Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Транспортники приехали, как всегда, не вовремя.

Марк как раз просунул ладонь под резинку Сонечкиных стрингов — а то, что это стринги, стало понятно еще до того, как Сонечка выскользнула из платьица, оставшись в одних чулках. Марк успел запустить руку под это легкое, в черно-красных маках, платье прежде, чем кончилась первая бутылка полусладкого, и уже насладился приятной упругостью Сонечкиной попки. Кончиками пальцев он ощутил шелковую гладкость узкой полоски ткани между чуть шершавыми от раннего целлюлита ягодицами пятикурсницы. Он как раз добрался до призывно-влажного тепла возбужденного девичьего лона — и тут над дверями в секционный блок противно задребезжал звонок.

Сонечка, вздрогнув, отпрянула, выворачиваясь из-под Марка, сдвинула ноги, отрезая доступ к вожделенной щели, и рефлекторно потянула на себя простыню, пряча под нею остренькую грудь, вздымавшуюся от неровного из-за возбуждения дыхания. Лифчик так и остался висеть на спинке стула поверх небрежно сброшенного несколько минут назад платья; попыток одеться Сонечка не сделала. Это было хорошим знаком.

— Это что? — спросила Сонечка и, понимая, что сморозила глупость, захихикала чуть виновато, спрятав лицо за бокалом с вином и совершенно очаровательным образом выглядывая теперь из-за него.

В бокале отражался огонек ароматической свечи, которую Марк зажег для пущей романтики — ну, и чтобы заглушить ароматом чайной розы привычные для него запахи формальдегида, лизола и хлорки с легкой ноткой сладковатого запаха тлена. Вино светилось мягким рубиновым цветом, подсвечивая теплой краснотой половинку Сонечкиного лица и белокурые локоны, упавшие вдоль пухлой, покрытой легким пушком щеки.

Быть глупенькой Сонечке очень шло. Вполне соответствовало облику. Марка это устраивало.

— Это работа, детка, — вздохнул он, с сожалением скатившись с разложенного дивана и натягивая штаны и блузу хирургической пижамы.

Штаны предательски натянулись в паху, словно поднятая на опорном шесте палатка цирка-шапито. Марк чертыхнулся и руками полез в штаны. Сонечка прыснула, глядя, как Марк воюет со вздыбленным хозяйством, устраивая его в боксерах так, чтобы возбуждение не слишком бросалось в глаза.

— Не задерживайся там, милый, — мурлыкнула Сонечка, явно довольная произведенным на физиологию Марка эффектом, и кокетливо пригубила из бокала, не забыв облизнуть влажно блестящие губы очаровательно розовым язычком. Простыня словно ненароком сползла с покатого девичьего плечика, обнажив грудь. Сонечка усиленно делала вид, что этого не замечает; наращенные ресницы трогательно ходили вверх и вниз плавными взмахами.

Что-что, а строить глазки Сонечка умела — Марк оценил это еще вчера, когда новая группа студентов-пятикурсников прибыла на кафедральную базу, расположенную в бюро, для прохождения секционного курса. Марк, по просьбе ассистента кафедры Орлова знакомивший студентов с устройством морга, сразу обратил внимание на недвусмысленные знаки, которые подавала ему привлекательная блондиночка, и в перерыве подкатил в курилке с предложением устроить индивидуальную экскурсию по бюро в нерабочее время — само собой, с посещением закрытых для простых смертных зон.

Разумеется, Сонечка тут же согласилась. Кто бы сомневался?

— Я скоро, — бросил Марк, впрыгивая в зеленые, под цвет пижамы, кроксы. Уже на ходу он залпом влил в себя остаток вина из граненого стакана — бокал в его вотчине случился только один, а посему достался прекрасной даме — и вышел за дверь санитарской как раз тогда, когда звонок издал длинную, явно раздраженную уже ожиданием трель.

— Иду, иду, торопыги, — проворчал Марк, шагая к задним дверям морга по тускло освещенному коридору, пронзающему насквозь весь секционный блок.

Под ногами слабо плескали лужицы воды — то ли конденсат с водопроводных труб, то ли утечка из древних, остывших на лето радиаторов отопления. В воздухе висел ровный гул — в дежурном режиме работала вытяжная система. Пахло сыростью, мышами и — совсем чуть-чуть — тлением. Запах немного усилился, когда Марк миновал здоровенные, как в бомбоубежище, стальные двери трупохранилища.

Теперь по сторонам тянулись оцинкованные двери холодильных камер, над каждой из которых горела неяркая лампочка за обрешеченным плафоном. На плафонах красовались кособокие цифры от единицы до шестерки, нанесенные бог весть когда красно-багровым лаком для ногтей, изрядно пооблупившимся от времени. Внутри плафонов толстым слоем лежали дохлые, невесть как залезшие туда мухи, среди которых вяло шевелились здоровенные, едва ли не в палец, черно-оранжевые жуки-мертвоеды. У Марка еще с первого курса медицинского при одном только их виде бежал по спине леденящий холодок омерзения и шевелились волосы на голове.

***

Тогда, полный энтузиазма и желания помогать людям, он еще только начинал постигать всю нелицеприятную премудрость взрослой жизни. Его все еще распирала гордость оттого, что вот еще немного, еще чуть-чуть, каких-то еще пять с небольшим лет — ведь этот сентябрь уже перевалил за середину, считай, семестр уже летит к концу, а там уже Новый год и снова вошедшее в моду Рождество, и вот уже и первый курс позади! — и он будет принят в таинственный орден настоящих докторов, и никому его не остановить, и жизнь будет радовать и удивлять каждый божий день, и будет она осенена великой миссией служения людям...

