Иллюстрация Ирины Романовской

Волосы на руке стояли торчком. В автобусе работал кондиционер, да так, что в одной футболке было даже холодно. Он надел худи, при этом неловко выставил руку через проход и задел пожилую немку.

Немка скривила густо намазанный розовой помадой рот и что-то громко сказала своему соседу. Как ворона каркнула. Сосед в ответ скривился и покивал головой.

— Сорри, — запоздало сказал он, чем вызвал новую волну каркающих звуков и кивания башкой.

«Да и пошли бы вы на хер», — подумал он и уставился в окно.

Со всех сторон бил ослепительный свет. Едва вывалившись из-за холмов, солнце уже вошло в силу.

Автобус сделал последнюю, хотелось бы верить, остановку, лихо и плавно вывернув из узкой улочки.

В салон загрузилась очередная группа туристов. Все как на подбор массивные, набычившиеся, с красными обгоревшими на солнце мордами. Громко перебрасывались гортанными звуками. Тоже, наверное, вездесущие немцы, подумал он, а потом увидел у одного татуировку на заплывшем жиром предплечье — косой белый крест на темно-синем фоне. Шотландцы. Хоть какое-то разнообразие.

Последней зашла девушка — футболка с принтом, шорты, светлые волосы собраны в хвост. На принте изображение какого-то певца или кинозвезды. Из таких, что физиономия вроде знакомая, но никак не вспомнишь, кто это. Типа Боуи.

Девушка поравнялась с его креслом. Остановилась, высматривая что-то в глубине салона. Шотландцы, рассаживаясь по местам, каркали не хуже престарелой немчуры.

— Свободно? — вдруг по-русски спросила его девушка, указывая на место у окна. Он убрал рюкзак и встал в проходе, давая ей пройти. Девушка проскользнула на сиденье, слегка задев его локтем. Сунула в уши наушники, а потом отвернулась к окну.

Его качнуло на повороте. Немка опять раскаркалась.

— Сорри, — снова буркнул он. Пошатываясь, повертел в руках рюкзак, сунул его на полку, а сам уселся обратно. Сразу вспомнил, что в рюкзаке — вода, книжка, телефон, специально же положил его рядом, но снова вставать не хотелось.

Автобус уже выехал из городка и вертелся по серпантину холмов, резво входя в повороты и ныряя в темные тоннели.

Скосив глаза, он украдкой посмотрел на соседку. Веснушки на голых ногах. Рыжая прядка выбилась и струйкой лежит на шее. На руке сильная царапина. Красный лак на ногтях облупился. Короче говоря, ничего особенного…

***

Желтая земля под низкими деревьями сухая и зернистая. Не земля, а наждак. И зелень на самих деревьях совсем не зелень — сероватые, узкие листья. Зной вертелся тут же, мешаясь с въедливым стрекотом насекомых.

Ферма с черепичной крышей была слишком специальной. Так ему показалось. Скатерти слишком белые, кувшины слишком изогнутые, тарелки на стенах слишком сияющие. И вообще, зачем они там висят? Где это в крестьянских домах тарелки на стенах висят? Все, что сохранилось на ферме хоть сколько-нибудь древнего, было заботливо выставлено во дворе, прислонено к стенам, гармонично разбросано по траве. Допотопный «Фиат» ярко-голубого цвета сверкал и подмигивал целехонькими фарами. Мадонна в углу склонила голову. Эстрада шелестит из колонок еле слышно, но жизнерадостно, так по-итальянски. И небо, конечно. Как пропасть. Голубая бездна.

Стол был общий. Длиннющий. От одного края двора до другого. Тут готовились к их приезду. Немцы и шотландцы медленно, с достоинством рассаживались. Сопровождающая группу итальянка, черноглазая, белозубая, безостановочно стрекотала не хуже местных сверчков. Вообще, ему нравилась итальянская речь. Громкая, мелодичная, все время стреляющая вверх. Как порхание бабочки. Только утомительно, если долго.

Он сел с краю, хотелось быть подальше от всех, но не рассчитал, оказался на самом солнце. Глаза защипало от яркого света. Он выпил залпом стакан красного домашнего вина и сразу немного поплыл. Сунулся было к рюкзаку за панамой, потом вспомнил, что забыл его в автобусе. Закрыл голову руками, клонясь все ниже и ниже, как будто стремился спрятаться от выжигающего солнца и каркающей толпы под скатерть, в тень под столом, пока не уперся взглядом в веснушчатые ноги.

— А вы откуда? — спросил он.

— А какая разница? — ответила она. Вроде холодно ответила, но взгляд не отвела, внимательно его рассматривала. Не отбрила, отметил он.

— Ну так. — Он помялся, отщипнул от булки большой кусок. Хлеб был воздушный, вкусный, удивительный.

