Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Сеня Пухлый чувствовал себя хреново. Он задыхался и жаловался на то, что печет горло. Старая горбунья в красной вязаной шапке и плюшевой жакетке приставила к мусорному контейнеру ящик и, стоя на нем, ловко потрошила лыжной палкой пакеты с отходами, выуживая съедобное.

— В больницу тебе надо, милок! — сказала она, оглядев болезного с высоты. — Эвон как тебя раздуло. Больше центнера, поди?

— Больше, — согласился он и отправился пытать счастье в первую городскую.

Пока раздевался, дежурная врачиха брезгливо косилась на дырявый замызганный тельник, на рваные кроссовки, на сползшие с необъятного пуза старые треники. На культю Марина Александровна старалась не смотреть. Едва касаясь фонендоскопом рыхлой груди, послушала сердце.

— Ну, ничего криминального я не вижу. Кроме избыточного веса, конечно, — назидательно сказала она. — Худеть вам надо, Семен… э…

— Васильевич, — подсказал Сеня, и его толстые щеки расцвели алыми пятнами.

Марина Александровна была примерно одного с ним возраста: лет тридцать, — определил Пухлый. Только она врач-кардиолог и куколка в белом халате с бейджиком, а он вонючий бомжара без документов и правой руки.

— Вы когда-нибудь слышали о синдроме Мюнхгаузена? — спросила она.

— Это когда врут, что болеют? Но у меня…

— Вот-вот, именно. Такие люди зациклены на болезни, придумывают симптомы. А вы, Семен… э… Васильевич, вы здоровы. Вон какой румяный, прямо-таки кровь с молоком!..

— Да уж… — Сеня сгорбился, кое-как оделся и, неловко потоптавшись у порога, вышел из кабинета.

А ночью Пухлый загнул копыта в старом парке за вокзалом. Прилег вечером на скамейку под фонарем, а встать уже не смог. В пять утра его обнаружил дворник. Голова, тулово и ноги целы. А руку шайтан откусил. Лежит дохлый совсем, не дышит. Ветер вырвал из толстых пальцев единственной руки бумажку. Дворник подобрал листок, поднес к свету. Читать по-русски Абдуллох еще не выучился. Зато крепко-накрепко запомнил приказ начальства: чтобы на участке было чисто, никакого мусора! Скомкав бумажку, сунул в черный пластиковый пакет. Хотел было и тело прибрать, но такого большого мешка у него не было. Дворник оглянулся и, не заметив вокруг ни души, потянул жмура за куртку. Тело грузно шмякнулось, впечаталось мягким боком в асфальт. Щека сплющилась, как дырявый резиновый мяч, один глаз открылся.

Абдуллох вспотел, пока волок тело за скамью. Дальше — по газону, под уклон — легче пошло. По каменным плитам вообще хорошо покатилось. Черная вода жирно чавкнула, попробовала проглотить, но с ходу не получилось, и тогда — в предвкушении долгого пиршества — потащила подачку в дыру тоннеля. Когда-то здесь стояли решетки, но теперь вход для трупов и другого мусора был свободен. Шайтан его знает, где могут выплыть останки несчастного. Абдуллох ходил как-то за железную дорогу — на ту, парадную, строну. Но там — привокзальная площадь и три отходящих от нее проспекта. А речка за железкой не вынырнула: как ушла здесь под землю — так и с концами. Дворник отряхнул с колен налипшие листья — и вовремя: к вокзалу через парк потянулись люди на шестичасовую электричку.

***

Марина зашла в реанимационный блок. Мужчины и женщины, старые и молодые –одинаково голые. Одинаково опутаны трубками. Одинаково напряженные лица: тревожные брови, открытые рты. Живые мертвецы потихоньку отходили от наркоза и операций. Но ведь дышат. Живы. Спасены. Теперь только время…

Тишину вспороли крики — будто вороний грай из окна. Надсадно каркала и сучила синюшными ногами бабуля из второго бокса. Сухонький кулачок норовил стукнуть медсестру, заклеивающую пластырем иглу на сгибе бабкиного локтя. Крик старухи будто послужил сигналом.

И началось…

Один пациент лягнул толстой, как у слона, ногой капельницу, и та грохнулась на кафельный пол; во все стороны брызнули инфузионные растворы и осколки флаконов. Другой — вбил себе в голову, что медики собрались разобрать его драгоценный организм на органы. В борьбе за свободу немолодой дядька вел себя как малый ребенок: выплевывал таблетки, брыкался и даже умудрился укусить медсестру за руку со шприцем.

Во всех трех боксах раздавались безумные крики:

— Сволочи! Ур-роды! Пустите меня, живодеры! Пусти-ите, мать вашу так-перетак и разэтак!

Больные, пережившие инфаркт миокарда и только что лежавшие в беспамятстве после хирургических вмешательств, будто взбесились. Они орали и матерились, выдергивали из вен трубки катетеров и, перебирая немощными ногами, норовили убежать вон, подальше от «живодеров».

Марина пыталась увещевать пациентов:

— Что вы делаете? Вам нельзя кричать и двигаться! Вы же после операции! Иглы, датчики… О боже!..

Врачи, сестры, санитары — все, кто был свободен, бросились спасать буйных пациентов от них самих. Ночь выдалась тяжелой.

Где-нибудь в психиатрической клинике массовый психоз — дело обычное. Но в отделении неотложной кардиологии это выглядело непривычно и жутко. Марина сидела в ординаторской и листала медицинский справочник. Он описывал несколько видов постинфарктных состояний, но не объяснял произошедшее сегодня. Похожие отклонения после операции бывают у сильно пьющих людей. Но почему обезумели одновременно почти все пациенты? Не все же они алкаши!

