Lynda E. Rucker, “The Queen in the Yellow Wallpaper”, 2013 ©

Мы прибыли в Каркозу. Так, под влиянием фантазии, сестра моего жениха назвала этот дом, еще когда была в порядке. Или мы так думали. Предполагаю, что и тогда она была… И в самом деле, какой она была? «На пути к безумию» звучит как-то излишне готично. В наши дни мы говорим «биполярное» или «депрессивное расстройство». Тогда это звучит как обычная болезнь, при которой достаточно надлежащего ухода, чтобы страдалец оказался на пути к исцелению. Однако то, что мучило Сару, было мало похоже на болезнь разума или тела. Скорее, недугом была поражена ее душа. Но я не верю в душу. Чем больше я узнавала Сару, за те двенадцать лет, что мы встречались с Адамом, тем больше мне казалось, что над ней нависла какая-то тень. Все остальные члены семьи, напротив, всегда были чрезвычайно беззаботны и веселы. Даже досадно. Будто Сара несла на себе бремя печали за всех. Но судя по всему, это блуждающее сознание Сары, кажется, уже оказывает какое-то жуткое влияние на меня. Я, конечно, не ученый, но я имею серьезное образование, и мне совершенно несвойственно потворствовать подобным причудам. Сейчас здесь полночь. Я ужасно устала и нервничаю. В таком состоянии от меня не будет пользы ни Адаму, ни Саре.

В полночь мое воображение берет верх надо мной. Мои страхи обретают форму и кожурой сползают с уродливых желтых обоев, которыми кто-то изуродовал стены. Эти существа крадутся по коридорам Каркозы. Они, словно эктоплазма, просачиваются в мои мысли и затуманивают мой разум.

Скорей бы наступило завтра, и я снова почувствую себя нормальной.

#

Итак. Сперва о главном. Мы приехали сюда, я и Адам, чтобы присматривать за его старшей сестрой Сарой. Или, скорее, Адам приехал, чтобы присматривать за Сарой, а я потому… потому что я всегда следую за Адамом? Порой это звучит как нечто противоестественное. Я вовсе не стремилась к такому положению. И все же это именно так.

Это происходило постепенно, как всегда бывает. Сначала двое борются друг с другом за свои карьерные мечты, которые, как правило, не совпадают ни с практической, ни с географической точки зрения. За этим следуют бессонные ночи, слезы и консультации с психологом, который настаивает на том, что ответственные люди из среднего класса никогда не разрушат свой брак, не попытавшись прийти к согласию. И в конце концов я согласилась на капитуляцию. Я что, сказала «капитуляцию»? Нет, конечно же, я имела в виду «компромисс». Из нас двоих, мои мечты были более неосуществимы, учитывая обстоятельства. Их нельзя назвать невозможными или нереальными. Именно неосуществимыми в современном мире, где двое современных людей хотят определенных вещей. Имеют ли в данном случае значение наши личные цели? В конце концов, я думаю, нет. Обычная история, которая каждый день случается с миллионами обычных пар. Адам победил, я проиграла, жизнь продолжается.

Но из-за этой капитуляции я стала зависимой от Адама. Не то чтобы совсем «зависимой», поэтому Адам бледнел каждый раз, когда я употребляла это слово. Он считал нас взаимозависимыми, неким подобием симбиоза, возможно, — неразрывно связанными. Хотя и «связанный» — не совсем точное определение, ведь оно предполагает двоих. Адам же решительно хотел, чтобы мы были единым целым. Ведь если мы едины, нет ни победителя, ни проигравшего.

Мне пришлось еще раз пойти на капитуляцию в уже не столь значительном вопросе. Когда Адам получил отпуск по семейным обстоятельствам, я была вынуждена уволиться, чтобы приехать в Каркозу. Я не любила свою работу. Это было не то, чему я училась. Я даже не думала, что буду таким заниматься. Мой статус в офисе был чуть выше обычного секретаря на ресепшене. Все, кто окружал меня там, делали нечто более важное, чем я, и я довольствовалась этим. Это было мое.

