им же условностей, огородить его от осознания данности [10]. Связь тезисов Т. Лиготти и Л. И. Шестова можно уместить в одно предложение: враждебность мира есть его данность, вселяющая в человека ужас.

Несмотря на откровенно мизантропические выкладки Т. Лиготти, в «Заговоре» есть и гуманистическое зерно, хоть и весьма изощренное. И хотя Т. Лиготти, соглашаясь, цитирует У. Г. Кришнамурти: «Человеческий вид ничуть не важнее, чем любой другой вид на Земле. По какой-то причине человек возомнил себе высшее место в панораме бытия. Он думает, будто создан для какой—то более великой цели, чем, с позволения сказать, комар, сосущий кровь» [цит.: 5, p. 237], сложно не заметить, что в иных аспектах Т. Лиготти отводит человеку место в центре Вселенной — в «Заговоре» ни разу не заходит речи об иных возможных разумных существах. Гуманизм Т. Лиготти воплощается и в его антинатализме: продолжение рода пагубно и тем, что человек обрекает на жизнь, которая априори есть страдание, еще одного человека.

Подводя итоги, можно сказать, что «Заговор» — это жанрово и философски сложная, а местами и противоречивая работа, которая тем не менее прекрасно декларирует экстатический пессимизм во всех его градациях и формах, в крайней из которых пессимизм играет роль свидетеля крушения мысли, породившей его. Это и первородная потрясенность никчемностью жизни и всего сущего, и зрелый ужас перед возможностью увидеть еще большую никчемность и бессмысленность — когда взгляд человека столкнется со взглядом молчаливой пустоты. Эти состояния, несмотря на их принадлежность к разным этапам сознания, родственны. Как заметила Т. М. Горичева, состояние ужаса и потрясенность миром, увиденным будто впервые, очень близки [7, c. 132].

Петер Цапффе «Последний Мессия»: Роковой триумф парадокса

Эссе «Последний Мессия» (1933) норвежского философа Петера Весселя Цапффе, несмотря на свой небольшой объем, является одной из самых значительных работ философа. Выводы, содержащиеся в ней, были развиты в более поздней работе П. Цапффе «О трагическом», являющейся переосмысленим ницшеанской идеи о сверхчеловеке.

Философское осознание мира П. Цапффе складывалось под влиянием Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше. Философия П. Цапффе, в отличие от лигготианского негатива ко всему сущему, близка к экоцентрическим позициям. П. Цапффе является одним из трех классических экофилософов Норвегии, наряду c Арне Нэссом (1913–2009), который, так же как П. Цапффе, был альпинистом. Под влиянием биосимеотической концепции умвельта (Umwelt) немецкого биолога и философа Якоба Иоганна фон Икскюля П. Цапффе сформировал собсовенный «биософский» метод –– то есть метод, основанный на «философии биологической мудрости». В одном из пунктов концепции умвельта говорится, что из пестрого выбора разноплановых сингалов и контактов, данных окружающей средой и обстоятельствами, сенсонрная система живого существа выбирает только те, что соответствуют его нуждам для выживания и интересам .

Основным вкладом Я. Икскюля в мысль П. Цапффе был тезиз о том, что в животном мире существует гармоничное соотношение между способностями и потребностями. Философское нововведение П. Цапффе заключается в том, что такая связь недействительна в отношении людей [2]. Переведя фокус концепции Я. Икслюля на человеческое существо, П. Цапффе приходит к крайне пессимистичесому выводу: человеческая ситуация (La Condition humaine) сама по себе трагична ввиду чрезмерно высокого уровня сознания людей. Иначе говоря, теория П. Цапффе состоит в том, что человек имеет сверхразвитые способности (понимание и самопознание) по отношению к обстоятельствам, в которых он живет, а также имеет слишком высокие потребности по отношению к своим возможностям, что не вписывается в замысел природы. В людях развилось стремление к метафизической цели — внутренней справедливости, поиску смысла в любом земном событии, попыткам обосновать смерть и жизнь –– которое обречено на провал в окружающей среде. А значит, природа неспособна удовлетворить все запросы человека, поскольку находится за пределами его экзистенциальных потребностей. То есть человеческая ситуация –– это трагедия переразвитого существа. П. Цапффе охарактеризовал её как «брешь в единстве жизни, биологический парадокс, чудовищность, абсурд, губительная природа хватила через край» [20, c. 242]. Человек есть парадокс: он тратит слишком много сил, чтобы стать чем-то другим, кроме человека [4].

Защитные механизмы П. Цапффе

Как отмечал Т. Лиготти: «П. Цапффе пришел к двум фундаментальным выводам, относительно «биологического затруднения» человека. Первый заключалось в том, что сознание превзошло ту грань, до которой могло оставаться посильной ношей человека» [5, p. 30]. Великая трагедия человека — это его интеллект: именно он обрекает человека на экзистенциальный кризис и тоску. П. Цапффе, анализируя культурную жизнь человека, утверждает что человек создал четыре репрессивных механизма, к которым он обращаетя, чтобы избежать если не своего трагического положения — положения парадокса, — то, по крайней мере, его осознания.

