— Как же холодно, курва! — Дружинник сжал и разжал кулаки, разгоняя кровь по озябшим пальцам. — Не знаю, как ты, а я вот хряпну!

Он пошарил за пазухой, достал фляжку, глотнул и крякнул от удовольствия.

— Василь, ну? — Молодой дружинник ткнул фляжкой в плечо товарища. — Может, пригубишь?

Василь скривился, брезгливо отстранив от себя руку сослуживца.

— Пойло с дозором не дружит.

— Как знаешь! — Молодой человек пожал плечами, и они с товарищем пошли вкруг деревни.

Заснеженный лес темно-синим кольцом обступил немногочисленные мазанки. С неба продолжало сыпать, придавая полной луне рябой вид.

Они неторопливо шагали, высоко задирая ноги. В фонаре сиротливо подрагивало пламя единственной свечи, лишь немного освещая путь.

— Кончай, Орэст. Пьяным от тебя толку не будет, если Гетьман объявится. — Василь с укоризной глянул на тощего товарища: стегань великовата, кольчужка не по размеру, перевязь с шашкой сползла набок. — А, от тебя и от трезвого толку нет…

Орэст насупился, поправив кушак.

— Хрыч ворчливый!

Сегодняшняя ночь выдалась спокойной. Который дозор подряд Василю везло: он до сих пор не встретился с Гетьманом. Но он видел тех, кому повезло меньше: если бедняги и уходили живыми, глянуть на них было страшно — сплошная рана. И каждый, каждый тронулся умом.

— Уже версту двенадцатую накручиваем, поди что! — Василь стряхнул снег, чтобы сесть на пенек. — Минутку-другую передохнем.

Старый дружинник приоткрыл дверцу фонаря и, прикрывая рукой пламя, подкурил люльку. Кисловатый дым наполнил легкие: хорошо!

Василь совсем было уверился в том, что на их с Орэстом часах сегодня ничего не случится. И очень, очень зря.

Где-то позади, со стороны леса, захрустел снег. Чьи-то маленькие ножки торопко шагали сквозь стужу.

— Меня ждете, стало быть? — услышали дружинники писклявый детский голосок.

Василь уронил люльку в снег. Перепуганный Орэст дрожащей рукой кое-как выудил шашку из ножен. Следом за ним с пенька вскочил и Василь.

Перед ними стоял белобрысый мальчишка: лет восемь на вид, босой, в холщовых штанах и грязной льняной рубахе. В тощей руке он сжимал огромную булаву, для него — неподъемную с виду.

Василь сглотнул. Если слухи не врут — им несдобровать. Если слухи не врут — эта пудовая булава сразит их быстрее стрелы.

— А чего такое, панове? Не рады, штоль? — Мальчишка резким движением перебросил булаву из руки в руку, будто бы та и не весила ничего. — Да я и сам не рад…

Василь и глазом не успел моргнуть, как мальчишка метнулся к Орэсту. Он высоко запищал, атакуя долговязого противника. Но дружинник оказался на удивление проворным: в последнее мгновение увернулся, даром что тощий.

— В набат бейте, курвы! — закричал Орэст. — Гетьман вернулся! Ох, матушка…

Шашка в руках Орэста дрожала, он сделал неуверенный выпад и тут же пожалел об этом: шипастый шар булавы прилетел в открывшийся бок. Дружинник охнул и повалился в сугроб. В свете луны снег под ним наливался чернотой.

— Прощаемся, значит, — пропищал мальчишка и опустил булаву на голову дружинника. Смачно хрустнуло, влажные ошметки брызнули в стороны.

Собрав всю волю в кулак, Василь рубанул шашкой, но предательски дрожащие ноги не дали вложить силу в удар. Клинок скользнул по тощей мальчишеской спине, отхватив кусочек плоти.

— Дерешься, значит… — Мальчишка нарочито медленно поднялся на ноги и расставил руки в стороны; в его правой ладони смолянисто блестела черная булава. — Ну так дерись до конца! Ну, давай! Струсил, штоль?

— Не подходи, демон! Клянусь Святым Кругом, убью курву!

— Так и убивай, ну. Рука у тебя крепкая, как погляжу. Не то что у этого, — мальчишка плюнул на изуродованный труп Орэста. — Знатно, значит, голов порубал.

— Пасть заткни, демон!

— А чего сердишься? Угадал, штоль?

Мальчишка уверенно зашагал вперед с широко разведенными руками. Он радостно улыбался, в глазах его плясало безумие.

Василю ничего не оставалось, как рубануть шашкой крест-накрест. Лицо мальчугана тут же разошлось в стороны и вывернулось мясом наизнанку. Тщедушное тельце упало у ног дружинника, заливая темной кровью латные сапоги.

Василь тяжело дышал. Голов он и правда отсек немало, да вот ребенка убил в первый раз. Всякое бывало, но чтобы такое…

Дружинник смотрел на два коченеющих трупа. Волей-неволей взглянул и на большущую черную булаву: мертвый мальчишка до сих пор крепко сжимал рукоять.

Почему-то захотелось поднять это страшное оружие. Подержать в руках, полюбоваться лунным светом, играющим на гранях острых шипов.

Не в силах противиться, Василь выдернул оружие из заскорузлых пальцев трупа. Булава оказалась еще тяжелее, чем выглядела. Но это была приятная тяжесть.

«А рука у тебя и вправду крепка! — Василь услышал в голове голос, глубокий и вкрадчивый, но со знакомым выговором. Так говорил сумасшедший мальчишка, мертвый мальчишка. — Повезло мне с тобой. Ну, уходим, стало быть. Чего встал? Двигай, штоль!»

Где-то за спиной гулко бил колокол. Дружинники стекались со всех сторон, но Василь был уже далеко. Чья-то черная воля заставляла его бежать все быстрее и быстрее, крепко сжимая булаву.