О том, чтобы я осталась, не могло быть и речи. Мы должны были оставаться единым фронтом. Вот почему люди привязываются друг к другу. Так мы убеждаем себя, что не одиноки в темноте.

#

Для меня это странно, так как мы с Сарой никогда не были близки. И если совсем начистоту, мне всегда было неуютно в ее обществе. Она довольно экзальтирована, как свойственно нью-йоркским деятелям искусства. На самом деле, это то, кем она и является. Она драматург, и, судя по всему, довольно неплохой. Я говорю «судя по всему», потому что сама очень далека от экспериментального и авангардного театра. Я была на паре представлений, поставленных по пьесам Сары, и уходила оттуда растерянная и раздраженная. Одно представляло собой какую-то сказку о любовном треугольнике между женщиной (которую играла сама Сара), гномом и… должна признать, я даже не знаю, что это было. Не уверена, что человек. Кажется, они жили на краю обрыва. И этот обрыв что-то символизировал. Понимаете? Я понятия не имела, что мне показывают, но люди часто говорят о подобном: оно «дает пищу для размышлений». Один из рецензентов сказал, что эта пьеса «изобрела, а затем разбила новые парадигмы», что бы это ни значило.

А теперь Сара работает над другой пьесой. За работой она проводит большую часть времени каждый день, забившись в свою комнату, как в нору. Не уверена, что это пойдет ей на пользу. Мне кажется, что это лишь питает ее депрессии, или как еще назвать то, что мучает ее, но Адам говорит, это прекрасно, что у нее есть занятие.

У Сары суровые черты лица, стрижка под пажа, и она очень редко улыбается. Она по-своему привлекательна. Как ограненный и дорогой бриллиант, который весь сияет, но имеет острые углы.

Со слов Адама, она всегда страдала депрессией и вспышками гнева, но никогда они не казались столь неуправляемыми до Каркозы.

#

Теперь. Каркоза. Я даже еще не описала вам это место.

Каркоза — это внушительное нагромождение, напоминающее дом. Это, скорее, дом из моих детских фантазий. Вы же понимаете, о чем я. Старый, похожий на лабиринт со своими бесконечными потайными дверьми и коридорами, хранящий страшные тайны.

Этот странный цвет тошнотворной желто-зеленой краски. Начиная с когда-то величественного, но сейчас обветшалого крыльца и заканчивая двумя самыми настоящими башнями, которые возвышаются с обеих сторон фасада — куда довольно небезопасно заходить, потому что дождевая вода годами просачивалась через крышу и доски пола там прогнили, — все нуждается в деньгах и уходе. Но у Сары нет ни того, ни другого. То, как она стала обладательницей этого дома, тоже довольно готично. Она была замужем, правда недолго, за человеком, о котором мало что знали остальные члены семьи, а мы с Адамом даже никогда его не видели. Они сбежали из ее тесной квартирки в Уильямсберге в его родовой дом здесь, после чего он внезапно умер. У него совсем не было родственников, и дом перешел к ней.

Дом ужасно стар. Его фундамент был заложен еще во времена колонистов. Каждое поколение, жившее в этом доме, добавляло какие-то надстройки и пыталось приукрасить дом. Поэтому, если обратиться к миру музыки, то, что дом представляет собой сейчас, напоминает какую-то нестройную симфонию. Если кто-то поверит рассказам Сары (и слово если здесь ключевое) и если вы верите в подобные вещи (мы с Адамом не верим), этот дом всегда передавался между богатыми, артистично-декадентными и оккультными дилетантами, которые, по слухам, совершали странные ритуалы, жертвоприношения и призывали сверхъестественных существ. Где-то на рубеже двадцатого века одно из таких мероприятий продлилось целую неделю и закончилось для многих участников нервным срывом. Вероятно, было совершено преступление. Рассказывая об этом эпизоде, Сара явно о многом умалчивала. Я представила себе, как призрак этого безумия пропитал собой стены дома, просочился в пол и витал в самом воздухе, которым мы дышали.

Это все, что я знаю о Каркозе.

Задний двор зарос кустарником, изъеденным всеми видами паразитов; за газоном тоже никто никогда не ухаживал. Адам не перестает говорить, что нам нужно найти косилку, но так и не делает этого.