Марина вышла в коридор.

Из задумчивости вывело дребезжание. Навстречу с приличной скоростью неслась каталка. Все быстрее и быстрее. Неотвратимо надвигались торчащие из-под простыни громадные ступни. Марина едва успела отскочить. Вжалась в стенку узкого коридора. Старая, без поролона и дерматина — таких в отделении уже давно не было, каталка поравнялась с доктором и притормозила. Под простыней угадывались очертания большого тела: крупная голова, гора живота, внушительные стопы. Ногами вперед… Почему здесь — в переходе между корпусами? Почему никто не сопровождает? Марина откинула простыню и отпрянула: на каталке лежал давешний бомж, тот самый румяный толстяк с ампутированной кистью правой руки. Только теперь вместо румянца по одутловатому лицу разливалась синюшная бледность. По голове и телу змеились уродливые швы, какие остаются обычно после вскрытия: патологоанатомы за красотой особо не гонятся.

Значит, бомж все-таки умер... Ох, как нехорошо получилось. Не отказала бы ему в госпитализации, был бы жив. Покойник приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Подмигнул?.. Живой, что ли? Да нет, показалось. Вон и пятна характерные… От трупа повеяло холодом. Холодом сковало позвоночник доктора. Марина стояла ни жива ни мертва, провожая глазами самостоятельно путешествующего на каталке покойного Сеню, пока он не скрылся за поворотом.

«Что за бред? Как он здесь оказался, кто привез? В морг этим коридором не возят, не связан он с покойницкой».

Марина развернулась и пошла обратно. Коридор был пуст. За поворотом тоже никого. Она дошла до отделения. Сестры на посту не видели никакой каталки.

У двери ординаторской стояла испуганная женщина.

— Марина Александровна? — спросила она. — Вы лечащий врач моего мужа? Его привезли к вам вчера утром. По телефону сказали: прооперировали, в реанимации, сегодня можно навестить. Но почему-то к нему не пускают…

— Потапов? Шестьдесят пять лет? Работающий пенсионер?

Женщина кивнула, блеснув сединой на корнях рыжеватых волос.

— Скажите, он злоупотреблял спиртным?

— Да нет, не очень… А при чем здесь это? Его же с инфарктом привезли… трезвого.

— Да, действительно, у вашего мужа случился мелкоочаговый заднебоковой инфаркт миокарда левого желудочка с распространением на переднебоковую стенку. Вчера ему сделали ангиопластику со стентированием…

По мере того как Марина сыпала медицинскими терминами, стараясь не смотреть с откровенным осуждением на давно не крашеные волосы собеседницы, та становилась все бледнее. Нервно теребя платочек, спросила:

— И что не так? Почему не отвечает на звонки?

— Видите ли, у вашего мужа энцефалопатия сложного генеза.

— Что это, доктор? Скажите человечьим языком.

— У него психоорганический синдром. Вечером ваш муж совершенно потерял над собой контроль. Дрался с сестрами, матерился, укусил санитарку, выплюнул таблетки… Пришлось его зафиксировать, успокоить.

— Что? Не может этого быть. Он не такой… Пустите к нему. Меня он послушает.

— Нет. Это невозможно. — Марина начала терять терпение. — Я же вам говорю: его привязали к кровати, укололи и… Он сейчас спит.

— Но почему это… этот синдром?..

— Такое обычно случается с алкоголиками.

Жена Потапова была поражена.

— Да он не очень… пьющий. Так, иногда, по праздникам, — сказала она, пытаясь заглянуть в лицо доктора. — И что мне теперь делать? Когда я смогу увидеть мужа?

— Когда ему станет лучше, мы вам сообщим.

Показывая, что разговор окончен, Марина повернулась, чтобы уйти. И чуть не столкнулась с голым человеком. Грузный, обмотанный серой больничной простыней, он шествовал по коридору прямо на нее. Стриженую голову опоясывал безобразный шов. Стянув кверху кожу одного века так, что обнажился жуткий желтоватый глаз, шов спускался со лба, змеился вдоль пухлой щеки к шее и уходил по необъятному животу ниже, под простыню.

Это был покойник со старой каталки. Только теперь Сеня Пухлый топал пешком, ступая босыми ногами по бетонным плитам и поддерживая сползающую простыню обрубком руки. Здоровую руку мертвец протягивал к доктору, единственный глаз смотрел не мигая.

Марина вскрикнула, крутнулась на месте и бросилась бежать. Шедшая впереди жена больного Потапова оглянулась.

— Что-то еще? — испуганно спросила она.

Марина была рада, что в коридоре оказалась эта живая и теплая женщина. Схватив ее за руку, Марина со страхом оглянулась. Коридор был пуст.

— Вы никого здесь не видели?

— Нет. Только вас. Что случилось, Марина Александровна?

— Нет, ничего. Как только вашему мужу станет легче, мы вам позвоним, — повторила Марина и побрела в ординаторскую.

***

Наконец Тамаре Потаповой разрешили навестить мужа.

Облаченная в белый халат, маску и шапочку-«шарлотту», она едва поспевала за медсестрой. Та зашла в один их трех реанимационных блоков, разделенных стеклянными перегородками, указала пальцем на привязанного к кровати доходягу.

— Ваш?

— Мой, — приглядевшись, ответила Тамара.

