На счету Андрея Теплякова, молодого московского писателя — кандидатская диссертация, полноценная семья и, что для нас важнее, один из самых интересных фантастических дебютов прошлого года. За «Пустошью», ставшей первым отечественным пополнением в уважаемой серии «Сны разума», последовал роман «Заповедник», дающий начало постапокалиптическому циклу «Черные небеса» — и не чуждый, как и его предшественник, жанру ужасов. Не дожидаясь, пока восходящая звезда скроется за горизонтом, мы воспользовались давним знакомством и вызвали Андрея на разговор. С протоколом беседы можно ознакомиться ниже.

Андрей, давай начнем с вопроса, с которым рано или поздно сталкивается любой автор, гордящийся своим ремеслом: как, когда и почему ты решил стать писателем? Какие книги окружали тебя в детстве и юности?

Прокручивая время назад, я, пожалуй, не вспомню момента, когда я что-то такое решал. Наверное, я им — писателем — родился. Я писал всегда: сначала фанфики по детским книжкам, лет пять мне тогда было; потом юмористические рассказы для журнала «Крокодил». До сих пор помню отказ, который мне, двенадцатилетнему, пришел оттуда. «Ваш рассказ, как вы его незаслуженно окрестили, в литературном отношении чрезвычайно слаб, по теме — не интересен. Использовать не можем. Литконсультант Ц». Можете представить, насколько глубокий след оставило это письмо, если, спустя двадцать лет, ни разу не перечитав, я помню его наизусть. Потом была фантастика на манер «Звездных войн», далее стихи, экспериментальная проза и сюрреализм. Годам к двадцати я пришел к хоррору и оставался верен ему очень долго, именно в этом жанре были написаны мои первые опубликованные рассказы. Постепенно хоррор все больше обрастал фантастикой. Теперь, наверное, я больше фантаст, но элементы ужасного всегда присутствуют в моих книгах.

Если говорить о том, что формировало меня в литературном плане, то сразу вспоминается родительский книжный шкаф, в котором жили — нет, не буки — там жили Рафаэль Сабатини, Джек Лондон, Артур Конан Дойль, Жюль Верн, Льюис Кэрролл, Алексей Толстой, Вальтер Скотт. Когда же родительский книжный шкаф стал мне тесен, я отправился в книжный магазин и купил «Салимов Удел» Стивена Кинга. Так, почти случайно, состоялось мое знакомство с этим писателем. С тех пор я прочитал почти все, что он создал.

Как менялось твое творчество в жанровом отношении? Многие твои произведения, в том числе и «Пустошь», написаны на стыке научной фантастики и хоррора. Чем, по-твоему, могут эти направления обогатить друг друга?

Первые мои рассказы и повести были написаны в жанре реализма. В них лишь изредка встречался элемент мистики или фантастическое допущение. За ними последовало увлечение сюрреализмом: «ЛСД, или Как рождаются гении», «Механизмы», «Великолепный бульдозер», «Король листьев», «Искушение несвятого Антония», «Пожирающие мусор». Последний рассказ — это уже произведение переходного периода. По форме — все еще сюр, но по сути — мой первый ужастик. Я написал его лет 15 назад, и там впервые появляются Цесс и Ежик, которые потом перекочуют в «Черные небеса».

Почему я пишу фантастику? Потому, видимо, что в душе и по складу я сказочник. Если бы я жил пару-тройку веков назад, я бы писал сказки наподобие «Румпельштильцхена». Для историй, которые приходят мне в голову, необходимы лабораторные условия. Фантастика дает возможность создать их, перемешав необходимые ингредиенты в необходимом количестве. Управляемый эксперимент, своего рода. Фантастика позволяет создать мир, который будет сфокусирован в точке, которая мне нужна. Если же я захочу написать страшную сказку, в фокусе окажется что-нибудь ужасное.

И фантастика, и хоррор — суть инструменты. Они не самодостаточны. Нельзя писать просто фантастику или просто ужасы — пишешь всегда о чем-то, о ком-то. Фантастика и хоррор всего лишь методы. Фантастика — фокусирующая линза, хоррор — особый фон. Их вполне можно комбинировать.

В «Пустоши» ощутимо влияние ряда литературных шедевров, мотивы из которых органично вплетены в сюжет романа: здесь и Кинг с «Туманом», «Лангольерами» и чуть ли не «ОНО», и «Пикник на обочине» Стругацких, и «Солярис» Лема, и даже игровая вселенная Half Life. Чего больше в этих заимствованиях — уважения к классикам или скрытой полемики?