Двор просто огромный. Дом тоже огромный. Я уже не раз пыталась подсчитать, сколько комнат в нем на самом деле, но каждый раз сбивалась. К тому же во многих комнатах есть еще ниши, надстройки, куда можно спуститься или подняться по ступеньками. И по крайней мере один раз попадалась комната, разделенная гниющими занавесками (я говорю по крайней мере один раз, потому что мне и правда очень тяжело различать их и я вполне могла посчитать одну и ту же комнату за две), и я так и не поняла, были ли это раздельные комнаты или нет. Я бы даже могла предположить, что по ночам кто-то пробирается в дом и меняет комнаты местами, чтобы подшутить над нами.

Этому дому давно уже надо было дать возможность тихо разрушиться и оставить после себя воспоминания и руины.

Этот дом болен. Лучше скажу иначе. Вся эта атмосфера оказывает нездоровое влияние на Сару. Я вовсе не имею в виду, что сам дом нездоров. Это всего лишь немного странный антропоморфизм, разве нет? Это не то, что я хотела сказать. Я уже говорила Адаму, что лучше всего переместить Сару в другую среду. Даже когда она поправится, ей будет определенно лучше в городской квартире. Любой бы сделал так.

На мой взгляд, все это зло Каркозы давило бы даже на здоровый разум, что уж говорить о поврежденном болезнью рассудке, как у Сары.

Я сказала об этом Адаму, когда он наконец вошел в нашу спальню. Было уже очень поздно: у Сары случилась истерика и он боялся оставить ее одну. Он ничего мне не ответил.

#

Я знала, что будет непросто, но это оказалось намного сложнее, чем я предполагала.

Неизвестно, сколько еще мы здесь пробудем. Это звучит странно, но я такого даже не предполагала. Однако дело обстоит именно так. Когда мы уезжали из нашего милого пригородного дома в Массачусетсе, мы не думали о том, в насколько долгое путешествие отправляемся. Мы даже не перекрывали воду, взяли минимум личных вещей и не попрощались с друзьями. Я думала, мы будем на связи в социальных сетях и уже через несколько недель снова увидимся.

Я не подозревала, что в Каркозе не будет никакого интернета. Я почти уверена, что, даже если бы мы проложили кабель или установили спутник, дом заблокировал бы любой сигнал. Телефоны здесь тоже не ловят. Это выглядит зловеще, словно мы угодили в одну из тех историй, в которых мы уже мертвы, просто не осознаем этого. Адам находит эту изоляцию чудесной. Он постоянно напоминает мне о том, что у Сары есть домашний телефон. Поэтому, если мне станет совсем одиноко, я все же могу кому-нибудь позвонить. К тому же никто не запрещает нам время от времени выезжать в город, если потребуется передышка. И потом, говорит он, разве не приятно побыть вдали от всего этого?

Не знаю, что он имеет в виду под всем этим, но мы никогда не выезжаем в город, хотя могли бы, как он говорит. Адам очень боится оставлять Сару одну, поэтому пару раз я просто выезжала прокатиться. Но то, что называется «городом», представляет собой лишь несколько сельских дорог, расходящихся от главной улицы с давно закрытыми конторами. Возможно, когда-то это место процветало. Но это было очень давно. В любом случае я уже начала беспокоиться, что могу заблудиться. Навигатор барахлил, сама поездка казалась бессмысленной. Не было даже кафе, куда можно было заглянуть выпить кофе.

Я заехала в супермаркет, и свет ламп поразил меня. До этого я даже не осознавала, какой мрак окутывал Каркозу. Люди возле магазина весело болтали и смеялись, кто-то говорил по телефону, кто-то пытался обуздать своих неугомонных детей. Я наслаждалась этой суетой. Я сказала мужчине около мясной витрины, что стейки выглядят очень аппетитно, и взяла по три каждому из нас, после чего перекинулась парой слов о погоде с женщиной у холодильника (погода?.. в Каркозе ее едва ли можно определить), потом поболтала с кассиром, с негодованием посочувствовав, что цена на газ нынче очень высока. Пока я толкала свою тележку к машине, я чувствовала настоящее облегчение. Это было то самое чувство, которое я зову нормальным.