Да, это был ее Гошка, но что с ним случилось? Сизая щетина, отсутствующий взгляд в потолок, распахнутый рот, гнилостный запах. Снизу подвешен мешок с бурой жидкостью, поступающей по прозрачной трубочке из катетера между ног. Руки и ноги накрепко привязаны к кровати.

— Гоша! — позвала Тамара.

— Тетенька а можно ослабить мне повязки слишком туго буду вам очень признателен, — проговорил Гошка бесцветным голосом без пауз и интонаций.

Тамара задохнулась от жалости. Сорвала с себя маску:

— Гошка, родной, не узнаешь? Посмотри на меня: это я, твоя Томочка. Сейчас развяжу тебя, потерпи немножко.

— И мы пойдем домой? — Гоша моментально оживился.

— И домой пойдем, только не сегодня, а немного погодя, — щебетала Тамара, развязывая узлы на простыне, проходящей через грудь под мышками и намертво привязанной к спинке кровати.

Жгуты на руках и ногах так просто не давались.

— Да, что же это такое? Распяли человека. Сейчас, сейчас, мой хороший.

Справившись с узлами, Тамара осторожно приподняла за плечи и усадила мужа на кровати. Растерла холодные ладони. На запястьях и под мышками кровоточили ссадины. На сгибе локтя торчала едва прикрытая бинтиком канюля для иглы. На другой руке от подмышки до кисти разлилась лиловая с желтыми разводами гематома. На груди белели круглые нашлепки для электродов.

— Господи, ни одного живого места…

— Как ты меня нашла, Томочка?

— А чего искать? Тебя сюда отвезли на скорой.

— Я в Новосибирске?

— Да нет же. У нас, в первой городской больнице, на Бардина.

— Вот и они мне говорили, что в первой горбольнице. А я не верю.

— А ты думаешь, где?

Гоша понизил голос, будто сообщал страшную тайну:

— А я думаю, что меня увезли в Новосибирск и держат взаперти на какой-то перевалочной базе, готовятся разобрать на органы и продать китайцам.

Тамара рассмеялась.

— Да ну тебя, Гошка, кому нужны твои органы? Сам подумай, тебе шестьдесят пять лет, не молоденький, поизносился изнутри и снаружи. Твои органы годятся только тебе самому. А больше никому они не нужны. Даже китайцам.

— Правда? — Гоша пытливо заглянул в лицо. Так смотрят дети, заподозрив взрослых во лжи. — В больнице, говоришь? А что со мной?

— А ты не помнишь?

— Нет.

— У тебя случился инфаркт. Дома. В шесть часов утра мы вызвали скорую. Тебя привезли сюда.

Тамара взяла из тумбочки зубную щетку, почистила Гоше рот, заставила выплюнуть густые ошметки отслоившейся слизистой.

— Ты смотри! — удивилась санитарка, крепкая девица с сиреневой прядью волос в шевелюре. — Сидит как паинька, слушается. А почему до этого кричал, царапался, кусался? Зря вы его отвязали. Мы его вчера вчетвером скручивали…

— Пусть отдохнет. Я потом опять привяжу. Простите нас. Он больше не будет, да, Гош? — спросила Тамара и сунула в карман санитарки пятьсот рублей. — Принесите воды, пожалуйста.

— Дивлюсь я, какой смирненький, — сказала санитарка, ставя тазик на тумбочку.

— Вот ты пришла — и сразу легче стало. Знаешь, Том, я совсем потерялся. Мне разные видения приходят. На реке лесосплав, я тону, ко дну иду, а бревна над головой смыкаются, никак не могу выбраться. Так страшно…

— Ну, ну, ладно, малыш, будет тебе. Скоро выздоровеешь, и все плохое забудется, — ласково приговаривала Тамара, обмывая тело мужа.

Уложив Гошу на кровати, Тамара аккуратно, не туго, привязала руки и ноги. Присела перед тумбочкой, намереваясь навести в ней порядок.

Внезапно завозился и закричал что-то нечленораздельное сосед за пластиковой ширмой. К нему подошли. Раздался окрик:

— Чего орешь, гад? Фу, а сопливый-то какой! Как вы задолбали, уроды! Идите, девки, сюда, свяжем этого гада покрепче, чтобы не дергался. Только пикни мне! Сейчас зафигачу дозу…

Тамара сидела на корточках, скрытая от глаз Гошиной кроватью, и боялась себя выдать. К счастью, процедура укрощения строптивца проходила недолго. Услышав удаляющиеся шаги, Тамара вышла из укрытия и выскользнула в коридор.

За поворотом, у лифта, стояла Марина Александровна.

Тамара поздоровалась и спросила, когда Георгия Потапова переведут в палату.

— Вы же видели, он не совсем адекватен. Не может себя обслуживать. В реанимации находится под неусыпным присмотром, а в отделении ухаживать за ним будет некому.

— Я бы сама могла ухаживать…

Раскрылись двери лифта, и Марина, кивнув на прощание, занесла ногу через порог.

— Стойте! — закричала Тамара и, схватив за руку, едва успела удержать доктора.

— Что вы себе позволяете? Зачем вы меня трогаете? — Марина возмущенно дернула руку.

Но Тамара держала крепко:

— Вы чуть было не упали. Смотрите!

Они заглянули в проем. За дверью зияла темнотой жадная глотка шахты.

***

К ночи вой и стенания в отделении неотложной кардиологии поутихли. Многие пациенты забылись под воздействием лекарств, другие уснули самостоятельно. Сон давал передышку измученным телам. Не гремели лифты, не звякали хирургические инструменты, не шоркали по линолеуму швабры, отдыхали шумные каталки.

