«Холодные песни» (авторский сборник)

Автор: Дмитрий Костюкевич

Жанр: хоррор

Издательство: АСТ

Серия: Самая страшная книга

Год издания: 2023

Похожие произведения:

• Дэн Симмонс «Террор» (роман)
• Эдгар По «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» (роман)
• Говард Лавкрафт «Хребты безумия» (роман)
• Джозеф Конрад «Сердце тьмы» (повесть)
• Джойс Кэрол Оутс «Одержимые» (сборник рассказов)
• Адам Нэвилл «Второпях во тьму» (сборник рассказов)
• Рэмси Кэмпбелл – рассказы

Авторский сборник Дмитрия Костюкевича «Холодные песни» – это такая многопалубная конструкция, полная неожиданных сюрпризов. Жанр хоррора, он как плющ: обвивает все, что способен, – деревья всех видов, заборы всех типов, стены любой кладки. Хоррор вступает в симбиоз с любым другим жанром и направлением в литературе. Эту всеядность хоррора демонстрируют нам «Холодные песни».

Хоррор приключенческо-археологический, со старомодной зловещей магией – пожалуйста, рассказ «Грязные воды». Хоррор ползучих детских страхов – да, повесть «Плохой. Очень плохой». Хоррор в сочетании с янг эдалт – рассказ «Свои». Хоррор в сочетании с научной фантастикой – повесть «На Восток», рассказ «Быстрые сумерки». Хоррор в сочетании с историческими фактами и чудовищами, что захватывают человеческий разум, – повесть «Холодные песни», рассказ «Дрожь». Хоррор в сочетании с морскими приключениями и сюрреалистическим безумием – рассказ «Морские пейзажи». Хоррор в сочетании с чем-то странным и непонятным (мистика? научная фантастика? вирд? магический реализм?) – рассказы «Заживо», «Акулы-людоеды Красного моря», «Детские головы», «Ззолет». Хоррор в сочетании с чистым сюрреализмом – рассказ «Очередь». Хоррор в сочетании с трудовыми буднями самых обычных космонавтов, сходящих с ума, – рассказ «В иллюминаторе». Хоррор в сочетании с кристально чистым реализмом – рассказ «Шуга».

Меню на этой кухне богатое и разнообразное, удовлетворит как любителей крепких литературных традиций, так и маргиналов, охочих до неожиданных экспериментов и утонченной жанровой неопределенности. Любители приключенческой романтики найдут здесь свое, любители детального научного подхода – свое, любители мрачного безумия – свое, любители философских погружений – свое. Нравственный спектр прозы Дмитрия Костюкевича чрезвычайно широк – настолько, что впору вспомнить известную сентенцию одного персонажа Достоевского: «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Некоторые произведения стоят на прочном фундаменте понятий человечности, совести, долга, любви. Другие – на шатких сваях порока, деградации, психоза, расчеловечивания.

Особо следует выделить произведения, посвященные трудовым будням в экстремальных условиях Южного и Северного полюсов, а также ближнего космоса. Это рассказы «Шуга» (Северный полюс, Ледовитый океан), «Быстрые сумерки» (полет на орбитальную станцию), «В иллюминаторе» (вахта на орбитальной станции «Мир»), повесть «На Восток» (Южный полюс). Видно, что космическую и полярную тему автор хорошо знает и любит, здесь его проза изобилует техническими деталями и специфическими подробностями, оставляет ощущение предельной достоверности – как живопись в стиле гиперреализма, неотличимая от фотографии. Эти произведения (а к ним еще примыкает рассказ «На льдине», не вошедший в сборник) составляют отдельное явление в русскоязычном хорроре. Читаются они с особым удовольствием, в них есть «что-то такое». Особый тип суровой, до жестокости, романтики с отголосками соцреализма, с деловой атмосферой будничного труда на фоне экстремальных условий и низких температур. Персонажи здесь – профессионалы своего дела, готовые к повседневному героизму, их мышление научное, но в чем-то наивное, у них за спиной – советская действительность, а перед глазами – распахнувшаяся бездна.