Вернувшись в Каркозу, я попыталась снова заговорить с Адамом о том, на сколько еще мы останемся здесь. Он только со смехом отмахнулся. Сказал, что я слишком драматизирую. Сказал, что состояние Сары только начало стабилизироваться и он уже не помнит, когда у нее в последний раз случались приступы. Поэтому, как только мы убедимся, что она не забывает принимать таблетки и сложный период позади, все будет хорошо.

Я хотела ответить: «Ладно. То есть, по-твоему, оставить психически нездоровую женщину в Каркозе одну — это хорошо?» Но я так не сказала. Я только спросила:

— Сколько еще может продлиться этот сложный период?

Он снова рассмеялся и сказал, что даже доктора не могут ответить на этот вопрос, и просто вышел из комнаты, как будто мы только что обсудили какую-то незначительную проблему и уже нашли решение. А я осталась в гостиной. Или это был кабинет? Или семейная комната отдыха? (Я ведь уже говорила: в этом доме так много комнат, что понять, для чего они на самом деле предназначены, можно лишь с трудом.) В общем, я осталась в одиночестве и недоумевала, почему разговор закончился именно так. Я даже пыталась применить формулу, которой нас научил психолог много лет назад: ты делаешь А, я чувствую В. Но похоже, она не работала. А я думала, это сработает.

Я надеялась на более сильный эффект.

#

Итак, мы были там уже десять дней. А казалось, даже дольше. Мне чудилось, что вся моя жизнь теперь сосредоточена на этих бугристых желтых обоях над нашей кроватью в Каркозе и каждый день теперь будет начинаться с них до конца моей жизни.

Я понятия не имела, чем Адам занят все время. Иногда я часами не видела его. Конечно же, он был с Сарой. Я тоже старалась проводить с ней время, но, похоже, мое общество ее совсем не радовало. Она показывала мне страницы из своей пьесы. Но это был только отрывок без начала и конца. Я не понимала, о чем в ней шла речь, и Сара злилась на меня. Мне хотелось быть полезной им обоим, но, похоже, я не могла сделать ничего лучше, чем как можно реже попадаться на глаза и незаметно готовить сэндвичи или выполнять другие домашние обязанности.

Все это не занимало у меня много времени, поэтому мне приходилось искать себе еще какое-нибудь дело.

В итоге я заинтересовалась северной башней в доме.

Но я не могла войти в нее. Можно было стоять на пороге, но наступать на пол было опасно. Я нахожу это резонным. Но все равно хочу встать туда. У меня такое чувство, что эта башня дразнит меня. Мне постоянно кажется, что там раздаются чьи-то шаги и такой звук, словно что-то волокут по полу. Конечно, это просто моя разыгравшаяся фантазия. Но оттуда идет неприятный запах. Это уже не игра воображения, просто кто-то когда-то опрометчиво положил там ковер, который теперь гниет. Ковер цвета жженого апельсина, и в сочетании с желтыми обоями эффект создается не из приятных. Возможно, это считалось модным в семидесятых, и, скорее всего, именно тогда кто-то последний раз вкладывался в этот дом. А сегодня это выглядит не модно, а устрашающе. Настоящее преступление против моды!

Это я пытаюсь сохранить бодрость духа. В этом доме нет места ни легкомыслию, ни шуткам. Даже это слово, которое я написала, преступление, я посмотрела на него, и оно приняло зловещий оттенок: трое находятся в загородном доме, в полной изоляции, одному непременно придут в голову мысли об… убийстве!

Таково влияние Каркозы, знаете ли.

Сегодня Адам нашел меня в комнате, выходящей в башню. Я сидела на полу. Он испугал меня. Я уже несколько часов никого не слышала в доме. Я ощутила, что его появление что-то испортило. Как вы видите, у меня довольно своеобразное отношение к этой северной башне. Я представляю, что если бы переступила порог, то оказалась бы не в помещении с грязным ковром, гниющим полом и уродливыми обоями, а в другой реальности. Как в тех детских историях, когда, заходя в дверь в стене, оказываешься в какой-то другой стране.