Марина аккуратно сложила стопкой истории болезни, откинулась на спинку кресла. Можно и подремать часок-другой, если ничего не случится.

Полной тишины в больнице не бывает даже глубокой ночью. Застонал больной в пятиместной палате, под грузным телом другого заскрипела кровать, зашаркали по коридору тапки, заурчал унитаз. Это ничего, это моменты привычные, мирные. Они не в силах разорвать путы сна.

Полной темноты в отделении тоже не бывало. В коридоре всегда горел приглушенный свет. Если хорошенько присмотреться, можно различить мелькание теней. Из темноты углов и закоулков, многочисленных закутков старого здания выползали ночные соседи. Голодные, они собирались кучками или рыскали поодиночке. Кого-то привлекала сладкая кровушка. Кто-то охотился за продуктами мозга, кто-то искал эмоциональной подпитки. Всего этого в городской больнице хватало с избытком. Здесь — в центре средоточия человеческой боли и мучений — простор для темных сущностей. Они шмыгали суетливыми тенями по коридорам и кишмя кишели в больничных палатах и реанимационных блоках. Они пировали и устраивали жуткие оргии. Присасывались жадными ртами к ранам и свежим шрамам. Проникали через открытые рты спящих внутрь организмов или присасывались пиявками и жрали, жрали, жрали.

Сквозь сон Марина слышала неопрятное чавканье и утробное урчание. Силилась проснуться, отогнать, но поднятая было рука лишь вяло шевельнулась и безвольно упала на стол.

В больнице сущности жирны, избалованы и избирательны. Им уже мало простого грубого корма, им подавай что-нибудь этакое, изысканное и необычайное. Им уже мало пациентов. Они уже открыли охоту на младший и средний медперсонал и даже на врачей. И хотя у этих нет телесных повреждений, всегда можно проникнуть внутрь через другие изъяны. Можно присосаться к биополю медсестры — любительницы с садистским азартом тыкать больных толстыми иглами и забирать крови больше, чем требовалось для анализов. Можно приложиться к санитарке, обкладывающей матом стариков за пролитые мимо утки капли. Можно проследить за пьяницей-анестезиологом — ведь он снова сорвется и порадует их делирием.

Кто-то большой и бесформенный уже открыто крался на цыпочках, со зловещим шипением тянул длинные шевелящиеся щупальца к чистенькой и успешной Мариночке Александровне. Есть, есть чем поживиться, полакомиться…

Резкий телефонный звонок прервал дрему.

Марина взяла трубку.

Ее вызывали в санпропускник: скорая доставила пациента с подозрением на инфаркт.

Пока раздевали маленькую горбатую старуху, Марина брезгливо морщила нос и старалась не смотреть на потертую жакетку и бесформенную красную шапку, которую никак не удавалось снять: горбунья кричала и держалась за нее мертвой хваткой. Позже выяснилось, что бабуля ходила в этой шапке, не снимая зимой и летом, волосы проросли через петли вязаного полотна и прочно вплелись в узор.

— Оставьте ее, пусть пока так сидит, — сказала Марина, приступая к осмотру.

— Думаешь, поди, за что тебе все это? — неожиданно спросила старуха. — А ты не думай, знай точно: следом за грехами всегда идет наказание.

— И какие же у меня грехи? — устало спросила Марина.

— А то ты не знаешь. Подумай, сама вспомнишь. Просто так ничего не бывает.

Старуха шмыгнула носом и поджала губы, показывая, что больше ничего не скажет. Не обнаружив у пациентки ничего острого, Марина все же сказала медсестре:

— Готовьте к госпитализации.

Вернувшись в ординаторскую, Марина задумалась. О каких таких грехах говорила старуха? Окончила школу, университет, отучилась в ординатуре, поступила в аспирантуру, последние шесть лет работала в первой городской, лечила людей. Некогда было грешить.

И замуж вышла девушкой, и мужу не изменяла, и абортов не делала, дочку родила. Какие грехи?

Да полно! Какая еще старуха? Марина провела рукой по волосам, стряхивая наваждение. Сверилась с журналом: за ночь в отделение поступило четыре пациента, мужчины. Не было сегодня никаких старух.

И все же. Как там у Уоррена: «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его — от пеленки зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть». Но что? Не считать же грехом то, что Марина отказала в госпитализации тому однорукому бомжу? Ее вины в этом нет, ведь она действовала согласно распоряжению заведующего отделением. «У нас не богадельня», — говорил он. Да и причин для лечения толстяка в отделении она не увидела: румяный, полный. Идет по коридору, замотанный в простыню…

О господи! Снова…

Марина вскипятила воду. Положила ложечку растворимого кофе, сахар. Отпила глоток. Ну и гадость!

Все это — глюки. Галлюцинации. И старуха, и давешний покойник! Все это от недосыпа. От усталости. От ночных дежурств: практически вся жизнь — в стенах больницы. Вырваться бы отсюда — в отпуск, к морю!

***

Брыська с раздутым животом ни на шаг не отставала от хозяйки: она решительно не понимала, что с ней происходит.

Берегли, да не уберегли. Проворонили. Были уверены, что в дачном поселке нет ни одного настоящего кота. У соседей напротив жил трусливый до умопомрачения оскопленный британец, у других — обитал белый перс, тоже кастрат, но тот сдох еще по весне от укуса клеща. Других «охальников» в округе не наблюдалось. И вот поди ж ты, Брыська где-то нашла любовь, умудрилась впервые за семь лет своей жизни отхватить шматок женского счастья.

