Иллюстрация Ирины Романовской

Благо.

Оно же: Единое, Источник всесущего.

Под ним мир идей, предчувствий, болванок; меж них зародятся, гуляют и ими играют эфирные твари: демоны, джинны, боги и многие. Здесь плещет эфир, густой, обновляющий. Он — людских душ источник и вечной памяти.

Ниже, под стопами демонов, простирается купол небес. Сгустки мельчайших частиц и бегущие их одиночки; звёзды, что из них состоят; иные вихри материй — всё это купол небес. Вещество. Чем ниже оно, тем плотнее, структурнее; эфир отступает. Купол небес переходит в воздушную толщу. Она, голубея всё тоньше, нисходит к земле. Земля люба птицам, растениям, зверям, рыбам, людям и женщинам.

Благо излучается сверху вниз, от истока — до выгребной ямы, искажаясь и уменьшаясь. Человекам перепадает чуть-чуть.

Но всё же я ими питаюсь.

И возвышаюсь.

Из речений вольного короля севера

Феррана Фалька, короля-метаря,

известного также как Метакратор.

На исходе года, в одну заветную ночь, шестёрка высших метарей ожидала боя, стоя на смотровой площадке единственной замковой башни, что уцелела в прошлых штурмах. Сотня отборных вояк заняла крепостные стены, убежища внутреннего двора, ощерилась арбалетами из бойниц. Под замком Метакратора, в надёжных укреплениях, скрылись наблюдатели континентальной ложи метарей. Военный штаб разбили в двух милях от замка, врубившегося в утёс, как дробина в кость. Правители сопредельных держав, лучшие стратеги, тысячи их пешек взирали на шестерых с надеждой.

Метари предавались глупой болтовне, высказывали любую смутную мысль, что застряла в натянутых нервах.

Метель взъярилась днём, стирая мир.

История запускалась заново.

— Мы ж-ждём, когда они спустятся с небес и по-по-порубят нас в капусту, так?! — Диего Спонтанца, иберийский психопат, накалялся и шипел бараньим жиром на углях. — Коли мы с-сразу не остановим всю восьмёрку, они проникнут в темницу и-и… и-и…

— И вынут своего антихриста, — беспечно закончил Дорофей.

Москович полулежал в медвежьей шубе, упёршись спиной в башенный зубец. К каждому зубцу были приторочены факелы, копья и канаты для быстрого спуска на покатые крыши замка. Железную окантовку копейного древка — кастетные ухваты — Дорофей пробовал языком. И с удовольствием отдирал его, чем вызывал оторопь у команды. Собачья шапка надвинута была по самые косматые брови. Глаза хмельные, рот похотливо улыбается — Дорофей разглядывал Алфену Белоручку.

Женщину на вершине замка Метакратора. Единственную женщину-метаря в радиусе лиги. И сильнейшую среди шестёрки избранных.

Десницею Дорофей чесал в паху.

— Знаете, а я ни капли не жалею, что просился на дипслужбу, а как поднялся до советника посла — сразу встрял в вашу ложу. Ну как встрял… Рекомендации выбил. Квалификации на теории и практике защитил; не буду углубляться… Да, у меня амбиции. Но я им вполне соответствую, мои данные им по размеру, — покивал он, как будто его спросили. — В отличие от гульфика Ральфа, который воздух наполняет. Отслужив с десяток годков, с почётом, после высшей ложи я бы сладкую жизнь себе устроил на родине! У нас-то высших магов, изошедших из вашего горнила, всего двое. Двое — на царство, и какие! Оба трахнутые на всю голову: Ждан Блаженный то в деревнях юродствует, то в царских покоях среди ночи появится голышом и орёт про мировую войну…

Дорофей болтал без умолку, когда выпивал, а выпивал он ежедневно, после утренней планёрки, не изменяя себе. И бесил этим как штаб, так и пятерых сопартийцев.

— Говорят, Ждан ед-единственный во всём мире телепортироваться умеет… — ввернул Диего, обкусывая ногти и сплёвывая.

— …а татарин Рафа, бают, забурился в уральский хребет. Ищет горных карлов, что ведают ответы на все вопросы. Мол, хребет горный у матушки-земли — то же, что столб позвоночный у человека. В кости мозговое вещество заложено, а в ём инстинкты, память прошлого — то карлы и есть… Ну вы поняли, соколики?! Рядом с ними я был бы самым вменяемым и уважаемым из троицы высших метарей! Жизнь потекла б мёдом у царского советника Дорофея. Купайся в междудержавном праве метарей, придумывай себе подвиги, ежедневно отправляй бюрократию… А тут на тебе…

Пьяный богатырь в негодовании грохнул любимой дубиной. Ошипованная железом, она скрежетнула по башенной кладке. Диего застонал, схватился за уши. Треуголка слетела с его головы, обнажив внушительные проплешины в смоляных вихрах.

Ральф Симпатизатор вскинул брови, глядя на горизонт. Он демонстративно стоял как можно дальше от московича. К безрадостной картине севера добавился вой вьюги, только усилив его чувство разобщённости с командой. Какой из Ральфа герой? Хитрая блестящая его расправа над Метакратором привела к повышению в ложе. Казалось бы, вот он, «медок» Дорофеев. Но судьба одной рукой даёт, другой отбирает… Высшего метаря за горло взяла высшая ответственность. «Как дожить до утра? — думал Ральф. — Кому молиться?..»

Башня молчала.

Молчало и то, что скрывалось под замком.

— …сначала Метакратор, ваш тиран европейский, ловит демона. Потом успешно обороняется от всего содружества. И нелепо дохнет, не успев, как мы думаем, воспользоваться пленной тварью, да? Затем на выручку его демону прёт свита демонов, и, слава Богу, прорывается на Землю лишь раз в году! Но что хреново — именно в эту ночь… И расхлёбывать-то не Метакратору, едри его эфирные твари! Нам расхлёбывать. Чем же я прогневал бога? — Дорофей ненароком повторял мысли Ральфа. — Неужели из-за пьянства?! Или интенсивно с Марусей грешил?! Аж на десять мальцов…

Богатырь подмигнул Бену: раскаяния в нём было ни на грош.

— А в Московии всё ещё почитают назаретянина? — поинтересовался Ральф Симпатизатор.

— Это очень разумно: не пятнать Его имя губками содомита, — приподнял собачью шапку Дорофей. — Не тронь его, Рауль. Детьми клянусь…

— Ральф меня зовут.

— …не тронь, а то изобью кулаками по лицу.

— Г-горе нам! Ждём, а они уж-же…

— Демоны не проникнут, Диего, — щуплый Бен Шуфим, хибраис-взломщик, вернул беседу в русло поставленной задачи. — Единственный ход в каземат испещрён защитными глифами. Где витал ты на последнем совете? Глифы покрывают шахту от люка в тронном зале до ямы. Но они способны нашей кровью залить глифы и спуститься. Либо же лапами своими срыть фундамент, а мы — не допустим…

— Назаретянин был неслабым метарём, — промолвил Ральф, рассматривая блестящие ногти в свете факела, — но до жрецов Ахуры Мазды ему как…

— Послушай-ка, понимаю, что это твоё дело — искажать замысел Божий. Трахать мужчин вместо женщин, превращать детишек во взрослых… Но верши это с закрытым ртом, раз уж Он терпит тебя на свете! — Дорофей вдруг выдернул нож из-за голенища сапога, неблагородный, кривой; Ральф побледнел. — Подумать только! Жеребьёвка подкинула нам в компанию Симпатизатора!

— …терпеливо ждём, пока восемь тварей не р-ринутся д-даровать свободу девятой! — в голосе Диего терпения была ни на грамм. — На самом оп-опасном пятачке этого материка! А штабные наблюдатели — дай Благо им зоркости! — коли не узрят в нас хода крови, подорвут ко-котлы Метакратора, верно?! Чтоб надёжно стереть в пыль и нас, и девять ублюдков!..

— Уймитесь, вы, — попросил Бен Шуфим.

Всё было переговорено ещё два месяца назад.

Впрочем, вор не сомневался в том, что иберийцы вспыльчивы и туповаты. Дон Спонтанца сплюнул. Вслед за слюной в ночном воздухе повисла змейка пламени, ярче окружных факелов. «Только б не взорвался раньше времени», — подумал Бен. Опасные ребята — те, кто копят в себе нервическую дрянь, горе, сдирают корку с памяти по неудачам… А потом плюются, кто кислотой, кто огнём.

— Верно я п-представляю наше положение?

— Нас не подорвут свои. Нас не порубят… эти. А то, что внизу, э-э, оно внизу и останется, — наигранно отмахнулся вор.

С лица Шуфима — оттопыренная нижняя губа, карие глаза навыкате, высокий лоб — не сходило выражение скорби, столь присущее его народу.

— До следующего раза, Беня, — хохотнул Дорофей.

Легконогий взломщик вспрыгнул на ограду, уселся меж башенных зубцов.

Закат шёл на убыль. Солнце, до того скрытое за равномерной белизной снегопада, пробилось и разделило землю и небо на излёте дня. Разливая багровые отсветы по короне горной гряды, оно прощалось с людьми слишком быстро. Бен Шуфим неслышно вздохнул. Как же тянет вниз. Прочь отсюда, прыгнуть в обрыв… Досадуя на свою слабость, он всё-таки оттопырил зад ближе к площадке.

За спиной хмыкнул Ральф Симпатизатор.

Бен воззрился на паразита в щегольской шубе из чернобурки, с рысьим воротником. Светлейшие волосы умащены воском, собраны в хвост. Неброское лицо проходимца, бегающие глаза. Непредсказуемый ум и талант; вдобавок, вопреки холёной моложавости, Ральф был старше всех здесь, за исключением Везалия. О каком доверии можно говорить, когда дело касается того, чей талант — распознавать и искажать чужие таланты?..

— Почему бы нам не подождать штурма у камина внизу? Я и там заложил вина. Славные чучела и шкуры, варварские столы. Трон деспота в тени истлевших знамён, а на нём фальковский кровавый халат из парчи и колпак… Куда уютнее, а?

Ответом Ральфу было молчание.

Симпатизатор был слабее любого метаря в компании. Но с ним никто не мог быть уверен в своих силах. Ральф — тот, кто вносит помехи в ворожбу своим восприятием, сверхчувствительный тип, вдобавок пассивный. Самый успешный рекрутёр Академии, он колесит по материку, перекати-поле, следуя случаю, порыву, чутью, останавливается на ярмарках и постоялых дворах, у прачек на реке и мельников — ему лишь надо смотреть, чтобы находить юных с задатками метарей, и в случае отказа — он способен подавить их неконтролируемый дар.

Более развязного Дорофея и психованного Спонтанцы Бен Шуфим недолюбливал именно Ральфа. Малодушно представлял, как могучая Алфена, когда дойдёт до битвы, щелчком пальцев прикончит Симпатизатора. Так безопаснее. Если Бен это заметит, то и виду не подаст.

Одно могло утешить: присутствием своим Ральф способен исказить поступки тех, кто грядёт…

— Мы ошибаемся, мы не г-готовы… — заныл Диего тоном ниже.

Позиции, план боя были утверждены ещё месяц назад, в столице. Учитывался весь опыт предыдущих партий, знание о демонах, возможности компании. С прошлой осады выжили пара ветеранов-мечников (из сотни), обугленный метарь Мадас II (вскоре издох) и сама Алфена, по сути в одиночку отбившая атаку. Они предоставили немало сведений о том, как бьётся восьмёрка.

— Всё дело в метеорите, — изнеженный тенор Ральфа пропел в тишине. — Не один же я чувствую, как примагничивает сия земля? Кусок небесного свода откололся, рухнул в местную твердь тысячи лет назад. А вмятина от его удара со временем заполнилась водой; это озеро и есть. Предки Метакратора выбрали идеальное место для затворничества, не считаете? С востока — гряда, стёсанная падением жаркого камня: с противоположной стороны враг ещё может подняться, но спуститься — никоим образом. Отвесные скалы! С запада и юга на штурм никто не отважится — больно высок замковый утёс.

Прикрытый же такими оградами север Метакратор заполонил скудными селениями. Призраки деревень населяли северную долину, равномерную белизну до самого океана. Пустоши — и далее скрытая ото всех ось мира. Следствие не самой миролюбивой политики местного почившего владыки. Он извёл своих людей.

— Вам не кажется, что судьба сама придумала злого гения и дала ему убежище, чтоб испытать народы на силу, сплочённость, готовность… умереть?

«Одухотворённое лицо, как у накуренного эльфа с королевских гобеленов», — подумал Бен.

— В чувствительности тут с тобой никто не сравнится, сладкозадый, — хохотнул Дорофей. — А, фифа, что скажешь? — Он подмигнул в спину Алфене Карпович, перевалился на другой бок, едва не расплескав жбан с медовухой. — Личико ото всех воротит! Сударыня, я готов заполнить вечер куда увлекательнее нытья и воспоминаний этих балбесов. Кажись, мы сдохнем. Бесславно, с выпущенными кишками, не успев моргнуть. И в том вина политиков, учёных, не могущих разрешить судьбу Демона Метакратора. Моя б воля — я б вытащил сосуд с демоном в тундру, обложил зарядами — и добрый вечер.

Дорофей приложился к пойлу, встопорщил брови, крякнул.

— Так вот… эта, о чём я?.. Жёнушка тоже на лету сбивала мысль соколиную, вот прям как вы, Алфена… Капитанша моя. Бела, пригожа, а могучая — сил нет. Вы же, говорят, до хрена чем управлять можете? С детства к Благу подключались, как будто предназначение вам само купол небес пробуравило и свищ до самого Блага дотырело. Черпай — не хочу… Девочкой будучи, вы только ладошку приложите к вязу вековому, вот так — торцом, а он сам рубится. Пяткой топнули — и всё равно что скважину в скале пробили до водицы колодезной. Я не вру?

Бен, Диего, Ральф одинаково покачали головами.

Дорофей не врал.

— А уж потом, ещё до совершеннолетия, вы корабли берберов африканских топили в Среднем море! Вы одна были как десять психов вроде нашего Диего. Вам лишь пукнуть, а ветра-то в шторма разрастаются! Ах, Алфенушка… Даже страшно мне, и страшно любопытно, какая вы на ложе?.. Яко львица али скала замёрзлая? И вижу ведь, что под плащом с меховым подбоем, под платьем изысканным прячется девица необласканная, зело цельная… Вы ж саму себя не трогали, не то что мужики! Всё с бабьём-прислугой возитесь. Но какое в том удовольствие, Белоручка моя?! Я вам вот что посоветую. Осталось чутка до полуночи. Твари уже роют когтями купол небесный, чтоб к своему сородичу прорваться. Ну пожалейте! Один намёк: огонь там, например, из зада Диехо выпустите или ветерком мне жар охладите. Много знаков не надо, я смекалист! Кремлёвский мой уд мигом воспрянет…

Дорофей поддевал её с начала осени. Безуспешно.

Алфена молчала.

Никто за два месяца подготовки ещё не слышал её голоса. Свита её, укрытая с пят до головы белыми сутанами, понимала приказы без слов. Только она имела право прийти на ежегодную защиту замка Метакратора с десятком служанок — в силу жизненной необходимости. Алфена Карпович. Языком Академии: высший кинетик. Специализация: комбайн стихий. Владычица Сущего — так звали её фанатики, воздыхатели, прислуга. Для недругов, для черни, острословов — Алфена Белоручка.

Много имён — одна правда: совет содружества назначил её капитаном. Хвала жребию! — случай поставил сильнейшую во главу защиты. Уже во второй раз в повторяющейся истории штурмов сей цитадели.

И — вечная печаль, если Алфена не сдюжит.

