Из бабушкиной спальни доносится хриплый бубнеж старого радиоприемника — будто кто-то говорит через прижатую ко рту варежку. В квартире холодно: света нет, газа нет, ничего нет. Алеша в это время на кухне — в шерстяных носках, спортивках поверх рейтуз, толстом свитере, с обмотанным вокруг шеи шарфом — стоит на шатком табурете, прижавшись носом к заледенелому, расписанному морозом стеклу. Смотрит на улицу. За окном, тремя этажами ниже, на заснеженной площадке играют дети.

У него мерзнут пальцы, воздух вырывается изо рта облачками пара. Алеша хочет найти свои варежки, сунуть ноги в меховые сапожки и выскочить из дому во двор, чтобы бесконечно долго, до одури играть в догонялы, кататься с горки, лепить снеговиков. Но ему нельзя, бабушка не разрешает. Вот уже неделю твердит, что там, снаружи, все заболели, что надо подождать, пока приедут врачи и военные и всех вылечат. А сама то и дело кашляет и схаркивает потом в грязный платок красное.

Все его друзья-приятели — во дворе. Вадик, Костя, Антоха, Эдик толстый. А еще там Наташа из соседнего подъезда и Катька с пятого этажа. Прошлым летом Алеша все время гонялся за Катькой, плевал ей на сандалии, пока однажды ее подруга не бросила в него камень, разбив лоб до крови. Он тогда не разревелся только потому, что Наташка ему нравилась еще больше, чем Катька, и было бы ужасно стыдно распустить сопли у них на виду. Толстому, который сейчас стал совсем не толстый, Наташа тоже нравилась. Эдик сказал об этом Алеше еще месяц назад, по секрету. И вот эти двое, Наташка и толстый-нетолстый — они там, во дворе, вместе с другими, а ему, Алеше, приходится сидеть дома и тосковать у окна.

Он смотрит на Наташу. Она стоит по колено в снегу на дальнем краю площадки, в розовой курточке. На плечах у нее иней. Раньше у Наташки были красивые вьющиеся волосы, а теперь торчат из-под шапки, как солома, и тоже покрыты инеем.

Она медленно нагибается, вытягивает руку и набирает в пригоршню коричневатый снег. Снег теперь весь такой — с коричневым оттенком, иногда со следами чего-то алого. И люди тоже такие — покрытые инеем, грязные, с темными лицами. Их рты измазаны красным, как будто они ели клубничное варенье и забыли умыться после этого.

Алеша сам уже неделю как не моется — нечем. Ту воду, которую бабушка набрала в кастрюли и ванну, ему разрешено только пить. Еще можно раз в сутки сливать воду из специального ведерка в унитаз, чтобы убрать нечистоты. Мыться нельзя, экономия. Поэтому у него что-нибудь где-нибудь на теле постоянно зудит. А вот редкие прохожие, как и Наташка, как и другие дети, совсем не чешутся. Они вообще делают все спокойно, двигаются медленно и плавно, будто во сне.

Вот так же плавно, неторопливо Наташа выпрямляет спину, отводит назад кулачок с коричневым, точно из шоколада слепленным, снежком. Затем резко, как будто где-то внутри нее разжалась невидимая пружина, выпрямляет руку, и снаряд летит по короткой дуге совсем недалеко, шлепается в сугроб на границе площадки, в стороне от других детей.

— Не туда, — шепчет Алеша дрожащими губами, обращаясь через стекло к Наташе и остальным. — Кидать надо друг в друга, а не куда попало.

Эх, он бы вышел, он бы показал, как надо. Если бы не бабушка. Ну почему она не пускает его, почему? Ведь он же ребенок, ему нужно гулять! И он — здоровый. Это они там, на улице, больные, это им нельзя играть, а если уж им можно, то ему тогда тем более. И эти врачи, военные, о которых говорила ба, где они все? Где мама, папа? Бросили, оставили его у вредной старой бабушки. Нечестно! Алеша готов расплакаться от досады. В голове у него все время крутится стишок, который они заучивали в прошлом году в школе: «Сижу за решеткой в темнице сырой...» Он представляет себя героем этого стихотворения, узником в студеной камере, который завистливо глядит на своих друзей через узкие бойницы каземата и пытается поймать лучики безнадежно далекого, тусклого солнца.