Теперь кратко пройдемся по каждому произведению этого замечательного сборника, заглянем в каждое хоть одним глазком, но постараемся сделать это без спойлеров.

1. «Шуга»

Для тех, кто еще не знаком с творчеством Дмитрия Костюкевича, этот рассказ – лучший выбор для знакомства. Здесь вы увидите сразу несколько сильных сторон писателя.

Во-первых, умение создавать ощущение достоверности. Герой рассказа – советский гидролог, он погружается под лед, чтобы проверить реперы (металлические гвозди, сваи), вбитые в исподнюю часть айсберга. Работа одновременно рутинная и экстремальная, ведь действие происходит в Ледовитом океане. И здесь автор мастерски погружает читателя в рабочий процесс со всей его спецификой.

Во-вторых, умение создать атмосферу. Рассказ завораживает ледяной и жестокой красотой. Подводный мир, окружающий аквалангиста, нырнувшего под айсберг, описан так, что прямо видишь его, как будто смотришь не на страницу с напечатанным текстом, а в экран с текущими по нему кадрами фильма. Визуальный эффект прозы Костюкевича здесь удивителен. Возникает даже ощущение, что рассказ написан каким-то исключительно красивым стилем, но это на самом деле не так, литературный стиль довольно сдержанный, а ощущение красоты исходит от умения создавать образы – точными емкими фразами, которые глубоко входят под кожу читателю, проникают в самое нутро.

В-третьих, умение правильно преломлять реальность. «Правильно» в данном случае означает, что автор точно дозирует воздействие на структуру реальности, чтобы добиться нужного эффекта. Ведь как можно превратить строго реалистический рассказ про рабочие будни гидролога в пугающий хоррор, не выходя при этом за рамки реализма, не впадая в мистику или фантастику? Такого можно добиться с помощью преломления реальности через призму восприятия персонажа, когда смотришь на окружающий мир его глазами и пропускаешь внешние образы через его сознание. Именно так и высекает автор холодные искры страха в этом рассказе.

Гидролог сталкивается с шугой и галлюцинирует. Шуга – это рыхлая ледяная кашица в холодной воде, подвижная, кристаллическая и тягучая в своей массе, подобная... потоку сознания, бреду, кошмару, принимающая любые формы и образы, словно взаимодействующая с человеческой психикой, наводящая морок, смеющаяся, угрожающая.

Невинное природное явление становится зловещим художественным образом, мрачной и в то же время обворожительной метафорой, придающей строго реалистическому рассказу потусторонний оттенок, ледяной инфернальный отблеск.

2. «Холодные песни»

Повесть написана по реальным событиям. В 1898 году недалеко от канадского острова Сейбл (его прозвали Остров призраков, Пожиратель кораблей, Кладбище Северной Атлантики) затонул французский пассажирский лайнер «Ла Бургонь», следовавший из Нью-Йорка в Гавр. И не так страшна была сама катастрофа, как обстоятельства, ее сопровождавшие. Обстоятельства поистине чудовищные. И эпитет «чудовищные» – вовсе не эмоциональное преувеличение. Эти самые обстоятельства описаны в повести мастерски, в черном вдохновении, с жуткой детализацией, они вызывают ощущение маленького апокалипсиса, вскрывающего темные бездны. Но повесть не просто описывает исторический факт катастрофы. Этот факт служит автору вертелом, на который нанизаны сочащиеся ужасом куски мистики, вырванные прямо из вязкой плоти потустороннего кошмара.

Чудовища? Да, они здесь есть! Загробные галлюцинации? Да! Дьявольский гипноз? Да! Мертвецы? Это самое невинное из того, что найдет читатель на страницах, пропитанных морской солью и гнилостным смрадом зловещих глубин. А заодно найдет здесь поэтику – мрачную, грозную и магнетически притягательную.

