- Я слепой. Пожалуйста, купите сборник моих стихов. Всего сто рублей. Деньги кладите в передний карман сумки, оттуда же можете взять сдачу. Я полностью доверяю вам. Автограф есть на каждом экземпляре.

У слепого мягкий убаюкивающий голос и незабываемое лицо. Чёрная полоса судьбы старательно прятала иконописные черты под грубыми, неряшливыми мазками шрамов, и ей почти удалось. Это старание заставляет отводить взгляд, капает в душу и мысли промозглым, тягостным… Я уверен – большие чёрные очки скрывают что-то, способное превращать ваши сны в кошмары. Далеко не са-мое лучшее из того, что хочешь увидеть в последней электричке.

Слепой медленно идёт по вагону – высокий, сутулый, живое напоминание о жестокости бытия. И, кто знает, был ли в ней хоть какой-нибудь смысл или слепому просто не повезло?

«Шарк… шарк…» - подошвы старых тёмно-зелёных полуботинок рассказывают о каждом шаге, бе-лая трость изучает путь скупыми выверенными движениями.

В левой руке слепого зажато несколько увесистых брошюр с тонкими обложками цвета пепла. Воз-можно, под ними – такое же рифмованное уныние, но есть шанс, что под пеплом скрыта жемчужная россыпь…

Редкие и, в основном, усталые пассажиры встревоженно косятся на слепого. Потом отворачиваются к тёмному, заклёванному моросью окну, словно льнущая к нему темнота может спрятать их лучше, чем тьма, поглотившая реальность человека с белой тростью.

Я – единственный, кто ждёт его приближения.

- Простите, можно полистать сборник?

- Разумеется, - страшная улыбка полна достоинства. – Можете начать с любой страницы, здесь со-брано лучшее за последние семь лет.

Придерживая брошюры, я аккуратно беру верхнюю. На обложке – три слова, изображающие мо-гильный крест. Чёрные буквы, грубый, будто бы обшарпанный шрифт. Вертикальную планку «Александр» перечёркивает «Бо(ль)г». Ко второй «а» слева прилепилась «р», справа от «н» - «ы».

Александр Бо(ль)г. «Раны».

Открываю ближе к середине.

Я перелистываю в начало, смотрю на автограф. Короткая фамилия написана колючими, нанизыва-ющимися друг на друга буквами; почерк безумца. Или гения?

Закрываю сборник, достаю из кармана куртки купюру в двести рублей. Глубоко запихиваю их в наполовину расстёгнутый карман чёрной кожаной сумки, висящей на плече слепого. Сдачу не беру.

Негромко благодарю слепого. Он кивает с тем же достоинством и продолжает свой путь. Сборник исчезает в чехле ноутбука, и я откидываюсь на спинку сиденья, прикрываю глаза.

«Семь лет».

Именно столько я перешагиваю через человеческие законы ради спасения этого мира. Слепой поэт и ему подобные – как «маячки», дающие понять – мир хрупок, ему нужна опора таких, как я. Мы несём свою ношу ради его гармонии и равновесия.

Я не одинок. На планете хватает тех, кто не даёт нашей реальности стать подобием кровавого бала-гана, после которого невозможен возврат к прежним временам. Хаос, безумие, тлен – это то, что пожрёт мир за считанные дни, если мы перестанем помогать ему. Поддерживающие равновесие не ищут известности, богатства, удовольствий; они просто делают то, что от них просят.

Судя по тому, что моя электричка спокойно едет навстречу ночи, а не превращается в кусок раска-лённого металла, зажаривая пассажиров заживо, мы справляемся.

За окном проплывает очередная платформа.

- Станция Новосельская, - сообщают динамики. – Следующая станция – Молитва-Грошево.

Я ни разу не мог сдержать грустной улыбки, услышав это название. Не могу и сейчас. Мир спасают не слова, большинство из которых не стоят ничего, а поступки. Это – острие ножа, протыкающее глазное яблоко старухи. Это – мелко изрубленные пальцы подростка. Это – сжатый щипцами язык беременной за секунду до рывка. Это – кровь, кровь, кровь… Порой мне безумно жаль, что наш мир можно спасти только так. Жаль, что другого выхода нет.

На следующей станции в вагон заходит вестник. Его можно было назвать иначе: куратор, шеф, рас-порядитель… Но я выбрал другое слово. Ведь он приносит весть о том, что совсем скоро на моём счету появится ещё одна жертва. Или две. Такое тоже бывало, хотя и всего раз.

Этот вестник – сорок второй. Или сорок третий? Забыл, плохо…

Приносящие весть всегда разные, ничуть не похожие друг на друга. В прошлый раз это была несим-патичная, неумело крашенная под Мальвину девица с густо татуированными руками: бессмыслен-ное ассорти из японских иероглифов и латыни, экзотические цветы и мужской член с крыльями аиста. Девица хлопала глуповатыми глазами, гоняла во рту мятную жвачку и раздражала скудным словарным запасом.

До неё – мужчина с внешностью профессора: дорогие часы, великолепный костюм, отчётливая хо-лодность в общении. До него – таджик или узбек лет двадцати с небольшим: узколобый, худой, го-ворливый и дёрганый, как наркоман в преддверии ломки…

Сегодняшний вестник – низкорослый щуплый мужичок под шестьдесят. В живых, чуть навыкате глазах нетерпеливая хитринка, он будто бы готов предложить мне что-то очень сложное и заранее знает, как будет получать согласие.