* * *

Заставный сердито качал головой: из окрестных хуторов опять мальчишек да стариков прислали. Где ж хоронить-то всех? Авось придется просить священника сдвигать ограду у погоста. «Мертвые, мертвые, мертвые, — думал заставный, — и сдалась же церкви эта проклятущая деревня. Сколько народу полегло от руки Гетьмана, чтоб ему в ад — собаке!»

На горизонте появилась тройка. Заставный прильнул глазом к подзорной трубе: гнедые кони степной породы лихо поднимали копытами снежную пыль. На санях, чадя большой глиняной трубкой, сидел широкий мужик в соболиной шубе. Был он явно не из этих мест: круглое и плоское лицо, иссеченное шрамами, узкие глаза с нависающими веками, жидкие усы и бороденка, уже тронутые сединой.

— Это Головы человек, — крикнул Заставный своим хлопцам. — Не пали по нем! Предупреждали, что будет.

— Тьфу! — сплюнул лихого вида усатый мужик и убрал самострел от окошка бойницы.

Заставный спустился вниз по лестнице, чтобы поговорить с чужаком. Он вышел во двор и велел отпереть ворота.

Чужак дал коням кнута, и те резво затащили сани внутрь. Дружинники поспешили закрыть ворота на засов: вечерело — Гетьман мог объявиться.

— Ну, такой-сякой человек, показывай, с чем явился.

Мужик спрыгнул в снег и слегка ослабил застежки на шубе.

— Теплые зимы у вас. Вот! — Узкоглазый протянул свиток, запечатанный сургучом. Заставный выхватил его из рук и тут же отскочил на пару шагов.

— Стой где стоишь, такой-сякой человек. Авось не продырявят.

— Грамота, подписанная Отцом-архонтом, — чужак оглянулся по сторонам, неуютно поежившись под прицелами самострелов, — по запросу Головы вашего. Тут все слово в слово.

Заставный был неграмотным, но перед человеком, получившим в метрополии документ, подписанный самим владыкой церкви, почему-то не хотелось ударять лицом в грязь.

— Олэсь! А ну подь сюды. ОЛ-Э-Э-СЬ!

Из надвратной башни вниз сбежал запыхавшийся мальчишка.

— Что, дядько? Зачем звал?

— На вот, прочти. Я что-то слаб глазами стал.

Взгляд светло-карих лучистых глаз Олэся забегал по пергаменту, он читал по слогам, иногда пропуская буквы:

— А по-се-му при-ка-зо-ва-ю: кол-дуна пу-стить и во всем ока-зо-вать со-дей-с-твие! Отец-архонт Ев-лампий Сем-сорский. Подпись…

Мальчишка отнял от лица документ и посмотрел на чужака. В его глазах читались уважение и страх.

Заставный кивнул, и его хлопцы опустили самострелы, вернувшись к дозору.

— Вот спасибо, добрый человек. — Узкоглазый выбил прогоревший табак из чаши трубки. — А то оно, знаешь, не очень тянет говорить, когда на тебя стрелы смотрят. Ну! Веди к очагу да рассказывай — чего тут у вас.

* * *

Проснувшись, Василь обнаружил себя бредущим по лесу. Болело буквально все тело, в груди неприятно саднило, но он продолжал идти. Шагал против своей воли…

Василь приказал ногам остановиться, попробовал смежить веки — все без толку.

— А, проснулся, значит, — сказало тело. Голос был его, Василя, но вот нотки в нем…. Как у того мальчишки.

— А, догадался, стало быть. Ну, ты не переживай. Я тебя еще нескоро из разума выцарапаю. Опыт твой нужен, рука твоя крепкая. Сейчас вот подкрепимся, а потом на дело! Попробую твою лихую удаль.

«Гетьман, собака! Ты только глазом моргни, я с обрыва сигану. Насмерть разобьюсь, курва!»

— Не сиганешь! — Гетьман поднес булаву к глазам. — Многие пытались, ни у кого не вышло. Ты силы прибереги, штоль. Зря злишься-то, пан. Вот твое племя чего? Извели нас на собственной земле, дома наши сожгли да свои построили. И что? Я вон не злюсь, и ты не злись. По справедливости все.

Деревья расступились, показался край опушки, залитый лунным светом. Тяжело дышать; левая рука повисла плетью, правая — с булавой — горит огнем от натуги. Василь все чувствовал, но наблюдал мир как будто бы со стороны. Словно его заперли в темной комнате с большим окном.

— Пришли! — радостно сообщил Гетьман. — Авось сегодня поедим досыта.

Василь оставил попытки вернуть контроль над телом. Ярость ушла, ее сменил ужас. Только сейчас старый солдат, прошедший три войны, осознал до конца — в каком дерьме оказался. Сейчас даже три месяца плена у сургов, пытавших Василя каленым железом, совавших ему под ногти раскаленные булавки, вспоминались как что-то светлое. А уж побег, когда ему, израненному и босому, довелось три месяца идти болотами до дома, казался и вовсе величайшим счастьем!

— А вот и пришли. — Гетьман указал булавой на утлую мазанку с просевшей крышей. — Молодцы сурги! Уж сколько лет война из-за них, мужиков в хуторах и нет, считай, а мне оно и кстати.

Гетьман аккуратно постучался в дверь.

— Эй, хозяева, отворяйте! Дружина пришла. Сам Голова Ветровтарского хутора прислал. Есть чего из инструментов али оружие какое? Все сгодится.

Изнутри послышались тяжелые шаркающие шаги.

— Нету ничяго, ступайте! Ваши ужо усе прибрали, шо можна.

— Ну, дай-то хоть у огня пересидеть до утра, — настаивал Гетьман. — Восемь верст идти, волки тут как тут. Да и Гетьман может рядом быть… А я ж все какая-никакая защита.