3. «Быстрые сумерки»

Он – космонавт-дублер, не человек, а тень, скользящая под ногами. Таких, как он, не замечают. Его готовили к космосу, но попасть туда он не должен – не имеет права, если все идет по плану. Однако планы имеют свойство трещать по швам.

Его мучают ночные кошмары, непонятные боли в суставах, в позвоночнике, в затылке. И сам Ленинск, космический город в песках (в 1995-м его переименуют в Байконур), тоже мучается непонятными симптомами. После перестройки город пришел в упадок, а потом и вовсе стал опасным: в нем находят дико изувеченные трупы, словно вывернутые наизнанку и выпотрошенные. Отправляясь из Ленинска на космодром, космонавты расстаются не просто с земной жизнью – расстаются с чем-то жестоким, жутким и неопределенным, поворачиваются к этому мраку спиной, очищаясь от него в стерильной космической бездне, где нет места ни слабостям, ни порокам.

Космонавты в автобусе въезжают на космодром. Сзади тащится второй автобус – с дублерами экипажа. Дублеры мечтают о недостижимом космосе. Мечты извиваются, будто черви.

Но и несбыточные мечты иногда сбываются. Что-то странное, неожиданное происходит с экипажем перед самым стартом. В салоне автобуса раздаются выстрелы... Дублеров под дулом пистолета сопровождают в ракету... Теперь они – основные и полетят в космос... Мечты сбываются? Или это воплощается зловещий бред?

4. «В иллюминаторе»

Орбитальная станция «Мир». Смена экипажа. С Земли прибыла новая группа космонавтов, старая группа отправляется на Землю. Но что-то не так с двумя космонавтами, сдающими смену. Они словно не рады преемникам, не рады тому, что отправляются домой. Не улыбаются, вопросов не задают, сами на вопросы отвечают безразлично, почти машинально. И в транспортный корабль ушли со станции, не попрощавшись... Странно. Впрочем, странности странностями, а новой смене предстоит работа, и это главное. Даже если на станции что-то не в порядке, работа должна выполняться. Даже если происходит какое-то безумие, рабочую лямку надо тянуть – изо всех сил, вопреки всему...

Этот рассказ замечателен, во-первых, атмосферой нарастающего бреда, переходящего в кошмар. Во-вторых, своей интонацией дневниковых записей космонавта. Главный герой и рассказчик вовсе не писатель, простой космический трудяга, ведет дневник как умеет – пишет просто, без изысков, чуть наивно и в то же время по-деловому, с научной обстоятельностью. И эта интонация дневниковых записей, отражающая характер персонажа, выдержана просто великолепно, при внимательном перечитывании это особенно хорошо чувствуется. Надо заметить, это редкий случай, когда рассказ в жанре хоррор доставляет удовольствие не только интригой, развитием сюжета, саспенсом, жутью и ужасом, но – самой интонацией, благодаря которой начинаешь получать удовольствие от чтения с самого начала, когда автор еще не запустил в действие всю жанровую механику, приготовленную для читателя.

Когда механика запускается и все начинает постепенно сползать в кошмар, удовольствие от чтения обостряется. Читая дневник космонавта, мы наблюдаем распад разума и личности, которая с деловитой бодростью старается игнорировать наползающий ужас, упрямо держится за обломки рационального мышления, чтобы остаться на плаву, не кануть в мрачную бездну. Над этим безумием и кошмаром витает легкий призрак утонченной иронии – иронии, которая обречена в конце концов слиться с ужасом.

В итоге кошмар вытесняет все – чувство долга, профессиональные навыки, научную картину мира, ощущение самой реальности. И кажется, что бездна космоса сливается с бездной внутренней тьмы в самом человеке.

5. «Дрожь»

Год 1966-й. Солнечный Ташкент рушился в землетрясении. Восстанавливали город всем Советским Союзом. Все, в общем-то, просто: вот трагедия, а вот ее героическое преодоление... Но что, если слегка сместить фокус и всмотреться в темные трещины и провалы? Если ввести в трагедию новый фактор – фактор глубинный, неведомый, нечеловеческий, чудовищно чуждый?