Тамара приготовила коробку, постелила старую простыню и, уложив туда кошку, села на пол рядышком. Старалась ласковыми поглаживаниями да уговорами успокоить роженицу. А та содрогалась в схватках и дико орала. В два часа ночи, наконец, выскользнул котенок. Брыська, хоть и была мамашей неопытной, все сделала правильно: перегрызла пуповину, облизала первенца — довольно крупного серенького котика.

— Ну и умница, — сказала Тамара, уверенная, что теперь-то все пойдет как по маслу.

Она подсовывала слепого малыша к сосцам, но, сухие и горячие, они не привлекали котенка. Он дрожал хвостиком, уползал в сторону и, волоча за собой остатки пуповины, царапал коготками стенки коробки, рвался наружу. Измученной матери было не до него. Тамара согрела молока, выдавила из пипетки несколько капель в розовый ротик.

Шло время, а новые котята появляться на свет не спешили. Почему-то у Брыськи напрочь прекратились схватки. Было видно, что она держалась из последних сил: смотрела на хозяйку и жалобно стонала.

Едва дождавшись утра, Тамара посадила Брыську с единственным чадом в сумку и повезла на такси в лечебницу. Оказалось, что первые роды для семилетней кошки — это неправильно и очень сложно. Котята погибли в утробе. Единственного котика, который смог появиться на свет, пришлось усыпить из-за какой-то патологии.

Перемазанная зеленкой, с аккуратным швом на бритом животе, прикрытом попонкой, кошка бегала боком, выписывая пьяные кругали — отходила от наркоза. И всюду искала своих деток.

Вечером позвонила Марина Александровна.

— Поступило много новых больных. Больше не можем держать вашего мужа в реанимации. Но и в общую палату ему пока нельзя. Приезжайте.

Тамара сидела на диванчике в холле и ждала. Из реанимационного блока то и дело выезжали кресла-каталки с больными, следовали мимо Тамары, а потом сворачивали за угол — в отделение. «Не мой. Снова не мой», — отмечала она. Напротив — ординаторская. Рядом с ней — столовая и стол для грязной посуды.

По коридору шла согнутая крючком старушка. Стриженая голова двигалась впереди туловища почти горизонтально, параллельно полу. Великоватый, с чужого плеча линялый халат, подвязанный поясом, хвостом волочился по полу. Горбунья проковыляла мимо Тамары, подошла к столу, взяла грязную ложку, облизала ее и, засунув в карман, побрела обратно.

— Кто ожидает Потапова? Вы? За нами идите, — скомандовала маленькая девушка и рванула вперед, ловко лавируя каталкой.

Тамара подхватила пакеты с вещами и бросилась вдогонку. Догнала уже в конце длинного коридора, когда санитарка открывала ключом дверь с надписью «Изолятор».

Гоша послушно разрешил уложить себя в кровать. Тамара присела на кушетку, которую здесь поставили специально для нее. Осмотрелась. Стены сияют чистотой свежей краски; холодильник, раковина — все очень приличное. Курорт!

Гоша проследил за ее взглядом.

— А где мы, Том? В Новосибирске?

— Нет. Мы в первой горбольнице, на Бардина, — терпеливо повторила Тамара.

— Вот и они мне говорили, что в первой. А я не верю, Том.

— Почему?

— Мне кажется, меня хотят разобрать на органы и продать китайцам.

— А почему ты так думаешь, Гошка?

— Они все время говорят про органы. И к койке меня привязывали, знаешь как крепко? Руки все синие.

— Знаю. Это чтобы ты не смог убежать и выпрыгнуть в окно. Рано тебе еще домой. Вылечишься — тогда и уйдем.

— Ты, Томочка, тоже берегись. Они и тебя разберут на органы. Они знаешь какие?.. У-у… — Он погрозил кому-то невидимому кулаком.

— Да на что им наши с тобой органы, Гоша?

— А как мы сюда попали?

— У тебя случился инфаркт, мы вызвали скорую, тебя привезли в больницу. Лечат.

— Давно?

— Ты здесь уже седьмой день. Сначала лежал в реанимации, теперь перевели сюда.

— А ты?

— А мне разрешили за тобой ухаживать, Гошенька. Потому что ты еще слабый и глупый, как маленький.

— Как наш младший внук?

— Примерно. Видишь, ты уже и про внука вспомнил. Это хорошо. — Она поцеловала мужа в макушку.

***

На новом месте не спалось. Ей велели не запирать на ночь дверь палаты, а еще лучше — держать ее немного приоткрытой: мало ли как повлияет на больного замкнутое пространство. Как будто больничный коридор сможет его разомкнуть!

В коридоре долго не смолкали беготня, топот, звяканье, шарканье больничных тапок. В окно зловеще скалилась красноватая луна. Тамара попробовала уснуть. В голове не укладывалось, как ее Гошка, надежный и благоразумный шестидесятипятилетний мужчина, мог превратиться в маленького капризного мальчишку, не осознающего, где он оказался и почему. Инфаркт миокарда сам по себе — не шуточки. Но этот психический синдром… Интересно, как скоро он пройдет. Хорошо, что Гошка уже не совсем овощ, даже про внука вспомнил.

Чтобы преодолеть бессонницу, надо думать о чем-то хорошем, вспоминать счастливые моменты.

Стояло ужасно жаркое лето. Тамаре было девятнадцать лет, и она спала на балконе. Однажды ночью проснулась от звуков шагов. Кто-то ходил по крыше. Тамара испугалась и тихонько заползла в комнату. И тут же на балкон свалилась огромная охапка пионов. Белые, розовые, бордовые. Они пахли счастьем.