Скрипят половицы. Бабушка тяжелой походкой шуршит на кухню. Радио продолжает бубнить, Алеша не вслушивается о чем, ему не интересно. Там, на единственной станции, которую ловит никогда не выключающийся бабушкин приемник, круглые сутки повторяют одно и тоже. Говорят непонятные слова: про эпидемию, вирусы, про какие-то куда-то выпадающие остатки, озоновый слой, дыры, про чрезвычайные меры. И еще там все время звучит, то так, то эдак, слово «ОПАСНОСТЬ». Опасайтесь. Опасно. Следует опасаться. Потенциально опасные контакты. Опасность заражения. Опасно, опасно, опасно… Все эти скучные, мрачные мужские голоса, голоса через варежку, они хотят напугать Алешу. Как уже давно до смерти перепугали ба. Это послушав их она запретила ему выходить во двор. Подчиняясь их командам, внимая предупреждениям («опасно-опасно-опасно-опасно»), на два замка заперла входную дверь и спрятала ключи у себя в спальне. Алеша устал слушать эти голоса. Алеша ненавидит невидимых врунов, прикрывающих рты толстыми варежками.

Бабушка громко, с хрипом кашляет. Алеша не обращает внимания, продолжая следить за вялыми играми своих приятелей через покрытое изморозью стекло. Бабушка ему надоела не меньше, чем ее радио. Она тоже постоянно говорит одни и те же слова, рассказывает одни и те же истории. Про то, как ей было тяжело, когда она была маленькой, во время войны. Про то, каким хорошим был дедушка, которого Алеша совсем не помнит. Про то, до чего он, Алеша, похож на своего папу, бабушкиного сына. Он знал наперед, мог угадать, о чем она будет говорить и что будет делать. Это было совсем несложно. Не сложнее, чем догадаться, куда она спрятала ключи от входной двери.

Вот сейчас ба кашляет и охает, наверняка хватаясь при этом рукой за грудь. Значит, у нее снова колет сердце. Значит, сейчас бабушка снова будет искать таблетки и капли в аптечке рядом с хлебницей, снова будет жаловаться на холод. Но сначала отругает Алешу за то, что тот вскарабкался с ногами на табурет. Пускай ругается, ему все равно.

— Кха-кха! Исусехристе, шо ж так холодно-то, прям до косточек пробирает… Ну, архаровец, куды залез-та? Слазий, слазий давай, а то ишо, неровён час, выпадешь с окошка!

На улице толстый Эдик — толстый-нетолстый Эдик — кидает снежок в сторону бездвижно, как столб, застывшего Вадима. Недолет, хотя Вадик буквально в двух шагах от него. Еще совсем недавно, этой осенью, они втроем бегали на пруд позади школы, совали в мутную, покрытую ряской воду руки, ловили пиявок, а потом отрывали их от своей кожи и били о камни, с восторгом и отвращением любуясь на остающиеся от гадин брызги крови. Одну особенно упитанную, раздувшуюся пиявку Вадик придумал сунуть Катьке за шиворот, но Алеша и толстый отговорили его от этой идеи. Лучше найти дохлую крысу или кошку и запихнуть в портфель, решили они тогда. А потом пришел Костик, притащил из дома футбольный мяч, и всем стало вообще не до девчонок.

— Ну, чаво прилип-то, Лешк? — Мозолистая бабушкина ладонь ложится ему на плечо, тяжелая, с дряблой кожей, с пупырышками бледно-синих вен. От ба неприятно пахнет грязью, потом и какашками. Как и Алеша, она тоже давно не мылась. У нее слабый, усталый голос, глухой и хриплый, как из радио. — Шо там тебе, медом намазано, шо ли?

— Почему им можно гулять, а мне нет? — спрашивает Алеша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать, так сильно ему хочется выбежать на свежий воздух, к друзьям, во двор.— Почему им теперь можно гулять всегда, по ночам гулять можно, а мне и днем даже нельзя выйти, ба? Почему?! — Он все-таки срывается на визг. Злой на себя и бабушку из-за всей этой несправедливости, сбрасывает ее руку с плеча, прыгает с табурета сам и, утирая горячие слезы, бежит из кухни к дверям. Но замирает у порога, вспомнив, что ключи остались у ба в комнате.

Очередной врун монотонно жует сквозь варежку: «...кризис-носит-глобальный-характер… внеочередная-ассамблея-оон-вынесла… еще-раз-предостергаем… соблюдайте… будьте…. опасно». А в голове у Алеши звучит совсем другой, тоненький девчачий голосок. Это Наташка, зовет его. Он не знает как, но ей удается, оставаясь на улице, шептать ему на ухо: «Дуй к нам, Алешка! Беги к ней в спальню, вытащи ключи, быстро, быстро, она старая, она не успеет! Забирай скорей ключи и беги сюда!»