Вестник опускается на противоположную скамью, приглаживает вислые рыжеватые усы. Наклоня-ется ко мне, скалит мелкие прокуренные зубы в доверительной улыбке.

Говорит вполголоса:

- Жопа в пене, земеля, но до конца недели трёх надо оприходовать.

Я не верю услышанному:

- Трёх? За пять дней? Почему?

- Много наших соскочило. Дыры надо законопатить, выручай, земеля. Пока других найдём, пока втянутся... то, сё…

- Почему соскочили?

- Кого-то менты приняли, одного на кладбище сволокли… Один сам завязал. Решил, что миру ниче-го не угрожает, просто его глючило так, с головой нелады были. В монахи собрался, дурачок, грехи замаливать. Ну, и другие, у каждого своя причина...

Я хмурюсь, осмысливая сказанное. Вестник угадывает созревающий вопрос и укоризненно качает головой:

- Нет никаких глюков, земеля. Взаправду всё, чем хочешь поклянусь.

Я молчу. Потом заглядываю ему в глаза:

- А как проверить?

Он продолжает смотреть прямо. Хитринка исчезает, под новым взглядом я чувствую себя несмыш-лёнышем, которому вот-вот втолкуют азбучную истину.

- Ты знаешь – как. Только назад потом ничего не воротишь… Да и сам покумекай, земеля, зачем глюку про себя рассказывать? А? Ну, ну?

Мне нечего ему ответить. По крайней мере, сейчас.

- А всё потому, что правда на моей стороне… - кивает вестник. – Хотя, есть закавыка похуже, чем менты. Отговаривать начали, гниды, как с цепи сорвались. Раньше, бывало, тоже пробовали, но без нынешней борзоты, как будто почву прощупывали… А сейчас, видать, какой-то мир уже почти рас-курочили, теперь к нашему лапы тянут...

О ком речь, я не спрашиваю. Семилетней давности разговор с первым вестником, чем-то похожим на нынешнего, сохранился в памяти от первого и до последнего слова.

«Те, кому мир погубить в радость. Думаешь, таких нет? Е-е-есть, куда ж без них… Наших отыски-вают и начинают яд в души лить, веру в нужное дело расшатывать. Мерзость неописуемая… Отго-варивать умеют, каждого в слабое место тычут, без всякой жалости. Этот мир сожрут и новый ис-кать станут, им привычно… Мы, конечно, из кожи вон лезем, чтобы эту мерзость утихомирить, но, если что, на самого себя только надейся. Если начнут баламутить, сомнения сеять, ты к душе своей прислушайся. В ней у тебя стерженёк должен быть, который им переломить кишка тонка, - полная вера в то, что ты делаешь…»

Сегодняшний вестник говорит что-то ещё, я слушаю вполуха, борясь с желанием тронуть пальцем его усы или щёку, чтобы понять: он - не порождение моего мозга, он - настоящий. Но я гашу это же-лание, хотя и не без труда. Вестник прав - должна быть вера. Без неё - никак.

- В общем, вот такой расклад, земеля... Всё понятно?

- Всё.

Вестник облегчённо скалится, кивает.

- Вот и славно, земеля... Знаю - не подведёшь. Да, и запомни, оприходовать нужно не абы как, а с выдумкой, позатейливее. Такое вот блюдо от шеф-повара. Я знаю, ты умеешь, земеля. Один из луч-ших, как-никак. Тебе это кто-нибудь говорил?

Вместо гордости почему-то приходит грусть. Я негромко бросаю:

- Нет.

- Вот, знай теперь. Всё, прощевай!

Вестник выходит на следующей станции, сразу пропадая из вида. Я бездумно смотрю на проплыва-ющую за окном платформу, а когда она исчезает, достаю сборник стихов.

Приехав домой, я наскоро ужинаю и ложусь спать. Нынешний сон я знаю наизусть, он снится мне самое малое раз в неделю; он - подтверждение того, что ничего не происходит зря.

Я вижу человекоподобных существ - огромных, уродливых, но разумных. Они стоят на краю обры-ва и яростно сражаются с другими - такими же гигантскими, но более жуткими, словно сошедшими с полотен талантливого и неизлечимо одержимого тьмой живописца. Чудовища неутомимо лезут и летят из тьмы, скрывающей лежащую за обрывом пропасть. Мне достаточно взгляда, чтобы понять - это схватка за наш мир.

Человекоподобные рвут и ломают чудовищ голыми руками, сбрасывая их обратно во тьму. За спи-нами наших защитников стоят огромные чаши с кровью, изуродованными человеческими телами и конечностями. Обессилев или получив рану, защитник отходит к чаше, умывается, пьёт или ест из неё. Его рана быстро затягивается, усталость исчезает, и он возвращается в строй.

В некоторых чашах кровь доходит до краёв, в других - её ощутимо меньше, а в третьих - она едва скрывает дно. Первых - совсем немного. У меня нет сомнений - кровь и остальное попадает в них трудами таких, как я. Если в чашах будет пусто, то рано или поздно чудовища одержат верх. И нас ждёт гибель.

Я просыпаюсь на рассвете и долго лежу, глядя в потолок. Кажется, что в ушах до сих пор стоит треск костей и звук рвущейся плоти. Сегодня я особенно остро чувствую себя деталькой в очень страшном, но жизненно необходимом механизме.