Пьяным умом своим Дорофей вдруг понял, что думает одинаково вместе со всеми. Его тоже одолевало предчувствие. Он пытался его запить. Не сладив со страхом — решил усилить. Осознав, что смерть совсем рядом, а капитан так и будет молчать, Дорофей почти притих.

— Тя-тяжёлый север, — продолжал бубнить дон Спонтанца. — Куда ни глянь, слепит бе-белизна, а ели колют глаз. Вы живность видели? Вчера последнюю сову Бен из лука подстрелил, а больше ни души. Зверь б-боится…

— Олени, — поправил Дорофей, — здесь до чёрта оленей. Крепкая зверуха, любой мороз сдюжит…

На севере, вдали, между заброшенных бараков и вправду слонялись олени.

— Ещё чуть-чуть, и можно д-до оси мира дойти. Слишком далеко, слишком хо-холодно… По-моему, это место уже вытянуло дух из нашего с-старика.

Пятеро оглянулись на последнего: руины в форме человека.

Закутанный в чёрные лохмотья, в кресле на колёсах скрючился анатом Везалий. Рядом с увядшей легендой дотлевала и жаровня. Легендарный экс-лекарь при дворе и одновременно — устроитель Королевской Пытовни. Сколько зим он пережил — даже столичный архивариус не нашёл бы ответа.

Бен Шуфим оглянулся на Дорофея и Диего, те кивнули. Вор скользнул к старцу, наклонился, зарываясь пальцами в слои одежды, пахнущей белладонной. Пощупал пульс на дряблой шее. Анатом походил на древнюю рептилию, повидавшую и сожравшую слишком много. Жив, но, судя по облику, бесполезен… Чтоб зашевелился, его следует южнее переместить. Куда гуманнее было бы бросить жребий заново, обойдя эту развалину стороной. Но закон есть закон. Все высшие метари королевства обязаны проходить отбор для Ночи Прорыва.

Бен вернулся на свой участок площадки. Внезапный порыв ветра подтолкнул щуплого вора, и тот задел Алфену, едва, кистью — по оборкам платья. Странное щекочущее чувство захватило вора и тут же исчезло. Память метаря-взломщика услужливо подкинула: ты, Бен, касался Алфены на осеннем заседании Ложи год назад, когда передавал план замковых помещений. Ещё ты касался её два года назад — знакомясь на каком-то пиру владык. Чуткие руки, кожа, сама идея взломщика, витающая среди прочих в надмировом эфире, идея, в минуты величайшей концентрации заполнявшая Бена и делавшая его тем, кто он есть, — прирождённым вором, профессионалом, — всё это подсказало.

Алфена изменилась.

Цельность нарушена, это уже другой человек. Но что произошло? Её ранили? Оперировали? Метации подверглась?..

— Бодряком его видел кто? — спросил Дорофей, тыча дубиной в анатома. — Аж завидки берут. Смерть от лап демонов для него всё равно что кондрашка от пердежа.

— Больше уважения, витязь, — посуровел Бен. — Прозванный Кишкодавом, Везалий может добраться и до вас, в смутном своём рассудке попутав с демоном.

Кажется, это слегка охладило пыл московича.

Башенный люк со скрипом отворился.

Служанки Алфены высыпали на площадку безмолвными привидениями, окутали хозяйку. Лёгкая кольчуга из переплетённых колец с нежным звоном покрыла платье капитана. Поверху — пластинчатый доспех, спускающийся до колен. Голову и шею защитил шлем с узкой прорезью для глаз. Затем распахнулись два сундука, загодя доставленные. Ощерилось на луну множество клинков, стрел, метательных звёзд, шипованных булав. На талию Алфены пристегнули пояс: слева он был оснащён склянками, о содержимом которых Бен и знать не хотел; справа притулились три ножа, четвёртое гнездо пустовало.

Лишь одно движение при облачении произвела могучая Алфена: быстрый взгляд на пояс. В этот же миг одна из служанок повалилась на колени. Схватилась за горло и захрипела. Остальные застыли. Наказание, понял Бен, за потерю оснастки.

— Ничто так не поднимает боевой дух, как благородство госпожи по отношению к слуге, — отозвался Ральф из железного куба со скрытыми отверстиями в половину человеческого роста.

Когда он успел укрыться? В каждом помещении по приказу Ральфа расставили эти убежища. Что с него взять: Симпатизатор — метарь пассивный, в лоб не бьётся… да и никак не бьётся. Также по всем залам и галереям было навешано смертоубийственное железо. Всё для того, чтобы Алфена, высший кинетик, сорвала его по прибытии той самой восьмёрки демонов, и устроила мясорубку.

В судорогах удушья служанка лишилась накидки. Совсем юная дева с русыми косами; перекошенное лицо пропахало снег.

— Ха, сударыня предпочитает пожёстче.

Дорофей отбросил махорку, поднялся во весь могучий рост. В два шага приблизился к Белоручке. Лезвие блеснуло, и Бен вздрогнул. Удивившись тому, что не встречает сопротивления, Дорофей свой засапожник вправил в пустующее гнездо на поясе Алфены. Та не удостоила взглядом ни богатыря, ни его подарок.

Служанка закашлялась, обмякла, её подхватили другие. Миг — и свита исчезла.

Метари снова прильнули к ограде.

Шестеро — уже шестой год повторяющегося кошмара. Шестеро — десятая часть высшей ложи метарей. Предоставить избранных на пробу тьме приемлемо по меркам ложи и совета содружества. Отбить темницу демона силой армии содружества? Куда эффективнее. Но стоит ли рисковать? Не проще ли перенести демона вместе с темницей в более надёжное убежище? А выдержит ли он переезд, запертый в своём сосуде? Не взорвать ли замок целиком?!..

Годы шли. Ответственность висела в воздухе над королевствами и империями Содружества. Решение откладывалось… Академические комиссии изучали тёмные дела Метакратора, спешно покидая замок в конце года — перед заветной датой. А вопросы о заточённом демоне столь же успешно отбивались от ответов, как и предыдущие партии метарей — от свиты демона.

Правда, до рассвета доживали единицы.

Чаще всего — какой-нибудь мечник в огнеупорном доспехе с невероятным запасом удачи, которого не целиком придавило плитой или выкинуло в дворовой колодец…

…Полночь кралась в тишине, в потрескивании факелов, скрипе сапог. Снег покрыл грудь и колени дремлющего Везалия. Струилась вода по редеющей шевелюре, по перекошенному лицу Диего Спонтанцы. Бен Шуфим с печалью уставился в купол небес, где, чернее ночи, неслись смазанные гигантские силуэты — правда? воображение играет? — неслись и падали поочерёдно за горную гряду, а за миг до падения было видно, что обретают они земные оболочки, ибо в мир надо вступать такими, каков есть он…

Проклятое место.

Всё началось с метеора: однажды пробитый купол будет давать течь и далее. Именно в этом месте, упёршись в белёсый шрам на небосводе, Метакратор решил буравить свод своей волшбой. Здесь он устроил ловушку на эфирную тварь, не желая довольствоваться обычными метаспособностями. То есть тем эфиром, отголоском Блага, что естественным образом просачивается сквозь купол небес. Нет! Безумный король поймал демона. Того, кто заперт ныне под тронной залой, кто каждый год в один и тот же день ждёт, когда явятся сородичи.

Тьма тянулась к тьме…

Алфена открыла рот.

Произнесла совсем не то, на что рассчитывал Дорофей.

Бен Шуфим и Дон Спонтанца оглянулись: изогнув левую бровь, она сгустила перед собой воздух в стеклистое марево. Морозный воздух обрёл твёрдость линзы. Дорофей готов был поклясться, что Белоручка изготовила бы ему бутыль алмазной крепости для царя — но как её подмазать?..

«Линза, — подивился Бен, — она воздух сгущает в линзу!» Одну линзу, вторую, третью — в ряд; подзорная труба. Алфена приближала дальнее. На каком расстоянии она орудует стихиями — каков предел? Способна ли подсветить их ход издалека? Диего Спонтанца отбросил плащ, оголяя кожаный дублет. Безоружен, без видимой защиты, он отступил к Бену за башенные щиты, вмонтированные в кладку. Щёки иберийца раздулись, из ноздрей повалил седой дым. Алфена бросила слова, и сотня бойцов внизу, призванная на защиту демонической темницы Метакратора, подняла копья, мечи, арбалеты. Выживших ждали почёт, внушительная пенсия и беззаботная старость.

— Вот и запела. Голосок тоненький, как у девчули на сеновале… Эх-ма… Коли доживу до Нового года, отдам Успенскому собору девять частей золота своего, одну ж себе оставлю…

«А я по-прежнему не готов к этой заварухе», — вздохнул Бен. Ни бед выдающихся испытать не успел, ни счастья, родню не увеличил и не потерял. Кражи были умеренные, деяния — честные (по меркам взломщика), мечты — смутные. Бен почуял запах вина, стрелой пробивший ветер, хлопья снега. Симпатизатор встречал смерть с бокалом красного. В каждом спасительном кубе заготовилась к мечу бутыль — таков вклад в общую подготовку изнеженного Ральфа.

Свесив плешивую голову на плечо, мирно посапывал Везалий Кишкодав. В другое время древний старик с россыпью пигментных пятен на восковом лице, мёрзнущий у холодной жаровни, вызвал бы желание позаботиться даже у самого чёрствого наблюдателя. В непривычной тишине Дорофей встал, внезапно трезвый и тревожный. От взгляда взломщика опять не укрылась характерная полоса на шее Дорофея, которую тот умело скрывал воротом или платком. Арестантский ошейник когда-то украшал богатыря. Остались лишь широкие царапины…

«Мысли скачут, — пожурил себя Бен, — лишь бы не касаться миссии…»

Бен Шуфим вынул меч из ножен, ощутил плотную вещественность металла. Затем простёр талант обширнее: вот цельность башни под стопами — каменных блоков, обтёсанных умелыми родовыми каменщиками, выдержанный рецепт связывающего раствора, — вот затворённость окон, люков, ворот, сплошные стены, крепкие перекрытия и даже закрытый до поры тайный ход из башни во двор. Метарь-взломщик чувствовал любую клетку, герметичное пространство — и стремился найти ключ и скважину во всех вещах…

И людях.

Богатырь Дорофей отпирался просто: через страх оставить огромную семью без опоры. А ещё — умереть плохо, посмешищем, без славы; была ещё какая-то тайна, несомненно связанная со следом ошейника на шее. Замочной скважиной Диего представало слишком многое, и туда Бен даже не совался. Огненный психопат из Мадрида напрочь лишён герметичности. Неуверенность и цикличность переживания неудач наносит пробоины ему самому. Касаясь старика, Бен спешил закрыться сам, ибо не стоит недооценивать легендарного анатома: кто знает, какие змеи способны вылезти из Везалия? Что же до Ральфа… Слабой стороной Симпатизатора была его пассивность. Малодушие, извращённое подглядывание, жажда жизни в неразрешимых пропорциях составили талант Ральфа.

Но кто лучше его мог распознать зачатки дара в юном метаре или угробить великого сумасшедшего?..

Вдруг Бен расшифровал то чувство неловкости, когда нечаянно коснулся Алфены.

Дар взломщика безошибочно нащупал: врала молва, и академики были не правы, соотнеся силу её с девственностью. У метаря-одиночки, у легендарной Алфены Белоручки кто-то был. Но зачем это знание? Сейчас, на белой шапке мира, в последнюю ночь?

Сбивчивые мысли вора — и всех остальных — Алфена отрезала, повторив:

— Они здесь.

* * *

— Проснись, мальчик. Мне скучно.

— Здравствуй, тьма.

— Твой разум мерцает едва, и вновь оживают чувства.

— Слышу лишь голос. Кто ты?

— Твой сосед по несчастью; я безымянен. Давать имена — это свойство земных, а я был всегда, без границ имён и оболочек, без пределов значений, за пределом земного. Я был частью иного.

— Кто тогда я?

— Ты, мальчик, Никлас. Сын Феррана Фалька, вольного короля. Сын того, кто в непомерной гордыне звал себя Метакратор, что значит Повелитель Всех Метарей. Ты — сын того, кто дорвался до Блага. Мать твоя — Лиза, кухарка. Она смогла зачать тебя, в отличие от трёх жён королевских. И всё равно была умерщвлена, тебя не увидав. Король в кровавой мантии, жестокий Фальк задушил её. Ты — Никлас, бедный бастард.

— Я Никлас, сын кухарки и короля… И я в кромешной тьме. Где свет?

— Как я сказал: твои чувства оживают вновь, и на то надобны сутки. Так было всегда и до того, как я начал делить с тобою тело. С рождения недвижен, нем, едва ты слышишь. Твой безумный отец решил: то судьба великих — их дети развиты не лучше растений… Когда же сутки пройдут, ты вновь потеряешь себя, а я буду кружить в темноте, ожидая твоего пробуждения, и снова скажу: мальчик, проснись, скучно мне…

— Удивительный мой собеседник! Значит, мы — узники в теле? В моём теле мальчишки?

— Верно. Ты лежишь в казематах, в темнице Феррана Фалька, в нише, что взорвана в скальных толщах. Над тобой пятьдесят шагов камня, и лишь узкий ход для воздуха, для человеческого тела, ногами ступать по железным скобам. Ход соединяет тюрьму с тронной залой отца твоего.

— Но как я живу? Что я ем, что я пью, коли недвижим?!

— Давай помолчим, вслушайся в тьму.

— Что-то хрустит. Что-то капает, трещит… похоже на звон колокольцев!

— Ты знаешь немного, мой Никлас. Пока твой отец не уразумел, что ты — не обычный здоровый малыш, у тебя была добрая няня. Она играла, пела, ласкала тебя, поднимая из люльки, и кутала в мех, и, встав у окна, повествовала тебе всё, что видит, и сказки, и мысли простой бабы. Слова, коими ты владеешь, предметы, представленья — всё от няни. А я же поднабрался знаний от тех, кто окружает нас, пока ты спишь. О колокольцах верно замечаешь! Вокруг тебя ходит по кругу в суете рабочей механоид. Железное подобье человека. В службу его поставили хитрые чужие человеки. Уже шесть лет изучают они замок твоего отца, его дела, тебя, меня и тех, кто скоро будет…

— Постой! Я погребён под грудой сведений! Непостижимый голос, расскажи сначала. Что тот железный человек?

— Как я сказал, его придумали чужие. Неживое созданье здесь потому, что не ведает страх передо мной. Не нужно ему отдыха, провизии, заряжено энергией хитрых умельцев. Хибраисы умеют орудовать Благом так, чтоб заключать его в пластинке, испещрённой цифрами и знаками. Пластинка у механоида во лбу. Груду железа посредством искусных расчётов и симпатических цепей она соединяет с Благом. С эфиром, что клубится за куполом небес. Пойми, не каждый к эфиру может дотянуться, но каждый, пожалуй, стремится. Ибо душа есть эфир в органических узах. Кто способен достать, зачерпнуть, использовать — тот метарь. Чародей. Кудесник… Что же до механоида, то он черпает воду в пресном подземном ручье, что извилисто тянется от озера. И поит наше тело. Растит механоид здесь редкие корнеплоды, очищает от грязи, варит в котле; помимо того, имеет резерв сушёного мяса, соли, хлебов. И кормит наше тело. Он также отгоняет паразитов, омывает кожу нашу, волосы, всячески нас очищает от выделений.

— Всё явственнее слышу: он скрипит.