Я думаю, что какая-то часть меня просто хочет выйти из этого места, выйти в другой мир, и неважно, что он из себя представляет.

Что ж, главное, чтобы в том мире все было иначе.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Адам. — Я тебя везде ищу.

— Я была здесь все время, — ответила я. — Адам, тебе не кажется, что эта башня изменилась?

— Как изменилась? По сравнению с остальным домом, это определенно самая уродливая его часть.

— Изменилась по сравнению с тем, какой она была вчера и еще днем ранее.

— Звучит как нечто в духе старинных пьесок. Видимо, это заразно, — сказал Адам, но мы все-таки немного задержались, наблюдая за этой комнатой. Вдруг что. Но в ней ничего не изменилось, в нас тоже.

#

Вечером я пожарила стейки, которые купила нам в городе. Я думала, это будет отличное угощение, но Адам, войдя в кухню, посмотрел на меня как на сумасшедшую и спросил, чем это я занимаюсь. Я ответила, что вроде как готовлю ужин.

— Какого черта? — выпалил он. — Ты же знаешь, Сара — вегетарианка.

Я и правда это знаю. Я даже очень хорошо это знаю… Я уставилась на стейки, шипящие на сковороде. Такие аппетитные мраморные куски, которые я собиралась поджарить с кровью. И правда, о чем я, черт возьми, думала до того, как Адам задал мне этот вопрос?

— Не знаю, о чем я думала, — ответила я. — Видимо, я просто не думала. Слушай, я ей сделаю салат или что-то в этом роде.

Однако, знаете, именно такие мелочи, которые, возможно, на первый взгляд незначительны, заставляют меня чувствовать себя не в своей тарелке. И я снова представила: это место, Каркоза, так влияет на меня, что я не могу доверять собственному разуму. И если такое происходит со мной, то что оно могло сделать с Сарой?

А потом Адам сказал, что пьеса, над которой работает Сара, расстраивает ее. Он хотел бы заставить ее бросить это занятие, но не знает как.

А он вообще пробовал ее попросить? Я очень хотела это знать.

Взгляд, который он бросил на меня, я бы назвала испепеляющим. Конечно, он просил, он настаивал, он уговаривал, он, в конце концов, уже просто кричал. Но все без толку. Сара продолжает свою писанину. Мы еще немного говорим. Я выкладываю стейки на тарелку. Наконец я начинаю понимать, чем Адам занимается целый день.

Это все чертова пьеса.

Еще когда они были детьми, Сара уже писала эти свои истории и заставляла его отыгрывать все части. Похоже, с тех пор ничего не изменилось. Но именно над этой пьесой она трудится с особым усердием и кажется совершенно непреклонной.

Я спросила его, о чем эта пьеса, и он очень долго и с большим трудом пытался мне ее описать. Он сказал, что она о женщине, которая находится в пригородном доме совершенно одна. Я уточнила, похож ли дом из пьесы на этот, он ответил, что совсем не похож. Он другой, совершенно другой. Но он не мог объяснить, в чем же различие.

Он сказал, что женщина в пьесе не выходит из дома, потому что люди не выпускают ее оттуда. Я спросила, что это за люди, но он помотал головой и ответил, что это не самая важная часть истории. По его голосу я почувствовала, что все-таки самая важная, просто он не хочет говорить об этом. Он казался потрясенным. А потом, сказал он, приехала королева.

— В этот дом? — спросила я. — В глушь? Королева чего?

— Злая королева, — ответил Адам. — В ее присутствии люди сходят с ума.

Не самая подходящая тема для моей невестки, не так ли? Я так и сказала Адаму.

— Она хочет поговорить с тобой, — ответил он. — Она хочет знать твое мнение о пьесе.

— Мое мнение?.. Да что я могу об этом знать?