Василь чувствовал, что сейчас будет твориться нечто чудовищное. Гетьман еще минуту-другую увещевал несговорчивую бабу, и та сдалась.

Бурча что-то неразборчивое, хозяйка приотворила дверь, и Василь увидел ее: невысокая и полная, простоволосая, в ночной сорочке и валенках на босу ногу. Она окинула ночного гостя взглядом. Убедившись, что перед ней дружинник Головы, отошла в сторону.

— Заходь, чаво встал? Стужу у дом напускаишь.

— Вот спасибо, хозяюшка!

Женщина даже не успела ответить: рука в латной рукавице врезалась ей в челюсть. Несчастная отлетела в дальний угол сеней и сползла по стеночке. Гетьман аккуратно закрыл за собой дверь на засов.

Хозяйка сплюнула на пол; в дрожащем свете масляной лампы среди слюны и крови баба различила зубовное крошево. Она хотела вскрикнуть, но Гетьман снова ударил, затем еще и еще, пока нижняя челюсть женщины, должно быть, уже сотню раз пожалевшей о своем гостеприимстве, не превратилась в гроздь окровавленных лоскутков.

— Чтобы не орала, — пояснил Гетьман. — А это — чтобы не рыпалась!

Чудовище, завладевшее телом Василя, сделало два точных выпада булавой, переломав бабе голени. Жертва закатила глаза, схватилась за раненые места, но тут же отдернула руки, уколовшись осколками костей. Она хотела кричать, но выходило то сдавленное бульканье, то почти лошадиное фырканье.

Где-то в глубине дома заплакал младенец.

— Ага, покушаем, стало быть! — сказал Гетьман, намотав бабьи вихры себе на руку и потащив ее за собой. — Смотреть будешь. Люблю, когда смотрят, как я кушаю.

Василь видел, как Гетьман склонился над колыбелью. Он аккуратно скинул рукавицы и взял младенца на руки. Где-то позади тихо завыла его мать.

Ребенок затих, нахмурился, изучающе глядя на незнакомого дядю.

— Ну, малец, ну, вкусненький. Оно сейчас все быстро будет.

Младенец агукнул и улыбнулся, должно быть, зачарованный голосом убийцы. Гетман зашептал: «Что ночь, что день. Что свет, что тень. Что жив, что мертв — будь в бездну втерт».

Замолчав, Гетьман приложил руку к младенческой груди, оставив розовый отпечаток. Ребенок тотчас же уснул, громко сопя.

Василь почувствовал вкус: пряно-соленый, терпкий. Вкус детских кошмаров. Малыш волчком крутился в колыбели, тихонько постанывая.

— С кошмарами душа уходит. А я ее того — ем.

Гетьман повернул голову, и Василь увидел обезумевшую от горя мать. Она привалилась к стене и с ужасом смотрела, как злобная тварь расправляется с ее родной кровиночкой.

Вскоре младенец затих. Вспотевшее тельце замерло без дыхания.

— Славно я поел! А теперь и ты подкрепись. Тебе еще силы понадобятся.

Василь почувствовал чужую волю, что придавила его, как гигантский валун, лишила последней возможности сопротивляться. По небритым щекам старого солдата потекли слезы. Дрожащими губами он обхватил холодеющую младенческую ступню, сомкнул челюсти, потянул на себя. Солоноватая, с мягкими косточками, младенческая ножка оказалась на один зубок. Василь хотел блевать, и он непременно бы это сделал, если бы не гребаная булава с этим гребаным Гетьманом. Он снова откусил, затем еще и еще. С самого утра у Василя во рту не было и макового зернышка; солдатский желудок, привыкший и к сырому мясу, с благодарностью принимал пищу.

Когда все было кончено, Гетьман за ручки поднял ополовиненное тельце со свисающими кишками и оставил его на груди матери. Женщина с ужасом смотрела на мертвую плоть от чрева своего. Она кричала, но выходило лишь сдавленное бульканье.

— У тебя сын давеча пропал, — сказал Гетьман на прощание, — так дружинник его шашкой по мордам! Булаву он мою взял. Ну, а теперь бывай! Невежливо, стало быть, в гостях засиживаться.

* * *

Опустилась ночь. Заставный велел проверять самострелы да зажигать факелы. Отпустив караул, вояка спустился во двор в небольшой флигель оружейного слада. Там у камина грелся узкоглазый чужак в окружении дружинников, чьи часы еще не наступили.

— Урбай тебя звать. Так в грамоте написано. — Заставный покосился на Олэся, сидящего напротив колдуна. — Диковинное имя.

— Имя как имя, — пожал плечами колдун, — я разных людей повидал. Как-то уже не обращаю внимания на имена. Может, ты чего спросить хотел, Заставный? Так я до утра твой. Ночью выходить опасно. Это соскорников время.

— Соскорников?

— Ага, как там в детском стишке? Прозрачные маги — фундамент, волшебники мира — сам дом. Соскорники…

— Черная ночь за окном… — продолжил Олэсь.

— Верно. Гетьман ваш из таких, пожалуй. Иначе какое дело церкви до одного хутора?

— Тут ведь раньше люди Гетмана жили, — сказал Заставный. — Целый городок грабителей, насильников и убийц. Все-то им с рук, собакам, сходило. Это все сталось, когда я еще росточком был с отцову шашку. Тут ведь места глухие. Потом солдаты императорские пришли и всех порешали. Говорят, людей Гетьмана было вдесятеро меньше, но дрались они как демоны! Многих с собой во тьму забрали. Потом священники приехали, землю освятили. Церковь возвели, хутор вырос. Да все этому Гетьману неймется. Уж все сбежали, кому было куды. Но церковь эти земли не оставляет. Пес его знает почему…

— Так ведь дело чести. Вопрос веры. Святой Круг выиграл бой, а война продолжается, — сказал Урбай, раскуривая трубку. — Вот они и гонят сюда людей целыми семьями. Отставных солдат мобилизуют да молодняк призывают. Все ради Круга!