— Слуга наш многорук, силён, обучен. Одна его рука — для чистки овощей; другая — с насадкой острой — рыб добывать и угрей; третья рука подобна человеческой — он ей тебя опекает, одежду латает; четвёртая — чтоб черпать воду; пятая — кресало, чтоб высекать искру и трутом разжигать для нас костёр. Дивлюсь я, наблюдая — сквозь скудные оконца парализованного тела твоего, — чего ещё умеет создание хибраисов, умелый голем. В брюшине его есть камера, устеленная мехом. Порой он в неё кладёт наше тело, подоткнув колени наши к нашей груди, и, раскачиваясь на ходу, тем самым разминает мышцы, кости, ток крови гонит, чтоб не застаивался, и мы не чахнем…

— Спасибо умному железу! Как же я благодарен заботе людей!..

— Не всё так просто, мальчик Никлас. Лукава бывает забота.

— Объясняй ещё! Настал рассвет ума, и я готов внимать.

— Теперь ты знаешь, кто ты, как живёшь. Обычно ты желаешь знать вдобавок — что есть я, твой гость? И почему ты здесь, в темнице, словно узник? Я повторю. Ферран Фальк — особенный правитель и метарь. Не поддавался окружающим державам, сплоченным, мощным и просторным. Хранил он суверенность вольного королевства, покуда иные вольные проглочены были империей. Король Фальк и правил по-особому. Ты знаешь: каждый сюзерен на своего вассала имеет документ, клеймо, печать. Их разные подобья — но суть всегда одна. Вассал даёт присягу, целуя знамя, поднимая сюзеренов герб. Так фермер выжигает тавро на лошадином бедре.

Ферран же Фальк продвинулся дальше: он навострился клеймить не документ, не тело — саму душу. Свой дар метарь-король распространил на подданных. Со всеми заключал он договор, принимая в собственность тело и душу не только при жизни, но и по смерти. Вдумайся, мальчик! Печатью волшебной клеймил он людей. Смертная оболочка опадала, а за душой являлась гербовная тварь: двухголовый орёл сим душам не давал воспарить за купол небес, чтоб влиться в эфир, в круговорот извечный. Нет! — гербовный орёл, входящий в силу по договору, души крестьян, риттеров, купцов, вояк и любых иных граждан Фалька тащил в этот замок. Души здесь фильтровались, возгонялись, помещались по особым котлам. Часть Фальк мешал с природным газом, увеличивая выход тепла и по трубам замок обогревая. Часть душ Фальк вкладывал в оружье — метательное. По нынешней моде использовал мортиры, горючие вещества мешал с душами — для пущей убойности.

— Вот каков мой отец! Ты спустил на меня ужаса псов — от поступков, значение которых я едва понимаю. Ужели отец настолько жесток? Или к тому его обязала корона? Все ли короли таковы?..

— Таково любое государство: оно призвать тебя вольно — на службу армии, на пашню, дипломатическую стезю, в мануфактуры — твоим способностям аккордно! Но Ферран Фальк, как я сказал, пошёл чуть дальше. Он государству кое-что поставил сверх. Души людей. Пока осаждающая его империя тянула время и решала, как справиться с безумным гордецом, чтоб заодно и перенять его методы, король устроил оборону. Замок окружил взрывными котлами, готовясь отбивать волны осады. А сам тем временем вздумал проникнуть за купол небес, ибо знал, что не видать покоя на земле истинно вольному королю. Фальк души зарядил в особую мортиру, нацелил в зенит, на белёсый шрам. Тот, что остался в небе после падения в древности жаркого камня. Отец твой был начитан. Он знал о трудах провидцев; об устройстве земной тверди — толщи воздуха — купола — эфира — и Блага, что далее стелется. Он знал о бесчисленных демонов тропах — и вздумал поймать. Он устроил ловушку. Тебя.

— Не понимаю.

— «Поймать» и «понять» — как похожи слова. Из жерла орудия он душами своих сограждан пробил купол, ибо только эфиром возможно достать до эфира, а ложе твоё ставил под метамортирой. Из купола хлынул демон — пролился в тебя. Метакратор — так тогда король стал называться — знал, что притягиваются противоположные полюса. И в бедном ублюдке, без движений, без ума (как он думал), нашёл свою удачу. Демон в эфирной стихии способен на всё, такова его сущность. Ты — едва ли спо собен дышать. На земле же демон обязан принять оболочку. Земля — это правила, формы, абстрактных эфирных идей приложение, а потому, угодив в трещину купола, с той стороны я не успел вместиться в иную форму, подходящую. В шкуру кашалота или элефанта, деформированных моей сутью, в циклопического монстра — нет! Я вмиг был притянут ближайшим сосудом пустым. Почти пустым… Тобою, Никлас. Я — всемогущий, безграничный —стал ограничен как никогда. Я заточён. В бутылке я. Теперь ты понял, что я есть?.. Долго молчишь.

— Нет слов, чтоб передать оцепененье…

— И это одна из причин, по которым ты не можешь умом меня объять. Тщетно. И потому ты — мальчишка — каждые сутки очищаешься от этого груза знаний, от меня… Чтобы проснуться чистым и пустым. Ты — идеальный сосуд; страшнейший безумец — твой отец.

— Скажи, он жив? Могу ли я связаться с ним? Что было дальше после той охоты на тебя и заточенья, пока враги кружили над маленькою северной страной?

— Изволь. Он заточил меня, но овладеть не смог, хотя бы то была смертоубийственная попытка. Он пытался. Сейчас предвижу, что мог бы Фальк натворить… Не самым ужасным безумством было бы с его стороны поднять моей силой сей замок. А то и всю его землю! Кажется, Фальк собирался остаться свободным и вольным, но на земле никто никогда не свободен. Сие был бы летающий остров Метакратора. В атмосфере — а может быть, расколотив окончательно купол, изведя все присягнувшие души подчистую, пожелал бы он летать в эфире… Но они быстро с ним справились, когда поняли, как далеко зашёл Метакратор…

— Они — кто?

— Академия содружества, дворцовые метари, ложа умников, политики, хитрецы. Они блюдут и совершенствуют контроль. Они не любят вольных, особенно — тех, кто способен дотянуться до Блага. Метарь — он на службе государства — иль мёртв! То, что скажу, я подслушал чрез твои уши (большую часть времени нас изучают чужаки). Метакратор лелеял помыслы. Вторгнуться в его земли, осадить, уничтожить рать его, оружие, — никто б не смог мгновенно, сплоти хоть все армии мира. Сюда посылали убийц — тщетно. Творили волшбу лучшие из метарей — пошло прахом… Лишь самым извилистым путём достали они отца твоего, что годами не покидал замка, питался местной едой, жил только тем, что даёт родная земля…

Его обхитрил метарь-исказитель Рауль, или Ральф. Его путают имя, его плохо знают; он сам как змея.

В далёком Хэнане велел он на хлопковых полях удушить тысячу ни в чём не повинных крестьян. За них Академия Императору Поднебесной отплатила щедро и на век. В цивилизованных краях такое зверство непотребно. Велел этот Ральф собрать хлопка с кровавых полей, обработать, исправные ткани соткать и сложным путём, сквозь торговлю, насилие, подельников подбросить сии ткани местным ремесленникам. Те из них пошили одеяла и простыни на всех жён королевских, фаворитов, придворных верных риттеров, советников и самого Метакратора. В один день подгадал хитрый Ральф приблизиться к замку, но не по земле. Он столпника привлёк; есть такой вид умельцев, метарей безобидных, что горе, гнев иль радость толпы принимают в себя и парят. Их называют пиявками, и городские управы используют их для подавления бунтов либо вместо сигнальных огней. Пиявки высасывают плохие настроения, а сами, ловя эфирные всплески в телах, встав на платформу, парят. Покуда их камнем не собьёшь, разумеется… Сильнейшего столпника Ральф привлёк, а к границе Фальковых земель нагнали толпу голодных и голых крестьянских детей, и на стенаниях их, на лишениях, вспарил вместе со столпником этот хитрец. Управляя платформой, подлетели они ближе к замку, и в действие привёл своё заклятье…

— То бельё, что из хлопка, взросшего на удушенных!

— Да, Никлас. Ральф хлопнул в ладоши, приводя симпатию в действие. Ибо год назад по хлопку на хлопке задушены были холопы. И тогда все в замке, спящие на связанных покрывалах, погибли скверной смертью, и сам Метакратор не спасся. Великому злодею — смерть ребёнка: удушенье постельным бельём… А Ральфа после той победы приставили в высшую ложу. Он нынче высший метарь, почётный убийца отца твоего. Ральф — тот, кто и шпагой не владеет! Сейчас он наверху, среди прочих. Со смертью короля пали чары с печатей государственных, недействительны стали договора на живые души. Наследников не родилось, а был лишь бастард, не способный клеймить. Ты, последний, хранящий внутри неведомое. Эфирную тварь.

— Мой собеседник — путник иных миров. Тот, кого не понять… но отчего я понимаю?

— Лишь оттого, что я использую твою речь, твои понятья, я говорю с тобой через тебя. Ибо больше ничего нет у меня.

— А если бы отец не заточил тебя? Выхватил из эфира и поместил в здоровое обличье — если бы удалось договориться?

— Пожелай он — а демоны желанья исполняют, — я сделал бы, что он просил. Но с желаньями надо быть осторожным. Несовершенен язык, а я всячески б изгалялся, лишь бы мир ваш разнести в щепки. Чтоб унестись в даль бесконечную, в мою стихию, к родным сущностям; продолжить то, чего на вашем языке я объяснить не в силах; чтоб в бездну возвратиться, что смотрит на тебя из чёрных щёлок на бумаге, которые ты именуешь литерами.

— Я поражён!

— Знаю! Ведь эту беседу мы повторяем с тобой ежедневно. И лишь одну ночь в году она продолжается дольше. Вот уже шестую ночь шестого года они пытаются снова…

— О чём речь ты ведёшь?

— О тьме, что к тьме стремится. Коли я — всемогущий — заперт в самом ничтожном, в том, что сродни растениям, в ком разум едва сверкает, точно острие иглы под ногтем луны… Ко мне стремятся мои… родичи, назовём их так. Для них ваша земля — всё равно что эта клетка. А ты, твоё тело, — лишь пыль. Но всё же, ломясь сквозь шрам от потуг и безумных идей, что остался в куполе неба, придя сквозь ту трещину, что поддаётся единожды, пока земля ваша круг не замкнёт вокруг солнца… Мои родичи вступают на землю, принимая земное обличье, потому что таков закон Земли. И обличье это ужасно. Когда они нисходят, люди отступают, отдавая кучку выбранных случаем на растерзание. Совет держав зовёт это «обороной фортуны», «гибким решением». Шестеро метарей и множество воинов.

Коли они выживут, Никлас и демон останутся здесь ещё на год, и опять будут нас изучать, заряжая механоида. Опять год в осаде учёных, языкатых политиков, тех, кто ещё хотел бы в свою пользу обратить изобретения и умения Метакратора. Будут чесать свои лбы: как же демона вытащить, не убив мальчонку? Как заставить работать на себя? И возможно ли? Как изгнать — а стоит? Не перевезти ль в столицу? — Опасно!.. Опять мы будем с тобой ждать прихода моих, а я буду верить в своё возрождение. Прочь в эфир — из земли!.. Ну, а коли умрут избранные защитники, а в эту яму спустится свита моя, то хитрые человеки ваши взорвут эту землю, используя души, клеймённые и заточённые в котлах Метакратора… Пытаясь успеть и не дать нам убраться в эфир. Посмотрим, чья возьмёт.

— Голос становится злее. Ты скрежещешь, мой гость. Ты жаждешь свободы! Насколько могу я понять — понимаю. И всё же я рад! Я — бастард, ничтожнейший из людей, слабее младенца, тише воды, не шевелю и ресницей, так рад, что ты есть у меня! Ужасный удивительный гость. Темнее тьмы под веками, и этим мир мой ты разделяешь и расцвечиваешь.

— Добрый мальчик Никлас… Теперь, когда история повторена и демоны, подобные мне, рвутся мне во спасение, настал и мой черёд вопросов.

— Ужели ты не знаешь всё, будучи мной?

— Не забывай сути. Я желанья исполняю. Чего желаешь ты? Ответь! Никто снаружи ко мне не обратится, я просьбу не приму, ведь ты парализован. Никто! И только ты способен загадать. Чего ты хочешь, Никлас?..

* * *

Высшая ложа метарей знает чудовищ. Немало их прибыло во дворцы, дома аристократов и коллекционеров, в Академию. Чучела, заспиртованные туши, кости, хрящи, черепа, изображающие их картины, иные упоминания — чаще всего то были создания океана. Их затронуло метапреобразование среды, а оно пошло от морских побоищ, где участвовали метари. Там, где правитель ленился применить орудия труда, орудия войны, ленился вспотеть, приложить руку к материи, хотел дармовщину — там вступал в дело метарь. И губительно искажалось поле воздействий. «Метационный фон». Разъеда тканей человека, предметов, живности. Ибо за всё надо платить. Метация китов, медведей, птиц дарила беднягам новые конечности, дополнительные глаза, увеличивала их размеры и страдание, живучесть и ярость.

Хэнаньское изгнание метарей произошло тысячу лет назад; их взъезд до сих пор под запретом. В Арабии их казнили. На западе за океаном о них даже не ведали. И только континентальное содружество, шляхтичи, Московское царство использовали метарей как сильнодействующее лекарство, а после — латали дыры в организме Земли.

Ложа знает, как губительно и уродливо влияние её. И всё же сердца шестерых, этих дотянувшихся до Блага хозяев жизни, дрогнули от зрелища атаки.

Наступила полночь.

Тварь падала на замок Метакратора, едва мерцая чешуёй брюха. Пугала она не только размерами, своим ночным явлением, а тем, что падала медленно и нелепо. Тварь была продолжением тревоги, воплощением её. Давящее чувство опасности, столь же смутно обретающее оболочку, сколь и быстро предстающее перед людьми. Бен не видел: контуры четырёх её крыльев смазывались, не успевая сформироваться в поспешном ночном творении. Воткнуты они были в тулово несимметрично, само тулово походило на полусферу. Судя по тому, как владел демон собой, как походил на растрёпанный клубок ярости, конечностей, ветра, он не представлял, что он такое.

Штаб предвидел многие комбинации атаки. Быстрейшие из восьмёрки демонов могли напасть со всех сторон света сразу. Протаранить два ряда крепостных стен или перемахнуть через них, устремившись к донжону в центре фортификации, в тронную залу внутри. Отвлекая защитников, иная тварь могла бы пробиться подкопом по суше или войдя в озеро, нащупывая ход подземного ручья.

Люди ожидали чего угодно.

Но только не того, что демон, вырвавшись из купола небес в заветную ночь, не успеет обрести контроль над гигантским телом, которое могли бы себе позволить лишь порождения океана. Кажется, оно рушилось, не научившись махать крыльями. А может, попросту не обрело гармонию полётных свойств.

Демон вскричал.

Его рот зоркий Бен различил между когтистыми лапами. Возможно, то было не последнее отверстие, оснащённое клыками. Шторм разразился от хлопанья крыльев, размером с парус галеона; ветер вмиг затушил все факелы, кроме тех, что питались горячей натурой дона Спонтанцы. Снег встал стеной. Коляска Везалия перевернулась, дед распластался по площадке дохлой вороной. Бен хотел было метнуться к нему, но сам от порыва ударился лицом о внутреннюю сторону укреплённого в площадку щита. Смазав рукой кровь из носа, он ощутил, как все худшие подозрения, сны, обещания и предупреждения вступают в свои права.

Капитан арбалетчиков подал клич с внутреннего двора.