— Неважно, что ты ей скажешь, — продолжал Адам. В самом деле? Сара ведь не идиотка и не ребенок. Зачем мы вообще здесь? Я думала, от нас требовалось только оказать семейную поддержку, но никак не выполнять обязанности сотрудников сумасшедшего дома, поддакивающих причудам своих пациентов. Хотя, может быть, для Сары было бы полезно какое-то время побыть в одном из таких заведений. Как бы они их там ни называли, на мой взгляд, это просто больницы. А мы все иногда вынуждены ложиться в больницу. У нее хотя бы есть врач? Разве ей не следует у кого-нибудь наблюдаться?

Я сказала, что поговорю с ней после ужина, но есть стейк уже не хотелось. Два из них я завернула и положила в холодильник, пока Адам быстро проглотил свой. После чего я смешала в миске зелень и помидоры и назвала это салатом. И вот теперь я сижу одна в кухне со своим блокнотом и салатом и придумываю отговорки, чтобы не идти к Саре, потому что просто не хочу к ней идти.

#

Ее комната находится в конце длинного коридора на первом этаже, и перед самой дверью нужно спуститься еще на шесть ступенек ниже.

Я постучала, и она открыла. Я не видела ее несколько дней. В глазах у нее мерцал лихорадочный блеск. Меня поразило, как она исхудала. Сара всегда была миниатюрной, но сейчас создавалось впечатление, словно на ее костях вообще не было мышц. На голове вместо ее обычно строгой укладки сидело какое-то гнездо.

— Рада, что ты пришла, — сказала Сара так, будто я была ее соседкой, которая заглянула в гости. Она положила руку на мое правое запястье (в левой руке я держала тарелку с салатом). Ее ладонь была сухой, хрупкой и горячей.

Я держала тарелку перед собой как щит.

— Я приготовила тебе ужин, — сказала я.

— О, благодарю, — ответила Сара, не глядя взяла у меня тарелку и отставила ее в сторону. Я воспользовалась моментом, чтобы осмотреть комнату. Чувствовался устойчивый запах давно не проветриваемого помещения, всюду царил беспорядок: везде, где только можно, валялись вещи Сары и листы бумаги с ее каракулями, многие из которых были зачеркнуты.

— Присаживайся, — сказала Сара, указывая на край неубранной односпальной кровати. Я села рядом с ней. Она порылась в постельном белье, вытащила оттуда стопку бумаг и всучила мне. — Скажи, что думаешь, — потребовала она.

— О Сара, едва ли я достаточно квалифицирована.

— Просто сделай это, — отрезала она. — Адам не понимает. Это не для него, а ты поймешь. Это не для мужчин. Это пьеса для женщин. О том, что они делают с нами.

— Я правда не уверена, — отнекивалась я.

— Читай вслух, — велела она. — Только так можно прочесть пьесу. Давай же.

Я сделала, как она сказала. Тогда я решила, что лучший способ выбраться оттуда — сделать то, что она просила. И я убедила себя, что как только закончу, то обязательно поговорю с Адамом. О том, что мы уже ничем не можем помочь Саре. Ей нужна настоящая помощь, которую мы ей оказать не в силах.

Но я начала читать пьесу, и, хотя это были лишь слова, написанные на бумаге, меня охватило странное чувство. Я бы сравнила чтение этой пьесы с прослушиванием очень сильной музыки. Она захватила меня так же, как нас порой захватывают песни, когда простой ритм сливается с эмоциями и буквально вытряхивает их из нас.

Эта пьеса была как заклинание.

Причина, по которой Адам не мог мне ее описать, заключалась в том, что описываемые события почти не имели значения. Все в пьесе служило лишь средством для передачи опьяняющих слов, которые Сара, должно быть, царапала на бумаге во время своих ночных приступов, они и меня заставили чувствовать себя безумной, но в то же самое время живой. А персонажи… Их оказалось куда больше, чем я могла себе представить со слов Адама, когда он говорил, что главная героиня изолирована, и я вдруг осознала, что недоумеваю, как он мог не заметить их присутствия. Тем временем персонажи не переставали говорить друг другу: Королева, королева идет, и каждый раз, когда они так делали, я содрогалась от удовольствия и предвкушения, такого острого, что едва могла сдержать крик.

Это дикость. Эта пьеса какая-то дикость.