— Ты не богохульствуй! — пробубнил Заставный, хватаясь за серебряный круг на цепочке.

Колдун пожал плечами и подбросил поленце в камин; полетели искры.

— А ты сам из каких? — спросил Олэсь. — Ну, прозрачные маги, волшебники мира, соскорники. Ты из каких будешь?

Колдун лихо крутанул ус и улыбнулся отвратительной улыбкой: у него не было передних зубов, широкое и плоское лицо его выглядело зловеще в тусклом оранжевом свете.

— Там, откуда я родом, нет такого грубого разделения, как у вас на Западе. У нас главное, чтобы умел колдовать. Волшебники мира умеют превращать одно в другое. Это вроде мне по силам, но я и много чего другого умею.

— И соскорничать?

— Это нет. Это мне противно. Чтобы стать соскорником, нужно либо пить силу других колдунов, либо пить души детей через кошмары. Дети ближе к Изнанке, как у вас ее называют, вот почему соскорничье племя после себя всегда оставляет мертвых младенцев. Трусы, воры и убийцы. Мне такой славы не надо.

Снаружи затрубил боевой рог: три коротких гудка, два длинных, снова три коротких.

— Имперские поружники. Дождались! — Старый одноглазый дружинник осенил себя святым кругом.

— Тьфу ты! — сплюнул Заставный. — То никого, то сразу все. Уж скорей бы расквитаться с этим со всем! Домой хочу, руки по плугу истосковались…

Он вышел во двор, поднялся на стену и посмотрел вдаль: стройные шеренги людей в зеленых кафтанах из валяной шерсти. На головах волчьи шапки, у каждого в руках алебарда, а за спиной огнестрельная ручница. И вправду поружники!

— Ох, чую я — заваруха будет… — Заставный глотнул из фляги горького первака. — Ох, не к добру это все…

* * *

Ветровтарский хутор — двести домов, а половина из них пустые. Ставни давно заколочены, пороги снегом замело. Но на счастье Головы это сулило выгоду: нашлось где разместить полторы сотни имперских поружников. Сотник отсчитал ему пару кисетов серебра за постой, да на том и распрощались.

Урбай же первым делом отыскал кузнеца. Тот жил в небольшом домишке на окраине хутора, по традиции — в двух шагах от кузни.

Колдун тихонько постучал в дверь. Ему отворил невысокий широкоплечий мужик.

— И когось тут нелегкая принесла?

— Урбай меня зовут. Я тут по приказу церкви. Вот документ.

— Да убери ж ты свою бумажонку. Я все равно читать не умаю. С чем пожаловал?

— Ночевать хочу в кузнице. И работать там буду. Мне Голова разрешил.

— Ну, коли Голова разрешил… — Кузнец почесал лысеющую голову. Он достал из-за пазухи ключ и отпер кузницу. — Холодно ноныча. Давай очаг хоть запалю, а то околеешь здесь спать. Может, в дом? Тебе, так уж и быть, на печи место уступлю, а сам на скамеечке лягу.

— Я должен говорить с огнем, чтобы все получилось. Кстати, а ты что так легко незнакомцев на порог пускаешь, Гетьмана не боишься?

— А чего мне его бояться? Он меня не трогает. Я ж это, родился в хуторе, когда тот был под ним. Для него, считай, свой человек. Меня скорее кто из дружинников хлопнет, али из этих, поружников. Он сколько раз мимо меня проходил, здоровался даже. Оттого меня и держат: другой кузнец сюда ни за какие коврижки… А я тут дома, да еще и платят исправно.

— Ясно все с тобой!

Урбай скинул с плеч шубу, закинул дров в топку, насыпал трута сверху, выбил трубку и раздул угольки. Он разок-другой сжал меха, чтобы пламя занялось быстрее.

Кузнец глянул на мускулистую спину колдуна: вся в шрамах. Такие бывают только у бывших невольников.

— Пять лет в плену у сургов провел, — ответил колдун на немой вопрос, застывший во взгляде кузнеца. — Там кузнечному делу и выучился, чтобы с голоду не подохнуть. Для колдовства время нужно, чтобы сработало, да и руки свободные. Вот и пришлось мне попроситься к пленному кузнецу в подмастерья. Подковы у меня выходили лихо! А потом я выковал это. — Колдун вынул из ножен странный кинжал с двумя лезвиями. — Он жизнь, душу пьет. Им я зарезал надсмотрщика, сбежал, а потом прибился к северным витязям. В их деревне я и вселил душу надсмотрщика в сортир.

— У меня вот руки черны от сажи, да не чернее твоей души, колдун. Это ж хуже смерти…

— Зло только злом корчевать можно! — Колдун пожал плечами.

На этих словах они и распрощались.

* * *

«Василь, просыпайся! Вставай, штоль! Нас ждут дела!»

Этому голосу невозможно противиться. Василь открыл глаза и не сразу понял, где он: над головой низкий земляной свод с торчащими корешками, повсюду валяются прелые листья. Барсучья нора! Ну точно — на расстоянии вытянутой руки лежала полуобглоданная барсучья тушка.

— Я немного похозяйничал, дал тебе отдохнуть. Тут тепло, спокойно. Сил набрался, стало быть. А теперь пойдем. Говорят, к нам гости нагрянули, а мы панам теплый прием устроим. Гостеприимно, как у нас на юге принято! Ну, давай, двигай маленько!

Дружинник вспомнил съеденного младенца, вспомнил лицо Орэста перед смертью, вспомнил, как изрубил тщедушного мальчишку. Вспомнил и смирился со своей судьбой. Смерть сейчас была бы очень кстати.