— Елена, — представилась она. А он сразу забыл.

— Хорошо, — ответил он, набивая рот влажным сыром. Еще вкусно макать рассыпчатые куски хлеба в мед и вот в этот соус, как называется, не запомнил, но вкусно же. Сочные мясистые помидоры на огромной тарелке. Запахи тоже сочные, жизнеутверждающие.

Он налил себе вина. И ей налил. Белого на этот раз. Зной как-то сразу отступил, хотя солнце никуда не делось, но уже не резало глаза, не прижимало голову к столу. Наоборот, он как будто запустил это солнце внутрь себя, и оно побежало по венам, уютно и тепло устроилось под кожей, внутри.

— А тебя как зовут? — спросила она.

Он тоже назвался. Но очень тихо получилось, особенно в общем шуме и стрекотне — гул от сверчков стоял такой, что уши закладывало. Она не переспросила, а он не стал повторять.

Стол оживился. Заметались итальянские бабочки, мешаясь с немецким карканьем. Пришел водитель автобуса, в почти офисной белой рубашке, с бахромой седых волос вокруг закопченной лысины, пришла хозяйка фермы, в цветастом переднике, похожая одновременно на цыганку и Фриду Кало, пришли еще какие-то люди — веселые, белозубые. На скамьях становилось все кучнее. Итальянская эстрада все громче.

Тарелки и стаканы звякали и бились друг о друга, все смешалось. Ее придвинуло ближе. Она больно ткнула острым локтем ему в ребра, их голые колени под столом соприкоснулись. Он почему-то еще раз сказал, как его зовут, но она уже не слушала, смотрела в сторону всеобщего веселья.

Длинная царапина на ее руке была глубокая и свежая. Он видел ее очень близко…

***

Тьма шевелилась. Это ветер качал кипарисы, перебирал листву на деревьях и кустах. А может, и не ветер. Может, тьма действительно шевелилась.

Тишина подступала к ним со всех сторон. Только где-то, казалось, что совсем далеко, в совершенно ином измерении, раздавались чьи-то неразличимые голоса, приглушенный смех и звон посуды.

Он отдал ей свою худи. Из старомодной вежливости. Она не просила, да и не то чтобы с ночью пришла прохлада, наоборот, жара словно навечно застряла в жирном черном воздухе. Худи она свернула в клубок и использовала теперь как подушку. А он просто ткнулся затылком в траву.

Небо светилось миллиардами огней. Он даже представить не мог, что в мире столько звезд. Небо выглядело как ночной мегаполис, если смотреть на него с самолета. Огромный город, который никогда не спит.

Вдруг тишину прорезал короткий крик. Они оба вскочили, вглядываясь во тьму.

— Что это? — спросила она.

— Это где-то там, — он махнул рукой в сторону кучно стоящих кипарисов.

— Посмотрим? — предложила она.

Он пожал плечами, как будто она могла что-то увидеть в этой непролазной темноте, но пошел вперед, повинуясь… Непонятно чему повинуясь, ему было не страшно и не любопытно, просто пошел, а она сразу за ним.

— Как думаешь, это животное? — Она взяла его за руку. Какие у нее тонкие пальцы. Хрупкие. И теплые. На ногтях остатки ярко-красного лака, вспомнил он. Сам он был уверен, что слышал человеческий крик.

Чернота впереди распалась на части — проступили очертания невысокого строения, окруженного копьями кипарисов. Вот маленький, как игрушечный, трактор. Еще какое-то оборудование — железные лезвия холодно поблескивают в ночном свете.

Они только подошли, как вдруг стена отъехала в сторону, да и не стена это была вовсе, а ворота. Тьму прорезала прореха желтого света. И через нее хлынул поток звуков — чавканье, стук сотен маленьких ножек, хруст сухой травы, хриплое дыхание и блеянье. Такое нежное, слабое. Тянущееся и никак не кончающееся. Как песня.

— Это… овцы, — почему-то обрадовалась она.

Через светящуюся прореху выбрался высокий парень из местных. Грязный белый фартук. На голове копна черных кудрей. Парень как-то странно прижимал руки к животу, как будто старался что-то удержать.

Увидев непрошеных гостей, парень дружелюбно заулыбался и сказал что-то по-итальянски. Почему они всегда улыбаются, раздраженно подумал он. Хотя если бы у меня были такие зубы — ровные, белые, крупные, я бы тоже так улыбался.

Парень отнял руки от живота и что-то протянул им.

— Смотри! — Она почти взвизгнула. Это было неприятно, но он стерпел.

Ягненок. Настолько маленький, что умещался в двух ладонях. Разве бывают такие? Ягненок сиял, просто мерцал белым, чистым светом. Только глаза пока подернуты молочной пленкой.

— Он мертвый? — спросила она.