Этот рассказ возник из такого смещения, здесь автор придает исторической трагедии новое измерение и ставит перед героями более сложные этические проблемы. В принципе, этическая проблема всегда одна. Человек стоит перед выбором: сохранить ли ему свою человечность, возможно, ценой предельного напряжения сил, нравственных и физических, или утратить? Этот вопрос ставится то более, то менее остро, то в простой форме, то в изощренной. Порой нам кажется, что мы решаем совсем другие задачи, что вопрос о нашей человечности вовсе не стоит (да и, в конце концов, что она такое, черт возьми, эта человечность, что это еще за химера и фантом?!), но на самом деле мы всегда решаем именно эту проблему и часто – не в свою пользу.

Соединение жанров фантастики и хоррора дает возможность поставить проблему человечности в наиболее обнаженной и бритвенно заостренной форме, положив на противоположные чаши весов не просто эмоции, а саму человеческую сущность, с одной стороны, и некую античеловеческую чудовищную сущность – с другой.

Элементы фантастики и хоррора Дмитрий Костюкевич погружает в историческую обстановку 1966 года, в локации разрушенного землетрясением Ташкента, чтобы, с одной стороны, удалиться от обыденности, от реалий, а с другой стороны, к ним приблизиться, создать эффект достоверности и вместе с ним дать читателю возможность острее почувствовать нравственный и онтологический выбор, что поставил автор перед своими героями.

6. «Грязные воды»

Белиз, маленькое государство в Центральной Америке, основанное британскими пиратами, некогда территория индейцев майя. Туда отправляется герой рассказа, решивший наняться волонтером в международную команду археологов.

Раскапывая индейскую пирамиду и проникнув внутрь, они обнаруживают фигурку вроде детского трупика, всю в окаменевшей земле. Фигурка оказывается глиняным человечком – алушем. Майя использовали их для охраны посевов. В отличие от европейских садовых гномиков, алуши охраняли свою территорию не внешним видом, а колдовской силой. После изготовления над алушем проводили магический ритуал – и глиняный человечек становился опасен, он оживал и начинал охранять вверенное ему поле, как сторожевой пес, а лучше сказать, как маленький злобный демон. До поры до времени эта тварь верно служила своему хозяину, но как только урожай с поля был собран, алуша полагалось разбить камнем, иначе вреда от него не оберешься. Поэтому археологам так трудно найти целую фигурку. Но тут повезло – впрочем, как сказать...

Это достаточно старомодный рассказ, классический хоррор с приключенческими элементами. Седые джунгли, современные археологи, древние пирамиды, зловещая магия майя, раскопки, находки, потревоженные темные тайны, страшные последствия... В других рассказах Костюкевич выходит за жанровые рамки, скользит за грань, ныряет в философские глубины, сочетает неожиданные жанровые элементы, экспериментирует, расставляет ловушки для читателей, но здесь предлагает вполне классическую историю, разве что в одном месте рассказа слегка намекает на возможность слома четвертой стены.

7. «Акулы-людоеды Красного моря»

Красное море. Синайский полуостров. Египетский город Шарм-эш-Шейх. Российские туристы. Писатель, обремененный женой, маленьким сыном и большими планами начатого романа про акул-людоедов Красного моря.

Условно рассказ делится на четыре части:

1) сначала – прозаичная обыденность;

2) затем – обыденность с легкими вплетениями смутной тревоги, с тонкими змеистыми нитями;

3) далее – головокружение, плавное ускорение темпа, танец ирреальности... allegretto... allegro moderato...

4) и наконец – кошмарный взрыв, dance macabre, разум в челюстях безумия.

Красное море бытия. Акулы-людоеды. Стальные плавники, рассекающие плоть, как воду. Фейерверки бреда. Райские фонтаны крови.