Алеша стоит на месте, словно окаменев, а в мыслях мечется, не зная, кого слушать, что делать. То ли назад, на кухню к бабушке возвращаться, то ли правда в комнату рвануть. Наташка зовет, а радио бубнит свое про опасность, про то, что ни в коем случае нельзя покидать дома и квартиры, что помощь скоро прибудет. По радио крутят эти враки всю неделю, только старая глупая ба еще верит им. Но, с другой стороны…

«Выходи, Алешка! Будем играть в снежки, построим большую снежную крепость. Вадик, Антоха и Катька станут ее осаждать, а мы вместе с Эдиком — держать оборону».

...Но Алеша помнит, что видел раньше в окно. Не хочет, но помнит страшные крики, доносившиеся из-за стенки и с улицы в те, первые дни. И у него до сих пор перед глазами, что Вадим, Антоха, Наташка и Катя, и толстый, тогда еще толстый-толстый Эдик, сделали с Костей. Почему Костик теперь не может ходить, а просто сидит на горке.

«Опасность», — сипит радио. Это единственное слово, раздающееся оттуда, которому Алеша готов верить. Пока еще помнит, из-за чего светлая куртка Наташки порозовела.

«Зато Костик здесь, с нами играет, — шепчет девочка у него в голове. — И ты тоже мог бы с нами играть. С утра до вечера и даже дольше, веселиться тут, а не торчать дома со своей вонючей старухой».

«Давай к нам, Лешик!» — зовут Вадик и Катя.

«Айда гулять, Леха!» — вторят Эдик с Антоном.

«Не боись, амиго, — а это уже сам Костя. Ухмыляется, по-царски восседая на вершине горки, весело бултыхая в воздухе тем немногим, что осталось от его ног. — Помнишь тех жирных пиявок, амиго? Тоже казалось страшно, противно! А крови-то сколько было — помнишь?.. А ведь ни чуточки не больно оказалось, правда ведь? Так, слегка пощипало кожу, да и все. И тут точно так же, точно так же, амиго! Я ж тогда для виду больше орал, когда они меня грызли, Наташка и остальные. Как в тот раз, когда мы девчонок пугали, изображая привидений. Компренде, амиго?.. Выходи! Сыграем с тобой в царя горы. Выходи — и займи мое место».

И Алеша готов их послушать. Они же его друзья! Его ведь и самого тянет туда, к ним, наружу. Тянет со страшной силой. Он еще никогда так долго не пропадал дома. Тем более, что сейчас, без света, без телевизора, без мамы и папы, с одной только ба ужасно скучно…

Бабушка.

— Лешенька, — это ее слабый, жалобный голос с кухни. — Лешенька, внучек, ты хде?

Одна часть Алеши советует ему не обращать на нее внимания, а торопиться во двор, чтобы лепить снеговиков вместе с Наташкой и прочими. Другая же его часть говорит, что бабушке плохо.

Алеша заглядывает в дверной проем, ведущий обратно, на кухню. Она сидит там, на табурете, привалившись спиной к подоконнику. Большая, как бегемот. Три года назад, когда Алеша был еще совсем маленький и не ходил в школу, родители отвели его в зоопарк, чтобы показать зверят. Там была эта огромная, вся какая-то круглая, похожая на большой воздушный шар бегемотиха. Стояла одна-одинешенька в маленькой, тесной для нее клетке, опираясь на короткие толстые ножки, и дышала так тяжело, как будто вслух сокрушалась о своей нелегкой бегемотской доле. Алеше было противно на нее смотреть. И жалко. Точно так же ему жалко и противно смотреть на бабушку.

Он никогда ее не любил так сильно, как маму или папу. Она ему никогда даже не нравилась хотя бы так, как Катька или Наташка. На самом деле — и это Алеша сейчас особенно ясно чувствует и понимает — ему всегда было ее просто жаль. И только поэтому он терпел ее слюнявые поцелуи, после которых приходилось оттирать щеки, ее потные объятия, в которых чувствовал себя так, как будто его душили подушками сразу со всех сторон. Мама с папой часто отправляли Алешу на каникулы к ба, но сами у нее гостили редко… Он, ее внук, был всем, что оставалось у бабушки.