1. Изоляция

Под изоляцией П. Цапффе подразумевает полное вытеснение из сознания (по Т. Лиготти — скрытие в дальний угол сознания) ужасающих и разрушительных мыслей и чувств. П. Цапффе отмечает, что в повседневности изоляция часто используется взрослыми в виде коллективного молчания, прежде всего в отношении детей: поэтому дети не боятся бессмысленности и способны сохранить иллюзии до определенного момента. Механизм изоляции Т. Лиготти описывал следующим образом: «Подобные мысли [от которых изолируется человек] подобны сумасшедшим родственникам, их бы запереть в подвале, но мы лишь заговорщически молчим об их существовании» [5, p. 30].

2.Анкеровка

Анкеровка — это механизм, при котором человек «ставит на якорь» свое существование в пределах выдуманных им условностей и оснований. Человек рождается и живет в мире, преисполненном «космической тоской» и где, как было сказано выше, любые попытки достичь неких метафизических целей обречены на провал. И, чтобы укрыться от «тоски» и компенсировать недостаток возможностей, человек наделил мир условностями и основаниями и «заякорил» среди них свой разум. Благодаря этим уловностям и основаниям ребенок чувствет себя в безопасности: он воспринимает их как нечто само собой разумеющееся. Улица, родители, дом и школа –– это все кажется ему данностью, происходящей из самого мира. Однако со временем, познав мир получше, человек обнаруживает, что все эти условности эфемерны и происходят вовсе не из природного замысла. Человек «впадает в замешательства и тревогу и ищет новую анкеровку». Если же ему не удается найти замену, то происходит фатальный кризис, это состояние П. Цапффе назвал «анкерной судорогой».

Каждая культура представляет собой большую структурированную систему анкеровок, которая строится на фундаментальных идеях и институациональных «истинах». Например, Бог, церковь, государство, мораль, судьба, законы жизни, народ, будущее. Некоторые из анкеровок насктолько популярны среди людей, что за ними следуют положительные санкции. Например, общество уважает тех, кто «беззаветно предан делу» своей анкеровки (например, работе, учебе).

П. Цапффе также характерезует анкеровку как возведение стен вокруг хаоса сознания [20, c. 247]. Т. Лиготти описал механизм анкеровки следующим образом: «Чтобы наши жизни обрели равновесие в бурлящих вод хаоса [сознания], мы сговорились сесть на якорь среди метафизических и формально установленных «истин» - Бога, Морали, Законов природы, Страны, Семьи – которые опьяняют нас чувством официальности, самобытности и позволяют нам чувствовать себя в безопасности в собственных кроватях» [5, p. 31].

3. Отвлечение

П. Цапффе сравнивает механизм отвлечения с летательным аппаратом. Последний хоть и сделан из тяжелых материалов, но способен держаться в воздухе. Однако аппарат крайне зависит от воздуха, и, чтобы оставаться на лету, он вынужден всегда пребывать в движении. Пилот может расслабиться, но стоит помнить, что любая проблема с двигателем способна привести к катастрофе. Также и с человеком: зависимый от впечатлений –– так же, как и самолет от воздуха –– он вынужден вечно гнаться за ними, чтобы отвлетчься от своей роли парадокса. Человек не должен расслабляться, поскольку ужасы бытия в любой момент могут предстать перед ним в «полный рост», что для него, несомненно, является онтологической катастрофой.

Отвлечение –– это наиболее осознанная тактика. Она выступает противовесом отчаяния на весах человеческого бытия. Сложность и нестабильность механизма отвлечения заключается в том, что его вариативность не безграничны, и в момент, когда все варианты отвлечения израсходованы, человек способен впасть в «сплин»: от легкой апатии до фатальной депрессии.

Механизм отвлечения не работает –– либо работает очень плохо –– в случае с заключенными ввиду ограниченности вариантов отвлечения. Культурные люди используют этот механизм по-своему. Неспособные найти удовлетворение, они безостановочно обогащают себя знаниями и бесконечно поднимимаются по карьерной лестнице. П. Цапффе называет такое явление «трансцендентальной тенденцией» [20, c. 250]. Достижение цели является началом стремляния к новой цели. Таким образом объектом становится не цель, а движение по касательной (но ни в коем случае не до тех пределов, за которыми открывается правда о парадоксе). Так работает механизм отвлечения в случае с культурными людьми.

И хотя механизм отвлечения характеризуется как человеческое стремление к отвлекающим впечатлениям, фактически он означает не только «стремление к», но и «бегство от». Человек не просто стремится к впечатлению, он бежит от осознания себя как парадокса природы.

Более лаконично механизм отвлечения описал Т. Лиготти:

«Чтобы удержать наш разум от размышлений об ужасах бытия, мы отвлекаем его миром пустякового и проходного мусора. Способ , основанный на этом свойстве человеческого разума, будучи самым рабочим, постоянно используется, чтобы форсировать различного рода заговоры [против человеческой расы]. Ведь все, что требуется от людей – это следить за мячом [не упускать что-либо из виду], или же за тем, что показывают по телевизору, внешней политикой их государства, их научными разработками, их карьерами, их местом в обществе или во Вселенной и прочее». [5, p. 31].