Какой наивный бред. Иногда Марк скучал по себе тогдашнему — восторженному, открытому, готовому отозваться на чужую беду, верящему в людей и доверяющему людям. Как же давно это было...

Сентябрь в тот год выдался замечательный. Лето продлилось еще на один месяц — днем жара доходила до тридцатиградусной отметки, ночи были теплыми, но отопление все равно включили на третьей неделе, согласно графику ЖКХ, и теперь в аудиториях было нечем дышать от удушливой жары. Все окна были открыты настежь, впуская в учебные комнаты и лекционные залы горячий, пахнущий разогретым асфальтом воздух — и омерзительно липкую трупную вонь, которая осязаемым облаком накрыла весь институтский городок.

Судебный морг, который располагался в цоколе морфологического корпуса института, пребывал в наиплачевнейшем состоянии. Время было лихое, бандитское и безденежное. Судебные эксперты в свободное от вскрытий время мрачно сколачивали гробы в спешно созданном при Бюро судебно-медицинской экспертизы кооперативе. Предпринимались попытки официального введения платных услуг, нелепые и неуклюжие по неопытности, и денег едва хватало на зарплаты сотрудникам — ровно настолько, чтобы народ не разбегался в поисках лучшей жизни. Поэтому ни о ремонте, ни об обновлении оборудования, включая холодильники трупохранилищ, речи не шло.

Надо ли говорить, что в сентябрьском зное морг благоухал?

Сладковатый запах полз по этажам, перетекая по лестницам, коридорам и аудиториям, заполняя каждую кладовку и чулан. От него не было спасения. Горе-строители, спешившие сдать морфологический конкурс к сроку еще при прежнем политическом режиме, впопыхах «забыли» вывести вентиляционные шахты на крышу. Они слепо завершались на четвертом этаже из пяти построенных, гоня подвальный смрад из судебно-медицинского морга прямиком на кафедру анатомии, где и начинали свое знакомство с процессом получения высшего медицинского образования совершенно необстрелянные еще жизнью первокурсники.

Сентябрь пах смертью.

От запаха не спасало ничто. Проветривание лишь делало удушливую атмосферу гниения еще более густой, добавляя к концентрированной вони внутри помещения не менее плотные почти до физической осязаемости миазмы с улицы. Запах лип к одежде и волосам, приставал к коже, ложась на нее незримой вонючей пленкой чужой смерти. Избавиться от него удавалось, только приняв душ и забросив в стирку все вещи, в которых приходилось ходить на учебу — до следующего учебного дня.

Запах смерти зловонным облаком висел над институтским городком в знойном полуденном безветрии. Когда в аудиториях преподаватели переходили от теоретического опроса к практическим занятиям и из заполненных формалином ванн извлекались фрагменты человеческих тел с отпрепарированными органами, сосудами и нервами, студенты вздыхали с облегчением — режущие глаза испарения раствора формальдегида были глотком свежего воздуха в сравнении с ароматами разложения из хранилищ в подвалах.

Вместе с запахом появлялись мухи. Жирно лоснящиеся, довольно потирающие нечистые лапки, сыто блестящие на солнце зеленью и синевой туго набитых брюшек, они неустанно кружили под потолками, сидели на стенах, ползали по раскрытым на изучаемых темах страницам атласов, отмечая свой путь коричневатыми лужицами экскрементов. На мух Марк научился не обращать внимания, сумев преодолеть природную брезгливость. Он просто принял условия игры, заставив себя поверить кинговскому постулату о том, что отмыть можно любое дерьмо — и мушиное в том числе.

А вот с отвращением к жукам сделать он ничего не мог.

Жуки были хуже всего.

Они были по-своему красивы. Большие, с палец длиной, толстые, угольно-черные с ярко-оранжевыми поясками поперек надкрыльев и брюшка, жуки копошились в пространстве между рассохшихся, давно не крашенных оконных рам, деловито роясь в толстом слое из дохлых мух и трупов собственных сородичей. В каждом окне их были сотни и тысячи — живых и мертвых. В тишине, наполнявшей аудитории в моменты, когда первокурсники с головой уходили в увлекательный процесс познания анатомии человеческих тел, было явственно слышно зловещее шуршание, с которым живые жуки протискивались сквозь толстый слой своих мертвых предшественников.

Шр-шр-шр…

Этот звук еще долго преследовал Марка после окончания первого курса, и после второго, и даже когда он бросил институт после четвертого, с головой окунувшись в бурный океан коммерции — даже тогда по ночам он еще долго просыпался, чувствуя, как волосы по всему телу встают дыбом от приснившегося «шр-шр-шр…».

Все как в первый раз.

Тогда, без малого пятнадцать лет назад, он, безнадежно опаздывая на занятия, взлетел по лестнице на кафедру анатомии и с разбегу плюхнул на заскорузлый от множества покрасок подоконник коридорного окна тяжеленную сумку с учебниками, атласами, сменной обувью и изрядно помятым, несмотря на все усилия сложить его аккуратно, халатом. Побросал на пол сплющенные в лепешку дешевенькие дерматиновые тапочки, гордо именовавшиеся в медторге «медицинскими», и заплясал на одной ноге, сдирая с другой туфлю. Он полностью сосредоточился на исполнении этого акробатического номера, когда на периферии зрения заметил какое-то движение — некое размеренное и неторопливое шевеление совсем рядом. Марк, скользнув глазами по увешанным обучающими стендами стенам, сфокусировал на этом шевелении взгляд.