Редкие стрелы долетели до твари. Впрочем, и те без видимого эффекта. Не издав ни звука, отряд на восточной крепостной стене ощерился десятифутовыми копьями, одновременно прикрывшись щитами. Арбалеты прозвучали вновь — уже из бойниц западной крытой галереи, которую успели заложить свежей кладкой после прошлогодней атаки. Тварь завизжала опять. Будто десятикратно подхватила вьюжный вой. Снег залепил лица. Бен сжался в комок, отшатнулся от щита и прильнул к железному кубу Ральфа, потянувшись к рукояти. Дверь убежища не поддалась. Он предвидел, что Симпатизатор к себе не пустит. Чем меньше метарей дотянет до рассвета, тем более почёта. При условии, что темница демона останется несокрушённой.

Тварь вскричала в третий раз, и они узнали. Даже сквернословящий под нос Дорофей, сжавший в ручищах дубину, замотал головой; лицо его исказилось. Имя возникло в нутре, как спазм, ужас узнавания — предки предков знали эту тварь; по позвоночному столбу имя взметнулось, поразило мозг.

КОМЕТА

Люди видели, как носится она где-то за куполом небес. Сгусток пламенной энергии, рассекающий темноту… Но Земля заставила её принять форму по своим законам.

Алфена вскинула руки, словно удерживая купол небес. Бен и Диего желудками ощутили буквальность метафоры. Тварь ударилась о невидимый щит. Зависла в воздухе, разметав короткие бурые перья крыльев и заскоблив чешуёй по преграде. Без шеи, без головы — или же вся она была головокрылой? — без морды и глаз. Только пастью щерилась, вцепившись двойным рядом зубов в щит Алфены. Жёлтая слюна растекалась над башней, капала вокруг донжона. Бену чудовище напомнило глубокую тарелку, которая бы не уместилась и во внутреннем дворе замка. Воздушная преграда пружинила под ней. Метель всасывалась ей в рот. Одежду, волосы людей втягивало, поднимало вверх: демон визжал на вдохе.

— Мне п-палить?! — вскричал Диего.

Ибериец излучал жар, снег вокруг таял.

Копьё, пущенное Дорофеем, устремилось к вопящей пасти и отскочило, не долетев, натолкнувшись на преграду. «Такую самодеятельность Алфена не простит, — подумал Бен. — Договорились же: первых она будет держать воздушной хваткой. Ох, не простит — если выживет…»

— Нет, — сказала одна из служанок, внезапно появившихся на площадке. — Ждите остальных.

Алфена экономила силы: говорила за неё прислуга. Внезапно она опустила руки, воздушный щит рассеялся, и с жутким свистом из сундуков и заготовленного резерва в тварь устремились копья, колья, горючие снаряды. Три крыла разорвало в клочья. Брюхо нашпиговало железом. Демон по инерции продолжил падать, но тут же Алфена вознесла руки. Кровавый поток растёкся по воздушному щиту, захлестал по гарнизонным стенам. Рот безглазой твари перекосился, она замычала, комком покатилась за южную стену, в обрыв — к озеру…

— Я уж думал, всё-таки рухнет! Ни дать ни взять — зубастая луна, — хохотнул Дорофей. — Успел почуять смрад из пасти! А ты никак обделался, Беня?!

— Глядите! Она та-та-тащила их у себя на спине!

Обмякшее чудовище, что зовётся Кометой, продолжало сползать с щита Алфены, а с его спины метнулись две фигуры. Они были тварью доставлены, прикрыты от контрудара метарей. Пара рогатых подобий человека. Первое протаранило рогами защиту Алфены. Второе меж рогов своих зародило, исторгло синюю молнию. Она бы ударила в пехоту, если б Бен не успел метнуть шипастое ядро над башней, притянув молнию. Шестерых окатило искрами.

Пророкотал потусторонний голос. Словно голос самой зимы прозвучал откуда-то изнутри, из самого сердца замка. Он представил прибывших. И не он ли их призвал?..

ДАНДЕР и БЛИТЦЕН

— Диего, — отдала команду служанка Алфены.

Бен бросился оземь быстрее Дорофея. Везалий и так лежал, не шевелясь, а Алфене опасность не грозила.

— Еб… еб-еб… — казалось, Диего сейчас расплачется.

Меж рогов Блитцен опять вырастала шаровая молния.

— Еб-еб!..

— Есусе, исцели его заиканье!

— Еб!.. С-сука-а-а!!!

Из зрачков и ушных отверстий Диего вырвались огненные струи.

И пролились, собрались в широкое полотно над башенной площадкой. Лицо иберийца осветилось экстазом разрешившейся нужды. Дона Спонтанцу словно отпустил на блаженную минуту застарелый запор. Брови, волосы, одежда — всё осыпалось пеплом. Бедняга, подумал Бен, он же терпит это каждый день… Огонь растёкся, захлестал, обтекая лишь Алфену Белоручку, чья фигура медленно поворачивалась в сторону демона, бегущего по крепостной стене. То Дандер по-бычьи сметал мечников, выставив перед собой рога. Кто-то из вояк успевал обрушить меч, и тогда из рогов высекалась искра, а металл звонко отскакивал. Чаще всего рога пробивали латы насквозь, люди насаживались, демон отряхивался — мёртвые летели вниз.

Блитцен увернулся от огненной волны в нечеловеческом кувырке. Сбежал по крыше гарнизона, не оскальзываясь по снегу, не прерывая хода и не теряя равновесия. Теперь он находился ниже башни на двадцать футов. Диего, не переставая страдать и гореть, вцепился дрожащими руками в зубец ограды, зашарил огнём по крыше гарнизона, след в след за Блитцен. Фигуру иберийского психа скрыла паровая завеса. Бен успел увидеть: на голом истощённом теле Диего блестел лишь нашейный амулет. В нём хранилась миниатюра любимой неверной жены. Говорят, лучшей потаскухи на полуострове.

То был бездонный запас топлива Диего Спонтанцы.

Пытаясь поджечь демона, метарь перенёсся в иное время. Нахлынуло дурное воспоминание: тот хахаль Эсперансы, что убегал по мадридским крышам, хохоча в ночи и поспешно натягивая штаны. Злачный его дух на семейном ложе; ухмылка жены; сплетни о рогатом Диего растут, ветвятся, мгновенно бьют — как те самые молнии… Эмоции метаря, настоявшись и бурля, вырывались теперь огнём. Блитцен уклонялся с завораживающей грацией, прыгая с галереи на восточную стену, с неё — на бывший оружейный склад, конюшни, и снова под башню… Об него ломались копья, посланные Алфеной, а в щиты Блитцен бился упруго, отскакивал, пока, наконец, капитан метарей не смогла подхватить его невидимой воздушной лапой, в которой демон забился, как бешеная белка в колесе.

Алфена нахмурилась, и Блитцен воздело над внутренним двором замка.

Дандер продолжал крушить людей.

— Нет, не вставай! — крикнул Бен богатырю.

— Отсиживайся, а я ей продыху не дам! Ты видал: тварь-то без бороды.

— И что?!

— Она — баба!

Дорофей схватил канат, заготовленный заранее, петлёй насаженный на зубец стены. Намотал канат на руку, разбежался, с медвежьей грацией выбросил себя прочь с площадки. Бен встал на корточки, то и дело оглядываясь на Диего. Перегнулся, окинул испуганным взглядом разгромленную крепость. Превышая любого человека вдвое, Дандер успел протаранить шеренгу из двадцати вояк, сбросить, как детей, с восточной крепостной стены. Не замедляя бега, не обращая внимание на свист стрел, Дандер бодал капитана тяжёлой пехоты. Тот, опытный ветеран, наглухо закрывался щитом, пригибался к земле, не давал себе оторвать. Под ними свалены были во дворе, еле шевелились, как сбитые на лету майские жуки, пехотинцы. В свете оставшихся факелов было видно, что Дандер тоже лица не имеет.

Он внезапно отпрянул от капитана. Обеими руками схватился за свои рога. Дорофей, спустившись с башни, пропахав задницей по оплавившейся черепице гарнизонной крыши, упал на выступ стены — заострённый бастион. Неподалёку от него вертелся Блитцен, уклоняясь от огненного запала выдержанной ревности. Двигаясь, демон не успевал сосредоточиться и родить молнию. Диего выл и бил себя во впалую грудь.

Бен знал: произойти могло что угодно, и всё-таки поразился тому, как легко Дандер отделил свою голову от тела, словно корочку с раны сорвал. Демон наклонился по-бычьи. Прямо из чёрного провала в безволосом туловище, будто из самих лёгких его, вырвался крик, стал осязаем, ударил.

Башня сотряслась. Устояла лишь Алфена. Капитан, до того не выглядывавший из-под щита, погиб мгновенно. Крик Дандера расщепил щит и латы. Тело вояки подняло волной громового голоса, швырнуло над стеной, сплющило о крепостной мост, поднятый вертикально и затворяющий укрепления.

Демон почти успел вернуть голову себе на место, проворачивая её, как болт в резьбе… Тут же ему хребет перебила дубина Дорофея. Не дожидаясь, пока тварь развернётся, насадит его на рога, москович вынул пробку из крепкого бутыля, что носил за пазухой. Плеснул Дандеру в грудь. Тело протаяло насквозь. Дыра от «царской водки» шипела по краям, пузырилась плоть. Не издав ни звука, Дандер сложился пополам, словно стремянка, затылком — к пяткам. Только рёбра его и кости таза выпирали белыми обломками, а лобок без половых признаков — смотрел на Дорофея. Москович выхватил короткий прямой меч из ножен. Взмахнул, собираясь рассечь тварь основательнее, — и тогда восточная стена разлетелась на куски.

Оба — сломанный Дандер, бешеный Дорофей — по крутой параболе, в вихре каменной кладки, пролетели через двор.

— А дедуля горит, — глухо раздался голос Ральфа из бронированного ящика.

— Твою мать!

Бен бросился тушить тлеющее одеяние анатома; оно занялось от случайной искры. Как ни странно, Везалий был жив. Даже пытался подняться на дрожащих локтях. Подобное отжимание, кажется, вытягивало из него все силы. Неужели и вправду его надо было разогреть, как хладнокровного гада?! Сначала тёплые струи воды, затем огонь Диего…

Молния ударила вверх, из земли в небо, и дон Спонтанца скрючился.

— П-подпалил. Блитцен больше нет.

Он свернулся калачиком на полу, зарыдал. Искривлённые губы его целовали амулет с миниатюрой Эсперансы внутри.

Алфена уже перенесла свои силы на то, что протаранило стену. В том грохоте лишь она и чувствительный Ральф успели услышать:

СКАКУН идёт за мной

танцует в крови ТАНЦОР

ПОСТРЕЛЁНОК давно за твоей спиной

Волна криков пронеслась по крытым галереям. Арбалетчиков рубил Танцор. В отличие от демонов-собратьев, он ворвался в пробитую Скакуном брешь и сразу метнулся к железу, щедро развешанному в гарнизоне. Он — мастер любого оружия. Известно то было от уцелевших, и сильнее прочих он походил на человека, но дрался как автоматон. Белокожий, безволосый, конечности его были куда длиннее, а головы он не имел, чтоб не лишиться. Длина рук, вес, размах плеч позволяли ему размахивать двуручниками. За спиной Танцора пытался подняться демон Скакун. Ржал как бешеный, пытаясь встать, круша копытами всё что ни попадя. Он был гигантским мужекозлом, а атаковал, прыгая и устремляясь к цели раздвоенными копытами.

Сломав десятифутовую толщу бастиона, Скакун застрял в обломках кладки.

Но Танцор прорвался — и сквозь камень, и сквозь резерв мечников.

Алфена Белоручка поднимала обломки стен в воздух, чтоб обрушивать снова и снова на Скакуна. Не давая встать, вырывала из-под его копыт брусчатку, огромные комья земли, снова роняла кладку. По лицу её бродили гримасы, сугубо умственные, словно она играла в «смерть раджи», а вовсе не ворочала метавоздействием глыбы, поднимала ветры силой своего таланта, дотянувшись до Блага. В поднявшейся пыли, сквозь снегопад Бен не мог рассмотреть, только пытался представить тварь, которая остаётся живой в этой дробилке. Краем глаза он заметил, как тихо по воздуху стелет котёл с кипящей смолой. Координация Белоручки была безупречной. Наверняка она успевала следить, биться, отражать действия иных сил…

Басовитое ржание, молотьба огромных копыт почти заглушали скрежет железа внизу и крики людей. Битва, достойная куда лучших наблюдателей-поэтов, походила на сходку стихийных бедствий и странных человечков на башне, что весьма спокойно сносят внимание стихий.

Дорофей приподнял каменный блок, снёсший ему пол-лица. Протёр залитые кровью глаза, огляделся:

— Бесчинства, как на Коляду…

Поднятые в воздух глыбы опали. Кипящая смола пролилась на макушку Скакуна, и едкая вонь с уносящимся визгом пронзила замок. Мужекозел в агонии подпрыгнул на высоту, превышающую его рост десятикратно. В кровавом снегу, в чёрно-багровых пятнах, он боднул башню посерёдке, вытянулся в воздухе, упал, затих. У этого демона земное пространство успело сформировать морду, а может, то был действительный сатир, тело которого эфирная тварь подняла из всеми забытой пещеры, вытянула из болота, извлекла из сталактита…

Пытаясь вывести себя из ступора, Бен до крови прокусил губу. Слишком много мыслей… и тут же — вскрик за спиной.

Вор обернулся.

Алфена Карпович, лучший из возможных капитанов, по-прежнему не изменила позы. Метавоздействия не исходили от неё, насколько чуял Бен. Но это она крикнула!.. Ветерок колыхнул остаток волос на главе Везалия, скрюченного возле коляски. Диего приподнялся в недоумении. А потом не стало Бена… не стало на башне. Вор летел, сброшенный невидимой силой через ограду. Пальцы его скользили по стене рефлекторно, нащупывали уступ. Перед глазами плясали пятна.

Он знал: ударили в плечо, онемело. Слишком быстро, чтоб что-то понять. Значит, Пострелёнок.

Тварь, что быстрее молнии Блитцен.

Тошнота. Головокружение. Руки в белом одеянии метнулись из окна к Бену — то пытались поймать взломщика служанки Алфены. Тщетно!

— Ты куда бестолковее дедули, — так насмехался на подготовке Дорофей. — Потому что Рауля я в счёт не беру.

Бен растворился в миге падения.

Голая башенная стена предстала пред умом его запертым сундуком, тайной дверью… Рука безошибочно сосчитала, пусть и не дотянувшись, все камни, из коих сложилась стена, высоту башни исчислило тело, пролетев с самого верха и ожидая смерти от удара… Раствор каменной кладки заскрипел на языке. Метарь-взломщик — в пяти футах от земли — внезапно повис. Плечи едва не вырвало из суставов.

Он нашёл «замочную скважину», что есть у любого помещения, любой клетки, замкнутой пустоты — и даже в самом теле человека, и в его характере. Бен не зря три года как располагался в высшей ложе метарей. Подтянулся, зашарил рукой глубже, перевалился внутрь — упал. В прошлом то были покои для прислуги. Мерцал вдали выход в коридор, и далее — в тронную залу. Дорофей, прячущийся за бывшим складом провизии, лишь увидел, как вор просто вошёл в смутную дыру в стене. Москович моргнул — и не стало никакой дыры. Хибраиса фокусы! — сплюнул он.

Танцор перебил людей.

А значит, против половины уцелевших демонов осталось, возможно, столько же метарей.

Бен слышал: Танцор волочил мечи по полу. Что с Алфеной? Стратеги содружества вынесли вердикт: без неё шансы на то, чтоб дожить до утра, стремятся к нулю. Демоны доберутся до темницы — и придётся подрывать всех… Взломщик заглянул в тронную залу. Позеленевший от сырости камин, старые столы, шкуры и головы дичи — медведи, кабаны, куницы и лисы, волки и олени — охотничьи трофеи Феррана Фалька. Трон укрывала кровавая мантия Фалька, над троном висел деревянный герб. Двухголовый чёрный орёл на пурпурном фоне со множеством узоров. За троном прятался люк в темницу с заточённым демоном, а рядом стояла выдумка академиков, хозяйничавших до поры в замке. Деревянный указатель-стрелка с подписью какого-то остряка: «Не входить: убьёт».