Через два года они уже были женаты и ждали ребенка. Он повел ее в горы. Благоухал август. Запахи разнотравья пьянили. Она бежала за ним по тропинке, не поспевая. Плакала, но рюкзак не отдавала: это был бы позор. Тогда он сказал, что позорно было бы нагрузить своими вещами чужого человека. А мужа — нормально. На то он и муж. К тому же она сама-то несет их общий рюкзачок — только не за плечами, а в собственном животе.

Тамару разбудило ощущение постороннего присутствия. Она села на кушетке. Никого нет, показалось, наверное. Гошка похрапывал, приоткрыв рот. И тут она увидела: прямо над ним темнота заметно сгущалась, будто шевелился кто-то угловато-многорукий. Может, вошла медсестра с капельницей?

— Кто здесь? — шепотом спросила Тамара.

Ей не ответили. Угловатый посетитель, оставив мужа, метнулся к ней. Лодыжки коснулось что-то прохладно-влажное, будто шершавым языком лизнула кошка. Тамара отдернула ногу.

— Брысь!

Щупальца дернулись и прижались к длинному туловищу, сделав его менее угловатым и даже округлым. Существо повисело в воздухе еще какое-то время, пугая и без того насмерть перепуганную Тамару, и сигаретным дымом потянулось в дверную щель.

Через несколько минут, кое-как успокоив готовое выпрыгнуть сердце, Тамара вышла из палаты. Ее шаги гулко раздавались по сумрачному коридору. В туалете горел свет. В душевой лилась вода. Кто-то тихонько напевал.

Вернувшись в палату, она закрыла дверь на ключ и быстро уснула.

Утром Гошка спросил:

— А где это мы?

— В больнице.

— В Новосибирске?

Этот день сурка уже начинал раздражать.

— Нет, — резче обычного ответила Тамара. — У нас в Кузне, в первой больнице, на Бардина.

— А я думал, в Новосибирске.

— Дался тебе этот Новосибирск! Встань, подойди к окну, посмотри.

Заглянула санитарка — та самая, из реанимации, в сиреневом форменном костюме и с сиреневой прядью в светлых волосах.

— Меня Люда зовут, — представилась она. — Может, вам надо простыни поменять?

— Да, пожалуйста, дайте одну.

Тамара попросила Гошу пересесть на кушетку и начала перестилать постель.

— А что это вчера ночью у вас за переполох был, беготня допоздна? — спросила она у Люды.

— Подробностей не знаю — только пришла на работу, но говорят, в хозяйственную шахту больной упал.

— Как это? — Тамара оторопела.

— Ну, видели мож, в конце коридора такой люк, как окошко, на замочек закрыт. Мы кидаем туда узлы с грязным бельем, оно прямо в прачечную падает. А вчера почему-то открыто оказалось. А больной из пятой палаты покурить на лестницу пошел. Не дошел. Заглянул, видать, в люк-то и не удержался. А мож, подтолкнул кто…

— Кто подтолкнул?

— Лярва, — неожиданно сказал Гоша.

Женщины одновременно повернули к нему головы.

— Что за лярва, Гош? — строго спросила Тамара.

Но муж сидел молча, словно воды в рот набрал. Санитарка хихикнула.

— Вот так и ругался без вас, обзывался всяко. А с вами — сми-ирный.

— А прачечная — на первом этаже? — спросила Тамара, засовывая в карман сиреневого костюмчика пятьсот рублей.

— Нет, в подвале.

— Это что же получается: он с четвертого этажа в подвал упал?

— Да. В лепешку расшибся. Ой, заболталась я тут с вами. А мне еще уборку делать.

— И часто у вас такое происходит? — Тамара достала еще одну бумажку.

— Первый раз было три года назад, когда Горбуниху прорвало.

— Кто это — Горбуниха? — спросила Тамара.

— Лярва, — повторил Гоша.

— Гоша, хватит дурить, — сказала Тамара.

— Не кто, а что, — сказала Люда и, не обращая на Гошу внимания, спрятала очередную денежку в карман. — Это речка такая. Она текла по этому самому месту, где теперь больница стоит. А еще тут болото Моховое было. Говорят, много народу в нем утонуло. Болото засыпали, а Горбуниху в канал упрятали. А на этом месте больницу-то и построили.

— Ну, это давно было, а что случилось три года назад?

— Там, за вокзалом, Горбуниха еще вольно течет, там мальчик трехлетний в прорубь упал, его сначала под лед затащило, а потом в тунелю. Знаете, там такая тунеля, под железкой? Так и не нашли.

— Ну и как это связано с больницей? — Тамара начала терять терпение. Похоже, сиреневая Люда готова до вечера рассказывать сказки — доставай только денежки.

— А то и случилось: прорвало Горбуниху-то, у нас подвал и затопило. И там слесарь пьяный утоп. Центрифугу ремонтировал и уснул, пьяный был. И утоп.

В палату вошла Марина Александровна. Заметив Люду, строго спросила:

— Вы еще здесь? Идите, вас сестра-хозяйка ждет. — Обернулась к Потапову: — Здравствуйте! Как у вас дела? Вижу, поднимаетесь, молодцом.

— Здрассьте, — сказал Гоша. — А когда меня домой выпишут?

— Когда выздоровеете, тогда и выпишем. Вот вы, например, знаете, Георгий Иванович, какой сейчас месяц идет?

Гоша посмотрел на жену, ожидая подсказки. Но та молчала.