И оцепенел.

Шорох он услышал гораздо позже.

Сперва он услышал звон. Звон — высокая пронзительная нота — заполнил все пространство под вставшими дыбом волосами, под натянувшейся до ледяной хрупкости кожей на голове Марка, под сводом его вмиг опустевшего черепа, и длился, длился, длился...

Длился все то бесконечное мгновение, пока Марк, парализованный бессознательным животным ужасом, словно крошечное млекопитающее под гипнотизирующим взглядом хищной рептилии, изо всех сил пытался и все никак не мог отвести взгляд от шевелящейся перед самым его лицом черно-оранжевой массы.

Жуки, неутомимо перебирая лапками, скребли о стекло, производя неслышный пока из-за звона шорох. Их украшенные лохматыми антеннами головы с невыразительными жучиными лицами были обращены к Марку. Казалось, они внимательно разглядывают его сквозь стекло своими крошечными фасетками, оценивая, прикидывая в своих запрограммированных природой жучиных мозгах, на сколько поколений личинок хватит Маркова тела, если его как следует прикопать в рыхлой земле, щедро сдобрив коктейлем из собственных слюны и экскрементов для лучшей сохранности, и обложить ячейками заботливо отложенных яиц — а потом ждать, пока из них не вылупится потомство, и долго-долго кормить личинок разлагающейся Марковой плотью, которую жуки, как настоящие чадолюбивые родители, станут спрыскивать отрыгнутым пищеварительным соком из своих желудков, чтобы будущим поколениям мертвоедов было проще переварить его большое и вкусное тело...

Их разделял лист оконного стекла, толстого, не особенно ровного и давным-давно — уборщицы получили расчет и были уволены по сокращению штата еще весной — не мытого. Засиженного мухами и разрисованного выцветшей помадой: сердечки, стрелы, гениталии, и надписи, разумеется, надписи. «Коля плюс Лера»; «Лана сосет бесплатно»; «Позвони мне скорее, сладкий…» В верхнем правом углу, под самой фрамугой, кособоко висела пожелтевшая от времени снежинка, вырезанная из листа тетради в клетку.

За эту снежинку Марк и зацепился остатками разума — той его частью, что еще не растворилась в животном ужасе, от которого нужно было орать, бежать и прятаться — хоть куда, куда угодно, только подальше отсюда, от этих шевелящихся ножек, от этих челюстей, флегматично перетирающих плоть себе подобных, от жесткого панциря трущихся друг от друга надкрылий, от шороха, с которым мертвоеды деловито погружались в слой мертвых членистых тел, чтобы остаться там навсегда и забрать с собой его, Марка…

Снежинка удержала его на плаву. Он не мог объяснить почему. Была ли виновата в том строгая симметричность многократно повторенного узора или идеальная перпендикулярность линий клеточной разметки — возможно. Но позже, с содроганием вспоминая тот день, он все больше склонялся к тому, что именно желтизна выцветшей от времени бумаги позволила ему понять, что кошмар этот не будет длиться вечно, и что снежинка, пережившая на оконном стекле не одну зиму, безжалостно вымораживающую пространство между рамами и год за годом погружающее в вечный сон все это членистоногое кишение, шевеление и шуршание, — уж снежинка-то знала это наверняка...

Тогда, собрав в кулак волю, он смог выйти, выползти, за волосы вытащить себя из мертвенного оцепенения, на полусогнутых отшагнуть прочь от окна, скрутить одеревеневшую шею так, чтобы глаза оторвались наконец от черно-оранжевой копошащейся массы и уткнулись в плакат с изображением послойно отпрепарированной мужской половой системы и женской репродуктивной системы в разрезе. Вид рассеченных невесть чьих гениталий окончательно вернул его к жизни, прочно записавшись ему на подкорку, и еще долго после того он, ритмично двигаясь на очередной подружке, совершенно четко представлял себе, как выглядит сейчас на разрезе в продольной, поперечной и косой проекциях их объединенная биением страсти плоть.

Это нисколько не мешало ему в плотских утехах, наоборот — умея отвлеченно наблюдать за своими приключениями словно со стороны, он демонстрировал разгоряченным красоткам чудеса мужской выносливости, слух о которой, как круги от брошенного в воду камня, расходился по близлежащим общежитиям институтского городка, обеспечивая Марку постоянный поток заинтересованных в близком знакомстве с ним дам. Для того, чтобы финал не наступал слишком быстро, Марку достаточно было в критический момент просто подумать о жуках.

Теперь, глядя на вялое копошение мертвоедов внутри плафонов, он испытывал сладкое предвкушение, смешанное с легким холодком омерзения. Он не смог бы уже ответить, к кому именно он в большей мере испытывал омерзение — к членистоногим или к себе самому. Это было как трогать больной зуб — больно и завораживающе одновременно, когда именно предчувствие этой неминуемой боли, которую ты можешь сам вызывать и контролировать по собственному желанию, и заставляет касаться больного зуба языком снова и снова, снова и снова...

Перед задними дверями, не обращая внимания на непрерывную уже трель звонка, Марк остановился и закурил. Глубоко затянувшись, он отщелкнул массивный шпингалет, распахнул скрежетнувшие створки и с удовольствием выпустил струю табачного дыма прямо в помятую рожу стоявшего на крыльце и терзавшего кнопку звонка санитара транспортной бригады. Тот держал кнопку нажатой еще долгих десять секунд, ненавидящим взглядом сверля Марка, потом демонстративно убрал руку, и пала тишина. Слышно было только, как гудит лампа дневного света в жестяном колпаке фонаря да как бьются о жесть безмозглые насекомые, кружащие вокруг.