А у него теперь нет никого, кроме ба. Внезапно для себя осознав это, Алеша бежит к ней и, распахнув руки, падает, прижимается к бегемотскому животу, ныряет носом в мягкие складки халатов, которых бабушка, спасаясь от холода, нацепила на себя сразу то ли три, то ли четыре штуки.

— Ну шо ты, Лешенька… шо такое, внучек… — Ее сиплый голос дрожит. Дрожат и ладони, когда она гладит его по голове, по плечам — он чувствует это. Алешу и самого мелко трясет, он сам не понимает отчего.

— Ба, — всхлипывает он. — Они зовут меня, ба…

— Хтой-то? Хто тебя зовет?

— Ребята…— хнычет Алеша, не отрывая лица от бегемотского живота. Теперь его собственный голос звучит глухо, как голоса тех врунов с радио. Но он не может, он боится поднять голову и посмотреть ба в глаза. Боится, что, взглянув на него, она поймет, что еще совсем недавно, еще минуту тому назад он почти уже готов был ее предать, бросить здесь одну-одинешеньку. — Они зовут меня гулять, ба… Играть с ними в снежки.

Все ее большое, необъятное тело содрогается. Будто землетрясение прокатилось по горным склонам. Бабушка издает громкий то ли стон, то ли вздох, обхватывает Алешу за плечи, прижимается к его щеке своей, и он чувствует мокрое, которое ручейками течет у нее по морщинам.

— Это кажется, внучек, — говорит она. Алеша слышит, как гулко стучит ее больное старое сердце, как хрипит у ба в легких. — Это тебе просто кажется…

— Да?..

— Да, Лешенька. Не могут они тебя звать, — тихонько плачет бабушка. — Понимаешь, они ведь уж как бы и не они. Не живые... не мертвые.

— Они злые, ба?

— Да и не злые, пожалуй шта… Просто не люди ужо. Ну да ничего, — снова вздыхает она и громко, с хлюпом, тянет носом. — Прорвёмси, Лешк… Фашистов в оккупацию претерпели — и этих... переживем. Лешк, ты ж, наверное, кушать хочешь, а, Лешк?..

Он совсем не думает о еде, но кивает просто для того, чтобы порадовать бабушку. Он знает — все бабушки любят кормить своих внуков, и его ба не исключение. Алеша выскальзывает из ее теплых мягких объятий, делает шаг в сторону, чтобы та могла подняться. Пока бабушка шаркающей походкой идет к кладовке за консервами, мальчик снова невольно прилипает взглядом к стеклу. Его друзья все еще там. Бродят бесцельно по площадке, оставляя в коричнево-буром снегу широкие борозды.

«Как же так? — снова одолевают Алешу сомнения. — Как же они не живые, если играют в снежки? Или… или они только притворяются живыми?»

Внезапно его накрывает тень. Грохочет, стукая дном по столу, консервная банка. Бабушка придвигается мимо Алеши к окну, трясущимися руками отбрасывает в сторону желтоватый тюль, с шумом и лязгом поднимает щеколду. Трещит ледяная корка, дребезжит стекло — ба распахивает окно, пуская в комнату поток морозного воздуха, сама высовывает непокрытую голову наружу, сипло кричит во двор:

— Пошли прочь! Прочь пошли, нехристи окаянныя! Оставьте нас в покое! Неча вам тут делать, среди живых!

Те, внизу, никак не реагируют на ее ор. Наташка кидает очередной снежок куда-то в кусты. Вадим нагибается к сугробу. Катька идет, как шла, из одного угла площадки к другому. Эдик стоит без движения, Антоха сидит на качелях, а Костя продолжает покачивать культями. Под ним, на скате горки, поблескивает заледеневшая кровь.

— Вот видишь, внучек, — оборачивается ба. — Не слышат они нас. И говорить не могут, и позвать никого никуда не способны. Нелюдь они, больше никто. — Она прикрывает ставни, двигает в его сторону консервную банку. Там, в мутной, похожей на слизь жиже, плавают несколько бледных килек. — Кушай, Лешенька, кушай, внучек. А я… — бабушка наклоняется к аптечке, — валидольчику возьму, а то чтой-то сердце сегодня шибко колет…

Она находит початую пачку, выдавливает из нее таблетку и кладет под язык. Алеша, притихший, молча сидит за столом, ковыряя грязной вилкой в банке. Килька нехорошо пахнет, и он не испытывает никакого, даже мало-мальского желания ее есть. Запах из банки похож на тот, что ворвался на кухню вместе с холодным воздухом, когда бабушка открыла окно. И еще он похож на то, как попахивает от самой бабушки, на тот едва уловимый, терпкий аромат, что поднимается из больших складок у нее между грудью и животом. Алешу отчего-то пугает эта вонь.