«Ты там вроде обмолвился про “выцарапать из разума”? Просто скажи, когда? Не тяни, ты же был прежде человеком. Пощади и убей…» — беззвучно просил Василь, запертый в собственной голове.

— Рано, пан. Всему свое время! Знал бы ты, как горько мне, когда землю родную вижу. Каждый раз горько. Но оно ничего, скоро мы ваш хутор в пепел обратим и сызнова жизнь начнем. Ай, чего я тут с тобой распаляюсь? Все равно не увидишь…

* * *

Олэсь вызвался в помощники поружникам. Уж больно хотел он наглядеться на них впрок, про жизнь на севере поспрашивать. Оно ж знамо дело, что южные триуры, что северные — один народ, да вишь ты какая разница! Степной мужик по доброй традиции бороды не носит, только длинный левый ус отращивает — так из лука стрелять удобно. А эти бородой по самые глаза заросли. Речь южан течет как ручеек, а у северян кольчугой звенит. В общем, близкие они, но в то же время разные…

— Давно служишь, малец? — спросил капрал, дюжий рыжебородый мужичина.

— Так ось ужо третья зима… — Олэсь почесал затылок. — Мне девятнадцатый год идет.

— Х-ха! — усмехнулся капрал. — Мужчина! С девкой был уже?

— Я, ну… — Щеки юноши стыдливо зардели.

— Это ничего, — второй поружник, седоватый и долговязый, похлопал Олэся по плечу. — Дела кончатся, мы тебя с собой по бабам возьмем! Тут что ни хутор, то вдовы одни. Голодны-ы-ы-е!

Олэсь в ответ лишь слабо улыбнулся, с трудом представляя, что такое «ходить по бабам». Однажды он подглядел за женой полкового знахаря: полные груди, молочно-бледная кожа, а внизу между ног черно. От этих воспоминаний внизу живота начинало нестерпимо ныть!

Уже на подходе к заставе их окликнули:

— Фьюить! Панове? Добрый вечер, штоль?

Трое поружников и местный мальчишка обернулись. Они увидали невысокого человека в панцирной кольчуге, с ног до головы перемазанного кровью.

— Доброго вечера, говорю! Тьфу, невежливые!

— Это… Василь! Он пропал намедни, а его напарника Гетьман порешал…

— Олэсь! Щенок догадливый. Я вас, курвы хуторские, всех знаю! По мозгам каждого, кто мне в руки попал, имена и звания выучил. Ну, поздоровкались, сейчас и попрощаемся, стало быть.

Гетьман не успел двинуться с места: капрал, залихватски закинув ручницу на плечо, коснулся запала факелом. Ручница рыкнула, все заволокло дымом. Бравый солдат откинул в сторону бесполезное уже оружие, взявшись за алебарду.

— Нет! — закричал Олэсь. — Не подходи!

Но было поздно. Когда клубы дыма рассеялись, рыжебородый капрал ухмылялся во всю бороду, крепко сжимая злосчастную булаву.

— Ну, снова до свидания, штоль?

Капрал зарычал и сорвался с места, угрожающе раскручиваю булаву над головой. Он пробежал всего пару саженей, когда прозвучал новый выстрел. Но тот пришелся в бок и лишь ненадолго остановил рычащего бородача. Хромая, тот продолжал уверенно надвигаться на своих сослуживцев.

— Да чтоб тебе, собака! — Третий поружник, чернобородый детина с пудовыми кулаками, прицелился и выстрелил. Тяжелая пуля разворотила капралу грудь, но тот успел швырнуть булаву. То ли повинуясь инстинкту, то ли по воле Гетьмана, чернобородый поймал оружие.

— Ховайтесь, сукины дети! — прорычал он, тряхнув булавой для устрашения.

Долговязый седой поружник взмахнул алебардой, но промазал. Чернобородый врезался в него плечом и повалил в снег. Завязалась борьба, но преимущество было явно не за долговязым и тощим стариком. Толстые пальцы сомкнулись на гусиной шее. Несчастный выпучил глаза, в бессилии молотя своего убийцу по плечам. Он похрипел, поерзал, да и затих.

Олэсь смотрел на картину убийства завороженно; снег под его сапогами в одно мгновение пожелтел.

— Беги!

Легконогий парнишка понесся во всю прыть; не замечая глубоких сугробов, перескакивая через овраги, он бежал к спасительной заставе, маячившей вдалеке огоньками факелов.

Он пробежал еще немного, пока силы в легких не осталось. Олэсь остановился; упершись руками в колени, он тяжело дышал.

Тихо… Не слышно скрипа снега и тяжелого дыхания: чернобородый был втрое крупнее Олэся, такой не сможет бежать долго, даже если Гетьман подгонять будет.

Парень обернулся и вскрикнул: стоя всего в шаге от него, безмолвно замер чернобородый.

Он широко улыбнулся и со всего размаху опустил шипастый шар на голову зазевавшемуся юнцу. Осколки черепа вперемежку с мозгами брызнули в стороны. Обезглавленное тело рухнуло на колени, а потом с тихим хрустом опустилось в снег.

— Постойте-ка. — Тело Гетьманова пленника с аппетитом повело ноздрями. — Колдун… Недавно тут был. Ну и славно! А то все дети да дети… Оскомину набили уже.

* * *

Ближе к вечеру сотник решил прогуляться. Накинув кафтан, он вышел из натопленной мазанки в звенящий мороз. Он скучал. Его люди славились лихим норовом, но сам сотник в бою бывать не любил. «По своему уму дело каждому, — говорил он своим десятникам. — Одним рубить — другим руководить».

— Слышь, дядь, картопли купишь? — раздался писклявый детский голосочек. Мохнатые бурые брови сотника сошлись на переносице. Он строго глянул на мальчишку лет семи, но тот не отступал. — Горячая еще! Будешь?