«До конца недели трёх надо оприходовать» - память выталкивает фразу вестника из глубины, слов-но подчёркивая: никто не сделает это за меня. Откровенно говоря, задача не из лёгких. И, если быть точным, самая трудная из тех, что выпадали на мою долю. Но я знаю - надо пойти и выполнить то, что требуется. Без свидетелей, без промедления, без жалости. Из двух зол всегда необходимо выби-рать меньшее...

Я поднимаюсь с кровати, иду в ванную. Сегодня и завтра у меня выходные. Если двух суток ока-жется мало, придётся взять отгулы. Их у меня достаточно, накопил заранее - как чувствовал.

Наскоро привожу себя в порядок, плотно завтракаю, проверяю набор инструментов. Два ножа, ши-ло, ножницы, молоток, складная ножовка, пассатижи, тонкие прорезиненные перчатки, бахилы, накидка-дождевик и прочее. Я стараюсь не использовать инструменты дольше двух-трёх раз и лишь в том случае, если удаётся быстро и безупречно избавить их от следов «работы».

Всё в порядке, всё на месте. Я одеваюсь - серое, тёмное, ширпотреб, ни одной запоминающейся схо-ду детали, очки с простыми стёклами, которые обычно не ношу. Надеваю кепку с длинным козырь-ком; иду на улицу. В небольшом посёлке, где я живу, никогда не попадаются те, кто мне нужен, и поэтому остаётся один путь - на электричку.

Спустя час с небольшим я неторопливо шагаю по перрону в центре полумиллионного города, вни-мательно высматривая среди прохожих свою цель - меченого.

Меченым может быть кто угодно: старик, женщина в расцвете сил, подросток... Худые, толстые, низкие, высокие - без разницы. Цвет глаз, волос, национальность, физические изъяны - значения не имеют.

Метка выглядит очень просто. При выдохе изо рта меченых вылетает облачко бледно-красного пара. Я вижу его и в холод, и в дождь, и в жару. Таких людей можно встретить двух-трёх с интервалом в минуту, а можно искать весь день и не найти ни одного. Но такое бывает нечасто.

На перроне мне не везёт. Я прохожу здание вокзала, оказываюсь на площади. Смотрю по сторонам и замираю.

Культи, скрытые в мешковатых коричневых штанах, бросаются в глаза первыми. Худой инвалид сидит в паре метров от входа в вокзал, опираясь спиной о стену. Высокий лоб мыслителя, грустные тёмные глаза, впалые щёки, скорбно опущенные уголки рта. В правой руке у него - скрипичный смычок из человеческой кости, вместо конского волоса - тускло поблёскивает узкая полоска стали. Левая рука приподнята в характерном жесте, но скрипки - нет. Перед скрипачом лежит человече-ский череп со спиленным верхом, на желтоватой кости видны подсохшие ошмётки плоти.

Инвалид взмахивает смычком и коротко проводит им по левому бицепсу. Материя лёгкой серой куртки разрезается без труда, и сразу же начинает пропитываться кровью.

Взмах, касание, новый взмах...

Инвалид упоённо водит смычком по руке, и привокзальная площадь дышит музыкой - тревожной и в то же время - талантливой. Она неудержимо проникает в душу и распускается уродливым тёмным цветком - ощущением неправильности происходящего в жизни. Возникает мысль - бросить поиски меченых, уехать домой, закрыть дверь, забиться в угол и не думать ни о чём. Я отгоняю её, но не уверен, что она ушла насовсем...

Порезы множатся, с каждым взмахом смычка в стороны летят тёмно-красные капли. Рукав куртки насквозь пропитан кровью. Темп композиции нарастает, в красную лужицу на асфальте начинают падать обрезки материи, среди которых мелькает кожа и плоть. Инвалид скалится, то ли от боли, то ли от вдохновения, но не прекращает играть. Музыка неистова, музыка гениальна, музыка завора-живает. Её написал кто-то, изучивший меня лучше всех в этом мире...

Я моргаю, и картина меняется. Инвалид остаётся тем же, но в руке у него обычные скрипка и смы-чок. Никаких следов увечий, ничего.

Музыка стихает. Череп исчез, вместо него - облезлая кожаная кепка.

Отголоски неправильности живут ещё несколько секунд, и пропадают без следа. Я снова моргаю, но картина остаётся прежней: скрипач, кепка, чистый асфальт...

Мгновением позже приходит понимание, что инвалид - это один из «маячков». Только его изменил и использовал против меня кто-то могущественный, желающий одного: чтобы я не сделал то, что должен.

Я растерянно топчусь на месте, но вчерашние слова вестника опять приводят меня в чувство. Нельзя разрешать лить яд в душу, сеять сомнения...

Я всё же сую руку в карман, вытаскиваю сложенную вчетверо сторублёвку. Кладу её в кепку, и она превращается в прямоугольный лоскут кровоточащей, только что содранной кожи.

Инвалид негромко благодарит, а я снова моргаю, и кожа становится деньгами. Я ухожу, не огляды-ваясь, понимая, что скрипач - это лишь начало, меня сумели найти и скоро начнут обрабатывать ещё жёстче. Расшатывать и давить на слабые места.

Но моя вера крепка.