Всего понемногу. Когда читаешь книги, которые рождают в душе сильный отзыв, хочется, так или иначе, воздать им. Чаще всего это дань уважения — аллюзии. Их много в «Пустоши» и много в «Черных небесах». Иногда прочитанная история вызывает желание дискутировать, выразить собственное отношение. Так было с «Топтунами», которые не есть самостоятельное произведение, но литературный ответ, дискуссия, с «Днем гнева» Севера Гансовского. На первый взгляд: и «День гнева», и «Топтуны» — очень похожи, но это всего лишь форма. Эти рассказы о разных вещах. Гансовский говорил об ответственности человека науки, я сравнивал топтунов и людей, говорил о «человеке животном». Один сюжет, но совершенно разные темы.

События «Пустоши» развиваются в штате Нью-Мексико, все твои герои — американцы. Чем ты руководствовался, когда выбирал место действия для будущей книги — или книга и родилась из заданной географической точки? Почему, на твой взгляд, оказалась невозможна «русская» Пустошь (как и «русская» Зона — по крайней мере, у Стругацких)? Знаем, тебе приходилось рассказывать эту историю уже не раз, но будем благодарны, если ты повторишь ее для читателей «Тьмы».

В 2004 — 2005 годах я по работе довольно плотно был связан с Лос-Аламоской национальной лабораторией, расположенной в Нью-Мексико. Когда в голове у меня начал формироваться сюжет «Пустоши», мне показалось, что более удачного места действия для этой истории просто не найти. В то время меня мало волновали трудности, связанные с необходимостью писать в незнакомом антураже. Я полагал, что для задуманной истории, которая, по сути, история нескольких человек, оказавшихся в пустыне, моих знаний о чужой стране будет достаточно. Откуда я черпал их? Американские авторы, новости, космические снимки, блоги американцев, американское телевидение и — немного здравого смысла. Для простой стилизации вполне подходящий набор. Таким образом, история сама выбрала место действия, а я пошел у нее на поводу.

С «Пикником» у Стругацких была, насколько я помню, более сложная ситуация. Решительно нельзя было писать такую историю в советских реалиях. «У нас такого просто не могло быть!» На меня идеология не давила, но я, действительно, предпринял попытку переписать «Пустошь» в отечественном антураже. «Сабурбан» стал «УАЗом», Майкл превратился в Олега, а Нью-Мексико переместилось в Забайкалье. Я «перевел» уже треть романа, когда понял две вещи: мало переиначить названия, книгу нужно полностью переписать: по каким-то необъяснимым причинам Олег не мог вести себя, как Майкл, дуэт Краучеров разваливался, Анна хоть и сохранила имя, стала казаться просто сумасшедшей; и второе — я обнаружил, что знаю про Забайкалье гораздо меньше, чем про Нью-Мексико; и про Байкальскую область, и про Читу тоже — они оказались от меня гораздо дальше, чем я мог предположить. Ментальность у книги с момента рождения была американской, и с этим ничего нельзя было поделать. «Русская Пустошь» так и не состоялась.

С какими трудностями ты столкнулся, когда работал над этим «американским» сюжетом, как справлялся с реалиями? Что мог бы посоветовать авторам, решившим последовать твоему пути?

Труднее всего было воссоздать атмосферу пустынных равнин Нью-Мексико и при этом не наврать. Трудно было перенести культурный контекст другой страны в книгу и сделать это ненавязчиво. Как бы между делом нарисовать все эти пуэбло, сувенирные лавочки, бесконечные пустые дороги, банки из-под «Пепси», старые «Иглы» и «Датсуны» у обочин — заставить читателя поверить в них, поверить в то, что они — естественная часть общего пейзажа, а не декорация со штампом «Made in America» на обороте.

Я бы не советовал идти по моему пути. Особенно тем, кто пишет в жанре фантастики или хоррора. Это большой труд, и он, скорее всего, не окупится. «Пустошь» ждала публикации много лет, и мне, по большому счету, повезло. Это первый совет, а второй — не слушать моих советов и делать так, как требует история. В конечном счете, она решает. Хорошую историю можно убить искусственными ограничениями.

Можно ли обозначить основную тему «Пустоши» как «человек лицом к лицу с Богом» (в таком случае главный герой, Майкл, предстает святым мучеником)? Каково твое отношение к религии и к представлениям о Боге? Совместимы ли такие представления с наукой? Судя по спору двух ученых ближе к концу романа, тебя эта проблема волнует… Кроме того, вопросы религии затрагиваются и в другом твоем произведении — «Заповеднике»…

Я бы сказал так: «Каким мог быть ответ Бога на вопрос человека». В таком ключе. Майкл не святой и не мученик, он тот, кто ищет ответы на большие вопросы для того, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Майкл, в определенной мере, символ. Если душа не пуста, то ответы на все вопросы уже заключены в ней. Майкл заполняет эту пустоту.

Мое отношение к религии крайне сложное — чтобы разобраться в нем, я написал «Пустошь». Результат меня не удовлетворил. «Черные небеса» — вторая попытка.