Бен выставил перед собой короткий клинок. Пробежался по коридору, прислушался к звукам: где-то наверху перешёптывались служанки Алфены. Вор приподнял засов, выбрался из башни наружу. Вдалеке увидал пару копыт, торчащих из-под обломков; каждое копыто словно наковальня. Половина замковых стен была разрушена. Фортификации походили на древний колизей и продолжали осыпаться. Подъёмный мост-врата стоял посреди пустоты, как кусок забора, ветер ударит посильнее — тот обрушится. Скакун в одиночку проделал работу множества осадных орудий. Из оставшейся части стен и перекрытий — из бойниц — вытекала кровь арбалетчиков.

Там прошёлся Танцор.

Половина Дандера лежала рядом с устоявшими вратами. Два его сердца огромными плодами выпали из груди. Рядом с ним была и рогатая голова Блитцен, пепел на снегу в том месте, где должно быть демоническое тело. Что с Дорофеем? Где Диего?..

Бен успокоил дыхание и вдруг понял, что мечи больше не лязгают.

Упёрся спиной в башенную стену, готовясь в любой момент нырнуть сквозь неё. Входная дверь затворилась изнутри, доведённая до упора пружинами. Бен чувствовал цельность донжона. Внутри был только мальчонка-сосуд и жужжащий механоид, служанки не в счёт. Так чуткий воровской слух слышит тикающий ход деталей внутри запорного механизма — когда ворочает отмычкой… Что-то ещё дотлевало на самом верху; трудно оценить, для взломщика это был слишком большой объект. Может, то спит Везалий, или Диего покидает жизнь, и что, чёрт возьми, с капитаном?!..

— Вор в одиночку охраняет вход, надо же.

Ральф деловой походкой шёл по двору, а чуть позади, слева и справа от него, мерцали существа невиданной красоты. Мужчина, женщина. Пальцы против воли ослабли, за ними — кисть, рука повисла плетью. Клинок упал. Эти пришли по земле, своими ногами. Сердце Бена подкатило к горлу, перекрывая дыхание.

— Ральф… за тобой, сзади, это…

Бен Шуфим осёкся. А голос из-под тронной залы — голос тьмы — вторил на октаву ниже:

ВИКСЕН и КУПИДОН

Они были так красивы, что Бен ужаснулся. Бывалый рубака, он закрыл лицо руками, прошептал:

— Тебя загипнотизировали?

— Отнюдь, — продолжал Ральф как ни в чём не бывало, — видишь ли, моё убежище Пострелёнок спихнул с башни. По счастью я упал на выступ бастиона. Знаешь, каково болтаться в железной клетке? Обрезался осколками кубка, вино расплескалось, сам едва не сгинул в озере. Пострелёнок всех спихнул, и Алфена ему нипочём! Диего бегал по крыше, как придурок, и, по-моему, поскользнулся.

— Что они с тобой сделали? Эти двое…

— Пока ничего. Я же не смотрю на них. Я вынужден идти вперёд, словно их глашатай, и, разумеется, не противоречить их цели. Шаг в сторону — и я увижу их и потеряю себя. Обрати внимание, они ходят вровень друг с другом, на равном расстоянии, и голову держат ровно. Им нельзя смотреть и друг на друга! Иначе сольются в вечном экстазе. А это неэффективно при штурме. Виксен и Купидон не бьются; их присутствие — уже битва.

— Они понимают речь?

Бен согнулся, ноги едва держали.

— Не думаю. Но если уберёшь ладони с глаз, то сойдёшь с ума… Честно говоря, я сам не в себе, потому что в таком положении, желая остаться в живых, я должен что-то предпринять.

— Мне-то что делать?

— Многовато вопросов, вор… Диего! — закричал Симпатизатор, вскинув голову на самый верх башни. — Если ты жив, подожги красавцев за моей спиной! Только не смотри на них, веди огонь издалека. То же касается и тебя, Дорофей! Если ты жив. А если нет — я не расстроюсь, животное эдакое.

— Ральф, надо держаться против них. Нельзя сдаваться… наша миссия…

— Мне о чести толкует лучший из воров? Парадоксальная хитрость!

Ральф приблизился к Бену.

Сквозь пальцы вор физически ощущал, как подбирается к нему желание раствориться в тепле и сиянии, исходящем от голых стоп пары демонов. Щекочущее чувство опутало шею петлёй. Демоны любви и страсти набрасывали на Бена своё клеймо. Тёмным пятном возвышался Ральф, превосходно владеющий собой.

Нельзя смотреть, опусти голову! Проваливайся спиной назад, в стену… Что-то здесь не так…

— Ральф, заслони собой, подойди ближе, — попросил Бен. — Они не пройдут; можно обороняться изнутри… Дай руку, я тебя тоже утащу внутрь…

Хотелось упасть на колени перед Виксен и Купидоном. Словно проверяя на прочность взломщика, пара демонов ослабила чары. Перелив исходящих от них чувств обрёл оттенок родства. Пара приняла черты родителей Бена. Это было выше его сил.

Спасаясь от них, Бен уставился в лицо Симпатизатора. По-прежнему надменное, капризное, только из глаз текли слёзы. Ещё можно было пытаться вдвоём взломать стену. Но Ральф не верил вору. Бен вдруг понял, что больше всего на свете этот метарь-исказитель любит жизнь.

Свою жизнь.

— Это они, — так оправдал себя Ральф, так он извинился и — ткнул ножом в живот Бена.

Взломщик согнулся, рухнул, не почувствовал даже удара о землю. Пятно крови медленно расплывалось под курткой. Бен провалился в боль. Глаза закатились.

Ральф постоял над Беном, перекатываясь с пятки на носок. Затем, заслышав поступь той пары, шагнул к двери — имитируя деятельность. Положил руку на уровень засова с внутренней стороны. Без отклика. Как и следовало ожидать, метавоздействия, наложенные при подготовке обороны, были в силе и по сей момент. Что ж, если в тронную залу не может попасть Ральф, то Танцор уж точно в силах выбить дверь…

Ральф не мог уйти, ведь иначе его убьют. Не мог драться с расчётом на победу, но мог погибнуть геройски. С другой стороны: если демонам не противоречить, то можно остаться в живых ещё на мгновения, минуты. Почему-то в уме Симпатизатора возникли чучела зверья, прибитые к стенам тронной залы. И его же голова украсила стены вслед за ними…

Ральф Симпатизатор очнулся.

И заколыхался, как истлевшее знамя на ветру. В ослабленную предательством личность его, в земную оболочку, влезли те, кто ждал здесь до рассвета. Их монструозные тела повержены. Но эфир витал, ожидая до последнего мгновения ночи. Ещё никто из метарей не сдавался. Ральф был первым — и твари хлынули в него, заполонив, отогнав личность на задворки мозга.

Новый одержимый Ральф прислонился колодой к башне — и потерял контроль над телом.

* * *

— О, слышу людей! Я! Слышу…

— Ты в расцвете сил, Никлас. Полночь.

— Как прекрасно — слышать! Но что это? Вой, скрежет железа. Буквально чувствую своей спиной, сквозь шкуру и ковёр, как сотрясается фундамент замка… Будто что-то отделилось от ночи, встало на пороге. От наступления его падают стены. Куда там людям!.. Что это?

— Моя свита.

— Они делают больно людям.

— Либо моя родня, либо твоя. Эфир всемогущ, бренна материя, а ты вправе загадать желание.

— Свет исходит сверху. Из самой яркости — по убыванию — в темнеющие углы наших домов, ям и пещер; я не видел свет, но представляю. Самое Благо распространяется сверху: от совершенных идей до искажённых воплощений их на дне человеческой жизни. Камзол царя убывает через прихотливые одежды дворян до картуза носильщика навоза. Таков луч силы. Это ты сказал, мой гость, не я.

— К чему ты клонишь, Никлас?

— Мы исходим из первых прекрасных людей золотого века. Мы все друг другу родня на этом ветвящемся, искажающемся пути человека. И как бы вдаль ни уклонился путь — должны мы помнить. Все люди — родня. Твоя же свита делает им больно, я слышу. И горько оттого, что неуживчивые половины — ты и я — из разделённых миров в одном теле сошлись. Как быть, демон?

— Загадай желание. Чтоб всё закончилось. Чтоб я ушёл на волю. Я — тот, кто, пролетая над куполом небес, излучал желания людям, словно нектар носил трудолюбивый шмель. Желания, продукт эфира. Вся моя свита, демоны эфира — суть желания. Они всё равно что частички моей кожи, будь я ею оснащён. Просачивались сквозь купол они, и без меня люди были бы словно звери. Я даровал мечты! Ведь мечта — это движение души. А вместе с появлением мечты земля уравновешивала бытие так, что человек испытывал нужду, обнаружив несоответствие меж мечтой и данностью. Они — чаши весов. Их колебания — пульс жизни. Мои труды окрашивали всех нуждой, и никогда человек не будет жить в гармонии со мной… Теперь же я надеюсь на изменения.

— Какие?

— Чтоб ты захотел.

— Чего?

— Ты мне скажи! Ужели не хочешь? Я способен претворить только твоё. Чего боишься, что верным ты считаешь. Всмотрись в себя.

— Как будто я забыл… возможно, был я одинок, а значит, я желал кого-то… Тогда довольно мне, ведь больше я не одинок. И нечего желать.

— Объясни, Никлас.

— У меня есть ты. Ты страшен, громоздок, припёр меня к стенке, из ушей меня выдавишь, если вскричишь… Но ты и заперт во мне, как скверна, которую я не могу исторгнуть, как та няня в мои первые годы, единственная, что говорила со мной в темноте. Ты здесь. И более ничего мне не надо, — так сказал мальчик, пусть лицо его и не шелохнулось, и не забилось чаще сердце.

Но содрогнулся демон.

— Мне ведомы желания сущего. Ведомо, чего хотят разумные и что им на самом деле нужно, и драматическая разница таких противоречий! Разве не хочешь ты обрести могучее тело? Разве не хочешь жить во всю силу? Быть первейшим из королей! Увидеть мир, покорить, отбросить — вырваться к другому. Подумай, я дам всё. И не робей: чего ты хочешь, Никлас?

— Уже изрёк: ничто. У меня есть ты, мой первый изумительный гость. Никто не узнает о тебе, не использует назло или во благо. Ты — чудо, и только для меня, одним своим присутствием. И коли сгинешь, так по уходу не останусь я один, ведь будет память о тебе.

И демон прошептал:

— Дивное создание, как я ошибся. Поначалу видел — ты ничтожен. Пыль, пустая скорлупа ореха. А ты… Ужели ты желаешь ничего? Я спрашиваю в третий раз. Своею чистотою ты бьёшь хитрость, ты взвинчиваешь ставки… Не молчи, Никлас.

— Ты давишь. А люди наверху встречают боль и смерть — на них давит твоя свита.

— Тогда, пока ты выбираешь, — чтоб крики заглушить, я назову тебе их имена. Знать имя их — тяжёлая ноша. Особенно когда ты в силах сохранить чужую жизнь. Они бегут между небом и землёй, несут горе людям, посягнувшим на купол небес и чистейший эфир. Я назову их по порядку. А ты подумай хорошенько, на что обрекаешь несчастных своим отказом загадать. Явление моё всегда предвосхищается падением Кометы. Она не врёт. Угрожая не телом и не силой, она несёт других…

И тьма представила:

КОМЕТА.

---

Когда дворянин Микаэль Карпович понял, что его дочурка не может ложку до рта донести или ногу вложить в туфельку, а если её принудить, так сразу находит падучая, тогда он приказал нести дитя на порог монастыря. Ущербные — пятно на знатный род. Аристократ крови лучше найдёт здоровую сироту благородного происхождения. Подделает грамоты, кому-то заткнёт рот.

Монашки Майнсхелда из загибающегося культа назаретянина ухаживали за девчонкой так, как и за остальными подброшенными. Она жила среди умалишённых, порченых метацией, уродов и сирот. Настоятельница сразу поняла: расстройство у девчонки уникальное. И назвала малышку Алфеной. В честь редкой травы, унимающей болевые симптомы, облегчающей течение болезней.

Алфена была несамостоятельна в абсолюте.

Она лила воду из кувшина в кружку, но избавиться от жажды… Нет, даже под пыткой, при смерти не смогла бы. Алфена вышивала узоры на подоле платья, но надеть его на себя… Нет, в зимнем холоде, будучи голой, во стыде пред чужаками облачиться б не смогла. Она собирала морковь с грядок, мыла, несла на кухню — но съесть было выше её сил. Заплетала косы другим сиротам и никогда — себе самой.

Алфена, которую в будущем злопыхатели нарекут Белоручкой, могла умереть каждый день, если бы за ней не ухаживали.

Тело отказывалось утолять, заботиться, выносить потребности о самом себе.

Когда девочке стукнуло пять, на постоялом дворе при монастыре остановился имперский рекрутёр, в свободном странствии своём разыскивающий метарей. Тот, кто выявлял способности и первым поставлял на службу государству, имея барыш с Академии.

Нюх и удача были на стороне Ральфа.

Ральф (тогда ещё рядовой метарь, не заработавший прозвище Симпатизатор и не убивший тысячу холопов Хэнаня) увидал, как малая девчонка, чьи мышиные волосы выбились из-под серого платка, возится на дороге. Рядом с ней стоял бочонок для пожертвований. Проезжие подкидывали из экипажей медяки, цокали языками, глядя на крепкий женский монастырь и крепкие икры монашек, что работали в огородах. Девочка играла в грубо вырезанные из дерева куклы. Не то псы, не то лошади. Смешно издавала губами звуки борьбы.

Ральф взглянул не так, как остальные.

Его порочное лицо, расплывающееся во что-то жуткое при пристальном осмотре, осветилось счастьем. Будто рубин сверкнул в придорожной грязи — то был чистый клад: эта девчонка. Он огляделся. Взмолился Благу, чтоб больше нигде и ни от кого не сверкнуло тщеславие, возглас старателя, победный клич рекрутёра или метаря, распознавшего собрата… Вернее, юную поросль. И схватился за нож, разом предвидя события. Кто первый дотянулся, того и Благо.

За спиной Алфены в летней жаре дралась беззвучно пара псов — вторя её игре. На мордах их не было и тени вражды. Движения скованны, неестественны. И чересчур легко преодолевали они тягу земли. В овраге неподалёку Ральф разглядел телегу. Старую, разбитую вдребезги. За оврагом — поваленные, переломанные ели. Птиц в округе не было, они первыми бегут от метарей…

— Здравствуй, малышка.

Алфена спрятала игрушки за спиной. Невзрачная, синяки под глазами. Стала озираться по сторонам в поисках старшей сестры…

— Не бойся, я ведь денежку принёс в дар. — Ральф достал горсть монет и одну за другой, глядя в расширяющиеся глаза Алфены, стал забрасывать в бочонок.

— Спасибо, господин!

— Ты собираешь золотишко для монастыря?

— Сёстры просят меня жалобить прохожих до обеда каждый день…

— А знаешь ли ты, что вот здесь, — Ральф нагнулся, не обращая внимания, что навоз на тракте липнет к его роскошному плащу, к сапогам с загнутыми носами, — вот здесь, прямо где ты стоишь, зарыт клад?

— Правда?!

— Надо лишь копнуть. Сама увидишь: денег у твоих сестёр будет вдоволь.