4. Сублимация

Цапффе и Анре Несс поднимаются на Стетинн (1934)

Этот механизм особенен тем, что, в отличие от трех предыдущих, действует как преобразование, а не как подавление. Творцы — художники, писатели, композиторы и так далее –– трансформируют ужасы и боль жизни в художественные образы, которые, однако, являются фальшивой симуляцией истинной трагедии человеческого положения. Механизм сублимации призван эстетизировать страдания, заметно преуменьшая и изменяя их суть. П. Цапффе пишет: «Пока жало страдания не притуплено другими средствами или контролем сознания, оно, однако, недоступно» [20, c. 251] и сравнивает дейтвие сублимации с ситуацией альпиниста, который может наслаждаться видами бездны, лишь преодолев патологические состояния –– удушье и давление –– характерные для экстремальных условий. Это можно трактовать по-разному. Первая трактовка наиболее очевидна и указывает на действие механизма сублимации через ретроспекцию. Взбирающийся на гору альпинист страдает от удушья и головокружения, и потому на момент этого действия он не может посмотреть на бездну, которая является куда большим страданием. Не в силах посмотреть в бездну, он ретроспективно воспроизводит ее в своем воображении. То есть образ бездны строится не на впечатлении, а на воображении. Таким образом, первая трактовка означает, что мелкое страдание мешает увидеть большое.

Во второй трактовке бездна (трагедия) — это то, откуда поднимается альпинист. Пребывая в бездне, он поглощен трагедией, но неспособен ее рассмотреть. Взбираясь на гору и подвергая себя экстремальным состояниям, он, во-первых, преобразует моральные страдания, испытанные в бездне, в физические и тем самым получает «сенсорный» опыт. Преодолев (или предав) это состояние –– взойдя на нужную высоту –– человек отдаляется от бездны на расстояние, с которого способен посмотреть на нее. Следовательно, во второй трактовке человек эстетизирует образ бездны, но не раскрывает его сути, поскольку чувства, испытанные им там, были вытеснены экстремальными состояниями. Написание трагедии возможно лишь после освобождения от нее (или предательства), которое приходит при трансформации чувства трагедии в образ трагедии.

Т. Лиготти пишет: «Используя коварство и мастерство, мыслители и различного сорта художники перерабатывают наиболее деморализующие и нервирующие аспекты нашей повседневности в виде произведений, в которых самые трагические судьбы представлены в стилизованном и отстраненном виде, подходящем для развлечения. […] Для П. Цапффе «Последний Мессия» –– это возможность продемонстрировать, что литературная-философская композиция неспособна заставить задуматься своего творца или кого-либо еще об истинных кошмарах бытия, и то, что она лишь дает лишь блеклое представление о них, так же как, например, плач короля Лира о своей мертвой дочери Корделии не способен пронзить аудиторию подлинностью страданий» [5, p. 30-31].

Из всех четырех механизмов сублимация является наиболее редким. Примечательно и то, что П. Цапффе называет «Последнего Мессию» типичной попыткой сублимации. В «Последнем Мессии» заложены три ключевых идеи пессимистической парадигмы П. Цапффе:

1. Природа по своей сути гармонична, «фиксирована». Это доказывает тот факт, что в животном мире потребности полностью соответствуют данным природой возможностям. Однако в человеческом мире это соответствие нарушено в связи с чрезвычайно развитым сознанием людей, побуждающим их к поиску экзистенциальных ответов. Природа не в силах удовлетворить «метафизические» потребности человека, отсюда следует вывод, что человек не входит в природный замысел: он парадокс и ошибка эволюции.
2. Человеческое сознание –– это его трагедия, именно оно дает ему осмысление себя как парадокса. И, чтобы защитить себя от ощущения парадокса, человек изобрел четыре вышеизложенных способа.
3. «Пока человечество безрассудно пребывает в роковой иллюзии биологического триумфа, ничего существенного не изменится» [20, c. 253]. Единственный способ изменения –– это отказ от размножения и вымирание человечества, поскольку существует вероятность того, что в будущеем сознание человека разовьется до уровня, когда все придуманные им механизмы окажутся неэффективными, и тогда человек останется наедине с осознанием себя как парадокса и ощущением чуждости природы –– и окажется беззащитным и одиноким перед лицом ужасающей бессмысленности.