— Пойду прилягу, — вздыхает ба. — Холодно-то как, божечки ж ты мой… Кха-кха! — И, держась левой рукой за грудь, а правой опираясь о стену, шаркает к себе в комнату. — Сталина на вас нет, — слышит Алеша, как ругает она вполголоса радио.

Это вызывает у него улыбку. Ему вспомнилась мама, как та ворчала, если бабушка говорила что-нибудь о Сталине. Он не мог понять почему, но маму такие разговоры всегда очень злили. В ее глазах этот непонятный Алеше человек, Сталин, был кем-то ужасным. «Все мечтает о твердой руке, старая кошелка», — сказала однажды мама, а папа расхохотался в ответ: «А может, и не о руке вовсе!».

Алеша надеется, что с ними все в порядке, с его родителями. Там, куда они каждый год летают в отпуск, в месте под названием «Тайланд», должно быть, как он слышал, очень тепло. Там всегда светит солнце. Там вообще никогда не бывает зимы, а значит, там не могло быть и этого неправильного, коричневого снега. Обычно мама звонила каждый вечер на домашний телефон. Поговорив с ней, ба давала трубку Алеше, и он долго слушал рассказы мамы о пляжах с золотистым песком, пальмах и море. В конце разговора трубку брал уже папа, чтобы пожелать ему спокойной ночи и сказать, как они его любят. Когда-нибудь, знает Алеша, уже совсем скоро, когда он станет старше на год или, может быть, на два, мама и папа начнут брать его с собой в эту сказочную страну, Тайланд, и тогда он своими глазами сможет увидеть все то, о чем говорила мама.

Звонков не было уже давно, но бабушка объяснила ему, что это из-за проблем со связью. Мама с папой обязательно вернуться к нам, обещала ба. Очень скоро они прилетят, вместе с врачами и военными, и тогда все станет по-старому, хорошо, как раньше. Алеша мечтает, что так все и будет.

Но сейчас он сидит один за кухонным столом, изо рта у него вырывается облачками пар. И его снова манит к себе оконное стекло. Отодвинув консервы, к которым так и не притронулся, Алеша встает. Пол холодный, ледяной, он чувствует этот лед через носки. Алеша подходит к окну, заглядывает в него. На улице темнеет, мороз схватил стекло крепче прежнего, покрыл плотным, словно сотканным из снежинок, узором. Алеша дышит на него, трет подмерзшую поверхность концом шарфа, но это не сильно помогает. Стекло остается мутным, как будто смотришь сквозь стакан с водой. Там, на бело-коричневом, все еще угадываются фигурки ребят. В глаза бросается розовое пятно Наташиной курточки, ее желтые волосы. В расплывчатой глади она видится ему принцессой из мультика. Сгущается тьма. Тихо подвывает ветер. Живые, мертвые ли, его друзья будут играть во дворе всю ночь, пока Алеша спит, и когда он наутро вернется к своему наблюдательному пункту на табурете, то снова увидит, как они кидают куда попало коричневые снежки.

Холод и темнота окутывают мальчика, его начинает клонить в сон, где он снова слышит голоса своих друзей. Те звонко хохочут и зовут его погулять…

В спальне у бабушки что-то с грохотом падает на пол. Что-то большое. Алеша, придремав было, подпрыгивает на месте. Испуганно озирается по сторонам, но мало что может разобрать спросонок в заполнивших помещение сумерках. Снаружи уж выкатила на небо луна. Ее серебристый свет, преломляясь в морозной мозаике оконных стекол, разметал по кухне десятки причудливых теней. Алеша часто, прерывисто дышит и чувствует, как под толстым свитером в груди колотится, трепещет от страха маленький комочек его детского сердца.

Радио молчит.

Почему-то это пугает Алешу больше, чем что бы то ни было еще, больше, чем темнота и разбудивший его шум. Все эти дни приемник в бабушкиной комнате не замолкал ни на минуту, раз за разом повторяя одно и тоже. «Опасно, опасно, опасно, опасно» — сейчас это слово звучит лишь в голове у Алеши, и от этого ему ужасно не по себе. Он был бы счастлив услышать что угодно, любой знакомый звук, пусть даже храп или тяжелый, болезненный кашель ба, но квартиру наполняют только холод и пронзительная, напряженная тишина.