Первого меченого я встречаю спустя час с небольшим. Это прыщавый, высокий и прихрамывающий парень лет двадцати двух в чёрной кожаной куртке, мешковатых синих джинсах и изрядно поно-шенных армейских берцах.

Я прохожу мимо него и останавливаюсь, делая вид, что звоню по мобильному. Выжидаю, когда па-рень отойдёт метров на пятнадцать, и шагаю следом, ни на миг не выпуская его из вида. Времени мало, и сейчас я могу полагаться лишь на удачу.

Через пару минут парень заходит в магазинчик разливного пива. Остаюсь ждать на улице и, не теряя времени, освежаю в памяти план местности. Жилая застройка, чуть дальше - обширный гаражный массив и небольшая, идущая дугой по речному изгибу промзона, река, за ней - снова дома, город-ской парк...

Парень выходит из магазина. В руке у него пакет с четырьмя полуторалитровыми бутылками. Я поджимаю губы, немного мрачнею: шесть литров он вряд ли будет пить в одиночку. С другой сто-роны, он мог закупиться не на ближайшее время, а на вечер.

«Ладно, посмотрим».

Мы идём дальше. Через несколько минут последний дом остаётся позади. Парень шагает к развилке, находящейся метрах в пятидесяти; налево - в тупик к гаражам, направо - к промзоне или вдоль реки и дальше. Сердце стучит чаще, я сверлю спину парня взглядом.

«Иди в гаражи. Иди в гаражи».

Он сворачивает налево, не обращая на меня никакого внимания. Я мысленно улыбаюсь. Само собой, нет никакой уверенности, что это - счастливый случай: парень может нести пиво кому-то, ждущему его в гараже. И всё же - есть шанс, что мы останемся с ним один на один. А гараж - это гораздо луч-ше подвала или какого-нибудь закутка на улице. Как правило, я уделяю слежке за меченым несколь-ко дней, изучая образ его жизни, выбирая место понадёжнее; к сожалению, сейчас про это прихо-дится забыть. Время, очень мало времени... Конечно, я не стану рисковать безрассудно, и всё же - нынешние рамки не радуют ни с какой стороны.

Спустя пару минут мы подходим к гаражам. Внезапно парень останавливается, достаёт из кармана куртки телефон.

- Алё, ну? Говори, алё...

Я замедляю шаг, внимательно слушая разговор.

- Да ты опух, братан? - судя по тону, парень изрядно огорчён. - Договаривались же. А теперь я буду час в одного тусить? На пивас, блин, слюни пускать? Чувандопель ты лысый, Михей... Я уже, счи-тай, на месте, я же не ты, морда косячная. Ладно, шевели ластами, а то если через час не придёшь, твою долю пить начну...

Он заканчивает разговор, прячет телефон в карман. Я как раз поравнялся с парнем, и он ловит мой взгляд. Смотрит недобро, словно я похож на человека из его худших воспоминаний. А может, про-сто недоволен чужим вниманием или минувшим разговором? Или... почувствовал во мне того, кто способен бесповоротно изменить его судьбу?

Я знаю, что делать в таких случаях. Не отвожу глаз, смущённо улыбаюсь и спрашиваю:

- Простите, мне сказали, что здесь где-то с редкими запчастями могут помочь... Некто Самуил Соло-монович. Не подскажете, какой гараж?

Парень часто моргает, чешет в затылке. Моя уловка сработала: на его лице нет ничего, кроме озада-ченности.

- Блин, не подскажу. Соломоныч... Ваще глухо.

- Жаль. Извините за беспокойство. Пойду, ещё поспрашиваю.

Я иду прочь, неторопливо, позволяя парню обогнать меня. Он шагает по проходу между гаражами спокойно, расслабленно, явно потеряв ко мне всякий интерес.

По пути за ним я заглядываю в пару открытых гаражей, громко интересуясь Самуилом Соломоно-вичем и получая предсказуемые ответы. Парень не оглядывается, это хорошо.

Через пару минут он подходит к гаражу, открывает его, заходит внутрь, прикрыв за собой дверь. Я тоже иду к гаражу и украдкой оглядываюсь: нет ли свидетелей. Их не видно, как и камер наблюде-ния. Единственная была на входе в гаражный массив, но я уверен, что козырёк спрятал моё лицо.

Я надеваю лежащие в кармане перчатки, достаю из сумки нож с узким лезвием.

Время спасать мир.

Захожу в гараж, бегло осматриваюсь. Полуживая лампочка под потолком, обшарпанный диван, длинный стол и верстак с точильным станком у стены и простенький светильник над ним, несколь-ко табуретов, на стенах полки с инструментами и всякой всячиной. Скопище пустых бутылок - пив-ных и водочных у боковины дивана. Газовый баллон, подключенный к небольшому бочкообразно-му горну, наковальня в углу, брошенная рядом с ней кувалда.

Машины нет. Судя по всему, гараж приспособлен под мастерскую-кузницу и место для посиделок. Увиденное мне нравится: есть возможность не пачкать свои инструменты. Я закрываю дверь и де-лаю шаг к парню, расставляющему на верстаке бутылки с пивом.

Он поворачивает голову.

- Э, ты чего здесь?

- Мне сказали, что Самуил Соломонович - это вы.

- Харэ прикалываться, - он кривит губы и машет рукой. - Вали, давай.