Жуткие метафоры играют читательским сознанием, как мячом, перебрасывая его друг другу над горячим песком, острыми кораллами, на фоне пальм, пляжа и обманчивой бездны, притворившейся морем, порождающей чудовищ, протянувшей щупальца и нити в наши разум, совесть и волю.

Необыкновенно поэтичная, музыкальная, атмосферная и метафоричная проза.

8. «Очередь»

Если поставить вопрос о жанре этого рассказа, то правильный ответ будет: сюрреализм. Не хоррор или вирд с элементами сюрреализма, а именно сюрреализм – чистейший. И это довольно редкое явление. Редкое не только для авторов, пишущих хоррор, но вообще для современной литературы. Есть писатели, которые легко переходят от жанра к жанру, работают то в хорроре, то в научной фантастике, то в мистике, то в фэнтези, то в магическом реализме, то просто в реализме, то в бесконечных «панках», но именно сюрреализма в чистом виде даже у таких многопрофильных авторов, как правило, не найдешь. Абсурдизм и гротеск – пожалуйста, это встретить легко, но настоящий сюр – редчайшее явление.

Рассказ «Очередь» как раз и есть этот редкий зверь, еще обитающий в труднодоступных и непопулярных местах. Дмитрий Костюкевич поймал его для нас и заключил, как в клетку, в крепкую литературную форму.

Но сюрреализм здесь вовсе не тот, что описан Андре Бретоном в наивном «Манифесте сюрреализма» 1924 года. У Костюкевича он ближе к тому, какой мы видим на полотнах бельгийца Рене Магритта. Магритт любил «выворачивать наизнанку» привычные обыденные вещи и процессы, сочетать несочетаемое, сопоставлять несопоставимое, при этом его сюрреализм выражался в простых и эффектных художественных образах, несущих довольно определенный философский смысл. Подобное мы видим и в «Очереди», где запускается механизм «обратной логики» для вполне привычного явления, и действо приобретает зловещий инфернальный оттенок.

Обратная логика сама по себе не так уж страшна и даже не так уж необычна. Скажем, стрелки часов пошли вспять – что в этом особенного? Да ничего. Капли дождя начали падать вверх – забавно, но не страшно. Многочисленная очередь развернулась вспять... Ну и что?! А если это очередь к святой иконе и вместе с очередью развернется сама икона и – самое главное – «обратится вспять» ее святость, очередь же развернется не столько в физическом, сколько в глубинном внутреннем смысле?.. Вот тогда начнется сюрреалистический кошмар.

9. «Детские головы»

При втором прочтении начинаешь видеть в этом рассказе то, что не увидел с первого раза, – его метафорический фон. Точнее, не то чтобы не увидел – не придал значения и не связал со смыслом рассказа. На поверхности – это рассказ про туристов, отправившихся в заповедник, «озерно-болотный комплекс», «второй по величине в Европе», «около пятидесяти озер, самые крупные – Журавлиное и Тонь». Экскурсия на болота – как и положено в жанре хоррор – превращается в сплошную жуть. Но эта жуть – «неправильная», в ней нарушена естественная логика. Вместо нее действует логика сна, когда оживают и овеществляются метафоры. Чтобы понять и оценить эту логику, надо сойти с поверхностного слоя, словно с болотной гати, и погрузиться вглубь – в самую трясину.

В начале экскурсии гид, ведущий туристов, сравнивает болото с Солярисом – планетой, покрытой разумным океаном, из романа Станислава Лема. Эта метафора постепенно вытесняет ощущение объективной реальности: у главной героини рассказа Ульяны внезапно возникает чувство, что болото раскинулось на всю планету – как тот самый океан на Солярисе. Действие словно бы переносится в космическую даль. Болотные ягоды свисают с веток, «будто капли крови в невесомости». Персонажи изымаются из обыденной реальности и забрасываются в некое отделенное от человеческого мира пространство – в идеальную экспериментальную камеру. Делает это автор с той же целью, с какой Лем забросил своих персонажей на планету Солярис,: чтобы удобнее залезть к ним в душу, в исподнюю темень подсознания, и оттуда извлечь самые нутряные страхи и надежды. Ведь мыслящий океан планеты Солярис – это не что иное, как метафора глубин человеческой психики, а космос – лишь способ абстрагировать психику от обыденности со всей ее многообразной суетой, препятствующей самопознанию.