В ответ ягненок дернул ножкой и запищал. Парень заулыбался. Он заметил, что на фартуке у парня не грязь — кровь. Уже почти черная, но это точно кровь. Кровь ни с чем не спутать. Тишину снова прорезал короткий вскрик. Оттуда, из желтой электрической прорехи…

…Примерно через час, когда они расцепились и просто лежали на грубой, мокрой от пота простыне, он перебирал ее пальцы, гладил ладонь, руку.

— А где царапина? — спросил он.

— Какая еще царапина, — пробормотала она, уже засыпая.

Ночь стрекотала в распахнутое окно.

***

Солнце жгло через занавески.

Утро выдалось тяжелым. А он-то думал, что проснется посвежевшим. Голова болела, руку отлежал, спина затекла. В кровати как будто крошек накидали. Сам весь потный.

Ее не было.

Он встал с кровати, умылся в раковине — не помогло.

Душевую он нашел в конце коридора, перед ней торчала очередь из немцев и шотландцев. Ему дружелюбно покивали. Он осторожно улыбнулся в ответ, но стоять не стал, сунулся на улицу — там собирали завтрак. Все вокруг сияло, было чистым, свежим, он еще больше почувствовал себя липким, развернулся и ушел в комнату, где терпеливо ждал, пока толпа в душ не рассосется.

Стены были белые. Потолок тоже. Над кроватью массивное черное распятие. Он подумал, что их было слышно на весь дом вчера ночью. По стене бегал довольно крупный паук на длинных колченогих лапах. Добежал до распятия, спрятался в его тени и замер. Разве у пауков бывают такие лапы? В памяти всплыло название из детства — косиножка.

Она так и не появилась. Может, у нее своя комната, подумал он. Наверняка должна быть…

В душе на полу стояла мыльная серая пена. В сливе комок черных волос. И тут его вырвало. Прям в душевую. Зато потом стало легче…

На завтраке, на который он сильно опоздал, он пил только кофе. Да ему ничего и не оставили. Почти. Хлеб с острыми краями, серо-розовая ветчина.

Ее нигде не было…

Не появилась она, и когда туристы стали грузиться в автобус. Тут он не выдержал, спросил, мешая итальянские и английские слова, у сопровождающей. Та только смеялась, громко разговаривая со всеми сразу.

Он не дал автобусу уехать. Выбежал из салона — заглянул во все комнаты, сбегал на задний двор, нашел длинный овечий загон. Кудрявый парень был там, сначала растерянно улыбался ему, а потом начал о чем-то бодро перекидываться словами-бабочками с сопровождающей. Та тянула за руку. За спиной надрывался клаксон, каркала стая немцев. Даже похожая на цыганку хозяйка махала руками у него перед носом.

Он поддался уговорам. Прошел в автобус. Сел на старое свое место, бросил рядом рюкзак. Вдруг снова вскочил, начал показывать на свободное кресло рядом.

— Герл, — кричал он. — Герл! Где девушка?

Автобус уже ехал вдоль забора — длинных горизонтальных жердей.

— Елена, — вспомнил он. — Елена!

Водитель сказал что-то. Судя по всему, выругался. За спиной встали два мордатых шотландца.

— Суки, вот же суки. — Он бессильно опустился на свое место.

Немцы покаркали и успокоились. За окном вился серпантин.

***

Он выбрался из автобуса на солнцепек.

Сопровождающая была другая, водитель тоже. А вот немцы, казалось, были все те же. Как и не выходили. Но его никто не узнавал, и то хорошо.

Он пытался навести справки. В той экскурсионной конторе, где он покупал тур. Герл, объяснял он. Елена. Герл. Ши воз, бат ши из лост. Но его английский итальянцы не понимали. А он не понимал их английский. Поэтому все быстро переходили каждый на свой родной язык и после часа активной жестикуляции расставались, недовольные друг другом. Так повторилось несколько раз. Он даже угрожал карабинерами. Эффект был обратный — итальянцы злились, жесты становились агрессивнее. В конце концов он купил еще один тур. На эту же ферму.

В автобус она, конечно же, не села, хотя он немного на это надеялся…

Ему показалось, что ферма несколько потускнела с прошлого раза. Тарелки уже не так сияли на солнце, на скатерти кое-где проглядывали водяные знаки застиранных пятен, а вон чей-то позабытый окурок лежит у скамеечки. Он знал про такой эффект. Место, в котором ты когда-то побывал, уже никогда не будет таким же, каким ты его увидел первый раз. И вместо радости узнавания ты начнешь подмечать детали, которые будут разрушать хрупкое очарование прошлой встречи. Наверное, если я приеду сюда в третий раз, то либо полюблю здесь все и навсегда, либо окончательно уверюсь в том, какой это убогий колхоз, подумал он.