Я иду к нему с обезоруживающей улыбкой:

- А вы можете выковать мне меч-кладенец? Чтобы раз и навсегда победить то, что угрожает этому миру.

В глазах парня - удивление и брезгливость.

- Э, у тебя с чердака брызгает, дядя?

Нас разделяет не больше пары шагов. Я прикладываю левую ладонь к макушке.

- Да. Вот здесь.

Движение руки притягивает взгляд парня, и он пропускает новый шаг и резкий удар правой - в уз-кую щель между поблёскивающих стежков расстёгнутой молнии. Клинок до упора входит ему в живот, и на лице парня остаётся лишь тягостное удивление. Он трясёт головой и тянется руками к ножу, но я выдёргиваю его. И - втыкаю в левый глаз. Разжимаю пальцы.

Парень падает и замирает.

В следующий миг меня настигает эйфория. Счастье порхает внутри сонмом крошечных тёплых мо-тыльков, оно везде: в паху, в позвоночнике, в горле, в кончиках пальцев, мягко переполняет череп, ласково распирает грудь... Это - неизменная награда за мои старания, и что-то подсказывает - оно лишь малая часть того, что ждёт меня после смерти.

Я улыбаюсь - широко, блаженно. Мир становится радужным: краски насыщенные, живые. Хочется смеяться в голос, танцевать, творить что-нибудь доброе и незабываемое...

Дальше всё идёт как в чарующем сне: дождевик, бахилы, быстрый обыск гаража, подбор инструмен-тов с полок. Я выдёргиваю нож из глаза, надеваю на голову парня несколько магазинных пакетов, найденных за боковиной дивана, завязываю ручки на шее. Беру кувалду.

Примериваюсь и с размаха опускаю её на лоб мертвеца. Хруст кости короток, звучен. Эйфория за-хлёстывает, я всхлипываю от блаженства; бью снова, в нос и верхнюю челюсть.

С десяток ударов превращают голову парня в месиво. Пакеты теряют форму, расплющиваются, из разрывов течёт жидкость цвета тёмного клюквенного морса. Я начинаю дробить грудную клетку. Влажно трещат рёбра, от тела к потолку поднимается красноватый пар: значит, всё идёт как надо. Разбиваю колени, несколько раз обрушиваю кувалду в низ живота. Там трещит и чвакает; эти звуки - одни из лучших, что мне доводилось слышать в жизни.

Спустя пару минут я берусь за ножовку по металлу. Эйфория не идёт на спад, и мне радостно смот-реть на то, как ножовочное полотно размеренно погружается в запястье меченого.

Несколько раз негромко хлопаю отпиленными кистями друг о друга. Думаю, мои старания заслужи-вают аплодисментов. Отбивная получается просто великолепная.

Отбрасываю кисти в сторону. Задумчиво смотрю на парня: не хватает последнего штриха, чего-нибудь необычного, хулиганского...

Перевожу взгляд на бутылки с пивом на верстаке. Есть, придумал...

Разрезаю парню живот, открываю бутылку и бережно лью пиво в разрез. Янтарного цвета жидкость смешивается с кровью, пенится на выпирающих из раны внутренностях.

Бутылка пустеет. Пора заканчивать.

Я снимаю бахилы, дождевик, засовываю их в горн. Полиэтилен сгорает стремительно, я кидаю туда же перчатки. Беру со стола ветошку, закрываю баллон, выхожу из гаража. В проходе никого нет, и это отлично.

Можно уходить.

Женщина лет шестидесяти поджидает меня там, где я впервые увидел меченого. Она очень похожа на мою покойную тётку, только немного ниже и худощавее, жёстче черты лица, вместо серых глаз - тёмно-карие, да на левой скуле - три крупных родинки, которых не было у родственницы.

Женщина загораживает мне путь.

- Ты зачем с сынком моим так, душегуб?! Он хоть и не паинька был, сама бы по жопе всыпала... Но руки зачем отпиливать, а? Что молчишь, изверг? Совесть у тебя куда подевалась?

Её голос очень похож на тёткин, её взгляд царапает мне лицо. Это застаёт врасплох, я теряю остатки эйфории и несколько секунд, собираясь с мыслями. Свидетели исключаются, а значит...

- Был бы молоток, я бы тебе, изверг, сейчас так накостыляла, - женщина замахивается кулачком, но не бьёт. - Одно мокрое место бы осталось!

Я молча огибаю её и иду дальше. Женщина догоняет, быстро семенит бок о бок, часто поворачивая голову, пытаясь встретиться взглядами. Я понимаю, что сейчас меня «тычут в слабое место», но сходство женщины с тёткой даёт о себе знать. Я чувствую себя неуютно, совсем чуть-чуть, и всё же это тяготит.

- Давай, меня тоже убей, а? Прямо здесь? Тебе же надо!

Я ускоряю шаг. Редкие прохожие не смотрят на нас, словно мы невидимки, пустое место...

- Прекращал бы ты чужие души губить, сынок, - женщина вдруг меняет тон. - Ни к чему же хороше-му не приведёт это. В монастырь иди, есть ещё время грехи отмолить. Или просто добрые дела тво-ри, оно тоже в жизни сказывается...

Она говорит без остановки, всё настойчивее, жалобнее. Я стараюсь не слушать, но некоторые слова пробиваются через панцирь безучастности, задевают - вскользь, на миг, рыхлят почву для ростков сомнения.