— Ноябрь, наверное, — неуверенно сказал Гоша.

— Вообще-то уже третье декабря. Ну ничего, вам простительно не знать, для вас время остановилось.

— А вообще, как долго этот психический синдром у него будет длиться? — спросила Тамара.

— Не могу вам ответить. У всех по-разному. Одним хватает два-три дня, а другим двух недель мало.У вас уже неделя после инфаркта прошла. Будем надеяться, что скоро придете в себя, да, Георгий Иванович?

Гоша кивнул.

— Попробуйте надувать воздушные шарики. Иногда помогает. И побольше гуляйте по палате. Можно и в коридор выходить.

Тамара наказала Гоше лежать смирно. А сама спустилась на первый этаж. Купила двухлитровую бутылку воды без газа и воздушные шарики.

— Тебе какой, Гош, синий или красный? — спросила она.

Гоша выбрал красный и тут же с детской сосредоточенностью принялся надувать.

Из коридора послышался шум. Гоша оторвался от шарика и спросил:

— А там что?

— Ничего. Просто больничный коридор. Пойдем погуляем?

— А можно с шариком?

Они брели по коридору. В Гошиной руке трепетал большой красный шар со смеющейся рожицей.

Навстречу шла низенькая, согнутая пополам бабушка. Ее стриженая голова целилась в Гошин живот. Хорошо Тамара вовремя оттолкнула мужа, и торпеда лишь чиркнула колючей щетиной по ее руке. Бабуля зашипела, приподняла голову, и Тамара поразилась тому, какие мясистые, красные у нее губы на сморщенном личике. И глаза… они горели, как сигаретные огоньки в ночи.

— Пойдем домой, Тома, — заканючил Гошка, на которого тоже подействовал эффект красных глаз.

Вечером Тамара отвела Гошу в женский туалет — так ей было удобнее его проконтролировать. Сама разделась, чтобы принять душ. Отрегулировала воду, подставила тело под упругие струи. Замечательно! Когда есть душ, можно мириться даже с больницей. Вот только почему не уходит вода? Она булькала вокруг канализационной решетки, пузырилась грязной пеной и, кажется, прибывала откуда-то снизу. Снова прорвало эту, как ее, Горбуниху? Тамара быстренько закрыла краны, торопливо оделась и побежала в палату.

Скорее бы домой! Надоела уже эта больница со всеми ее ужасами. Тамара заперла дверь на ключ, наказав Гошке писать в бутылку из-под молока, если приспичит.

Ему снова снились кошмары. Он махал руками и от кого-то отбивался.

— Тише, тише, Гоша, проснись, что с тобой? — затормошила Тамара.

— Вода прибывает, Том.

— Да какая вода, Гош? Мы с тобой в больнице лежим, в кардиоотделении. Сухо, тепло.

— Черная, Том. Ломает лед, тащит меня, крутит в водовороте, а льдины наезжают на голову. Страшно, Том.

— Ну все, все, успокойся. — Она вытерла полотенцем мокрый лоб мужа, прижала его голову к груди, покачала.

Наконец Гошка уснул. Тамара прилегла на кушетку. Только задремала, как на нее навалилось что-то тяжелое. Кто-то большой и черный схватил ее за горло и начал душить. Тамара хрипела, извивалась всем телом, пытаясь вырваться. Твердые руки сжимали шею все сильнее. Стало нечем дышать. Тамара рванулась, собрав все свои силы, оттолкнула его ногами. Ноги вошли во что-то мягкое, а руки никак не могли оторвать от шеи пальцы душителя. Тамара открыла глаза. Пришла в себя. Ночь, больница, они с Гошкой в отдельной палате. Вокруг никого. Ее руки судорожно сжимают край одеяла.

— Это я с одеялом боролась? — испуганно сказала она.

— Лярва, — сказал Гошка и снова захрапел.

***

Следующий день начался как обычно.

— А где это мы? В Новосибирске? — спросил Гоша.

— Ой, хватит уже! Как не надоело дурью маяться. Сегодня попрошу выписать тебя.

— Нет, ты скажи, мы что, едем в электричке? Слышишь, колеса стучат.

— Вокзал неподалеку. Вот и стучат. Мы же на Бардина. Проспект от вокзала отходит, не помнишь?

— Интересно, давно это вагоны стали оборудовать кислородом?

— Каким еще кислородом?

— Вон труба с потолка тянется к моей кровати. Написано: кислород.

— Правильно написано. Это же больница, специальная палата для таких, как ты…

— По этой трубе она и приползает.

— Ага. «Пеструю ленту» вспомнил? — съязвила Тамара.

— Да нет, Том, не змея приходит, а лярва.

— Да что ты заладил: лярва да лярва? Что это за слово вообще такое?

— Не знаю. Просто чувствую.

— О господи! Твои глюки меня уже достали. Нет, еще одной ночи я здесь не вынесу. Ты сиди здесь и никуда не суйся. Я скоро приду.

Не обнаружив лечащего врача в ординаторской, Тамара бегала по коридору и заглядывала в палаты. Марины нигде не было.

Когда Тамара пробегала мимо дверей лифта, они услужливо распахнулись — так разъезжаются перед покупателем двери в супермаркетах. Тамара по инерции шагнула в кабину, лифт поехал вниз. «Зачем я туда еду?» — ужаснулась она и захотела выйти. Однако никаких кнопок не нашла. Тамара лихорадочно металась по клетке, колотила в стенки, но стук перекрывался грохотом механизмов.