Конечно же, местом действия была Каркоза, и Адам ужасно глуп, если сразу этого не заметил. Слезы щипали мне глаза, когда я перевернула последнюю страницу и взглянула на Сару, сидящую возле меня на кровати.

— Когда она придет? — спросила я. — Я имею в виду королеву.

— О, уже совсем скоро. — Она улыбнулась.

— Я имею в виду в пьесе. — Хотя так ли это? Я уже начала ощущать неловкость. Я что, тоже теперь грезила о прибытии королевы?

Призрачная фигура выходит из комнаты с башней. Королевские одежды, сотканные из кожи, памяти и обмана. Красота, восставшая из тины. Вся Каркоза изменится, когда она появится среди нас.

#

Я только что перечитала все, что написала. Именно последнюю часть. Это не похоже на меня. Это не я. Я знала, что это отвратительное место. Я не верю тому, что написала здесь. Должно быть какое-то объяснение. Какой-нибудь яд в стенах дома, который просочился в наши головы и изменил наши мысли. Наверное, стоит проверить этот дом, а потом, если придется, снести его. Но это потом. Сейчас мне нужно найти Адама и уговорить его уехать. Мы все должны уехать.

Мне стыдно писать о том, что потом произошло с Сарой. Адам, конечно, не должен знать. Никогда. Если она ему расскажет, я сделаю вид, что ничего не знаю, и сошлюсь на ее безумие. Она сказала, что она доверенное лицо королевы, и я поверила ей. Когда она поцеловала меня, это было самым прекрасным и в то же время самым ужасающим, что могло произойти. Потом я проснулась и не знала, где я. Сара все еще спала рядом со мной, и несколько ужасных секунд я не узнавала ее. Я оделась так тихо и так быстро, как только могла, и выскочила из комнаты. Я искала Адама по всему дому, но его нигде не было. А мне было так страшно. Страшно без причины. Мне некому было рассказать об этом, поэтому я решила, что если все запишу, то вскоре все прояснится.

#

Я собираюсь все это сжечь.

Это бред. Я снова в комнате с башней. Я здесь уже какое-то время. Не знаю, сколько именно, но я видела, как солнце заходило за горизонт по крайней мере дважды или трижды.

Сара присматривает за мной. Она приносит мне воду и немного еды, но я только пью и ничего не ем. Я хочу очиститься перед прибытием королевы.

Я больше не знаю, где Адам. Однажды я видела его за окном, но я не могу понять, как он умудрился пробраться так глубоко в заросли на заднем дворе. Мне кажется, он может там заблудиться, но Сара говорит, что мне не стоит забивать себе этим голову, хотя он, кажется, разделся догола, так как я вижу, что клочки его одежды висят на ветках кустарника и хлопают от ветра, который бушует вокруг Каркозы. Сильный ветер уже давно не унимается. Быть может, несколько часов, а может, и несколько дней. Сложно сказать. Не помню, когда я начала терять счет времени. Забавно, не так ли? Потому что если бы я знала, то нельзя было бы сказать, что я его потеряла, правда?

Я не помню, потому что это не имеет значения. Потому что она уже скоро будет с нами и, когда она придет, все рухнет, как и Каркоза. Сара усердно трудилась, чтобы вписать ее в нашу реальность, воплотить ее в жизнь.

Ветер воет на нас, будто живой. Не могу сказать, на нашей он стороне или нет. Сара продолжает приходить и зачитывать новые строчки из пьесы. И когда она читает, ветер начинает завывать громче, ее голос почти тонет в нем. Она читает мне эти строки:

Нечто пробуждается во тьме, пробуждается в воздухе, пробуждается внутри меня. Мы ждем нашу богиню, нашу правительницу Каркозы, нашу королеву склепа.

Что-то шевелится в башне, что-то, что долго спало. Что-то вытягивается в полный рост, начинает свое бытие.

И мы всматриваемся в ее тени, в ее мрачную красоту, в ее небытие, в ее пустоту. Она ничто, которое преследует нас всех, она бездна, она тьма за пределами тьмы и пустота падающих звезд, она манит в свои сладкие объятия.

---

Перевод Евгении Крутовой