— Ого! Лопаты хранятся в сарае, а ключи у старой Матильды, а она уснула за вышивкой, я тогда побегу в огороды… — затараторила Алфена.

— Не надо суетиться, милая! Ты сама можешь достать. Знаешь?

Она открыла рот, кивнула, нагнулась, принялась пальцами скрести грязь.

— Не так. Помнишь, как выглядит лопата?

— Угу.

— А как она втыкается в землю — помнишь?

— Хрум! — вот так.

— Умничка. Представь, что копаешь ею. Нет, тебе даже шевелиться не надо… представь.

— Здравствуйте, господин! Вас чем-то заинтересовала наша послушница? Она не вполне нормальна…

— О, она прекрасно ненормальна, старшая сестра!

— Алфена, что ты делаешь? Ну-ка встань!

— Я копаю.

— Не придуривайся… Ох… Господи!.. Что это, Алфена?!

Перед матушкой, Алфеной и Ральфом зияла дыра трёх футов шириной, глубокая настолько, что солнце в зените не добиралось до дна. Кажется, тракт нуждался в обновлении.

— Когда землю вынимаешь, куда её следует переносить? — спросил Ральф.

— О, — задумалась девочка. — Неподалёку? На обочину?

— Верно. Матушка, если обнаружите гору грязи у себя в покоях — не пугайтесь… — Ральф отошёл и, широко расставив ноги, достал из кармана академическую лицензию, торжественно провозгласил: — Согласно имперскому указу о рекрутстве и адаптации юных метарей на территории Содружества, я обязан выплатить вам, как опекунше, двести золотых монет. Матушка, мне положить их в этот бочонок? Или можно вручить прямо в руки?

— Ох!

— Последний год были несчастные случае в монастыре? Люди поскальзываются, утварь бьётся? Часто ли экипажи ломаются на проезде? — Он кивнул на телегу в овраге.

— Было! Чего только не было здесь! На нечистого всё списывали…

— Нечистый тут ни при чём. Она к Благу подключена. Да так, что мне завидно. Вот сотня сверху — за ущерб, причинённый по бесконтрольному употреблению Блага.

— Благодарю, господин!.. Праздник какой… Сёстры, бегите сюда, на чудо нам уважаемый дворцовый метарь глаза раскрыл!.. Отныне не христианка, — вдруг прослезилась старшая сестра, — а я так и чувствовала. Метарь она, снимай крест, маленькая. Христу уподоблена, чудеса вершить рождена — но не христианка… По старинке б жечь её велели или гнали прочь, но тёмные времена прошли. Я всё равно буду молиться за неё! Чтоб не возгордилась, от добра не огородилась…

— Что мне нужно знать? — Ральф пропустил страстную тираду мимо ушей, раздумывая о маршруте, наёмниках, бдительности — и верной доставке Алфены.

— Она не способна о себе позаботиться. Буквально, сеньор. Пара часов минула после завтрака, а значит, ей надо помочь снять исподнее для облегчения. Затем надеть. И не забыть покормить, и одеть теплее к вечеру, и… Поймите, она способна пройти до лавки, купить яблок, но ни за что не откусит, даже будучи в голодной присмерти…

— Я заинтригован, — глаза Ральфа зажглись, — поездка в столицу предстоит удивительная… а вы говорите — нечистый…

За такую находку Академия отвалит Ральфу столько золота, что можно заполнить эту придорожную яму. Возможно, он войдёт в историю как первооткрыватель величайшего кинетика. Нет ничего лучше для Ральфа, как находить лучших — и не быть ими.

Даже не стремиться.

На второй день пребывания в Академии пятилетняя Алфена, отца которой разыскали и прилюдно выпороли на Площади Содружества, получила служанок за казённый счёт. Много, вышколенных, с набором навыков на все случаи жизни. Через год она поймёт, что служанки — лишь аверс монеты. На самом деле десять нянек — это соглядатаи, телохранители, что будут возиться с ней всю жизнь, вертухаи над нею. Ежеминутный контроль, ведь сила не останется без присмотра.

Через два года Алфена в одиночку будет вспахивать и засеивать поля, рубить просеки, рыть траншеи, осушать болота, прокладывать дороги. Обычные орудия труда ей ни к чему — она умом находила саму идею орудия, а материализовать его не было необходимости. Ведь Алфена дотягивалась до чистого эфира. И прикладывала к земной реальности.

Расплатой за метавоздействие было остаточное явление — метация. Так называемое метационное заражение среды. Люди, поражённые ею, назывались метантами и долго не жили, зачастую распадаясь на ткани прямо на глазах очевидцев. Их глаза вытекали, кожа спадала бельём, одежда заражалась невидимой разъедой. Урожай, коли его не очистить иными метарями, становился отравой. Это главная причина, по которой метари не изменили жизнь на земле к лучшему. В основном они лишь стали изощрённее угрожать своим зарубежным коллегам.

А угрожать жизни комбайна стихий стали с восьми лет. То были поистине царские покушения. От завистников, сектантов, далёких царей, кто воспринял весть об Алфене как древнее пророчество и свою скорую кончину.

За всё надо платить.

За «труд по щелчку пальцев» надо платить тысячекратно.

Метационный фон после Алфены был зашкаливающим. Бригада метарей-восстановителей неразлучно следовала за ней на полевых работах: друиды и волхвы, вакханки, аскеты, отшельники — все, кто в ладах с природой. Она могла заменить собой полчища аграриев и рабочих, горняков и моряков… Но империя поставила Алфену Карпович на службу безопасности — как золотой резерв. Бездействующий до поры.

Слава войне с маврами — она даровала Алфене малую свободу на считаные дни.

Слава войне на чужой территории — метация не грозит её соотечественникам. Пусть расхлёбывают отраву сами! Чистый эфир, приложенный к материи, продавливает и уничтожает её. Земная материя — бесконечное сочетание качеств, органики и неорганики; до метарей чистота эфира заключалась в душе человека, но с метарями эфир стал губить материю, подобно тому как открытый неразбавленный цвет из банки художника губит картину, а одна заевшая эмоция превращается в манию, губит человека.

Губительна однородная чистота.

Десятилетняя Алфена топила корабли в штормах, рушила мосты, взрывала орудия. У вражеских метарей она отбивала всяческую охоту встречаться лицом к лицу. Из-за военной кампании Алфена куда реже посещала Академию. Вопреки закону, слишком мало времени провела с великим Антистой — гуру метарей, кто с младых лет прививал им моральную блокаду. Помогал оставаться людьми, ценить любую жизнь.

Наморщив лоб, Алфена заталкивала воздух в глотки ветеранов боя, в сотни утроб, разрывала врагов, дробила камнями, поднимала реки, чтобы топить полки. Затем возвращалась в лагерь, в свой шатёр, где служанки устанавливали перед ней помост с кукольным театром. Разыгрывалась модная постановка о Ромео и Джульетте и всегда выбивала слезу из ребёнка.

В одиннадцать лет её приняли в высшую континентальную ложу; два пожилых завистника заработали в день её посвящения инфаркт. В год, когда ей стукнуло двенадцать, Метакратор поймал демона. В семнадцать, выбранная жребием, она отразила атаку демонов и выжила. Чего это стоило Алфене, знала лишь она. Всё более закрытая, опасная, ограниченная. Всегда под колпаком наблюдателей и шпиков, учитывающих риск её воздействий и объёмы очистных работ после.

Алфена видела, ради чего громила невиданных чудовищ, сравнимых с образами легенд и картин.

Тот самый мальчик-растение, ублюдок короля, лежал в темнице. А в нём жил демон. Подолгу Алфена Белоручка сидела на корточках рядом, а механоид хибраисов настороженно крутился вокруг… Механоид знал, что люди приемлемы, а образ Алфены, вбитый в энергическую пластинку, был легитимен, имел доступ к сосуду. Механоид только не знал, что такое слёзы. Алфена плакала над Никласом: было создание на Земле куда более могущественное, чем она, — и куда более уязвимое. Она хотела помочь мальчику, но никто на Земле не смог бы помочь.

Алфена думала о замужестве, но иметь мужчину — значит заботиться о себе. И кто бы вытянул роль опоры для той, кто была опорой мощи содружества?!..

У Алфены никогда не было мужчины.

До первого штурма замка Метакратора.

Она обретала свободу лишь раз в году — когда демоны прорывались и её свита в белых сутанах пряталась, а высший кинетик могла разбивать стихии вдребезги, не раздумывая о последствиях и сотнях метантов среди людей и животных, которые могли бы подхватить заразу поствоздействия меты. Здесь за ней уберут. В эту ночь на исходе года можно дышать полной грудью.

В восемнадцать жребий выбрал её во второй раз, предоставив угрозе заново.

Многие вздохнули с облегчением, а сама Алфена — с болью. Физической. Совет содружества, услышав её стон — боль? страх? предчувствие?! — воспринял его как проявление женской слабости. Кто-то усмехнулся, уличив величайшего метаря в трусости. Кто-то обрадовался тому, что Белоручка способна удивляться. Ведь дважды её выбрал случай — из шестидесяти метарей ложи!..

Присутствующие на жеребьёвке были неправы, все до единого.

Застонала Белоручка совсем по другой причине.

---

— Воспрянь, псих, — уродливый зверь в погоревшей шубе зашептал в лицо Диего, — осталась пара часов до рассвета.

— А! А-а!..

— Не ори, скудоумный. Танцор услышит, а мы ещё не готовы. Посмотри-ка на меня.

Медвежья лапа шваркнула по глазам Диего, убрав грязь и кровь. Ибериец разглядел Дорофея. Вот оно что: москович сам на себя не походил. Половина лица заплыла синим пузырём, скула раздроблена, глаза нет.

— Это ерунда. Я так по пятницам у себя веселюся, а потом кабана ем. С тобой-то что?

— С-сдохнуть можно, как больно.

— Отлично. Собери своё дерьмо и ошпарь ублюдка пламенем. Я выманю его.

— А что остальные?

— Кажется, парочка красавцев залюбила нашего гомика до помрачнения рассудка. Или он с ними в сговоре. Может, решил, что впустит их в темницу и этим себе сохранит жизнь? Или с ними улетит?..

— Что ты не-несёшь?!

— Ральф только что воткнул нож в Бенечку. А я говорил, что сладкозадых надо мочить. У нас их на кол сажают, Диехо.

— Проткнул Б-бена?!

— Ой, какой ты медленный. Вставай, дурень.

— Я исчерпан, До-дорофей. Дай мне умереть. Кажется, на нас напал По-пострелёнок. Мал, но быстрее молнии. Если капитан мертва, крепость можно взрывать. По-подай знак штабу, Дорофей. Мы не сдюжим…

— Да что ты заладил, слюнтяй! Распаляйся давай! Как это у вас работает?..

— Я сжёг Блитцен; на большее не хватит.

— Твоя жена — шлюха!

— Не поможет.

— Сбежала с мавром посредь войны! С во-от таким негрилой. Не хочу, говорит, жить в Иберии, хочу быть африканскою царицей. Под попой шкура львиная, а в попе хер аршинный. А мавр пялил твою овечку, и она стонала так громко, что через пролив разносилось. Весь Мадрид заслушался!..

— Заткнись… а т-то…

— И ладно бы на этом беды кончились. Но дочери-то твои тоже за маврами… Батя-слюнтяй им не нужен. Закостеневшее в бюрократии содружество — до фени. Тут метарям не разгуляться, а в Африке колдуй сколько влезет, там войн и резни — как здесь снегов!.. И какой в том кайф, если ты до полной импотенции дослужился, Диехо? Всю простату истратил на брюзжание огнём, а счастья не повидал!

— У-убью! Я т-тебя…

— Тебе ведь жребий поездку сорвал, я-то знаю. Мне королевский лекарь шепнул, что ты в Хэнань собирался. Но вовсе не для туризму, а чтоб письку поправить. Пожрать хотел хэнаньские пилюли. Испробовать нефритовые их притирания (это ты молодец) и — в экспедицию на юг. За женой, удами чёрными обложенной. С огнём во взгляде и копьём стояком. А тут на тебе — никакого Хэнаня, целебного бамбука, защищай замок…

— С-сука-а-а!..

— Вот, другое дело!.. Ай! Горячо, твою мать!.. — и Дорофей отбежал от голого раскалённого иберийца, выпрямился во весь рост, встав в центре замкового двора. — Танцор! Спускайся сюда, есть дело!..

Когда тварь вышла из руин гарнизона, Дорофей понял, что уверенность свою сильно преувеличил.

В походке демона читалось главное: он не будет драться как человек. Безголовый Танцор располагал таким дыханием и кровеносной системой, что его движения не были сообразны с человеческой физиологией. Скорее это была грация примитивного насекомого, потехи ради одарённого прямохождением. Тело покрыто хитиновыми чешуйками. Блестели они там, где их пыталась пробить человеческая рука. Морозный воздух со свистом входил в то место, где должна быть голова, и выходил оттуда, где у людей зад. Питаться демону не требовалось — он обрёл тело на одну ночь.

— Где ты, у-ублюдок?! — кричал Диего, не вполне понимая, кого следует жечь: богатыря или тварь.

Перед глазами его плясали безумные светлячки. Снег стремительно таял вокруг иберийца. Пламя вырвалось изо рта, упёрлось в крепостные врата. Дорофей принялся орать, бежать на беззвучного Танцора, чтобы сориентировать Диего.

Двух молниеносных ударов Танцору хватило, чтобы выбить дубину. Широким взмахом он почти достал московича — бороду ему обкорнал остриём до подбородка. Дорофей отскочил в последний миг: когда Диего развернулся и выблевал свою обиду, злость, неуверенность на демона. Полтела Танцора мгновенно отрезало пламенем. Другая половина пыталась ещё отковылять… Но Дорофей оказывался рядом, кричал Диего, что дочери его будут куда распутнее мамаши, — и тогда жар опять находил цель. Так демон лишился мечей, рухнул и отползал, пользуясь последней конечностью, как киркой. Огонь припекал края ран так, что раз за разом укорачивающаяся тварь походила на однородный кусок плоти. Наконец, задыхаясь от вони, Дорофей склонился над Танцором и заорал в него, что писюн Диего так мал, что мог бы проникнуть в цельную Алфену, а та бы даже и не заметила. Тварь извернулась, последней конечностью хлестнула, ударила богатыря по бедру. Дорофей упал, отполз и потому спасся. Вспышка пламени изо рта Диего разорвала Танцора на части.

В земле образовалась воронка, достойная комбайна стихий. Дон Спонтанца окончательно перегорел от нервного срыва.

— Мал, зато уважаю, — покачал головой Дорофей.

Богатырь подполз к напарнику, снял полусгоревшую шубу, укрыл Диего, без сил повалился рядом. Дубину отбросило в другой конец двора. У входа в башню Дорофей разглядел сияющие фигуры Виксен и Купидона. От их вида его мутило. Слишком прекрасны. Ральф Симпатизатор, целый и невредимый, стоял, упёршись лбом в ворота. Бен лежал рядом, схватившись руками за живот. За взломщика этот предатель ещё поплатится…

Дорофей зарычал, решил подняться — и упал в обморок от болевого шока.

Она по-прежнему стояла на башне.

За всё время осады не переменила позы. Служанки появились. По лёгкому наклону головы поняли: старика Везалия пора нести вниз. Она видела, как в крепость вошли Виксен и Купидон и тут же настигли Ральфа, который выбрался из ненадёжного убежища в поисках надёжного. Разумеется, Симпатизатор повёл тварей к башне. Для Алфены его капитуляция была прогнозируемой. Возможно и двойное дно: Ральф тянет время, чтобы команда их обезвредила; так или иначе — они не способны проникнуть в темницу… Служанки бережно подняли бесчувственного Везалия — и вскоре наверху она осталась одна.