Последнюю идею можно трактовать и с экоцентристской позиции. Человеческая цивилизация не может существовать вечно: развитие технологий дает людям еще больше времени, которое они будут проводить наедине «со своими демонами» [4]. Ситуацию, когда все «спасительные проекты» разрушатся, иллюстрируют слова немецкого философа П. Слотердайка: «Люди могут чудовищно простудиться от холода современного мира, они могут заболеть неизлечимым онтологическим катаром; они набираются опыта одиночества и бессмысленного существования, от которых у них зачастую нет средств в их домашней аптечке» [11, с. 322]. То есть человеческий род будет находиться в перманентном отчаянии, пока не придет «последний Мессия». Под этим понятием П. Цапффе подразумевает человека, который первым осмелится «распахнуть свою душу» и подчинить ее глубинной идее родства, самой идее рока. Этот человек постиг жизнь и ее космические корни, его боль — это боль всей Земли. Последний Мессия П. Цапффе — это антитеза Моисея, которая отвергает заповедь «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» [Ветхий Завет 1:28]. Вместо этого он говорит: «Познайте себя и будьте бесплодны, и оставьте землю в безмолвии» [20, c. 253].

Следуя изложенным Ю. Такером основам пессимизма, можно сказать, что философия П. Цапффе относится к метафизическому пессимизму (объективному полюсу), для которого мир человеческий –– это худший из возможных миров (ввиду изложенных в разделе причин). Философия Т. Лиготти воплотила в себе принципы пессимизма морального (субъективного полюса), для которого само рождение человека –– это худший сценарий [3, p.10].

Три мира по Ю. Такеру

Юджин Такер

Возникают справедливые вопросы: как посмотреть на человечество, лишившееся всех механизмов защиты и оставшееся наедине с ощущением парадокса –– с молчаливо смотрящей на него пустотой? Что означает эта пустота? Что такое природа для человека? Для относительно ясных ответов на данный вопрос можно также обратиться к философско-исследовательской работе Ю. Такера «В пыли этой планеты». Ю. Такер вводит три принципиально новых термина для описания отношения между миром и человеком.

1. Мир-для-нас — это мир, который способен осмыслить человек, поглощенный механизмами защиты. Это относительно безопасная с точки зрения понимания панорама мира в человеческом бытии.
2. Мир-в-себе — это горизонт человеческой мысли, черта, задающая границу интеллигибельности. Сознание человека все сильнее приближается к этой границе. Мир-в-себе –– это состояне в чем-то недоступной данности, которое человек пытается превратить в доступность посредством научного познания. Ю. Такер пишет: «...мы никогда не можем испытать мир-в-себе, мы, по-видимому, фатально связаны с ним, как с пределом, устанавливающим, кто мы такие в качестве человеческих существ» [12, с. 9-21]. Мир-в-себе –– это природа, в чей замысел не входил человек.
3. Мир-без-нас — это мир, существующий за пределами интеллигибельности. Мир-без-нас является результатом вычленения человека из мира, он находится где-то посередине [между миром-для-нас и миром-в-себе], в смутной зоне, являющейся одновременно и безликой, и ужасающей. Это определение наиболее всего подходит к тому, что называл Т. Лиготти «молчаливо смотрящей пустотой», наедине с которой останется человек со сверхразвитым сознанием.

Ответ на следующий вопрос можно воспроизвести в сокращенных названиях трех вышеследующих понятий.

1) Мир-для-нас — это просто Мир. Мир и «мировость», как отмечает Ю. Такер, являются понятиями, к которым апеллируют в феноменологии, чтобы описать способ существования человеческих существ мире.

2) Мир-в-себе —это Земля. Это мир, знание о которым человек сформулировал в научных понятиях и терминах. Это сфера «сбора данных, производства моделей и ведения споров». Однако существуют и другие показатели и данные, понять и измерить которые человек еще не способен и не должен. Все это относится к следующему пункту.

3) Мир-без-нас — Планета. Нечто находящееся за пределами объективного и субъективного мира. «Самое главное в понятии Планеты, — пишет Ю. Такер, — его негативность, это всего лишь то, что остается «после» человеческого. Таким образом, Планета может быть описана как безличная и анонимная» [12, с. 9-21].

И если мир-для-нас (Мир) –– это взгляд человека на себя со стороны, мир-в-себе (Земля) –– это взгляд на человека с Земли, то мир-без-нас (Планета) –– это предельно безразличный взгляд на планету из космоса –– так называемый космический пессимизм. «Точка зрения космического пессимизма, — пишет Ю. Такер, — странный мистицизм мира-без-нас, герметизм бездны, ноуменальный оккультизм. Космический пессимизм – трудная мысль о мире как абсолютно нечеловеческом (unhuman)…». Описанный Ю. Такером «взгляд», возможно, и является изложением взгляда на человечество, лишившееся всех механизмов защиты и оставшееся наедине с ощущением парадокса, а также изложение взгляда на вымирание человека.

Имея на вооружении термионолгию Ю. Такера, можно подытожить данный раздел следующим образом. Человек, будучи существом вопрошающим и стремящимся за пределы своих метафизических возможостей, –– это парадокс, не входивший в замыслы природы (мира-в-себе –– Земли); величайшее горе человека –– это сознание, дающее ощущение парадокса, в связи с чем человек выдумал четыре механизма его избежания или притупления. Благодаря четырем механизмам человек смог размыслить мир вокруг себя (мир-для-нас –– Мир) в человеческих понятиях. Однако можно предположить, что в будущем сознание человека разовьется до пределов, за которыми он увидить реальный (не-человеческий) мир (мир-без-нас — Планета), который к нему крайне безразличен и является для него непреодолимой пустотой мысли и существования. Единственное, что, по мнению пессимистов, способно уберечь людей будущего от безвыходной ситуации, является вымирание (по П. Цапффе) или нерождение (по Т. Лиготти).