— Здорово, Санек, — как ни в чем не бывало сказал Марк в этой тишине и широко улыбнулся. — И тебе, Сергун, привет.

Он сделал ручкой долговязому спутнику Санька, который стоял под фонарем так, чтобы лицо его оставалось в тени. Мятая и облезлая «буханка» транспортной бригады замерла на краю светового конуса, отбрасываемого фонарем, зияя дырами в проржавевших насквозь порогах. На водительском месте, уронив голову на руль, темнела бесформенная масса спящего шофера. В ночи смутно белели кусты цветущей черемухи, которыми в изобилии зарос раскинувшийся вокруг трехэтажного здания бюро пустырь. Оглушительно пахло горьким миндалем. Марк набрал полные легкие пахнущего черемухой воздуха и блаженно зажмурился.

— Ну, с чем пожаловали, братья-санитары? — спросил он, в знак примирения протянув Саньку пачку «Парламента».

Санек, разумеется, угостился, по жиганской привычке заложив за ухо еще пару сигарет «на потом», и кивнул в сторону своего спутника. Марк вопросительно приподнял бровь: Сергун не курил.

— Вон, у него, — непонятно пояснил Санек и ожесточенно поскреб татуированными костяшками пальцев щетину на рассеченном шрамом подбородке. — Малого тебе притартали.

Сергун молчаливо стоял на границе света и тени и, теперь запрокинув к небу узкое лицо с провалом полуоткрытого рта, широко открытыми глазами следил за танцем насекомых под зарешеченной лампочкой. В расслабленно повисшей руке у него был небольшой тряпичный сверток.

— Смотри, этак муха в рот залетит, — привычно пошутил Марк.

Он не первый раз видел эту картину. Сергуна, словно мотылька, явно манил свет, но он, будто бы памятуя о незавидной судьбе беспечных чешуекрылых, не спешил безоговорочно отдаться его чарам. С видимым усилием оторвавшись от созерцания танца крупных — явно крупнее мух; майские жуки полетели, что ли? — насекомых, он деревянно шагнул навстречу Марку и, не поднимаясь на крошащийся бетон ступеней, поднял прямую, словно стрела крана, очень длинную руку и протянул сверток.

— Вот.

В свертке было килограммов пять веса. Доношенный, и даже слегка пере, привычно оценил Марк.

— Интранатал? — спросил Санька.

— Я хэзэ, как это у вас называется, — пожал плечами тот. — Мамку свою, говорят, здорово порвал, пока родился. И сам-то даже часа не прожил, и ее, почитай, угробил… Она щас на аппарате в перинатальном лежит, без памяти уже. Глядишь, к утру и ее тебе привезем. Чтобы всей, так сказать, семьей на одной полке лежали.

Санек гоготнул, но было видно, что бывшему зеку все же не по себе и что шутит он больше для храбрости. Сам он к свертку так и не притронулся, протянул Марку мятые бумажки. Марк принял их свободной рукой, сделал приглашающий жест: идем.

— Мож, ты сам, а? — с надеждой спросил в спину Санек, и Марк, не оборачиваясь, отрицательно помотал головой. Сзади обреченно зашаркали подошвы разношенных говнодавов: Санек плелся следом.

— Ты который год уже на транспортной работаешь, Сань? — спросил Марк, внося данные крошечного мертвеца в регистрационный журнал.

— Третий, — буркнул Санек, сидя на краешке казенного жесткого стула для посетителей.

Сам Марк расположился в куда более комфортабельном офисном кресле за столом регистратора. На миг он оторвался от записей, хмыкнул сочувственно.

— И никак?..

— Да вот, понимаешь… Не по себе мне. Не люблю. Особенно этих вот, мелких…

— А что же тогда работаешь здесь, коль тебя с души ото всего этого мертвого царства воротит? — с искренним любопытством спросил Марк.

— А куда мне еще податься? — с неожиданной горечью спросил Санек. — Обратно на лесоповал, что ли? Вот уж дудки. Леса с меня теперь на всю жизнь хватит.

— Тогда терпи, — подытожил Марк, возвращаясь к документам.

— Терплю, — беззлобно огрызнулся Санек. — Ты пиши давай поскорее.

— Та-ак, что тут у нас… -— Марк сличал данные из бумаг с чернильными каракулями на клеенчатой бирке, бинтом прихваченной к свертку из байковой пеленки с рисунком из веселых желтых медвежат. — Сидоров, мужской... Мать: Сидорова... Ишь ты — Алина! Алина Сергеевна... Тридцать пять... Поздновато, Алина Сергеевна, поздновато... Вон, видите, как оно все обернулось... А теперь из-за вашего позднего залета все по шапке получат: и гинекологи, и акушеры, и заведующие, и главные врачи, и даже в министерстве всем достанется, только уже с самого верха.

— Чего вдруг? — подозрительно глянул Санек.

— Материнская смертность, — пожал плечами Марк. — За это и раньше-то по головке не гладили, а теперь, в свете майских заветов, или чего там еще... В общем, близкая и неминуемая кончина гражданки Сидоровой Алины Сергеевны идет вразрез с национальной программой улучшения демографической ситуации в стране. Так что каждому достанется, и никто не уйдет не обиженным!..