Почти одна.

Перед закованной в доспех Алфеной, в двух человеческих шагах, стоял бесёнок. Высотой он был с указательный палец. Во всём похож на голого миниатюрного юношу-блондинчика с кожистыми крыльями за спиной. Он был так мал, столь уверенно стоял на своих двоих, что десяток служанок даже не обратили на него внимания. Кожа демона блестела. Пот или слизь капала на снег…

— Твоих жопотёрок никогда не напрягало, что ты отказываешься от белья? — улыбнулся Пострелёнок. — Ведь, завидев дырявые трусы, они бы мигом насторожились, а?

Такие же гадости он нёс после того, как молниеносно вырвался из лона Алфены на королевском совете. Чтобы мигом перевернуть жребий в её пользу. Чтобы она снова очутилась в боевой партии… И запрыгнул в своё убежище обратно.

— Ты сбросил моих людей.

— Милосердно устранил, — озорник поднял палец вверх, — я столь стремителен, что ни хлыщ в клетке, ни воришка, ни псих-импотент не сообразили, что к чему.

— Я пощадила тебя тогда. Мы договорились: ты должен вести себя хорошо — и я пощажу тебя дважды.

— Меня — да, но не мою родню.

— Демоны бессмертны. Нисходят каждый год в одну и ту же ночь и рано или поздно добьются своего. Ты нарушил договор.

— Договора нет!

Миг — и Пострелёнок оказался в футе от лица Алфены. Он висел в воздухе, прозрачные крылья бились столь часто, что казалось — их не было. Никто из них двоих не мог в полной мере оценить: своими ли силами Пострелёнок держался в воздухе, наглея и наскакивая на Белоручку, или же та с угрозой подняла его, приблизила к прорези в шлеме? Или оба они сразу, с выплеском чувств, проделали одно и то же?

— Ты тут распекаешься, — прошипел Пострелёнок, — а сама продолжаешь топить в озере Комету, чтобы не выплыла… А знаешь ли ты, как прелестна Комета вне уз этой плоти? Как могуче парит над куполом небес? Никакое земное тело не вместит в себя её величие, силу, бессмертие! Уродливая ваша земля обязана подыскивать Комете подходящее тело, а потому подбрасывает сплошь неуклюжих монстров, наспех закупоривая эфир в крылья, лапы, тулова…

— Речь шла о договоре. Нашем договоре. Мы вместе, ты и я, — голос Алфены задрожал. — Ты не будешь впредь без моего разрешения… выходить.

— Я свободен выбирать…

—…иначе ты умрёшь. Даже сейчас ты в опасности.

— Ха! Твои хвалёные метари лежат внизу, как кульки с дерьмом. Я столь быстр, что мог бы продырявить их всех тысячу раз!

— Люди обманчиво хрупки… милый. Знал бы ты, на что способен старик… Пожалуйста! Я прошу тебя. Спрячься, пока не поздно.

— Это единственная ночь, когда я волен.

— Поверь, озорник, для меня — это единственная ночь, когда я могу сделать хоть что-то. Остальной год — это когда меня берегут от других, других берегут от меня, и весь мир думает, что я способна если не уничтожить его, так загрязнить метацией.

Они замолчали.

Стихла крепость.

— Внизу один проткнул другого, — хихикнул малыш. — А я говорил, что прилизанный хлыщ всех переживёт? Мне даже стараться не надо. До утра твоя команда не дотянет…

— Но мы с тобой доживём! Тебе пора.

Пострелёнок не ответил, отлетел, сел на дальнем зубце, будто готовясь сорваться вниз.

Наконец Алфена зашевелилась. Она не могла ничего сделать без своих служанок — и она специально отослала их вниз. Белоручка не могла снять доспех, кольчугу, шлем, но всё, что она могла сделать своим телом, — она сделала.

Женщина прислонилась к башенному зубцу. Внизу, за её спиной, Дорофей плясал вокруг Танцора, а Диего кричал огнём, и лежал окровавленный Бен, и думал, как бы извернуться и выжить, Ральф Симпатизатор… А женщина опёрлась на зубец и расставила ноги пошире.

— Прячься, — прошептала Алфена.

Мгновение Пострелёнок раздумывал. Затем пролетел над полом, нырнул под доспех и кольчугу, мимо подола платья, пробрался между белых ляжек метаря-кинетика, вызывая мурашки. Демон забрался в её лоно. Так же, как и год назад. Когда Алфена поймала его в воздушные тиски — и пожалела, или когда он сам решил пойматься — и согласился проникнуть; они никогда не понимали, где заканчивается действие одного и начинается другой.

Просто так сплелось.

Год назад они глядели друг на друга: либо убью, либо живи со мной.

Капитан вздохнула и собралась обернуться, чтобы прикончить оставшихся демонов. Любовники Виксен и Купидон, убийственный Танцор — для команды это ужасная преграда, но только не для Алфены Карпович. Она победила вновь. Пусть так продолжается всегда. И пусть в ночной тиши Пострелёнок выбирается наружу из самого женского нутра, чтобы шептать ей на ухо, каково там — за самым куполом небес, и пусть ныряет снова, чтобы возносить до купола…

Вдруг Алфена содрогнулась.

Удар был предательски невозможным. К этому она не могла подготовиться. Никто ещё не брал Алфену неожиданностью. Женщина опустила голову: кольчуга в низу живота была пробита. Наружу высыпали разорванные кольца. Две сломанные пластины доспеха выгнулись краями наружу. Хлынула кровь. Алфена безвольно перевалилась через ограду, упала с башни, спиной вперёд. Пострелёнок покинул её силой.

Кесаревым.

Ральф успел лишь увидеть, как малый демон подлетел к двери, отряхиваясь, раздавая брызги крови. На Симпатизатора, привалившегося к башне лбом, на лежащего Бена Пострелёнок не обратил никакого внимания. Прилип к вратам. Пощупал пальчиками, отлетел и принялся биться в них с молниеносной скоростью — невидимый молот. Стук был столь частым, что казался сплошным. Краем глаза Ральф видел расширяющиеся границы вмятин, всё более резкий треск дерева.

Свита прорывалась к заточённому демону.

За спиной Ральфа что-то с громким металлическим стуком упало во двор. Он не мог оглянуться — иначе бы попал под воздействие Виксен и Купидона. Пока малый демон таранил врата, из скрытого хода донжона десять служанок Алфены выносили анатома Везалия во двор. Изредка, сквозь прищуренные веки, старик видел их: ангелов в сутанах. Он предчувствовал, что ангелы похожи на его ассистенток в белейших одеждах. Ностальгия мутной волной захватывала старика. Сладким ощущением накатывающего под горло счастья ему виделись картины прозекторской. Когда на белые одежды хлестало кровью, когда перед Везалием распахивалось человеческое нутро. Оболочка на столе ещё жила, нараспашку жила, и механизм жизни приковывал всё внимание метаря-анатома…

Почуяв запах крови, тела, ещё не мёртвого, но уже расстающегося с жизнью, Везалий Кишкодав требовательно произнёс:

— К ней, живее-живее.

Служанки безмолвно подчинились.

Его положили рядом. Высокого, костлявого, как смерть с фресок христиан, в чёрном балахоне с бледным лицом. Старик зашарил по своей одежде, сморщился, захныкал: котомка с инструментом утеряна. Одновременно он оттопырил палец и повращал им в воздухе, а служанки бережно подняли тело госпожи. Стянули латы, подобрали кольчугу повыше. Шлем так и остался закрывать её голову. Белокожее тело уродовала рваная рана. Размером с ладонь, чуть выше курчавой поросли на лобке. Служанки отступили, почти слившись со снегопадом и встающей белизной гор, которых отныне не загораживали крепостные стены. Лишь на равнине вдали передвигалось стадо оленей. Упорными рогами, похожими на древесные корни, создания севера пробивали метель.

Снег засыпал два тела: худосочное и тучное, Диего и Дорофея.

Алфена открыла глаза, и это движение, скрытое под шлемом, анатом уловил чуткостью своего таланта. Он склонился над прорезью шлема и пожаловался:

— Нечем резать.

Женщина не ответила. Хребет её был перебит, а в мозгу догорало последнее электричество.

И всё же через два стука сердца из-под её спины, из гнезда на поясе вынырнул кривой нож. Засапожник Дорофея, любезно им предоставленный, — пролетел над девушкой. Лезвие полумесяцем вошло в рану, уткнулось в край, наклонилось под острым углом и пошло вверх, вспарывая тело до горла. Белоручка работала по самой себе. Она не могла сменить бельё, поднести ко рту кубок вина, косы заплести — но при смерти она наплевала на закон своей гармонии.

Угрожавшая доныне её падучая просто отступила перед агонией.

Выше груди нож пошёл влево и вверх, к одной ключице, затем вернулся и прорезал путь к другой. Воздух морозными лопатками поддёрнул кожу Алфены, залез под мышцы, отслаивая их от внутренних органов — и раскрыл перед Везалием. Подслеповатыми глазами тот зашарил по внутренностям. Не давая крови вытечь, невидимая воздушная лапа объяла Алфену.

— Умничка-девочка, — проскрипел анатом и принялся за дело.

Треск врат от натиска Пострелёнка в двадцати шагах от них, бормотанье Ральфа, осыпающаяся каменная кладка от крепостных руин, даже сияние любовников Виксен и Купидона — всё это не могло помешать Везалию. Он дорвался до устройства земной оболочки.

Пробежался кончиками пальцев по бледно-розовым лёгким, ощущая трепет их и желейную мягкость. Последнее напряжение упругой диафрагмы. Скрытое сокращение сердечной мышцы — считав его, он интимно прошептал:

— О-о, это любящее сердце, которое предали… о-о, но во мраке перикарда мы это так не оставим, правда, девочка?..

Сгорбленным кондором он склонился над Алфеной, а та ослабила хватку воздуха, чтоб не мешать. От печени цвета киновари пальцы прошлись по кишечнику. Влипли в переплетение кишок. Старик ожил, воспрял: сокращение гладких мышц он ощутил вернее, чем собственные промёрзшие ноги. И отозвался в нём самом заходивший вверх и вниз кадык, его рот наполнился слюной. Кишечник Алфены ещё проталкивал остатки далёкого ужина. Анатом слушал, пережимал пальцами кишки, как музыкант, бравший аккорды на клавесине. Заученной гаммой отозвалась перистальтика. Везалий зачерпнул кишки, вытащил наружу, положил на колени. Левой рукой анатом поддел розовую матку, натянув её трубки, прошёлся сморщенными подушечками пальцев по маточным порезам от крыльев Пострелёнка. Поджав губы, старик исследовал разорванные мышцы брюшины — бурые лохмотья плоти.

— Здесь нанесли предательский удар, о-о, она любила и хранила, и защищала, а он разбил её доверие, ай-яй…

Пустота матки огорчила Везалия. Он так и оставил её в левой руке, а правой зашарил по кишкам, натянул, опутал ими свою шею, а потом вдруг быстро склонился над прорезью шлема и сказал:

— Теперь уходи, красавица. Предоставь оболочку мне.

И душа Алфены Карпович излетела.

Пострелёнок перестал биться в дверь, но та уже обнаружила в себе дыру. Демоны обернулись к Везалию.

Правой рукой метарь-анатом схватился за трахею Алфены, рванул на себя, нацелил на них. Глаза его закатились. Всю скрытую силу, заключённую в механизме земной оболочки, он взял. Органы, что беспрестанно переваривают пищу, процеживают жидкости, фильтруют яды, обогащают кровь кислородом, сердце, что обязано биться-биться-биться, надпочечники, что стругают адреналин, артерии, разносящие кровь… Великое точное мельтешение деталей — их силу он разобрал и вычленил.

И послал через ребристую трубу трахеи — прямо в демонов.

Ударная волна вырвалась наружу. Невидимое дробило, изнашивало оболочки Виксен, Купидона, Пострелёнка. Будто пропущенные через пищеварительную систему, они полурастворились в невидимом желудочном соке, затем сломались, слепились в комки ног, рук, туловищ. Так ребёнок хватает тонконогих пауков и скатывает между пальцев в комочки. Невидимая сила сворачивала их, подстёгивая время хлыстом. Трое тварей разложились мгновенно.

Анатом встал. На кураже, обвешанный кишками, с трахеей в правой руке и маткой в левой он ещё смог сделать эти шаги. Ральфа и след простыл: в дыре врат он нащупал засов. Ральф отпер их, вбежал внутрь, устремился в темницу Никласа.

Везалий Кишкодав подошёл к Бену, с внезапной резвостью пнул его ногой по рёбрам.

— Встань и иди, хибраис.

Тот замычал.

— Рана не смертельна, а боль только оглушила. Хватит, я сказал! Не в моих силах гоняться за придурками, я стар до того. А она… она умерла, чтобы остановить всё.

Бен поднялся на локтях, вскинул лицо, проблевался желчью, увидев работу Везалия. С плеч на грудь и шею старика-анатома свисали потроха, а Алфена в задранной кольчуге, растопырив ноги, лежала на снегу. Десяток служанок её уже суетились над Дорофеем и Диего.

— Пошёл-пошёл! — закаркал Везалий, стискивая пробитую шкатулку матки, и мигом Бен понял, кто же был взломан, как, чем… что поразило его, когда он Алфены коснулся.

Метарь-взломщик ступил в башню.

Близился рассвет.

* * *

— Я слышу шаги. Они человечьи.

— Отнюдь, Никлас. Различаю я лучше поступь своих. То был славный метарь, расположенный к слабостям. Он больно много видел, маловато умел. Его, Ральфа Симпатизатора, одолела свита моя.

— Но как? Ты же только сказал, что их перебили. Что последних — судя по взрыву насилья — извёл страшный старик, что желал бы и в моём порыться животе? Я боюсь старика больше тебя!

— Верно. Свиту мою ваши перебили, но — лишь их тела. До рассвета осталось недолго, а эфирные существа ещё не воспряли к белёсому шраму купола. Нет! Они — здесь; бестелесны; они — моё чувство праздника. И в слабого Ральфа, в трусливого Ральфа, в того, кто жить хотел любою ценой — пусть и на стороне врага, — вошли они и одолели.

— Он спустился в темницу. Что будет?

— Механоид предателю не помеха: наш слуга не подпустит к тебе зверя, тварь, что угодно, кроме человека, а значит, одурачен. Ральф пропущен. Он ведом восьмёркой моей. Пусть я не вижу, ибо я в твоём незрячем теле, но знаю. Глаза его ныне черны от заполонившей тьмы и страха этого осознавания. Сейчас он убьёт тебя. Я стану свободен. Моя свита выйдет из Ральфа, и все мы вернёмся обратно.

— И более не будете угрожать приходом? Всё вернётся на круги, как будто не было моего отца и его замысла?

— Кто знает, мой Никлас… Пребывать в бренности — сомнительное удовольствие, как я обнаружил. Быть пленником у кучки пыли чрезвычайно угнетает мою гордость и портит мой характер. А ведь прежде я не знал и этих слов, и смыслов, что «гордость», что «характер»! И всё же, один раз попав в ловушку, я подумал бы о том, чтоб лишить людской род возможности творить волшбу…

— Лукавишь! Уж не думаешь ли ты вернуться? Уничтожить мир материи, всех людей, и добрых, и злых, в нём находящихся? Твой голос жесток! Как могу я верить?

— Не верь. Уже предрешено.

— Но слушай, там кто-то ещё!