Л. Н. Толстой и ловушки сознания

Получив представления о пессимистическом дискурсе Т. Лиготти и П. Цапффе, можно приступить к рассмотрению трактата «Исповедь» Л.Н. Толстого, в котором содержится положение, схожее со сформулированными П. Цапффе механизмами защиты человека от осознания себя как парадокса.

Литературоведы считают, что «Исповедь» Л. Н. Толстого связана с духовным кризисом, охватившим писателя в конце 1870 годов после пережитого им «арзамасского ужаса» — сильнейшего приступа танатофобии, который преследовал писателя до конца жизни . События, связанные с «арзамасским ужасом», произошли в 1869 году в арзамасской гостинице –– по дороге в Пензенскую губернию, где писатель должен был приобрести имение Ильино. Так Л. Н. Толстой описывал в письме своей супруге Софье Берс пережитые им события: «Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ноче­вал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал и никому не дай Бог испытывать» . Пережитый страх смерти стал разрушительным переворотом, за которым последовал духовный кризис, «арзамасский ужас», в период которого Л. Н. Толстой был весьма разочарован человеческим существованием. Поэтому повествование в «Исповеди» строится вокруг духовного кризиса писателя. В трактате есть место и описанию предшествующих духовному кризису годов, однако оно фрагментаро. Автор пропускает значительные временные отрезки фразами «Так я жил десять лет» [17, c. 10] или «Так прошло еще пятнадцать лет» [17 c. 18], заостряя внимание лишь на ключевых моментах. Особенность подачи изложения биографии в «Исповеди» заключается в непропорциональном распределении жизнеописательных моментов и изложения кризисных мыслей. События жизни от рождения до переживания «арзамаского ужаса» в 1869 году изложены всего в трех главах, все остальные 23 главы посвящены философским исканиям Л. Н. Толстого в период духовного кризиса.

И, как в случае с «Заговором против человеческой расы», важным вопросом является жанровая принажлежность «Исповеди» Л. Н. Толстого. В ней нет характерного для исповедальных произведений обращения автора к читателям. Эту особенность Л. Н. Толстой подчеркивал и сам. Например, в письме от 15–18 декабря 1885 года к жене С. А. Толстой он пишет: «В «Исповеди», написанной в 1879 году, но выражающей чувства и мысли, в которых я жил года два тому назад, – вот что я писал. Писал не для публики, а то, что я выстрадал, то, к чему я пришел не для разговора и красивых слов, а пришел, как ты знаешь, я приходил ко всему, к чему я приходил – искренно и с тем, чтобы делать то, что я говорил» .

В период духовного кризиса любая работа Л. Н. Толстого определялась вопросами: «Зачем же мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать? …есть ли в жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?» Эти вопросы во многом свидетельствуют о том, что кризис Л. Н. Толстого был вызвал ощущением парадокса, от которого он не смог отвлечься и который не мог заглушить или преобразовать в иные ощущения. Первое свидетельство того, что Л. Н. Толстой ощутил парадокс, заключается в его постановке метафизической цели –– получить объясения смерти и жизни, которого нет у природы. Второе свидетельство парадокса заключается в лиготтианском выводе о наиболее заметной форме враждебности между человеческим «Я» (в случе с Л. Н. Толстым это автор и человек) и миром, заключенной в смертности человека.

В «Исповеди» описан процесс вопрошания «неудобных» для природы вопросов. Сперва Л. Н. Толстой обращается к науке, что вполне закономерно, ведь «с ранних лет Толстой впитал многое из рационализма XVII–XVIII веков, для которого разум, вернее рассудок, «здравый смысл», был высшим и последним судьей во всех вопросах» [9]. Л. Н. Толстой пришел к следующему выводу: «Вообще отношение наук опытных к вопросу жизни может быть выражено так: Вопрос: Зачем я живу? — Ответ: В бесконечно большом пространстве, в бесконечно долгое время, бесконечно малые частицы видоизменяются в бесконечной сложности, и когда ты поймёшь законы этих видоизменений, тогда поймёшь, зачем ты живёшь» [17, c. 30].

Защитные механизмы Л. Н. Толстого

Неудовлетворенный наукой, которая в поставленном вопросе разделяется на «две противоположные полусферы, на двух противоположных концах которых находятся два полюса: один – отрицательный, другой положительный, но что ни на том, ни на другом полюсе нет ответов на вопросы жизни», Л. Н. Толстой начал искать ответ на вопрос, как они относятся к ощущению парадокса («этому вопросу, приведшему меня к отчаянию» [17, c. 42]), в людях своего окружения. Писатель обнаружил, что для людей существует «четыре выхода из того ужасного положения [парадокса], в котором мы все находимся». Следует сравнить выводы Л. Н. Толстого о «четырех выходах» с четырьмя механизмами П. Цапффе.