— Ну, давай. Одну съем, так уж и быть.

Мальчишка чуть ли не вскрикнул от радости. Сел на корточки, опустил лукошко себе на колени, покопался, достал сверенную в мундире картофелину и аккуратно протянул ее офицеру.

— Медячок с тебя, дядь!

— Дорого берешь… Ну да и ладно.

Сотник надкусил вареный клубень и присвистнул: чуть вдалеке выходили из-за угла две девушки. У каждой на плечах лежал толстенный рулон сукна, тяжеленный с виду!

— Слышь, малец, а это кто?

— Это? Да портнихи дочки. Они скучные! Только и знают, что про женихов болтают да про шитье свое!

— Близняшки… Красивые. Эй, мастерицы! Погодите маленько! — крикнул сотник, неуклюже ковыляя вслед за легконогими девушками. Те хоть и были навьюченными, да все ж шли быстрее грузного поружника.

— Чего тебе, мил человек? — сказала курносая кареглазая девушка. На вид им обеим было лет по шестнадцать. Самый сок! Самый расцвет!

— Тут нам доложили, что вы с сестрицею-то шьете-вышиваете?

— Ну…

— Так нам бы это… Кафтаны подлатать. Зайдете сегодня вечером к нам? Мы с десятниками вон в той мазанке остановилися. А то, знаете ли, командирам стыдно в дырявой одеже ходить. — Голос сотника струился елеем, а сам он был похож на толстого кота, которому хозяйка предложила сметанки.

— Так мы лучше маменьку к вам пришлем. Она только так стегань нашим дружинникам чинит.

— Нет, девоньки, для такого дела вы куда лучше сгодитесь…

— Мы маменьку позовем… Нам пора, пан.

Улыбка сошла с лица сотника. Черные глаза его сверкнули молниями, рот скривился в злой ухмылке.

— Нет уж, родненькие… Чинить будете!

Здоровенной, как медвежья лапа, ручищей он отвесил оплеуху сначала одной девчонке, затем грубо толкнул другую в снег. Девицы здешние были не робкого десятка, да только бояться они привыкли нечистой силы, а не человека.

— Ай, не надо, пан, не надо! Не дери косы, для женихов бережем. Сами пойдем, ты только пусти.

Сотник еще два-три аршина протащил их по снегу, затем остановился, отпустил косы, но не забыл достать нож из сапога.

— Ну так идите! — поигрывая лезвием, сказал поружник. — Аккурат вон там банька… Уж и натоплено. Я десятнику перед прогулкой приказал. Ну, милые мои, смелее.

В предбаннике было жарко, но девушки не спешили расстаться со своей одеждой. Они стояли, обхватив себя руками, нервно озираясь по сторонам.

— Сымайте одежу, хорошие мои, миловать вас буду!

Девушки даже не шелохнулись. Лишь крепче обхватили себя руками, смотрели по сторонам, испуганно хлопая большими карими глазами.

Десятник закрыл дверь бани на засов, плотоядно улыбаясь щербатой улыбкой.

— Да что вы все топчетесь, будто ляжки обдристали? Ай, сам все!

Сотник рывками, грубо сорвал шубу сначала с одной сестры, потом с другой.

— Не надо, пан. Просимо, не надо… Починим ваши кафтаны, только отпустите! — Девушки были уже в одних лишь длиннополых льняных рубахах.

— И это лишнее! — Сотник взмахнул ножом и распорол рубаху у самой горловины на одной из сестер, затем рванул руками, пока одежда не упала к его ногам бесполезной тряпкой. Лихой воин ахнул: до чего хороша! Ни дать ни взять — русалка. — И с тебя снимем!

Сотник, крутя в воздухе ножом, что-то горячо зашептал, тучей надвигаясь на перепуганную девушку.

— Беги, Маричка! — сказала обнаженная девица упавшим голосом. — За двоих отдуюсь! Обе порченые маменьке в тягость: замуж не отдаст! — сказала она, будто похоронный причет прочитала. Но вдруг она крикнула пронзительно, во всю силу легких: — БЕГИ, ДУРА!

Маричка будто бы только проснулась. Морок страха спал, и она со всех ног бросилась к двери, заехала коленом в пах ухмыляющемуся десятнику. Пальцы ее, секунду назад бывшие мягкими, как кудель льна, сейчас вдруг стали твердыми. Она одним движением выдернула засов, ударом плеча открыла дверь и оказалась на свободе.

Маричка со всех ног бежала прочь от этой проклятой бани. Она старалась не думать о том, что там осталась ее сестра. В конце концов, она же ей и велела бежать, чтобы хотя бы одна из них осталась девушкой… Эх, Радмила, старшенькая! Всегда на себя беду перенимала. Даже когда им было обеим лет по шесть, Маричка раздразнила собаку, и та с цепи сорвалась. Так сестра в нее камнем кинула, чтобы отвлечь, да на дерево залезла… Нет, это Радмила должна бежать, а Маричка в бане с тем пузатым остаться.

Она уже была на краю хутора, когда ее остановил мужик в соболиной шубе.

— Стой, глупая! Да стой ты! — Мужик был широк, но низок ростом; узкоглаз, в бороде седина. Хоть и с виду чужак, да чувствовалась в нем какая-то доброта.

— Там… Поружники! Мою сестру в бане насильничают! Помоги, дядько… Убежала я, струсила. Сестрицу свою покинула. Помоги…

Узкоглазый снял с плеч шубу и накинул ее на Маричку. Оказался чужак голый по пояс; волей-неволей девушка взглянула на его шрамы.

— Это от кнута, рабом был, — сказал незнакомец, виновато улыбаясь. — Да ты меня не бойся. Я Головы человек, все ему передам!

Узкоглазый огляделся по сторонам: никого. Сумерки опускались на хутор, значит, дружинники разбрелись — каждый в дозоре.