«Опасно. Что-то случилось. Опасно!»

«Лучше б ты вышел поиграть с нами, Алешка, — ласково шепчут ему на ухо Катя, Наташка и остальные. — Лучше б ты вышел, когда тебя звали».

Он старается не слушать их. Боязливо крадется через узкий проход в коридор и к бабушкиной комнате. Пытаясь заглушить голоса в голове, тихо повторяет:

— Сижу за решеткой в темнице сырой… Сижу за решеткой в темнице сырой…

Скрипит дверь в спальню. Здесь света еще меньше, чем на кухне, но глаза Алеши уже привыкли к полумраку. Он застывает на пороге, обмерев при виде открывшегося зрелища.

Посреди комнаты на полу лежит ба, на спине, упершись плечом в угол кровати. Ноги в толстых колготах разметаны, халаты распахнуты, большая и бледная, покрытая морщинами титька вывалилась наружу и свисает набок, напоминая одновременно спущенный мячик и сдутую боксерскую грушу. Глаза бабушки закрыты, кожа белая, по щекам растекаются серые пятна, из тонкой щелочки рта тянется вниз блескучая нить слюны.

— ...в темнице сырой. Ба-а?..

Бабушка выглядит как большая игрушка, плюшевый бегемот со встроенным механизмом, в котором что-то поломалось.

«Она умерла?» — вспыхивает в голове у Алеши страшный, ужасный вопрос.

Ее левая рука, чуть согнутая в локте, протянута по полу в его сторону, кончики скрюченных пальцев едва заметно дрожат. Рядом, у стены валяется разбитое радио, а среди осколков белой пластмассы Алеша видит пузырек с бабушкиными каплями от сердца — колпачок слетел, вокруг растеклась небольшая лужа. Едкий запах валокардина смешался с вонью, как от консервной банки, только гораздо более противной, терпкой.

«Не умерла… умирает».

— Ба! — зовет он шепотом.

— Щи-щас, внучк… — сипит бабушка еле слышно, практически не шевеля губами. — Щищас я немног... отдхну… полжу… вста-а-а…

Алеша начинает понимать, что произошло. Ба, видимо, стало плохо. Она хотела принять свои капли, встала с кровати, но не удержалась, упала, зацепив при этом провод от радио и выронив пузырек с лекарством.

Его дыхание в темноте клубится сизым дымком. А ба дышит еле-еле, пар из черной беззубой щели поднимается едва заметным туманом.

— Ба, не умирай, — хнычет Алеша, упав перед ней на коленки. — Не умирай, пожалуйста, пожалуйста, ба!

— Ну шо ты, роднкий, шо ты… А-А-А-а-а-а-… — издает бабушка протяжный нутряной стон и замолкает. Бегемотская туша содрогается. Слюна перестает течь изо рта.

А потом ее рука вцепляется в бедро Алеши.

Крепко, жестко. Искривленные пальцы, как когти, вонзаются в его плоть сквозь штаны и рейтузы. От боли и испуга он пронзительно вскрикивает. Бабушка поворачивает в его сторону голову и смотрит на Алешу сверкающими белыми бельмами, в которых не видно зрачков.

— Ба, что с тобой, ба! — верещит он, не помня себя от ужаса. Чувствуя, как по ногам струится горячая жидкость: описался.

Бабушка грузно переворачивается на бок, выпрастывает вторую руку, чтобы схватить его. Рот ее широко раскрывается, как пасть у змеи, которую он когда-то видел в документальном кино на канале «Дискавери». И, словно та гадюка, бабушка шипит.

В панике Алеша дергается назад, уворачиваясь от когтистой лапы. Изо всех сил брыкает ногами, пытаясь вырваться из мертвой хватки. «Бежать, бежать, бежать, ОПАСНО!» — вопит все его существо. А бабушка, продолжая издавать угрожающее шипение, уже опирается на локти и колени, уже поднимается, тянет к нему белое с серыми пятнами на щеках и бездонной пещерой рта лицо. Вытаращенные, лишенные зрачков глаза гипнотизируют Алешу. С трудом оторвав от них взгляд, мальчик перекатывается на живот и быстро, как может, выползает из комнаты. В мякоть ладони больно вонзается острым концом осколок разбитого корпуса радио. Бежать, бежать, бежать! Алеша подскакивает, цепляет стопой порог, но все-таки вываливается в коридор, прыгает к двери… Закрыто! Дурак, ведь ключи-то У НЕЕ В СПАЛЬНЕ, дурак, дурак, ДУРАК!