- Перво-наперво - свою душу пощади.

Женщина сбавляет шаг, исчезает за спиной. Я ухожу не оглядываясь, и тут же возникает ощущение, что она неистово крестит меня вслед...

До вечера ещё долго, но эта встреча напрочь отбивает желание поискать второго меченого. Я воз-вращаюсь на вокзал. Инвалида уже не видно, хотя мне кажется, что в окрестностях до сих пор слышны отголоски музыки. Это окончательно портит мне настроение.

Я закрываю глаза и напоминаю себе про необходимость верить. Успокоение приходит не сразу, и всё же приходит.

На следующий день я брожу по городу с утра до вечера и - впустую. Заскакиваю в торговые центры, меряю шагами центральные улицы, посещаю городской сад, прочёсываю окраину.

Меченых нет. Они как будто почуяли, что в город пришла смерть, и решили затаиться, переждать эти дни.

В душе селятся досада и тревога. Пока что они не позволяют себе лишнего, но я понимаю - если зав-трашний день уподобится нынешнему, то их поведение станет совсем иным.

Ночью мне снится тот же сон. Человекоподобные держат оборону, но чаши полны в лучшем случае на четверть. В некоторых и вовсе - лишь кровь, еле покрывающая дно.

Одно из чудовищ ухитряется раскидать защитников и стремительно мчится ко мне. У него туловище крокодила без кожи и со скорпионьим хвостом и три головы - крысы, жабы и гиены. Они приросли друг к другу щеками - так, что их пасти соединились в одну - широченную, полную игольчатых клыков цвета льда. В шести глазах я вижу одно и то же: ярость с голодом.

Один из человекоподобных успевает схватить чудовище за хвост прежде, чем оно собьёт меня на землю. Разрывает его пополам и выбрасывает обратно, во тьму. Потом возвращается в строй, и я вижу, что его заметно шатает от усталости.

Мне становится дурно, я вытираю вспотевшее лицо и смотрю на ладонь. Пот - бледно-красный.

Я просыпаюсь - снова в поту. Скольжу ладонью по щеке - медленно, с замиранием сердца. Смотрю на подрагивающие пальцы.

Пот - обычный. Я протяжно выдыхаю, опускаю руку. Вспоминаю голод в глазах чудовища и рыв-ком сажусь на кровати.

Этот мир не спасёт никто, кроме нас.

Несколько часов спустя я шагаю по городу, стараясь не давать волю эмоциям. День начался с неуда-чи. Меченую - высокую миловидную девушку лет восемнадцати я встретил на вокзале, но она была в компании ещё трёх девушек и четырёх парней спортивного вида. Компания покупала билеты на электричку. Шансы на удачу не воодушевляли, и после короткого напряжённого раздумья - риско-вать или нет - я выбрал второе.

Я сворачиваю на просторную пешеходную улицу - здешнее подобие московского Арбата. Опрятные магазинчики, уютные кафе и яркие вывески фаст-фудов, лотки с сувенирами, удобные скамеечки, пара забавных скульптурных групп и причудливых инсталляций, большая детская площадка, акку-ратно уложенная плитка под ногами...

С полдюжины художников кучкуются в середине улицы. Холстов в разномастных рамах, располо-женных группами - около полусотни. Городские виды всех времён года перемежаются с натюрмор-тами, умильными котиками и портретами знаменитостей, Несколько непонятных картин - то ли с философским подтекстом, то ли сляпанные наспех поделки, ждущие своего простачка-покупателя.

Я останавливаюсь возле последних пяти холстов, висящих буквой «х».

Это фрагменты моего сна. Четыре - с человекоподобными и чудовищами: искалеченная плоть, азарт схватки на мордах, смерть и тьма.

Центральная - незнакомая. Небо, плачущее кровавым дождём. Под ним нечто тёмное, размытое: то ли город, то ли бездна. На миг мне кажется, что у пятна - очертания человеческого тела. Наваждение тут же проходит, и я снова вижу непонятное.

- Здравствуйте. Вам что-то приглянулось?

Я поворачиваю голову на голос. Художник молод, кудряв, скуласт и широкоплеч. В неглупом взгляде - спокойный интерес.

Я киваю на картины:

- Наверно, для такого нужно особое вдохновение?

- Всё гораздо проще, - художник легонько качает головой. - Я просто вижу людей насквозь и пере-ношу увиденное на холст... Это - ваше.

Я вздрагиваю. От молодости художника не остаётся и следа, теперь на меня смотрит глубокий ста-рец. Смотрит пронзительно, ликующе, безумно - как человек, вдоволь насмотревшийся на изнанку этого мира. Я снова вздрагиваю: такой взгляд и вправду способен разглядеть то, что скрыто от остальных.

Со стороны картин слышен стон - протяжный, мучительный. Я поворачиваю к ним голову, ломая сопротивление одеревеневших мышц. Стон повторяется - душераздирающий, громкий.

Холсты залиты кровью и часто пульсируют. На правом верхнем проявляются очертания человече-ского лица, и я узнаю женщину лет тридцати пяти - свою первую жертву. Она была в сознании, ко-гда топорик перерубил ей шейные позвонки.

Следующий холст напоминает о другой жертве - пареньке-студенте; его я бил ножом до тех пор, по-ка не устал. А усталость пришла не скоро...