На него вдруг напала апатия. Вокруг опять стоял такой гул от насекомых, что закладывало уши. Прям как прошлый раз. Опять теснились, улыбались, нестройные голоса сливались в полноводную реку, порхали бабочки. Хозяйка фермы в цветастом переднике, не узнав, потрепала его по щеке. Чао, чао!

Он сидел за столом и почти ничего не ел. Пил вино, как воду. Его подташнивало, как будто едешь по горному серпантину, мутит, укачивает и слегка кружится голова. Тьма, как обычно здесь, пришла неожиданно. Вдруг. Бах — и отсекла весь остальной мир. Оставила только разоренные столы в круге света. Вокруг ламп вились мотыльки. Тогда он встал и ушел в темноту.

Черная ночь и шорохи обступали его со всех сторон. Ветер гнул верхушки кипарисов. И тут он услышал знакомый крик. И почему он прошлый раз подумал, что это человек? Он свернул в сторону и через какое-то время набрел на кухню.

От кухни шел жар. Там болтали о чем-то местные. Один выкатил на него черные, как маслины, глаза, другой приветливо помахал деревянной поварешкой. По радио шла трансляция футбольного матча. Комментаторы восторженно орали. Тут же на крюках висела туша, без головы, с распоротой грудиной и животом. Кто-то ловко кромсал эту тушу длинным треугольным ножом.

Жар был почти нестерпимым, он уже повернул от кухни, когда краем глаза увидел: тот, что с поварешкой, бросил на стол тряпку, которой перехватывал горячие ручки кастрюль. Он шагнул внутрь, в самый жар, и взял в руки эту тряпку. Развернул. На него уставился знакомый принт — кто же это такой, никак не получается вспомнить. Это была ее футболка.

Итальянцы о чем-то загалдели. Тот, кто стоял у туши, развернулся. Это был тот самый парень с кудрями, тот, что протягивал им тогда новорожденного ягненка, тот, что стоял перед ними в перепачканном кровью фартуке.

С ножа капало. Итальянцы разом замолчали. И тут он бросился бежать.

Сразу сдавило грудь от быстрого бега. Он не мог нормально вздохнуть. Проклятая футболка зацепилась за изгородь, и он выбросил ее. Выскочил на освещенный лампами двор. Толкнул кого-то. Тот полетел на землю. Взметнулась цветастая юбка. А сзади кричала погоня. Перекошенная немка с изрезанным морщинами лицом тыкала в него пальцем и каркала. Кто-то попытался схватить его за руки, но он вырвался и бросился прочь, ломая кусты.

Он бежал и падал, а потом увидел маленький, как игрушечный, трактор, скользнул к сараю, влез тихо внутрь. Почувствовав человека, жалобно заблеяло стадо. Он выглянул через щель и увидел факелы. Они гнались за ним с факелами! Свет уже метался по площадке перед сараем, скользил на лезвиях большой газонокосилки. Тогда он бросился вниз, вклинился в дрожащие, пахучие тела и пополз — дальше, глубже, затеряться среди них. Отчаянно блеяли овцы.

Скрипнули ворота, и отсветы заметались по стенам. Его видно, видно! Он с трудом подавил желание вскочить, закричать: я тут, я здесь! Но, наоборот, он все сильнее втискивался в эту овечью массу. Шерсть лезла в рот, щекотала нос. Под ладонями и коленями хрустела солома. Он ощущал тычки и удары со всех сторон. Как будто кто-то огромный толкал, наступал на руки, крошил пальцы острыми копытами.

Он перестал сопротивляться, задвигался вместе со стадом — оно пустило его в себя. Живой общий страх хлестал его по щекам, не давая думать. Он почувствовал, как теплая моча течет по его ляжкам. Как страшно, как же страшно, повторял один и тот же голос в голове. Не его голос. Чужой голос. Общий голос.

— Бе-е-е, — нерешительно вторил он. А потом все громче: — Бе-е-е! Бе-е-е!!!

Его грубо потащили за ногу. Он упирался из всех сил и все никак не мог задержаться за что-нибудь рукой, потому что пальцы не слушались. Он мог только стучать кулаками по земле.

— Не я, не я, — блеяло стадо.

Его уверенно и крепко схватили за загривок. Он хотел развернуться, чтобы ударить обидчика. Пора, пора уже дать отпор, стыдно прятаться среди овец. Он стал размахивать в разные стороны ногами и руками. Кричал.

— Бе-е-е-е! — кричал он. — Бе-е-е-е-е!

Но тут на него навалились со всех сторон, сжали, как в тисках. Он не почувствовал боли, а только как с напором брызнуло из него струей, ударило, полилось потоком в подставленный таз.

Немцы каркали что-то непонятное, а над всем этим порхали бабочки. Или мотыльки…