Трясясь от ужаса, с мокрыми штанами, в соплях, он оглядывается назад. Там, в узком пространстве дверного проема, стоит бегемот: ба терпеливо поджидает своего внука. Голая титька все еще торчит из халата, повиснув на толстом, выпирающем вперед брюхе. Широкий плоский сосок таращится на Алешу, будто огромный серый глаз. Ничего более неправильного, ничего более пугающего он еще в жизни не видел.

— Сижу за решеткой в темнице сырой… сижу за решеткой в темнице… — скороговоркой повторяет Алеша, вжимаясь спиной, до боли в лопатках, в коридорный угол. Бабушка неповоротливо шагает вперед, раскрывая для него холодные мертвые объятья.

Последний шанс! С истошным воплем он кидается вперед. Зажмуривается, вжимает голову в плечи и проскакивает у бабушки под мышкой. Кровать! Подушка! Матрац! Ключи! Вдруг его горло обвивает тугая, колючая змея. Что-то хрустит, шею пронзает мгновенная боль, звенит под ногой стеклянный пузырек. Алеша на мгновение подлетает вверх, его ступни отрываются от пола, взмывают на уровень лица. А затем он всем телом тяжело падает, ударяясь спиной о пол. Толстый шерстяной свитер смягчает приземление, но все равно из груди разом выходит весь воздух, в голове звенит, перед глазами мелькают белые искорки. Как выброшенная на берег рыба, Алеша беззвучно хлопает ртом, пытаясь вдохнуть хоть капельку кислорода.

Отпустив длинный конец шарфа, бабушка медленно склоняется над Алешой, прижимает его ноги своей необъятной тушей. Он чувствует запах — от ба воняет тухлыми консервами. Морщинистое лицо все ближе, ближе... Бабушка словно желает подарить любимому «внучеку» один из тех влажных, противных поцелуев, после которых потом приходится так долго оттирать щеки... Только на этот раз она целует его не в щеку — огромный холодный рот накрывает целиком губы и нос Алеши. Влажный, липкий как пиявка язык ползет по его коже, червяком проталкивается в ноздрю… У Алеши темнеет перед глазами, он задыхается. Безотчетно шаря по полу руками, вдруг нащупывает что-то твердое, хватает, сжимает слабеющими пальцами. Радио!

Не соображая, что делает, Алеша бьет приемником оседлавшее его чудище по голове. От удара ба прерывает свои омерзительные ласки, ее губы и язык с мягким чавкающим звуком отлепляются от его лица. Алеше удается вдохнуть. Это придает ему сил, и он снова бьет старуху в висок, еще и еще. Разломанный корпус радио трещит, пластиковые щепки летят во все стороны, что-то липкое брызжет у бабушки из ушей, носа и рта. Наконец, она заваливается на бок рядом с Алешей. Приемник выпадает у того из руки. Всем телом Алеша смещается как можно дальше от ба, пока не упирается в стенку.

Несколько минут он лежит там, пытаясь отдышаться. Легким не хватает воздуха, горло дерет, Алешу мутит от вони лекарств и бабушкиного трупа, он блюет. Его выворачивает кислым желудочным соком на цветастый рисунок обоев.

Кажется, он несколько раз теряет сознание на долю секунды, а потом снова приходит в себя. Алеша не знает точно, обморок ли это. Прежде ему еще никогда не доводилось падать в обморок. Как будто проваливаешься в бездонную черную яму, а затем медленно, с большим трудом карабкаешься обратно на свет. Можно ли упасть, если уже валяешься?.. Можно ли подняться, оставаясь без движения?.. Он не понимает, ему сложно думать об этом, как и о чем-либо еще.

Потом к нему приходит понимание того, что он сделал. Оно, это понимание, представляется ему в образе папы, обычно такого веселого и улыбчивого, но только не сейчас. Лицо выплывает из темноты. Папа хмурит брови и говорит тем голосом, каким обычно отчитывал Алешу, если тот приносил из школы дневник с тройкой, забывал почистить зубы перед ужином или небрежно заправлял постель поутру.

«Ты убил ее, — говорит папа. — Убил нашу бабушку».

Огромное, тяжелое, в сто тысяч раз тяжелее, чем бегемотское тело ба, чувство вины обрушивается на Алешу.