Клацнув напоследок железными челюстями, лифт остановился. Тамара выпала из разъехавшихся дверей, тут же вскочила на ноги, шарахнулась от чертовой машины. Куда теперь? В какую сторону? Влажные стены, едва освещенные тусклыми лампами, были опоясаны трубами. Немногочисленные двери сплошь заперты. «Зачем я здесь?» — в который раз спросила себя Тамара. Ноги сами несли ее вперед. Одна из дверей поддалась. Что это? На бетонном полу лежала женщина в белом халате. Рядом в беспорядке валялись туфли, фонендоскоп и какие-то бумажки. Над телом суетилась лысая горбатая старуха.

— Что вы тут делаете? — закричала Тамара.

Старуха нехотя оторвалась от трупа и уставилась на нее пустыми глазами. С отвисших губ капала кровь, ее капли расцветали на снежном поле халата алыми маками.

Тамара похолодела. Уж не мерещится ли ей все это? Проклятая больница!

— Как вы мне все надоели! А ну, проваливай отсюда, мерзкая тварь!

Тамара поискала взглядом, чем бы отогнать людоедку от тела.

На глаза попался огнетушитель. Она схватила баллон и от души отоварила им старуху по лысой башке. Башка отлетела в сторону, а лярве хоть бы что. Она деловито подняла голову руками и нахлобучила на нее красную бесформенную шапку, которую извлекла из кармана необъятного линялого халата. Потом попыталась приладить голову обратно к сухонькой морщинистой шее, но выронила, и голова покатилась к ногам Тамары. Она взвизгнула и отскочила от дьявольского мяча. Попятилась, высоко задирая ноги, чтобы ненароком не коснуться... Спина уперлась в стену. Обезглавленная старуха приближалась. Тело дергалось, падало и снова вставало, пытаясь допрыгнуть, доползти до Тамары. Скрюченная нога дотянулась до головы и хорошенько ее пнула. Глаза так яростно завращались, что выкатились из-под шапки и с чмоканьем поскакали по бетонному полу, как силиконовые шарики. Такими цветными попрыгунчиками любит играть их внук, Лешенька.

Воспоминание о внуке придало сил. Тамара взяла себя в руки. Нажала запорно-спусковое устройство, соединив его с ручкой огнетушителя. Из раструба повалила густая пена. Вскоре на месте лярвы застыла целая гора пены, напоминающая оплывшую снежную бабу с отдельно лежащим комом-головой.

Тамара подхватила Марину Александровну и затащила в лифт. Она шлепала докторшу по щекам и никак не могла определить, жива та или уже мертва. Подумала: как объяснить то, что произошло в подвале? Нет, этих расспросов она не выдержит. Нельзя ни минуты оставаться в этой проклятой больнице! Простите, Мариночка Александровна, дальше вы уж как-нибудь сами. Когда лифт остановился на четвертом этаже, Тамара выскочила и пулей помчалась к изолятору.

— Гошка, бежим! — крикнула она, лихорадочно собирая вещи.

— А шарик взять можно?

— Бери, только быстрее!

Через минуту, подхватив мужа под руку, она уже мчалась по коридору. Гоша едва поспевал. Красный шар в его руке колыхался, будто раздавал поклоны.

— Только бы никто не попался навстречу, — шептала Тамара. — Только бы никто…

И, конечно, нашептала. Навстречу беглецам шла сиреневая Люда.

— И куда это мы так торопимся? — подозрительно спросила она.

— А хотите заработать? — на ходу спросила Тамара. — Идемте с нами.

Они спустились по лестнице. Проинструктированная, как нужно отвлечь охранника, Люда с готовностью принялась за дело. В кармашке ее форменной блузки лежала и грела сердце пятитысячная бумажка.

***

Поймав такси, Потаповы уже через час были дома. Тамара заперла дверь на оба замка, прошла в комнату и задернула шторы. Уф, кажется, теперь они в безопасности!

Из комнаты вышла Брыська. Она зарычала, недовольная долгим отсутствием хозяев.

— Полно тебе, Брысенька! Тебя ведь соседка кормила, поила? Чего еще? Погоди, не до тебя пока.

Гоша все еще держал в руках воздушный шар. Тамара осторожно вытащила нитку из его судорожно сведенных пальцев, раздела и искупала мужа. Включив ему телевизор, вымылась сама: не хватало еще домой заразу притащить.

Гоша после ванны и наспех приготовленного ужина порозовел, успокоился, смотрел мультики и смеялся.

Брыська не отводила от хозяйки внимательных глаз, будто спрашивала: « А где котята?»

Ответа Тамара не знала. Она постелила мужу в спальне, на широкой кровати, а сама, чтобы не тревожить человека после всех этих больничных дел, улеглась в большой комнате на диване. Уснула сразу.

Ночью проснулась от дикого рева. Брыська носилась кругами по комнате и орала, как львиный прайд из трех-четырех особей. По комнате прыгал, взлетая и падая, надувая щеки и вращая выпученными глазами, красный воздушный шар.

— Ты чего, Брысенька? Иди сюда, моя хорошая... Шарика испугалась? Вот мы его…

Договорить не успела. Кошка прыгнула Тамаре на грудь, вцепилась клыками в горло, вонзила в кожу острые когти. Тамара пыталась оторвать кошку от себя, хотела закричать, но закашлялась кровью.

А Брыська все драла и драла грудь мертвой хозяйки, яростно, самозабвенно. То ли мстила ей за свое несостоявшееся материнство, то ли выцарапывала из ее тела поселившуюся там лярву. А может, и то, и другое.

Или третье. Кто его знает?

Всегда что-то есть.