Герои рассказа ходят по болотным кочкам и вдруг узнают, что эти кочки на профессиональном жаргоне местных гидов называются «детские головы». А они и впрямь похожи на лохматые головы притопленных в болоте детей (и тут впору вспомнить жутковатого ребенка, которого пилот Бертон увидел плавающим в океане Соляриса). Метафора, вырвавшись, как джинн из бутылки, начинает преображать реальность, пронизывая ее нитями ирреальных ассоциаций: болотные кочки – детские головы – детки кикиморы... Болото становится безмерным ведьминым котлом с колдовским варевом, и здесь уже возможно все, потому что наступило, как говорил Лем, «время жестоких чудес».

10. «Плохой. Очень плохой»

Есть детские страхи, что пугают детей, но ничуть не пугают взрослых. Но есть и другие детские страхи – они страшны взрослым не меньше, чем детям. Именно такой страх здесь, в этой повести. Он – словно провалившийся под ногами пол, словно зыбучий песок, из которого не вырвать ног, а вскоре – и тела, и головы. Ты – взрослый, умный и сильный, но ты беспомощен перед этим ужасом, как и твой маленький сын, которого тебе надо защитить, а ты не можешь его даже ободрить, нет сил, страх сжирает их изнутри. Вы оба во мраке, в черном дыму, где нечем дышать, но не потому, что нет воздуха – нет надежды. Нет уверенности. Ни в чем. Нет выхода. Петля кошмара затягивается на горле.

Палитра ночи рисует черными красками черные копыта. Звукопись ночи вдыхает в них черную душу звуков: «цок-цок-цок». Вуаль черноты лежит между черепом и мозгом, покрывает разум. А этот смрад? Ты чувствуешь, какую мерзкую гамму запахов приносит сквозняк кошмара?

Черный великан ходит за стеной. Чей черный великан? Его? Ваш? Твой?

В этой повести страх наиболее удушающий, наиболее черный, ползучий, липкий. Он просачивается в обыденность через «тонкое место» – детскую душу. Что-то чудовищное, неведомое овладевает детьми, и взрослые в растерянности, они не знают, как оценить происходящее: это фантомы детского воображения или нечто реальное? Это можно прогнать здравым смыслом, развеять, как сумрак – солнечным светом, или здравый смысл, столкнувшись с непонятной угрозой, покроется трещинами, заплесневеет, истлеет и обратится в прах? А когда ты наконец поймешь, что опасность реальна, то что предпримешь, какой сделаешь выбор, когда твой рассудок качнется на грани выбора, как на лезвии бритвы, где то или другое – это жизнь и смерть или даже нечто хуже самой смерти?

11. «Свои»

Вадик учился в престижной частной школе под названием «Свои». Но родители не потянули оплату, и пришлось пацану перейти в обычную муниципальную школу, где сама система такая, что чувствуешь себя как под слоем кладбищенской земли – ни продыха, ни надежды. Да еще, как на кладбище, в школьном мраке заводятся черви. Всегда найдется в школе сильная тупая мразь, которая устроит травлю слабакам. Наш Вадик тоже из таких – из слабаков; они почитают за счастье мелькнуть смутной тенью на краю зрения, юркнуть серой мышкой и развеяться легким дымком. Но глаз мучителя рано или поздно найдет свою жертву.

Прелести школьного существования особенно горьки, когда есть с чем сравнивать. А Вадику – есть с чем. В частной школе «Свои», где он учился до шестого класса, система была другая, более свободная, творческая, не давящая тяжкой плитой, а главное – более продуманная и безопасная. Кроме школьников и учителей, там были еще «старшие братья». Они решали вопросы, с которыми школьники ни за что не обратились бы к учителям, а к «старшим братьям» – свободно и легко. А еще были там...