— Я не хотел, — шепчет он в темноту. — Я не думал… не знал…

«Полюбуйся, что ты натворил», — приказывает папа, и Алеша делает так, как велено. Привалившись спиной к заблеванной стенке, смотрит перед собой. Бабушка лежит бесформенной кучей, а перед ней, ощерив зазубренные пластиковые клыки, валяется расколотый старый приемник. Из его нутра торчат медные проводки, с которых, как и с обломков корпуса, стекает темная вязкая кровь. Еще больше черной жижи натекло вокруг бабушкиной головы. Алеша замечает пучок седых волос и прилипшую к ним серую кожу, похожую на обрывок туалетной бумаги.

«Вот видишь, что ты наделал», — говорит папа печальным голосом.

«Разве хорошие мальчики поступают так со своими бабушками?» — спрашивает мама, возникая рядом с отцом. Алеша чувствует себя очень виноватым, но все равно счастлив видеть их обоих, хотя и понимает, что они — лишь плод его воображения. На самом деле мамы и папы здесь, рядом с ним, нет. На самом деле, возможно, их уже совсем нигде нет.

Ба ведь уже была мертвая... Или все-таки живая? Он окончательно запутался, то ли бабушка умерла только после того, как он ее ударил, то ли это была уже вторая ее смерть, а до этого она успела умереть и ожила.

Может быть, она сумеет оживить себя еще раз? От этой мысли ему вновь становится страшно. Алеша устал, очень устал, и ему страх как не хочется подходить к бабушке, но иначе никак не добраться до ее постели и того, что спрятано там, внутри. Поэтому он перебарывает страх, заставляет себя встать. На негнущихся ногах аккуратно, мелкими шажками обходит ба, стараясь не спускать с нее глаз. По другую сторону, однако, ему все-таки приходится упустить ее из вида, чтобы, нагнувшись, просунуть руку и раздвинуть щель между кроватным дном и матрацем. У него перехватывает дыхание и сжимается сердце в груди, когда раздается сухой шелест — почудилось сначала, что это бабушка опять ползет за ним. Но это был просто шорох простыней, потревоженных им. Алеша долго не может нащупать то, что ищет. Приходится запустить под матрац обе руки по самые плечи и прижаться щекой к волокну покрывала. Постельное белье пахнет застарелой мочой и смертью. Мама и папа — два призрачных лика, плавающие под потолком — внимательно наблюдают за его действиями. Алеша чувствует на себе их печальные взгляды, но пытается не обращать на них внимания. Наконец его пальцы касаются холодного, как лед, металла, под матрацем глухо звякает связка ключей. Алеша тянет их на себя, но те цепляются за что-то. Одно страшное мгновение он видит мозолистую руку ба, схватившую ключи с другой стороны кровати — видение исчезает, когда связка все-таки поддается и Алеша по инерции, не удержавшись, падает на пол.

«Ты что же, собираешься бросить бабушку здесь, одну?» — лица мамы и папы плавают над ним в темноте, как два воздушных шарика.

«Оставишь ее гнить?» — их губы не шевелятся, голоса раздаются у него в голове.

— Внуче-ек... Ты хде, внуче-ек? — жалобно стонет ба из-за кровати.

— Вы не можете говорить! НЕ МОЖЕТЕ ГОВОРИТЬ! — Алеша машет руками, разрывая в клочья призрачные лица, разбивая бряцаньем ключей и собственным криком призрачные голоса.

— Это вы меня бросили. Вы все, — шепчет он возле дверей, отпирая дрожащими руками замки. А через пару минут уже выбегает на заснеженный двор и, купаясь в лунном сиянии, вдыхает студеный, с легким, почти неуловимым ароматом гнильцы, воздух.

Коричневый снег забавно хрумкает под ногами, когда Алеша приближается к игровой площадке. Когда он, счастливый, спешит на встречу с друзьями.

Первым его замечает Костик. Повернушись вполоборота на своем троне на вершине горки, Костя тянет к Алеше руки, показывает пальцем. «Привет, амиго!» — мысленно говорит Алеша. Больше нет нужды разговаривать вслух, они и так его слышат.

В грудь ему попадает снежок. Потом еще один.

Он безумно рад видеть их всех. Они тоже рады, он знает. Они улыбаются ему красными улыбками, окружают его... Самые лучшие на всем коричнево-белом свете друзья — Наташка, Антоха, Катька, Вадим, Костик и, конечно же, толстый-нетолстый Эдик. Они всё ближе.

У его друзей белые, лишенные зрачков глаза. Худые, голодные лица.

И, в отличие от старой Алешиной ба, у них есть зубы.