Лица заполняют все холсты, кровь течёт по рамам, капает на плитку. Губы шевелятся, шёпот жертв сбивчив, плохо разборчив. Я не уверен, но чаще всего вроде бы мелькают слова «больной» и «пси-хопат». Лица исчезают, взамен появляются другие, но незнакомых среди них нет...

Старец омерзительно хихикает, проводит пальцем по ближайшей картине, суёт его в рот. Сплёвыва-ет, качает головой; во взгляде - явное осуждение.

- Идите к чёрту, - сдавленно бормочу я, стараясь не поддаваться кусающей душу панике. - Всё не так, как кажется...

В ответ - смех, сочувственный, но в нём чудится скрытая издёвка. В голове дикий сумбур, словно художник засунул палец мне в мозг и перемешивает мысли.

Я закрываю глаза и встряхиваю головой.

- Если что, я могу писать на заказ...

Голос прежний - молодой. Я открываю глаза. Кровь исчезла, вместо неё - грубоватые мазки пейза-жей и вальяжных котиков. Я быстро ухожу, не отвечая на вопросительный взгляд художника.

Через несколько минут мне встречается меченая. Это пожилая женщина, чем-то напоминающая ту, что ругала меня за убитого в гараже парня. Она несёт две сумки, наполненные продуктами.

- Позвольте вам помочь, - мягко предлагаю я.

- Ой, спасибо! - она отдаёт мне свою ношу, облегчённо улыбается. - А то руки отваливаются. Тут не-далеко.

- Много накупили. Семья большая?

- Я да дочка. Просто, чтобы по три раза не бегать. А дочка на работе сейчас.

Я вежливо улыбаюсь. Неужели опять повезло? Надеюсь, что да.

Через несколько минут мы подходим к четырёхэтажной «хрущёвке», окружённой кустами барбариса и сиренью.

- Высоко живёте?

- На третьем... Ой, да я сама дальше, - женщина открывает подъезд и тянется к сумкам. - Давайте, спасибо.

- Я донесу, мне не трудно.

- Не надо, - в голосе женщины звучит опаска. - Давайте сумки.

Я послушно передаю ей ношу. Она ныряет в подъезд, а я придерживаю дверь и быстро оглядываюсь.

Никого. Проворно надеваю перчатки.

Выхватываю шило с длинной трёхгранной иглой. Женщина уже миновала первый этаж и половину лестничного пролёта на второй. Я бегу следом, на носочках, стараясь не шуметь. Настигаю её на площадке между этажами.

- Что... - женщина успевает обернуться, испуганно округлить глаза. Я хватаю её за горло, сильно прижимаю к стене. Вижу распяленный в беззвучном крике рот, вылизанный ужасом взгляд. До упо-ра засаживаю шило в висок. Внизу раздаются глухой стеклянный хруст и мягкий шлепок: упали сумки.

Слабый всплеск эйфории без остатка гаснет вместе с глазами женщины. Я отпускаю шило и горло, быстро отхожу. Жертва подламывается в коленях и падает лицом вниз. В подъезде тихо. От тела к потолку тянется красноватый пар.

Можно уходить.

И я ухожу. Здесь не то место, чтобы тратить время на отрезание ушей, груди, сдирание кожи или вырывание зубов. Да, вестник просил сделать всё с выдумкой, но я не всесилен, увы. Лучше так, чем ничего.

Спустя пару минут выбрасываю перчатки в мусорный контейнер. На улице спокойно, никто не спешит давить на совесть, призывая спасать душу, пока не стало поздно. Меня оставили в покое, оценив решимость не сходить со своего пути? Или готовят особое испытание?

Путь до дома тоже не преподносит сюрпризов. Но я перевожу дух, только переступив порог кварти-ры. Осталось два дня и последняя жертва. Я очень надеюсь, что после этого меня ждёт передышка подлиннее.

Ночью мне снится детство. Как на подбор - яркие, лучшие моменты, тёплый и непрекращающийся круговорот из безвозвратно ушедшего.

Я просыпаюсь и понимаю, что плакал во сне от счастья. Сон придаёт силы и я начинаю собираться в дорогу.

На этот раз я выбираю другой город. Райцентр, около ста тысяч населения, находится в приличном отдалении от предыдущего и это хорошо. Убивать в одном месте трижды за такой короткий срок - рискованно. А рисковать я не имею права...

Город встречает меня дождём. Он моросит, то набирая силу, то превращаясь в липкую холодную пыль, но упорно не хочет заканчиваться. Само собой, в такую погоду прохожих на улицах гораздо меньше обычного. Спустя несколько часов бессмысленных поисков я решаю пробыть в городе до последнего, но если сегодня выпадет проигрышный билет, то завтра всё же придётся пойти на риск...

Почему-то вспоминается четверостишие из сборника слепого.

Начинает смеркаться. Я устало иду по лабиринту однотипных безликих новостроек на окраине го-рода. Дождь сегодня неразлучен со мной, вездесущая сырость кажется испытанием - кто первый из нас сдастся и уйдёт.

Я сворачиваю за угол и вижу детскую площадку с одинокой мальчишеской фигуркой на неподвиж-ных качелях. Подхожу ближе, присматриваюсь...

Мальчик лет семи - меченый. К тому же, он напоминает мне маленького меня, не зеркальное отра-жение, но сходство точно есть.