Марк многозначительно воздел к потолку указующий перст. Санек проследил перст взглядом.

— И что ж теперь, не умирать, что ли? — спросил он.

— Почему не умирать? Умирать. Но только когда будет оттуда, — Марк повращал пальцем в воздухе, — дозволено.

— Из Кремля?! — не поверил Санек.

— Ну.

— Вот дела… — протянул Санек и сокрушенно покачал головой. — Чудны дела твои... Главное, чтобы нам по шапке не досталось.

— Не достанется, — заверил его Марк. — Наше дело маленькое. Ты, главное, гражданку Сидорову мне к утру в целости доставь.

— А чего с ней случиться-то может? — гоготнул Санек.

— Знаю я вас, — в полушутку-полусерьезно отозвался Марк. — Слухи всякие ходят. Странный вы народ, транспортники. Темный. Вон хотя бы Сергуна возьми — молчит, ворон считает... Думает невесть что. Подозрительно!

— На себя посмотри, — откликнулся Санек. — Сидишь среди трупья сутками, спишь здесь, жрешь... Поди, и баб шпилишь тут же...

— Шпилю, — согласился Марк. — Как не шпилить?

— Ну дак и вот! — обрадовался Санек. — И как ты их только сюда заманиваешь?

— Зачем заманивать? Сами идут.

Санек помотал головой.

— Да разве нормальная по доброй воле сюда сунется?

— Нормальная — вряд ли. Но мне же с ними не детей растить, сечешь? — заговорщически склонившись к бритой башке Санька, в самое поросшее жестким волосом ухо шепнул Марк.

— Да иди ты!..

Санек отмахнулся.

— И пойду. Сейчас вас, залетных, провожу и пойду. И чтобы в ближайший час меня не беспокоили, ясно?

— Так мы тебя что, с бабы сняли, что ли? — понимающе осклабился Санек.

— Вроде того. Не надумай там себе лишнего. Просто — не беспокоить. Договорились?

— Давай еще твоих покурим, и по рукам! — мигом сообразил Санек.

Марк отдал ему остаток пачки.

— А насчет целостности... — Санек замялся.

— Ты о чем, родной?

— Ну, я сразу тебя предупрежу, чтобы мыслей у тебя никаких не возникало потом. Говорят, малец мамашку в хлам разодрал… там.

— Бывает, — философски заметил Марк. Ему не терпелось спровадить транспортную и вернуться к Сонечке. Та, должно быть, уже заждалась.

— Ну, я это к тому, чтоб ты не подумал там всякого... На нас, в смысле.

— Да пошутил я, увянь.

— Но и все-таки. Она едва ли не пополам порвалась. Мне Лидка из родблока сказала. Она там кровь потом подтирала — так, говорит, весь родзал залило. Не жилец теперь, Лидка верняк сказала...

— Медицина в наше время творит чудеса, — без особой уверенности сказал Марк. — Но будем ждать, раз уж Лидка сказала.

— Ну! — обрадовался Санек. — Да ты сам глянь на этого... Там же черт-те что, а не ребенок! То ли переходила мамаша, то ли от ГМО и радиации — короче, у него там зубов полон рот и вместо ногтей атас просто что такое, веришь, нет?..

— Смотрел, что ли? — прищурился Марк. — Разворачивал?

— Упаси господь! — Санек торопливо перекрестился. — Лидка же...

— Ли-идка-а... — протянул Марк. Хитро прищурившись, глянул на Санька в упор: -— А давай посмотрим, врет твоя Лидка или нет, а?

И потянулся к сиротливо лежащему на столе свертку, совершая пальцами определенно угрожающие движения.

— Тьфу на тебя!

Санек вскочил и решительно зашагал по коридору к задней двери, на ходу раздраженно расплескивая лужи и изо всех сил топоча по бетонному полу.

— Тише, Сань, жмуров разбудишь! — крикнул ему вдогонку Марк и, услышав в ответ отборнейший мат, довольно заржал. Потом пошел следом — закрываться. По пути забросил сверток с крошечным тельцем в хранилище номер четыре, на свободную пока среднюю полку.

— Жди здесь.

Сергун все так же стоял снаружи. Санька не было видно, но из «буханки» доносилось невнятное ворчание, словно там ворочался сердитый на весь мир медведь. Водитель только что проснулся и теперь пытался прийти в себя, глядя вокруг осоловелыми глазами.

— Давай, Сергун, — сказал Марк. — Езжайте.

Сергун медленно перевел взгляд с фонаря на Марка. Он же сейчас ничего не видит, подумал Марк. Если он все это время так и простоял, разинув рот и глядя на лампочку, теперь весь мир для него — сплошная тьма. Мрак кромешный...

— Ждут тебя, — пояснил Марк в ответ на выразительное молчание Сергуна. Словно в подтверждение его слов стартер «буханки» со скрежетом провернулся раз, другой, мотор схватил искру, зачихал, закашлял, застучал ровно.

— До свидания, — вежливо сказал Сергун и, держа спину неестественно прямо, отшагнул от крыльца в темноту.

Хлопнула дверца. Водитель со скрежетом вбил передачу, и «буханка» сгинула среди тьмы и смутно-белых клубов цветущей в ночи черемухи.

Марк закурил и некоторое время бездумно стоял, пропуская сквозь себя ночь, прохладу, запах черемухи, гул лампы и стук насекомых о кожух фонаря. Что-то жесткое, но легкое ударило его в левую скулу и с сухим треском упало на бетон крыльца. Марк открыл глаза. У его левого крокса лежал на спине, беспомощно суча в воздухе всеми шестью ногами, крупный, почти в палец размером, жук.