1. Первый выход Л. Н. Толстой называет «выходом неведения». «Он состоит в том, — пишет Л. Н. Толстой, — чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда –– большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди –– ещё не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся, и лижут капли мёду. Но они лижут эти капли мёда только до времени: что-нибудь обратит их внимание на дракона и мышей, и –– конец их лизанью. От них мне нечему научиться, нельзя перестать знать того, что знаешь».

По критериям П. Цапффе, этот способ наиболее близок к изоляции, несмотря на кажужуюся близость к механизму отвлечения. Метафора с лизанием меда семантически близка к механизму вытеснения из сознания наиболее пугающих мыслей о жизни, ведь за этим действием люди не видят ни дракона, ни мышей, которые в данном контексте означают разрушительные мысли и чувства. А поскольку отвлечение не может быть вечным и рано или поздно кто-то нарушит завет «коллетивного молчания», то губительные мысли настигнут человека. Как следует из вышеприведенной цитаты, Л. Н. Толстой не признавал такой способ взаимного молчания и предпочитал не «закрывать глаза» на «сумасшедших родственников», а пристально изучать их.

2. «Второй выход, — пишет Л. Н. Толстой, –– это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадёжность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мёд самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много […] Этого второго вывода придерживается большинство людей нашего круга. Условия, в которых они находятся, делают то, что благ у них больше, чем зол, а нравственная тупость даёт им возможность забывать, что выгода их положения случайна […] Тупость же воображения этих людей даёт им возможность забывать про то, что не дало покоя Будде –– неизбежность болезни, старости и смерти, которая не нынче-завтра разрушит все эти удовольствия. То, что некоторые из этих людей утверждают, что тупость их мысли и воображения есть философия, которую они называют позитивной, не выделяет их, на мой взгляд, из разряда тех, которые, не видя вопроса, лижут мёд. И этим людям я не мог подражать: не имея их тупости воображения, я не мог её искусственно произвести в себе. Я не мог, как не может всякий живой человек, оторвать глаз от мышей и дракона, когда он раз увидал их»



По критериям П. Цапффе, этот способ наиболее близок к анкеровке. В этом выходе главное не зависимость человека от «лизания меда», а то, насколько хорошо человек лижет мед –– то есть насколько хорошо соответствует своей анкеровке. Условия, блага и зло, упомянутые Л. Н. Толстым –– это институцианальные истины, в координатах которых живет человек: такая жизнь притупляет его ощущения парадокса, потому он вынужден «лизать мёд самым лучшим образом».

3. «Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить её. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ними сыграна, и поняв, что блага умерших паче благ живых и что лучше всего не быть, так и поступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезда на железных дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится всё больше и больше. И поступают люди так большею частью в самый лучший период жизни, когда силы души находятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум привычек ещё усвоено мало. Я видел, что это самый достойный выход, и хотел поступить так».

По критериям П. Цапффе, этот способ наиболее близок к отвлечению. В пользу данного утверждения говорит тот факт, что отвлечение, равно как и самоубийство, –– это полностью осознанная тактика. Необходимо вспомнить пример с летательным аппаратом, который всегда должен находиться в движении, как и человек, чтобы отвлечься от парадокса, вынужден беспрерывно искать новые впечатления. Однако самолет ввиду ограниченного запаса топлива не способен находиться в полете вечно, равно как и человек ввиду ограниченности мира не способен вечно искать впечатления. Когда «топливо» отвлечения израсходовано, наступает тоска, которая может быть выражена в разных по силе проявлениях –– от лёгкого безразличия до фатальной депрессии. И несмотря на то что, как утверждает П. Цапффе, чистый пример жизненной паники редок –– механизмы совершенствуются до автоматизма и постоянства — жизнь сама по себе неустойчива и отвергает понятие автоматизма, а значит, требует больших усилий. Как следует из «Последнего Мессии», в отсутствие сил, которые требует жизнь, и возможностей (для отвлечения от осознания себя как парадокса) единственным приемлемым выходом для человека –– который «переживает души во Вселенной и не сохраняет других мотивов, кроме состояния категорической недолговечности» — будет смерть. Несмотря на то, что Л. Н. Толстой описал не сам механизм отвлечения, а именно результат его «поломки», все же разумнее будет соотнести данный выход с изоляцией.

4. «Четвёртый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть её, зная вперёд, что ничего из неё выйти не может. Люди этого разбора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно –– поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?»... Я находился в этом разряде»

Из четырех преведенных П. Цапффе механизнов защиты этот способ Л. Н. Толстого наиболее близок к сублимации. Человек всегда пытался и пытается творчески осознать трагичность и ужасы мира, однако все, что выходит из-под его пера, явлется фальшивкой и пародией на истинную трагедию человеческого положения. В силу невозможности оценить в полной мере трагедию жизни, находясь в ней, человек отдалятся о неё на безопасное расстояние. Однако взгляд с такого расстояния чреват заменой содержания формой –– происходит эстетизация страдания без изложения его сути. Именно уход от страданий жизни в творчество с последующим преображеним реальных ужасов бытия в их бледные копии не дает человеку покончить с (само)обманом. Справедливо будет сказать, что творчество и есть (само)обман, лишающий человека знания, что «лучшее в его власти». И именно искусство помогает человеку тянуть жизнь, «понимая [и преображая в прозведениях] ее зло и бессмысленность».