Я замираю. Дичайшая тоска бьёт наотмашь, воздух становится вязким, неподатливым. Я по-рыбьи открываю рот, не вдыхая - с трудом заглатывая кислород, тяжело переминаюсь с ноги на ногу. Мне никогда не приходилось убивать детей.

Мальчик слегка подаётся вперёд, словно рассматривая меня. После короткого промедления - я не верю глазам - машет рукой, подзывая к себе.

Я иду к нему как во сне, не чувствуя ног. Когда до мальчика остаётся пара шагов, он опережает мой вопрос и говорит:

- Дяденька, вы можете меня убить?

- Что?!

- Убить меня.

Сил остаётся только на хриплый шёпот.

- Зачем...

- Меня мама домой не пускает, - мальчик говорит еле слышно, глядя мне в глаза. - Она там с дядей новым, а я им мешаю... Я раньше к бабушке ходил, но она умерла недавно. А мне уже холодно, я давно гуляю. В последнее время каждый день гуляю. И есть ещё хочу.

Он делает короткую паузу. Негромко стучат зубы, мальчик ёжится и повторяет - так, что у меня не остаётся сомнений: это не злая шутка, всё всерьёз.

- Вы можете меня убить? Только быстро. Пожалуйста...

Я смотрю на красноватый пар, вылетающий изо рта мальчика, и молчу. Поблизости никого нет, су-мерки набрали силу, свет фонарей на площадке оставляет желать лучшего, и вряд ли кто-нибудь сможет рассмотреть меня в размытое дождём окно. Быстрый удар ножом в тонкую шею, и я по-прежнему останусь одним из лучших...

Но душу как будто засунули в мясорубку, и мясник деловито крутит ручку, ничего не оставляя от прежнего меня. Когда он прекращает своё занятие, я несильно мотаю головой. И ещё раз - дольше, увереннее.

- Не могу.

- Понятно, - мальчик сутулится, опускает голову. - Простите, что попросил.

Я ухожу, ничего не ответив. Зная, что третьей жертвы не будет: ни сегодня, ни завтра, никогда... Мне плевать на этот мир, на себя. И нет никакой разницы - морок это или реальность. Стерженёк треснул и развалился в труху, вера стала глыбой, утянувшей туда, откуда не возвращаются. У всех есть непереходимая черта, и я только что нашёл свою. Контраст с минувшим сном и просьбой маль-чика невыносим, и я понимаю - если возьмусь за нож, то второй удар нанесу себе в сердце.

В конце пятого дня снова приходит вестник. Он тот же самый, из электрички. Мужичок с трудом держится на ногах, лицо серое, осунувшееся. В глазах - страдание и неверие в происходящее.

- Земеля, ты чего... - сипло бормочет он. - Доделай, земеля... Иначе всем кранты, порвут всё, как зве-рьё - потроха коровьи. На волоске всё качается...

Я сильно пьян, и широко скалюсь ему в расплывающееся лицо.

- Пошёл в жопу, земеля!

Швыряю в него недопитую бутылку. Она разбивается о косяк, мелко брызгает осколками, в прихо-жей начинает пахнуть водкой. Мужичок словно не замечает этого, скорбно кривит губы.

- Зря... Загубили мир. Прощевай тогда.

Я прикрываю глаза, с наслаждением подбирая слова, чтобы послать его снова. Когда открываю - вестника уже нет. Я обильно харкаю на то место, где он стоял, и захлопываю дверь.

Ночью мне снится очередной сон с человекоподобными и чудовищами. Защитники держат строй из последних сил, чаши за их спинами почти пусты. Очередная атака, и чудовища пробивают оборону, начинают уничтожать врагов. Человекоподобные умирают молча, не вымаливая пощады. Моросит кровавый дождь - безутешный плач по закату нашего мира...

Я просыпаюсь. За окном до сих пор тишина и покой, но у меня нет сомнений - они доживают по-следние часы. Кошмар и гибель придут, и остановить их некому. Но мне нисколько не жаль того, что уготовано нам всем. Если честно - не жаль вообще ничего, какой смысл сокрушаться о том, что не исправить и не переиграть. Я жил как считал нужным, а что будет дальше - знает лишь... А знает ли? А есть ли Он вообще?

Решение - ждать или не ждать, когда мир уйдёт в небытие - приходит само собой.

Через несколько минут чердачная дверь распахивается, выпуская меня на крышу дома. Раскинуть руки, шагнуть в пустоту...

(у пустоты глаза крота,

она - мечта... моя мечта!)

Падение (или полёт?!) с девятого этажа - и всё... Всё будет позади.

Я отхожу подальше, а потом стремительно бегу к краю крыши.

Шаг.

Второй,

Третий...

На половине пути коротким замыканием щёлкает мысль, что я умру, а мир продолжит жить. Что чу-довища, вестники, меченые и остальное - существовали лишь в моём безнадёжно больном сознании. Что я принимал всё на веру, и это было самой страшной ошибкой...

Но я не останавливаюсь. Если это и в самом деле болезнь, то через несколько шагов меня ждёт луч-шее в мире лекарство.

Четвёртый.

Пятый.

Последний.

Я отталкиваюсь от края крыши, раскидываю руки в стороны. В голове - строчки Александра Бо(ль)га.

Серая лента асфальтовой дорожки летит мне в лицо.

Я закрываю глаза и не вижу, как небо начинает плакать кровавым дождём.