Марк без особого интереса толкнул его рантом, и жук перевернулся на брюшко. В мертвенном свете фонаря люминесцентно-ярко полыхнули оранжевым полос черные, как смоль, надкрылья.

— Тьфу ты, — скривился Марк, чувствуя, как льдинки омерзения скользнули вдоль позвоночника, кольнув куда-то ниже крестца, отчего налился горячей тяжестью низ живота. Занес было ногу над жуком, но, передумав, просто скинул его аккуратненько с крыльца в темноту. Брезгливо отер скулу тылом ладони, щуря глаза от дыма. Ненадолго задумался.

— Расценим это как хороший знак, — сказал он вслух.

Так и оказалось.

Сонечка, в полной уже боевой готовности, то есть без ничего на своем крепеньком юном теле, встретила его на пороге хранилища в одних туфельках, и Марку не осталось ничего, кроме как подхватить ее на руки и увлечь под ровный свет бестеневых ламп малой секционной, в царство отполированного до блеска кафеля, хрома и хирургической стали, чтобы там наклонить над решеткой стока секционного стола, свободной до утра от частичек жира, волос и мелких фрагментов кости, которые набиваются в нее на протяжении рабочего дня, и, держа за собранные в кулак волосы, вбиться, вколотиться, втарабаниться в тугое и жаркое, чувствуя животом встречное биение упругих, чуть шероховатых от целлюлита ягодиц...

— Заскучала, — пояснила она, переводя дыхание после первого раза, и глубоко затянулась принятой из рук Марка сигаретой. — Ты что-то долго там. Что-нибудь интересное?

И, когда Марк рассказал, попросила:

— Покажешь?

Сонечка явно не шутила.

— Идем, — сказал Марк.

Он набросил на плечи Сонечке блузу от пижамы, которая села на нее как мини-платье с очень глубоким, едва ли не до пупка, вырезом, из которого по очереди вываливалась то одна, то другая грудь, и Сонечка смешно пыталась придержать их скрещенными руками, а сам натянул на голое влажное тело пижамные штаны. В паху тут же проступило мокрое пятно — остатки недовыстреленного в Сонечку семени медленно вытекали наружу, тягучими, цепляющимися за влажные от пота волосы струйками скользя вдоль бедер при каждом шаге. Внутри было пусто и хорошо. В такие моменты даже жуки не действовали Марку на нервы.

Сонечка при виде копошащихся в плафонах жуков ойкнула, но особо не испугалась. Марку это понравилось. При всей внешней кукольности облика Сонечка, удовлетворяя свое любопытство в некроромантике и некроэстетике, проявляла куда большую выдержку, чем готические девицы, время от времени залетавшие к Марку на огонек не столько по зову сердца, сколько по велению моды. Что называется, назвался готом, полезай на санитара морга... Высокомерие и спесь быстро слетали с набеленных лиц черно-белых красавиц, затянутых в кожу и кружева, стоило им только остаться на несколько минут в столь вожделенном, по их заверениям, месте — в трупохранилище или музее макропрепаратов, наедине с застывшими за стеклом двуглавыми младенцами, изуродованными опухолями органами и извлеченными при вскрытии из тел паразитами. Сонечка же держалась молодцом.

Дверь трупохранилища номер четыре была приоткрыта. На средней полке лежала развернутая байковая пеленка. Желтые медвежата на ней весело улыбались Марку и словно бы даже подмигивали, говоря: ну что, съел? Вот то-то!..

— И... Где? — Сонечка обернулась к Марку, пытливо заглядывая ему в глаза. — А-а, понятно! Ты меня разыграл, противный?..

И чувствительно стукнула его в грудь неожиданно тяжелыми кулачками.

— Разыграл? А, ну да, конечно. — Марк, лихорадочно соображая, обшаривал взглядом тускло освещенное помещение с голыми бетонными стенами и нечистым полом.

Окованные железом полки были на удивление пусты — лишь у самой стены на нижней лежала желтая от цирроза старуха, а на верхнюю пару недель назад забросили ввиду явной невостребованности умершего от туберкулеза безродного, который ждал теперь, приобретая день ото дня все более нездоровый вид и постепенно проваливаясь сам в себя, счастливого момента, когда у ритуальщиков снова появится квота на бесплатное захоронение, чтобы упокоиться наконец в общей могиле под безликим столбиком с никому, кроме кладбищенских сторожей, ничего не говорящим рядком цифр на табличке... Марк даже заглянул под полки, всматриваясь в тени в углах — вдруг малой туда закатился, когда разошелся узел на пеленке и тельце соскользнуло по гладкому железу на пол? Он понимал всю абсурдность такого предположения, но других разумных версий у него не имелось.

Младенца Сидорова нигде не было.

Сонечка потянула к себе пеленку.

— Ой, смотри-ка — тут и вправду все так написано, как ты и сказал!

— Ну разумеется. Я же не сумасшедший.

А вдруг, сказал чей-то голос внутри.

Марк раздраженно распрямился, упер руки в бока и задумался.

— Хо-олодно, — подала голос Сонечка, зябко переминаясь с ноги на ногу. Она с головы до ног покрылась гусиной кожей — от холода, не от испуга. — Пойдем меня погреем, а?

И подмигнула Марку, ухмыльнувшись при этом особенно похабно.