Одним из важнейших приемов для искусства, по мнению Толстого, является «поразительность». Этот основанный на контрастах прием воздействует на внешние чувства («то, что называется поразительностью, эффективностью» [18, c.111]). А одной из форм такого контраста является «контраст, состоящий в тщательной отделке одного предмета и небрежности всего остального». Он проявляется и в основной проблеме искусства, в связи с которой оно представляет любые уничижающие аспекты человеческой сути в стилизованном, отстраненном, и подходящем для развлечения виде. Проблема эта заключается в тщательной отделке эстетической стороны страданий или незаметности сути страданий. Живопись как форма искусства также воплощает этот принцип. Ее главный эффект [18, c.111] –– эффект света при изображении ужасного. Все ужасное в человеческом бытии живопись изображает в «свете», в то время как ощущение парадокса и ужасы сознания остаются в тени. Стоит также обратить внимание на то, что Л. Н. Толстой, как и П. Цапффе, считал свой труд типичной сублимацией.

Заключение

Итак, мы рассмотрели три сложных по структуре, жанру и проблематике трактата и можем прийти к выводу, что вкупе они могут взаимодополнять друг друга. В трактате Л. Н. Толстого обозначены четыре выхода, к которым прибегают люди, чтобы спастись от отчаяния. Метафоры Л. Н. Толстого с медом, драконом и крысами весьма иллюстративны. Но в то же время Л. Н. Толстой не углубляется в генезис проблемы человеческого бытия. Его интересует вопрос «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?», а не причины, по которым он мог возникнуть. Л. Н. Толстой в «Исповеди» выступает в роли наблюдателя, а не исследователя. Четыре выхода, представленные им, представляют собой велеречивый конспект общественного упадка без поиска первопричин. И поэтому трактат Л. Н. Толстого, названный Т. Лиготти «руководством по выживанию, с указаниями, как обойти ловушки сознания» [5, p. 151], важен как предвестник труда П. Цапффе. То есть «Исповедь» –– это средний компонент или пример того, как люди XIX столетия ощущали неудовлетворенность природой и миром.

В свою очередь, «Последний Мессия» пролил свет на первопричину возникновения шопенгауэровских вопросов, заданных Л. Н. Толстым . Взяв в качестве отправной точки концепцию Я. Икскюля, П. Цапффе углубился в крайне пессимистические позиции. Он выявил причины, побудившее Л. Н. Толстого задавать вопросы из метафизической области, ответов на которые у природы нет, и обосновал то чудовищное ощущение парадокса, которое заставляет людей прибегать к механизмам защиты от него. В «Последнем Мессии» П. Цапффе выступает в роли исследователя, а не наблюдателя. Так, трактат «Последний Мессия» является основополагающим, поскольку содержит обоснования и тезисы, которые отсутствуют в труде Л. Н. Толстого.

«Заговор человеческой расы» Т. Лиготти в данном случае становится знаменателем, уравнивающим заслуги П. Цапффе и Л. Н. Толстого. Кроме того, работа Т. Лиготти, будучи богатой на отсылки и примеры и являясь научно-популярным публицистическим произведением, может служить иллюстрацией и книгой, способной доступным языком рассказать об идеях, заложенных в «Последнем Мессии» и «Исповеди». Но еще большей заслугой Т. Лиготти остаются два аспекта: он расширил понимание человека-как-парадокса посредством формулирования концепта ужаса с марионеткой и подобрал наиболее точное и емкое определение парадокса, которое и вывел в заглавие книги.

В формулировке проблемы заговора роли выглядят следующим образом: Л. Н. Толстой –– идея, П. Цапффе –– обоснование, а Т. Лиготти –– аргументированное дополнение, расширение и преобразование формы. В заключение стоит посмотреть, к каким же механизмам защиты прибегали сами авторы? Каждый из них, будучи творческим человеком, использовал сублимацию в качестве механизма защиты. П. Цапффе был альпинистом, фотографом и вел активный образ жизни. Разумеется, сублимация была его единственным механизмом защиты. В пользу этого говорит, во-первых, и пример с альпинистом и бездной, приведенный П. Цапффе при описании действия сублимации, а во-вторых — признание П. Цапффе в том, что «Последний Мессия» является типичным примером сублимации, ведь многие выводы, сделанные в этом трактате, получили развитие в более позднем его труде «О трагическом».