— И как назло никого из дружины… Ну, пойдем-пойдем, я тебя в безопасное место отведу. Ты ж кузнеца тутошнего знаешь? — Девушка согласно закивала в ответ. — Вот я его друг. Я тебя оставлю в кузне, а сам пойду с этими бандитами разберусь!

Всхлипывая, девушка послушно шла за человеком, которого видела первый раз в жизни. Наивная юность! Откуда же ей, шестнадцатилетней глупышке, было знать, что мнимый спаситель может быть и мучителем?

В кузне было жарко, гораздо жарче, чем в бане. В горниле на углях лежали полоски стали. Узкоглазый усадил девушку на стул и дал ей тючок с водой.

— Давай, успокаивайся!

Девушка пригубила воды, вдохнула-выдохнула, хотела было уже поблагодарить своего спасителя, как вдруг в шею едва ощутимо кольнуло. Маричка ойкнула и инстинктивно схватилась за место, где болит. Рука ее коснулась холодной, несмотря на жару, стали.

Колдун с силой надавил на рукоять так, что раздвоенное лезвие глубже погрузилось в шею.

— Ты уж прости. Ничего дурного не помышлял, просто меня бой ждет в Изнанке. А оно что Изнанка, что явь — все об одних местах. Проводник мне нужен в мир духов! Вот тебя мне судьба и послала. Ты уж не серчай…

Маричка тихонько умерла. В больших медово-карих глазах навсегда застыло удивление.

Колдун щипцами аккуратно переложил листы стали на наковальню. Затем взял кочергу, разворошил угли в горниле и с легкостью бросил туда тело девушки. С довольным видом он нагреб горку и снова уложил листы стали. Кузню заполнил аппетитный аромат жареного мяса.

— Должно получиться! — ухмыльнулся Урбай. — Держись, Гетьман, иду за силушкой твоей.

* * *

Гетьман как раскрытую книгу прочитал человека с севера. Прочитал и изумился: такой черной души он не встречал давно. Убийства, грабежи, изнасилования, предательства. Рота этого поружника оказалась «каторжной», в нее набирали «пушечное мясо»: всякий сброд кровью своей должен был доказать верность Триурской Империи. Глупо даже надеяться, что Государю будет хоть какое-то дело до странной деревушки на юго-западных границах.

Генералы-поружники, если верить мыслям этого человека, узнав от церковников про злосчастный хутор, решили проверить пополнение, закалить его страхом.

— И это меня ваша церковь демоном называет? — усмехнулся Гетьман. — Да я дальше родных краев и пальцем никого не тронул, а ты людей столько порубал, что на троих Гетьманов хватит!

Соскорник с величайшим блаженством смаковал беззвучные крики солдата. Мучения подонков дают особую сладость!

Чтобы напитаться силой, пришлось черт знает сколько верст прошагать. Но дети нашлись! Гетьман убил охотника в старой избенке, следом добрался до его жены и дочери. Бабе он свернул шею сразу же, а с девчонкой повезло: ее связь с Изнанкой оказалась настолько крепкой, что Гетьман пил ее душу до самого утра. Добрая могла быть ведьма! Но что вышло, то вышло.

Однако ж, даже поев досыта, силушки одолеть матерого колдуна не наберешься. Проходя ночами мимо Ветровтарского хутора, Гетьман чувствовал, как дрожит воздух от колдовской силы зловещего чужака. Ох, и непрост он! Что-то прячет под светлой силой, как убийца прячет кинжал в складках плаща.

Пришлось заодно разорить церковный погост: мертвые дети тоже видят сны. Силы из них даже не глоточек — капелька, но на войне все средства хороши.

— Ну, северянин, идем на колдуна, стало быть… Чую я, силы у него хватит — булаву мою от людей унести. Первыми надо напасть!

* * *

По своей привычке Гетьман объявился в хуторе ночью. Ему сейчас доставало силы увидеть, куда попадут пули и стрелы еще до того, как покинут стволы ручниц и ложи самострелов. Дружинники Головы и поружники видели танец тени, лишь на мгновение обретающей очертания человека в грязном зеленом кафтане.

— Не пали, хлопцы! — орал Гетьман густым басом. — Говорить пришел. Убьете меня — сами знаете, что снова вернусь. И буду возвращаться, пока на могиле у каждого не насру!

Гетьман блефовал. Он прекрасно знал: силы ему не хватит справиться и с дюжиной людей. Если вдруг заветная булава окажется вдали от человеческого тепла, вечность ему сидеть во тьме. Но, к его удаче, воины опустили оружие.

— Ладно, хлопцы, пошутковали и хватит. Голова! Выходи, сукин ты сын! Дело есть, стало быть…

Гетьман, вселившийся в тело поружника, словно статуя замер посреди хутора. Одни лишь глаза его лихорадочно бегали туда-сюда.

Двери большущей добротной мазанки отворились. На пороге показался дородный пан в оранжевой свитке, подпоясанный черной шелковой лентой. Положив руки на необъятное пузо, он с важным видом вышел на крыльцо.

— Вот он я! — проревел Голова. — Чего тебе, детоубийца, от меня понадобилось?

— Колдун у тебя здесь… Отдай мне его, Голова. Свяжи и в мешок посади. А я уйду отсюда и больше не вернусь. Людям твоим жизнь сохраню, стало быть. Сколько уже похоронено? Колдуна отдашь — заберу его, съем и пойду по другим землям странствовать. Слово даю!

— Да разве твое слово чего-то стоит? Руби его, хлопцы! Надоело мне все это…

— Стой! — гаркнул Гетьман, пытаясь перекричать звон стали. — Не нарушай традиции… Я его на бой вызываю!

Гетьман кинул волчью шапку к ногам Головы: вызов брошен.