Но не будем забегать вперед и выдавать секреты. Скажем, пожалуй, вот что. Слово «чужие» часто звучит зловеще, с угрозой, зато слово «свои», в противовес, звучит и безобидно, и обнадеживающе, но – всегда ли так? Порой краткое «свои» оставляет жутковатый след в воздухе и в сознании, и мрачные провалы открываются за простым невинным словечком.

12. «Ззолет»

Журналист самого мелкого пошиба, пишущий для регионального портала о городских улицах – неподвижных каменных «новостях», за которыми гоняться не нужно, которые оцепенело ждут на месте, – бродит по городу с фотоаппаратом, снимает свои неподвижные факты. И замечает странное слово «Ззолет», написанное от руки там, сям, тут, всюду...

Ззолет? Что это еще такое? Реклама некоего продукта? Но интернет о таком продукте не знает. Или это имя, кличка?

Загадка слова «Ззолет» становится наваждением для журналиста, он рыскает повсюду и повсюду находит это слово. Как рыболовный крючок, оно застряло в нем, и невидимая леска тянет его куда-то, втягивает во что-то.

Реальность начинает открывать перед ним язвины странных пространств, червоточины сумрачных смыслов.

Слово «Ззолет» работает как отмычка, которая вскрывает тайник. Заветная дверь приоткрывается, и реальность начинает наполняться приметами антиреальности. Вот – муравейник, высящийся там, где ему не место. Вот – клок волчьей шерсти и волчий коготь там, где им не место. Вот – курган над покойником там, где не место. «Не место» подменяет собой «место», вытесняет его прочь, небытие становится бытием, свежая выдумка становится седым фактом. Произнесенная бессмыслица плывет по воздуху, находит невысказанный смысл, липнет к нему, как паутина – к лицу, и то, что не имело смысла, становится паролем, перед которым открывается древняя бездна, и глубинный ужас выходит из нее на свет.

13. «Заживо»

Этот рассказ до самого конца – не то, чем кажется. А кажется он поначалу бытовой драмой, прозой повседневности, в которой проскальзывают легкие и редкие тревожные нотки. Как если бы в композицию стиля пост-боп, исполненную стандартным джазовым трио (фортепиано, контрабас, ударные), вплелись бы вдруг звуки неожиданного, странного и неуместного инструмента вроде австралийского диджериду.

Бытовая драма постепенно накаляется, вспухает нарывом, но вместо гноя из него выплескивается пугающая потусторонняя мерзость.

Жанр рассказа смещается в область черной магии с ее демонами и технологией проклятия. Но и это – морок в глазах читателя. Рассказ все еще не то, чем кажется. Он не исчерпал свои сюрпризы.

В финале автор установил последнюю ловушку для своего несчастного героя и успевшего породниться с ним читателя, следующего за героем в глубину, тесноту и духоту кошмара.

14. «На Восток»

На советской антарктической станции Восток беда – сгорела дизельная электростанция. Без нее – смерть. С Востока успели передать сигнал о помощи, и связь прервалась. Станция Мирный отправила к Востоку спасательный отряд, санно-гусеничный поезд. Спасателям надо проехать более тысячи километров, углубляясь в холод, который чем дальше, тем страшнее. Это почти как вылазка в космос. Станция Восток стоит в зоне сильнейших морозов, которые могут доходить в худшую пору чуть ли не до 90 градусов, а уж 70 градусов там обычное дело. Там металл промерзает до стеклянной хрупкости, топливо кристаллизуется, там живут как на лезвии отточенного ножа.

Ползет санно-гусеничный поезд сквозь снежно-морозный зловещий бред, и никто не знает, живы ли «восточники» до сих пор, – есть только надежда, вера и долг. И страшные километры впереди.

Рассказ великолепен во всех отношениях – стилистическом, психологическом, атмосферном, философском.