— Сейчас, — сказал Марк, которому в этот момент было совсем не до девичьих прелестей. — Хотя нет. Знаешь что... Тебе пора уходить.

В Сонечкиных глазах полыхнула обида.

— Ты чего? Тебе что, не понравилось?

— Понравилось, понравилось, детка. Я послезавтра дежурю снова, давай тогда и повторим...

С этими словами он машинально подталкивал Сонечку к выходу из секционного блока. Мысли у него были заняты совсем другим.

Сонечка вывернулась у него из-под руки. Стащила через голову блузу, скомкала и швырнула Марку под ноги, прямо в лужу.

— Дорогу сама найду. Не смей меня провожать, сволочь!..

Развернулась, всплеснув освобожденной грудью, и гордо удалилась, сверкая в лучах светильников белизной ягодиц. Грохнула дверь секционки. Марк подождал, но дверь главного входа в бюро так и не хлопнула, и предупреждающий зуммер молчал. Он позволил себе улыбнуться. Вот сейчас он отыщет запропастившегося невесть куда младенца Сидорова, и они могут продолжить. До утра еще полным-полно времени.

Захватив с собой пеленку с медвежатами, в которой обнаружилась здоровенная, в два кулака, дыра с висящими лоскутами краями («крысы постарались, что ли?»), Марк прошел коридором до стола регистратора и отыскал в нижнем ящике фонарь. Еще раз осмотрел четвертое хранилище, осветив каждый из углов, в одном из которых до истошного писка напугал поспешно удравшую в очень узкий — не то что младенец, даже рука его не пройдет — проход крысу. Потом по очереди прошел по остальным хранилищам, открывая их одно за другим — ничего. Мертвые, которым было положено там находиться, лежали себе преспокойненько согласно проданным билетам, то есть отведенным им местам. Лишних младенческих трупов не было нигде.

— Вот дерьмо, — резюмировал Марк после десяти минут поисков.

Мелькнула мысль, что над ним могли подшутить неслышно вернувшиеся транспортники — о, с труповозов, а особенно с Санька, такое сталось бы запросто! Для бывшего зека отомстить за свой невольно показанный страх совсем не западло — для него это скорее дело чести... Подумав, Марк отмел этот вариант как малоправдоподобный.

Даже если бы Санек был не простым гоп-стопщиком, а бывалым медвежатником, открыть снаружи массивный, грубо и кустарно исполненный безвестным левшой шпингалет на задних дверях было делом неосуществимым, а электрозамок передних дверей открывался с кнопки или чипа, громогласно сигнализируя об этом зуммером сигнализации. На гения-электронщика Санек тоже походил мало. О скрытых талантах Сергуна Марк, разумеется, ничего не знал, да и не хотел бы, честно говоря — но они тоже явно лежали в иной плоскости, чем взлом и проникновение.

Оставалось...

Да ничего у него не оставалось, кроме шести часов до начала рабочего дня, когда придется объясняться с начальством. Марк в сердцах сплюнул. Перспектива была совсем не радужная. Терять пригретое место в наше время — слишком большая роскошь. Такого он себе позволить не мог. Поэтому ему ничего не оставалось делать, как продолжить поиски.

Час спустя стало ясно, что младенец Сидоров как в воду канул. Его не было нигде — ни в трупохранилище, ни в секционке, ни в лаборантских и врачебных ординаторских второго этажа, ни в занятом архивом препаратов подвале, ни на полном вентиляционного оборудования чердаке. Марк не мог объяснить себе логически, почему он ищет детский труп на чердаке и в подвале, он просто не позволял себе об этом задумываться, потому что задуматься означало бы усомниться в логичности своих действий, а следовательно, и в их разумности — а этого Марк не мог себе позволить ни под каким соусом. Та грань, которая отделяла его мир от притаившихся в подсознании демонов, была и без того крайне тонка — и он не собирался делать эту преграду еще менее надежной.

Пару раз он заглядывал в санитарскую. Сонечка, завернувшись в плед и надувшись, игнорировала его визиты, тянула вино из бокала и смотрела музыкальный канал на приглушенном до шепота звуке. Уходить она не пыталась, и это Марк расценил как хороший знак.

— Я скоро закончу, — ободрил он девушку, убегая на очередной этап бесплодных поисков и сам веря своим словам. Сонечка только презрительно фыркнула ему вслед.

Марк в который уже раз шел по проходу между дверями трупохранилищ, когда во всем корпусе разом погас свет. Вырубились насосы, гнавшие воздух по вытяжной вентиляции, вздохнув напоследок: фххх... Стало слышно, как где-то медленно капает, ударяясь о бетонный пол, вода, шипит, замедляя бег, хладагент в трубопроводах трупохранилища и устало шуршат в плафонах погасших ламп жуки-мертвоеды. Потом свет мигнул, и где-то в подвале с воем запустился было аварийный генератор, но тут же что-то оглушительно грохнуло, рассыпалось искристым треском — и смолкло. Упала непроницаемая тьма.

— Вот дерьмо, — снова сказал Марк.

Включив фонарь, свет которого, и без того не особенно яркий, после часа поисков потускнел еще сильнее, он направился к санитарской.

— Марк? — приглушенно позвала откуда-то Сонечка. Паники в ее голосе он, к счастью, не услышал и совсем уж было собрался отозваться: иду! — как, заглушая все прочие звуки, грянула оглушительная трель звонка от задней двери.

— Что за черт? — удивился Марк. «Света нет, а звонок звонит? Звонок, конечно, старый, там бог весть вообще какая схема... Может, конденсатор какой или батарея своя? Да плевать».