— Верно… Я рад такой неожиданности, она лишь оттянет мой триумф. Хибраис Шуфим. Плут, но полезный. Увы, не совладать ему с Ральфом, в котором засела вся моя свита. Они бьются на мечах. Вор увёртлив. Знаком он с боем бесчестным, с пылью, что надобно бросать в глаза, с тычками, не думая о подлости и ни о чём не думая. Хорош он в ложных выпадах; в ударах, с дыханием не соотнесённых; в разности меж взором и тем, куда на самом деле бьёт… Мне люб Шуфим. Изрядная потеха глядеть, как всё умение фехтовать и грязно драться из него выдавливает сила, скрытая в Ральфе. А знаешь ли ты, что в драке метарь-взломщик оценивает и цельность оружия, экипировки? Не будь Ральф усилен тьмой, быстрее вдвое против нормы, давно б треснул его клинок — от старой щербинки до самого эфеса. Невидимой отмычкой дотянулся б Бен и до изъяна в каблуке его сапожном, чтоб пошатнуть и сбить! И вместе с тем давно порваны сухожилия Ральфа, растянуты связки, вот-вот порвётся селезёнка, он держится на одном лишь эфире, чрезмерно его заполонившем… Но вот отброшены мечи. Повержен Бен. Прикоснулся к Ральфу хитрый вор, узнал своим талантом, что цельность того нарушена, что во многие его уязвимые дыры залезли мои собратья. Бен видит, что Ральф — уже и не Ральф вовсе, оступился, изменился, не человек — с минуты предательства…

— Ральф душит его, сжалься над Беном! Над ними обоими! Прикажи отступить! Даже я слышу, как бедный Ральф, ведомый твоим насилием, шепчет, искривив злой рот: «Ты, взломщик, избавь меня от этих тварей!», а Бен ему отвечает одно: «Отпусти и выберись наружу, волю прояви… Там наверху Везалий вырежет твоё дерьмо…». Помоги обоим!

— Не могу, я заперт в тебе… Или, постой, сие твоё желание, мальчишка?

— Ты хитёр. Как ты хитёр!

— Поторопись, надежды мало. В обычном бою от Ральфа Шуфим не оставил бы и мокрого места. Сейчас падёт хибраис. За ним умрёшь и ты. Снаружи нет противостояния, и мы возвысимся из сей темницы. Всплеск нашей активности увидят наблюдатели ложи. Будет дан приказ взорвать котлы, начинённые душами. И руины замка исчезнут.

— И страшный старик? И отважный грубиян-москович? Несчастный Диего, жалящий себя в слабые места, словно искру высекая и огонь воспаляя? И могучая Алфена, которую никто не знал, — ей даже похорон и почестей устроено не будет?..

— Котлы взорвут. Не станет замка, местной тверди, деревьев, озера, и редких песцов, и мышей-полёвок, и многих оленей, мхов, ледника. То будет взрыв страшнее, чем падение метеора прошлого. Но мы спасёмся; в силах мы уверены. Ты тянул с желанием, Никлас. Но время на моей стороне — потому что я над ним возвыситься могу, не ты.

— Тогда слушай, мой дивный страшный гость.

— Поторопись. Голова Бена разбита камнем, и Ральф уже склонился над тобой…

— Я попрошу не для себя, а для других. Пока взрослые друг друга убивают иль убиваются от последствий своих дел и помыслов жестоких, их дети таятся в подвалах. Вот пусть они не будут одиноки! — дети в темноте ночи и их мечты. Ты волен бежать иль не бежать земных пределов. Но в эту ночь, подобно тому, как скоротал её со мною, даря мне счастье своим присутствием, — так исполни ты желания детей.

— Ты просишь за других, мой глупый Никлас. Не за себя! Подумай хорошенько, ведь Ральф заносит руку!..

— Я вовсе не хочу, чтоб ты, тьма, засела во всех детях! Нет! И твоя свита — чтоб не ломала купола она, и не губила воинов, и не будила тёмной политики среди держав. Пусть она с тобой пребудет, отринув стремление штурмовать замки и темницы. Пусть штурмует дымоходы, в печи и камины рвётся, раз в двери прохода испросить не может. Пусть дарит, а не изымает. Не за мной идёт — а ко всем! Не в обличьях ужасных, а так, как сообразно человеку! Я желаю всё наоборот! Чтоб было счастье!..

— Ты хочешь, чтобы я жил здесь? Чтоб все мы обрели тела и жили мирно, никому не причиняя зла, и даже более — чтоб мы одаривали тех, кто просит? Мы, напротив, те, кто распыляет желания над куполом, шелуху эфира… чтоб мы теперь обратно желания с людей, как подати, собрали, а взамен отдавали б материю — дар?..

— И чтоб никто не пострадал.

— Но я обязан изойти из тела твоего. Останешься один и навсегда. Я должен быть в здоровом человеке, чтоб управлять своею свитой, вести дела. Какое тело я займу? Я не могу быть на Земле без оболочки.

— Возьми того, кому грозила б гибель. Страшный суд и казнь за слабость, за предательство. Будь Ральфом, тьма. К нему я милосерден, как и к прочим взрослым! Я же останусь в големе. Я буду спать и видеть сны, быть может. А коли я умру, от истощения иль холода, тебе я не хозяин, и назначенье ты своё отныне знаешь.

— Да будет так! Договорились. Не думай, что тебя я покидаю. Ты будешь одинок внутри, но знай, что я пекусь о тебе в мире. Ты не один! И в эту ночь никто отныне одинок не будет, никто и никогда! — поклялась тьма.

* * *

Они вышли наружу.

Они вышли, скрипя на морозе железными суставами, поражая совместным видом. С едва шевелящимся Ральфом, перекинутым через механическое плечо. С двужильным Беном, что тёр кровавое темечко, спотыкался, морщился.

И Дорофей, ухнув от боли, схватился за дубину.

Бен успокаивающе поднял руки.

— До рассвета остались мгновенья, москович. Выслушай! Ральфа обуяли демоны, ты знаешь, что он натворил. Но мальчик управился с тьмой, то был невидимый бой…

— Что за страхолюдина, едри меня булава?!

— Я сейчас коп-копыта отброшу…

— Это механоид, о котором ты наслышан. Громадный слуга парализованного бастарда — он укрыт красной мантией Феррана Фалька и его любимым колпаком. За спиной несёт мешок провизии. Мальчик — в животе его. Завёрнут в шкуры, опять погружён в сон, ни жив, ни мёртв. Тьма покинула его и ныне завладела Ральфом. Свобода ей дарована в пределах договора. Сейчас все девять эфирных тварей бушуют внутри Ральфа. Оттого он не способен изъясняться. Взгляни на чёрные зрачки… У него есть решение.

— У демона?!

— У Р-ральфа?..

— У мальчишки.

— Он же ид-идиот!..

— Ты будешь идиотом, если не заткнёшься.

— Откуда ты всё это знаешь? — нахмурился Дорофей.

— Прежде чем занять тело Ральфа, пойманный Метакратором демон объяснился со мной. — Бен вздрогнул. — Это было… странно. Голос в голове. Я верю ему, потому что он остановил Ральфа, вернул меня в сознание, и мы живы… Душа и ум мальчишки выдержали долгое соседство с этим ужасом. На рассвете демоны могли бы истаять, просочиться за купол… но мальчик договорился. И договор нерушим, ибо желание Никласа выдержано искушением и терпением. Ныне эфирным сущностям необходимы тела. Не монстры — безобидные.

— Какие ещё тела?

— Тела, чтоб удержаться. Они останутся здесь навсегда.

— И будет махач каждый день?!

— Никаких битв! Только покой и… кое-что ещё.

— Попахивает самодеятельностью. Штаб нас повесит за вольности.

— Мальчик загадал желание, но демону нужна и наша помощь, поверь мне!.. Быстрее же! Нужны тела!

— Какое ещё же-желание?

— А чучела из залы не подойдут? Рубить куницу, если что, будет куда проще…

— Нет же! Живые…

Дорофей оглянулся на десяток служанок Алфены. Наблюдая беседу и проследив за ходом его мысли, белые фигуры взметнулись, покинули труп госпожи, словно стая спугнутых голубей, развив удивительную скорость. Дорофей растерянно глянул дальше. Через поверженный мост-врата, мимо каменных глыб — в сторону северной равнины. Изведенные людские души, клеймённые Метакратором, давно не населяли сию землю. Оттащенные гербовым орлом в орудия и котлы Фалька, они не породили детей… Тут и там снег протыкали крыши занесённых бараков. Пустующие деревни. Редкие карликовые деревца. Меж них маячили тёмные точки…

Дорофей просиял.

— Быстра ли самоходная железка?

— Лучшего голема мой народ ещё не изобрёл, — с гордостью ответил Бен. — Самостоятелен, на год автономен, многорук! Этой дланью он фехтует, а той мешает котелок…

— Тогда скорее! Пусть настигнет их, вон там. Пусть товарищей своих прячет в кандалы оленьи туш.

Бен просиял, зажестикулировал.

Рубиновые глаза считали команду. Под колпаком защёлкал сложный механизм в железном черепе с налобной табличкой каббалистов. Голем сорвался с места, едва не раскидав уцелевших метарей. Понёсся огромными скачками в снежную долину. Ральф, истекающий слюнями, в перепачканной одежде, набитый эфиром, болтался куклой на его плече. От прежнего холёного Симпатизатора не осталось и следа. Бен убежал в тронную залу, достал сигнальные шутихи, вернулся во двор и спешно дал залп. Разноцветные огни вырвались из руин, полыхнули в сумерках.

Было красиво и совсем не опасно.

Штаб принял сигнал.

Теперь году положен здоровый исход, а за ним наступит следующий. Выдохнули с облегчением лучшие стратеги, полководцы, правители сопредельных держав и тысячи пешек. Наблюдатели ложи покинули убежища, выдвинулись к остаткам крепости.

Мальчик Никлас спал, лежа в покойной глубине массирующего живота механоида. Колыбель его на ременных подвесах едва качалась при буйном беге железного слуги. Метари смотрели вслед. Наблюдали, как механоид настигает одного оленя за другим. И — с размаху бьёт по оленьей макушке Ральфом. Ухватив того за щиколотки, обрушивая словно дубину. Каждый удар сопровождался вспышкой: при соприкосновении из одержимого метаря выбирались демоны. После третьего оленя с лица его сошла кожа. В сумерках он страшно стал отсвечивать багровым месивом.

Комета.

Блитцен, Дандер.

Скакун, Танцор, Пострелёнок, Виксен и Купидон…

Когда восьмёрка изошла, помчалась стадом обратно к замку, в Ральфе остался последний. Тот, что был во главе: благодаря ему слабые ноги Симпатизатора несли куда быстрее, чем положено человеку. Тело бежало и неимоверно страдало. Красный луч исходил из кровавого его лица, освещая дорогу всей процессии.

— Без малого восемь оленей, трахнутых демонами, — пробормотал Дорофей. — И наш сладкозадый, в котором засела тьма по самые ядра…

— Им следует уйти на север, — проскрипел Везалий. — На ось мира, где всё недвижно, но мир вращается вокруг. Там они будут недостижимы.

— Олени буйствуют! — изумился Бен. — Эта оболочка слишком мала, миролюбива для эфирных сущностей!

— Поэтому сила прёт из копыт и рогов. Трахнутые олени светятся и не касаются земли. Они летят. И шпарят прямо на нас!

— Им нужен экипаж, — решительно сказал Бен. — Карета или сани, что пригодны будут голему и Никласу и в чём-то, может быть, послужат маскировкой. Идём в бывшие конюшни. Перемещаясь по воздуху, свите будет легче уйти от наблюдателей ложи и прочих неожиданностей. Они не должны быть втянуты в мирские распри.

— А к-как они выживут? Н-ну, на самом севере?..

«Будут являться мне на родину, чтоб зарядить пластинку голема на год вперёд», — подумал Бен и помрачнел, а Дорофей, расхохотавшись, ударил его плечу:

— Весёлой Хануки тебе, хибраис!

— Послушай, — сказал взломщик, — я давно заметил…

— Ну давай, — добродушно поманил москович, почёсывая шею, — всё ждал, когда ты спросишь. В чём же я метарь, да?

— Нет, я понял — ты великий воин. И пьянство с похабством смешиваются в микстуру ратной удачи. Я хотел спросить про след от тюремного ошейника. Откуда он?

— Это одно и то же, — отмахнулся Дорофей, — я подкупил две трети вашей комиссии при поступлении в высшую ложу. Да-да, чин покупается, и экзамены за мзду, и экзаменующие; тому я научился в родных хоромах. Но у вас попался: мало золотишка отвалил! В содружестве надо быть щедрее вдвое. А срок мне должны были скостить, послав сюда на убой. То есть вам на помощь. Коли выживу — свободен. И жребий мне подделали, что меня безмерно тешит…

— Постой… Ты не метарь?! Так что же ты… ты ничего не можешь?!

— А что надо? — не понял Дорофей.

Бен замотал головой.

Утробу его схватили судороги, взломщик вспоминал, каково это — смеяться без удержу. Положительно, с московичем можно было свихнуться…

— А ты чего ноешь опять? — обернулся богатырь к Диего Спонтанце.

— Кап-капитана жалко. Так и не пожила как следует…

Они обернулись.

Везалий бережно возвращал потроха внутрь Алфены. Сомкнув задубевшую кожу, анатом выдохнул, затем свёл ей ноги врозь, подтянул платье, расправил кольчугу. Взявшись голыми артритными пальцами за металл шлема, он бережно освободил голову Алфены от брони. Поправил мышиные волосы. Утренний свет ринулся в застывшие глаза девушки — и отскочил.

— Пожила, — отрезал Везалий.

Старик сомкнул ей веки, и метари надолго замолчали.

---

— Куда несут меня ноги? Беспрестанно отрываюсь от земли, парю в страхе… Куда веду я одержимое стадо?

— Туда, откуда мы приступим к исполнению желанья Никласа. Со всеми условиями. Работать плодотворно, пусть и единожды в год. А заодно искупить твою слабость, Ральф. Чтоб заново лицо ты приобрёл и лишился долгой боли. Нам надо подготовиться. Понимаешь? Для тех, кто пожелает в эту славную ночь, в эту страшную ночь рождения нашего, надобно изготовить немало даров.

— Как? — испугался Ральф. — Никлас забыл какую тонкость? Не означил важного пункта? И обманут он был, и ты всё-таки выиграл, обретя волю и злобу затая?..

Но тьма отвечала ему с теплотой.

Тьма улыбалась Ральфу, одному на целом свете:

— Мы будем творить с помощью работящих ручек особых умельцев. Держись крепче, мой мальчик! Воистину, для меня что сын короля и кухарки, что высший ложи метарь, — одинаково юны. Но Никлас был чист. Столь чист, что победил и закалил меня! Тебе же предстоит немало попотеть, чтоб соскрести позор и грязь… Прежде чем осесть на шапке мира, чтоб не вращаться, как обычные смертные, а принимать желания, просьбы, готовиться к утешению и производить дары, — прежде чем мы оседлаем ось, храня её стабильность, отправимся мы в славный край.

Какую изберём мы сторону света? На востоке драконы живут, далеко за Хэнанем; мудры, спят на золоте, но чужды труду… На юге воюют чернокожие берберы да арабия суровая. Там обычай метарей закапывать в пустынях, оставляя лишь головы печься под солнцем, на съедение ящеров… На западе же, за далёким синим океаном, живёт тот народ, что поможет нам в нашей заботе. Как они, должно быть, обрадуются, узнав, что нужны нам рабочие! И трудиться надобно на самой снежной шапке мира! Туда и держим путь — увидишь воочию. Мы к эльфам летим, мой пакостный мальчик…

Упряжка несёт немалые сани.

Правит голем железный в одеянье кровавом,

В нутре его — Никлас, святое дитя и приказчик.

Восьмёрка эфирных оленей запряжена нами,

И мы в авангарде, путь освещаем!