— Я принимаю вызов, соскорник. — Узкоглазый колдун вышел из-за спины Головы, держа в руке новенький, остро заточенный меч. — Без боя не сдамся!

— Значит, дерись!

Голова отошел в сторону, пропуская колдуна. Гетьман немедленно атаковал: зловеще раскручивая булаву над головой, он бросился на колдуна.

Удар! Промахнулся, колдун оказался чудовищно ловким.

Гетьман пробежал еще сажень-другую, остановился и вновь атаковал. Он рычал, бешено вращая глазами; в черной бороде запеклась кровь, а от самого могилой разит!

Снова удар! В этот раз колдун остановил булаву мечом. Стоило их оружию соприкоснуться, оба упали в обморок.

* * *

«За что, пан! Почему ты убил меня? Здесь холодно, здесь страшно! Здесь бродят чудовища… За что?»

Урбай очнулся посреди тьмы — живая душа в мире мертвых. Изнанка была лишь искаженным отражением жизни. Попроси слепого и глухого человека описать мир и его звуки, вот такой и будет эта сторона. Не понятно, где верх, а где низ. Плывущий абрис здешних пейзажей лишь отдаленно напоминал мир живых.

— Веди меня к Гетьману! — сказал Урбай, вытянув меч, говоривший голосом девушки. — Приведешь — я тебя отпущу. Уйдешь туда, где свет. Там тебя родные встретят, там вечное лето и вечное счастье, еще спасибо скажешь, что я тебя увел из серой яви!

Клинок всхлипнул и засветился теплым желтым пламенем, потянул властную руку колдуна за собой. Изнанка — отражение жизни, но только мертвые знают, какими тропами здесь нужно ходить.

Маричка все время всхлипывала, проклинала колдуна, называла последними словами, но противиться его воле не могла. Он выковал меч и заговорил сталь, он хозяин!

Среди холмов невообразимых форм и цветов меч перестал тянуть.

«Здесь он, пан! Отпусти меня, как же больно…» — причитала Маричка.

— Отпущу, как все кончится. Эй, Гетьман! Ты за мной пришел? Так вот он я, у тебя в гостях. Выходи!

— А я и не прячусь!

На свет вышел долговязый мужик в черной свитке нараспашку. Голова его лежала на плече, поперек шеи — борозда; удавленником был Гетьман.

Здесь он был безоружен, булава осталась на той стороне.

— Я тут не один. Вон, гляди — Гаврила это. Сотник мой. — Рядом с Гетьманом возник огромный мужичина; его голова болталась на тонком лоскуте кожи, раскачиваясь, как шар кистеня. Даже обезглавленный он был заметно выше Урбая. — А это десятники мои! — На свет вышли десять человек: кто стрелами утыкан, у кого брюхо вспорото, кто весь изрубленный.

Они не спеша двинулись на колдуна, смеясь, улюлюкая.

Урбай сглотнул. В таком дерьме ему еще не доводилось оказываться: уж лучше умереть в тюрьмах врага, чем попасть в руки соскорников.

— Я ж тебя чую, родной. Ты как мы, только немного иной. Нам для черного колдовства силы нужны, а тебе для белого. Соскорник соскорников: услыхал про меня в метрополии своей и сожрать пришел. Я погляжу — души умеешь запирать, стало быть, и переносить можешь! Ату его!

Сотник и десятники напали на колдуна со всех сторон. Они повалили его и стали лупить. Урбай успел ткнуть десятника мечом в лицо, другому отсек руку повыше предплечья, но силы были неравны.

— Теперь твоя жизнь — моя жизнь. Твои знания — мои знания. — С этими словами Гетьман вытянул губы трубочкой, наклонился и потихоньку выпил колдуна, будто лужицу первака со стола в шинке.

Старый соскорник поднял меч, сияющий желтым светом. Он махнул рукой, и оружие обратилось красивой девушкой с глубокой раной на шее.

— Иди на свет, детонька. Тебе тут делать нечего.

— Нет, — возразила Маричка. — Хочу северянам отомстить. Возьми с собой!

— С этой тропы уже не свернешь… Уверена, штоль?

— Да!

— Новое оружие придется ковать, стало быть. Меч-то сейчас сломанный валяется. Ну, пойдем потихоньку?

Гетьман покрутился, слепо зашарил рукой на том месте, где мгновение назад лежал его враг, нащупал ручку и открыл дверь в разум колдуна.

* * *

Люди ахнули, когда меч и булава одновременно треснули. Они ахнули снова, когда колдун, громко крякнув, сел в снегу.

— Все, нету больше Гетьмана, — сказал чужак непривычно веселым голосом. — Мне бы передохнуть…

Колдун посмотрел на труп поружника и не торопясь побрел в сторону кузницы.

Люди провожали его взглядом, у каждого были вопросы, но никто не решался пойти следом.

Оказавшись на пороге кузнеца, он постучал в дверь. Ему открыли; в сенях старого дома чадила масляная лампа.

— Ну, здравствуй, Тарас. Пусти, штоль?

Кузнец, секунду назад бывший хмурым, улыбнулся и похлопал колдуна по плечу, будто встретил старого друга спустя много-много лет.

Тарас проводил колдуна к печи, достал из подпечка почернелый от времени сверток воловьей кожи и протянул гостю.

Колдун развернул материал, любовно глядя на оружие.

— Секира вот — сотника моего, эта сабля — десятника Ратмира, это — клевец десятника Галда… — Колдун брал оружие и ласковым голосом называл имя его хозяина. Замолчал лишь, когда все из свертка побывало в его руках.

— Тарас, внучек мой ненаглядный! Сберег… Завтра полная луна будет — мои хлопцы в свою зброю переедут! И вот еще… Маричка алебардой быть хочет, уважь! Как готово будет — ты их дружине отдай, а алебарду поружникам. Мы пока поспим, уж больно тесно всем в одной головушке…