В случае с Т. Лиготти все сложнее. Образ жизни здравствующего на момент написания данной работы писателя больше всего подходит под понятие изоляции. Об этом также говорит молчание Т. Лиготти в медиа-пространстве и малочисленность его интервью. Однако Т. Лиготти все еще активен в литературе. Так, например, в 2021 году вышел сборник «Парадоксы из ада», стостоящий из двух стихотворений в прозе и небольшого рассказа. И вопрос: «Что является надстройкой для базиса сублимации в случае с Т. Лиготти — изоляция или вторая сублимация?», — остается открытым.

Что касается Л. Н. Толстого, то в дальнейшем он углубился в особым образом им истолкованную христианскую веру и обосновал свое течение, называемое толстовством, что, без сомнения, является анкеровкой. Толстой закрепостил себя еще сильнее в рамках институцианальных «истин». После «Исповеди» произведения Л. Н. Толстого в большинстве своем будут связаны с «мраком» социальных реалий и психологического фона, несмотря на обширный танатологический материал в «Смерти Ивана Ильича». Однако в них прослеживается все та же особенность Л. Н. Толстого как автора: он любил начинать свои произведения как «оратории мрачного опыта», под конец «через заднюю дверь» уходил в свет, тем самым оставляя любителей мрачной литературы довольствоваться «руинами мрака». В связи с этим Т. Лиготти в своей критике Л. Н. Толтого и называл его произедения trompe l’oeil (обманкой) мрачности [стр 147].

Список использованной литературы и источников

1. Carroll T. Cosmic Horror at a Crossroads: Revisiting Thomas Ligotti’s «The Conspiracy Against the Human Race» // A regionally focused journal of criticism «Cleveland review of books», 2018 [Электронный ресурс]. Системные требования: Adobe Acrobat Reader. URL: //www.clereviewofbooks.com/home/ligotticonspiracy (Дата обращения: 02.05.2022)
2. Morten Tønnessen. Semiotics of being and Uexküllian phenomenology. Luxembourg: Springer Science+Business Media B.V, 2011. P. 327–340.
3. Thacker E. Cosmic Pessimism. Minneapolis: Univocal Publishing, 2015. 74 p.
4. The View from Mount Zapffe // A magazine of ideas «Philosohpy Now», 2004 [Электронный ресурс]. Системные требования: Интернет-браузер. URL: //philosophynow.org/issues/45/The_View_from_Mount_Zapffe (Дата обращения: 02.05.2022)
5. Thomas Ligotti. The Conspiracy against the Human Race: A Contrivance of Horror. New York: Hippocampus Press, 2010. 246 p.
6. Thomas Ligotti’s Dark Gnosis (29.07.2019) // Информационный портал «Dr. Rinaldi's Horror Cabinet» [Электронный ресурс]. Системные требования: Adobe Acrobat Reader. URL: //socialecologies.wordpress.com/2019/07/29/thomas-ligottis-dark-gnosis (Дата обращения: 05.05.2022)
7. Горичева Т. М., Иванов Н. Б., Орлов Д. В., Секацкий А. К. Ужас реального. СПб: Алетейя, 2003. 288 с.
8. Делюмо Ж., Батай Ж., Хайдеггер М., Кьеркегор С. Пустота страха. М.: Алгоритм, 2019. 240 с.
9. Мень А. «Богословие» Льва Толстого и христианство. Л.: Художожественная литература, 1991. С. 5–27.
10. Назаров Р. Основной образ философии Льва Шестова (Статья вторая) // Литературно-публицистический просветительский журнал «Клаузура». 2012. №8 (02) [Электронный ресурс]. Системные требования: Adobe Acrobat Reader. URL: //klauzura.ru/2012/02/ruslan-nazarov-osnovnoj-obraz-filosofii-lva-shestova-statya-vtoraya (Дата обращения: 03.05.2022)
11. Слотердайк П., Хайнрис Г.-Ю. Солнце и смерть: диалогические исследования. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. 608 с.
12. Такер Ю. В пыли этой планеты. Пермь: HylePress, 2017. 172 с.
13. Такер Ю. Звездно-спекулятивный труп. Пермь: HylePress, 2018. 184 с.
14. Такер Ю. Космический пессимизм // Перевод П. Школьникова, 2018 [Электронный ресурс]. URL: //proza.ru/2018/06/01/1770 (Дата обращения: 03.05.2022)
15. Такер Ю. Три текста о заражении. Пермь: HylePress, 2020. 133 с.
16. Такер Ю. Щупальца длиннее ночи. Пермь: HylePress, 2019. 214 с.
17. Толстой Л. Н. Исповедь. О жизни. М.: АСТ, 2021. 288 с.
18. Толстой Л. Н. Что такое искусство? // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22-х т. М.: Художественная литература, 1983. Т. 15. С. 41–221.
19. Томас Лиготти: «Самое страшное — быть живым». 2 февраля 2018 // Онлайн-журнал ужасов и мистики «DARKER» [Электронный ресурс]. Системные требования: Adobe Acrobat Reader. URL: //darkermagazine.ru/page/tomas-ligotti-samoe-strashnoe-eto-byt-zhivym (Дата обращения: 05.05.2022)
20. Цапффе П. Последний Мессия. М.: Альманах «Опустошитель», 2014. С. 242-265.