Героическая романтика, смешанная с трудовыми буднями в экстремальных условиях, предельное напряжение человеческих сил, нарастающая интрига, звенящие и рвущиеся нервы – и, наконец, прорыв в зону запредельного, в безумное сюрреальное пространство, где ты уже не знаешь, что страшней: искореженная реальность вокруг тебя или твое собственное сознание. И точно ли оно «твое собственное», а ты сам, в действительности, – кто? Кто ты в этой жуткой – крошащейся, как лед, ползучей, как поземка – действительности? Неужели все еще ты?

15. «Морские пейзажи»

Советское судно доставляет зимовщиков в Антарктиду. На борту писатель-маринист, он собирает материал для книги. Одну книгу он уже написал и получил упрек от капитана, ставшего прототипом персонажа, что неверно передал характер, наделил его чужими неприятными чертами.

У писателя на руках книга другого писателя-мариниста, Адама Павлова, моряка и полярника, который внезапно пропал во время обратного рейса с Южного полюса в 1971 году, оставив в каюте рукопись под названием «Морские пейзажи». Именно эту книгу, уже изданную, и читает наш писатель, главный герой рассказа, выписывает цитаты в дневник, записывает на его страницах впечатления от прочитанных рассказов. Собирается писать рецензию на «Морские пейзажи»...

И здесь читателю пора уже почуять неладное.

В самом деле, писатель-маринист, исказивший в своей книге реальность, намерен рецензировать книгу другого писателя-мариниста – читает и с первого рассказа недовольно морщится: ненатурально же! А судном меж тем правит капитан, отбросивший свою литературную тень, своего темного двойника...

Такое начало похоже на первый шаг внутрь зеркальной ловушки-лабиринта. И это действительно ловушка, из которой героям рассказа нет возврата. Ловушка это и для нас, читателей. Автор начинает игру с нашим разумом, как с лабораторной мышью, запущенной в лабиринт, полный жутких сюрпризов негуманного эксперимента.

Читая «Морские пейзажи», наш герой погружается в странный нездоровый мир пропавшего писателя. Странности выплескиваются со страниц в реальность, разъедают ее кислотой абсурда, порока, едва ли не чертовщины. Книга может свести читателя с ума, и не только читателя – саму действительность вокруг него.

Вначале была книга, и это значит, что в конце наступит безумие. Или безумие первично, а материя... точнее, книга – вторична?

Это рассказ-погружение, рассказ-пожиратель. Мы погружаемся в него, пока он пожирает нас, падаем в его темную глотку, плывем по волнам его стиля, нас переваривает его неопровержимая логика. Она неопровержима, ибо прекрасна. Литературный стиль укачивает на волнах: «телеграфный» минимализм переходит в сумрачную поэтику, и вновь слова сыплются морзянкой минимализма, интонация гипнотизирует, атмосфера сгущается, воздухом рассказа сначала дышишь, а потом он сам дышит тобой, запускает щупальца в горло, копошится в легких, наползает бельмами на зрачки, слезится из глаз. Художественные образы крадутся за читателем, как хищные звери за обреченным охотником, берут в кольцо, сужают круги, отплясывают сюрреалистические танцы. Заключают в хоровод, кружат до одури, до помрачения, до потери себя, до утраты всего. Путь по кругу – вовсе не бег на месте, это погружение в ад, в его засасывающую воронку, твое самое грандиозное и последнее путешествие.

А теперь – просто цитаты, которые сами попросились из рассказа в рецензию:

«Пингвин с клубком синих кишок вместо головы».

«В черных айсбергах горят желтые окна».

«Радио передает о случаях каннибализма на станции Восток».

«Кормлю тараканов выпавшими зубами».

«Книга – люк в палубном настиле. С одной стороны люка – безумие. Изначальное, древнее. Исток».

«Кошмар к кошмару. Опустошение к опустошению. Бездна к бездне».

«Бушующий океан визгливо смеялся».