Чертыхаясь и костеря на чем свет стоит некстати вернувшихся транспортников, Марк развернулся и пошагал обратно. Звонок умолк. Видимо, Саньку хватило ума не испытывать терпение Марка еще раз.

— Вот сейчас у вас и спросим, что за дебильные шуточки, — бормотал Марк себе под нос. — Может, там никакого младенца и не было, вот дурак, надо было сразу развернуть и посмотреть, а то, может статься, эти дурни напихали в сверток просроченной колбасы с помойки, чтобы меня развести, а крысы дыру прогрызли и все к себе в норы уперли, а ты теперь, Марк Александрович, гребись тут конем, ищи вчерашний день...

Он рванул шпингалет и грозно вопросил:

— Ну?!

Санька и Сергуна за дверью не было.

Там было темно, хоть глаз выколи. Уличный фонарь не горел, а свет Маркова фонаря не добивал дальше крыльца, и все, что было там, дальше, терялось во мраке и смутном шевелении неясных белесоватых масс, не то тумана, не то ветвей черемухи, не то невесть чего еще... Луч фонаря на грани видимости скользнул по борту «буханки», которая стояла с погашенными огнями и раскрытыми дверями, за которыми чернела непроницаемая мгла, пахнущая черемуховым цветом и чем-то еще, что запах черемухи почти совершенно заглушал.

— Здравствуйте, — услышал Марк совсем рядом.

Едва не подскочив на месте, он мазнул лучом фонаря по сторонам. Слабое пятно света выхватило из мрака хрупкий женский силуэт. Молодая женщина, очень бледная, очень заплаканная, зябко куталась в застиранный байковый халат отвратительного коричневого цвета. Под глазами у нее чернели круги, волосы безжизненными сосульками свисали по сторонам худого, с впалыми щеками, лица. Тонкие ноги, торчащие из-под халата, были босы и испачканы с внутренней стороны и на ступнях чем-то густым и черным. В тонких пальцах женщина комкала какие-то бумаги.

— Здрасьте, — раздраженно бросил Марк. «Чертово бичье, день с ночью перепутала, а морг — с магазином. Понавылезали из своих теплотрасс, шарятся теперь, отбросы…» Такое время от времени случалось; бомжи, обитавшие в теплой темноте канализационных коллекторов, опившись техническим спиртом до белой горячки, временами наносили в бюро подобные визиты вежливости; как правило, им давали по шее и сдавали полиции. Видимо, придется и сейчас... — Вам чего?

Поверх ее угловатого плеча он вглядывался в темноту. Темнота безмолвствовала.

— У меня сыночек здесь. Сюда его отвезли. Мне бы забрать.

Марк в изумлении воззрился на нее.

— Утром приходите, женщина. Сейчас ночь. Никто никого вам не выдаст, особенно без документов. Протрезвеете к утру, и приходите...

— Вот. Документы.

Тонкая рука сунула Марку под нос бумаги, и он машинально взял их, чертыхнулся, вляпавшись пальцами в какие-то липкие капли, подсветил едва тлеющим уже фонарем и начал читать.

— Чушь какая-то, — без особой уверенности сказал он через минуту. — Сидоров?!

— Мой, да. Мальчик.

— А вы тогда, получается, кто?

Женщина протянула ему паспорт:

— Мама.

— Сидорова Алина Сергеевна, — упавшим голосом прочел Марк. — Да что за?.. Эй! — заорал он в притаившуюся в «буханке» темноту. — Санек! Я ж тебя, суку, прибью сейчас! Что за развод, а?! Пацана нашли, что ли, да? А ну иди сюда, сучок, и ты, Сергун, иди, и водилу своего прихватите, я щас вам всем тут накостыляю!.. Так ведь и инфаркт заработать можно!

Темнота загадочно молчала, и Марк, поорав, осекся.

— Сыночек мой, — сказали под боком. — Мальчик. Отдайте.

Марк посветил фонарем прямо в лицо сумасшедшей бабе. Сухие губы на восковой бледности лице разошлись, открывая желтоватые крепкие зубы, сужающиеся к концам. Сухие, с мутными роговицами глаза смотрели на Марка не мигая, и зрачки в них не сузились, когда луч фонаря попал на сетчатку.

— Сыночек, — повторила женщина, чуть шевельнув губами. Между зубов протиснулся, полыхнув оранжевыми полосами на надкрыльях, жук-мертвоед.

Марк отшатнулся, оступился, упал, выронив немедленно погасший фонарик, отполз на четвереньках спиной вперед, ударившись затылком о стальной косяк двери. В глазах полыхнули искры, в голове зазвенело. Где-то внутри бюро истошно вскрикнула и тут же умолкла Сонечка, и чьи-то маленькие босые ножки дробью частых шагов прошлепали по кафелю совсем рядом.

Марк перевернулся на живот и, не вставая, пополз по коридору. Над головой у него с сухим, совсем нестрашным звоном один за другим лопались во мраке плафоны, осыпая его сухой трухой тел насекомых и мелким стеклянным крошевом. Марк полз и полз, не смея подняться, чувствуя, как седеют от животного ужаса волосы на голове. Под ладонями и коленями трещали, словно подсолнечная шелуха, раздавленные панцири надкрыльев, и Марк совершенно точно знал в этот миг, что, если сейчас случится-таки чудо и в коридоре вспыхнет свет, все они окажутся черно-оранжевого цвета.

Оглушительно пахло черемухой.