В кульминационной сцене книги некий персонаж утверждает, что сущности разного порядка (человек и универсум, проще говоря) могут общаться друг с другом на языке аллегорий. Как по-твоему, говорит ли с нами Вселенная — или это человеческий разум вносит в структурированную систему частиц и волн какой-никакой смысл?

«Структурированная система частиц и волн» — уже послание, коли существует тот, кто видит в этом смысл. Какой именно смысл — не так важно.

Так что же все-таки такое Пустошь — развалины очередной Вавилонской башни, испытательный полигон для человеческих душ или причуда мироздания? Веришь ли ты в существование подобных аномалий в нашей реальности?

Пустошь — это ответ.

Верю ли я в подобное? — нет. Но допускаю, что оно вполне может существовать. Вера — это убеждение, для которого нет никаких оснований. У меня мало подобных убеждений.

В романе несколько раз упоминается некий Грантмахер — бесшабашный райдер (сталкер, если угодно), рассекающий по Пустоши на бешеных скоростях и презирающий любые опасности. Как могла бы сложиться его судьба в финале (если не ошибаюсь, в тексте об этом ни слова)? И какую роль играет в сюжете линия Линды?

Судьба Грантмахера, скорее всего, была бы печальной. «Пустошь» требует уважения, осмысления — она не терпит суеты. Те, кто относятся к ней, как к развлечению, как к поводу для бравады, погибнут, так и не поняв, отчего. Линда — попытка принести нечто упорядоченное, знакомое в совершенно незнакомое явление. Попытка подчинить его. Райдерам не нужен диспетчер, но Линда становится нитью, уходящей за ними в преисподнюю. Роль Линды — показать, что такое явление, как «Пустошь» нельзя свести к чему-то понятному и контролируемому. Когда правила нарушаются, Линда становится явно чужеродным объектом, она начинает делать одну ошибку за другой, как и само человечество, пытаясь совладать с непознаваемым.

В цикле «Черные небеса», начатом романом «Заповедник», ты рассказываешь о людях, переживших апокалипсис и строящих потихоньку новую жизнь. Как считаешь, ждать ли нам в XXI столетии конца света — и есть ли у человечества шансы на выживание?

Вряд ли. В любом случае, ждать его не надо. Худшее из зол ждать смерти. И потом, у Апокалипсиса реального, не книжного, скорее всего, будет лицо человека.

Как будет развиваться цикл дальше? «Заповедник» кончается на довольно неожиданной ноте, едва ли не сводящей все предшествующие события к развернутому прологу…

В конце «Заповедника» происходит резкая смена масштаба событий. В первой книге человек ищет Бога в традиционной религии, в конце концов, понимая, что Бога в ней нет. Финал «Заповедника» сводит глобальные проблемы, через которые проходил Ной, едва ли не к мышиной возне. Во второй книге также произойдет изменение масштаба — правда, в иной форме.

Весь цикл «Черных небес» — это поиск Бога. В традиционной религии, в другом человеке и вне человечества. Этот цикл о трудности обретения Бога цивилизацией, которая однажды его уже потеряла. Я пытаюсь ответить на вопрос, в первую очередь для себя — что такое Бог? Как он рождается? Без теософской казуистики — с чистого листа.

Если смогу, в третьей книге я покажу столкновение с Богом лицом к лицу.

Известно твое сложное отношение к хоррору в российских декорациях. Чем оно вызвано? Почему, на твой взгляд, трудно написать хороший рассказ или роман ужасов на отечественном материале? Можешь ли ты выделить современных авторов, которым это удается? От себя отмечу, что рассказы «Алина», «Топтуны» и «Человек из машины» производят очень приятное впечатление…

Отечественный материал сложен тем, что сам по себе способен затмить любой сюжет. Отечественный материал застит, он отвлекает, не дает погрузиться в сказку, которая и есть основа ужаса. Чтобы написать хороший рассказ или роман на отечественном материале от последнего нужно максимально абстрагироваться. Мало кому это удается. Чтобы ужас заработал, его фон должен быть простым, ненавязчивым, даже серым, а российские декорации, российская среда — страшная, безумная, безысходная — сама по себе слишком яркий фон. Когда я писал названные рассказы, то использовал именно такие — условные, туманные декорации. История в рассказах максимально фокусировалась на персонажах, и фон там был только намечен. Исключение — «Человек из машины». Там российская действительность прописана более четко, но лишь потому, что сама является частью сюжета.

Чем вообще для тебя привлекателен хоррор как жанр? Есть ли у литературы ужасов какие-то преимущества перед аналогичными фильмами, играми и т. п.?

Хоррор, как жанр, в первую очередь привлекателен для меня тайной. Я часто ловлю себя на мысли, что смотрю только первую половину фильмов ужасов, пока там еще только подготовка, ожидание, подспудное горение. Дальше становится не интересно. Второй момент — атмосфера. Хоррор — самый атмосферный жанр. Жаль, что зачастую те, кто в нем работают, с атмосферой не справляются.

Преимущество литературы ужаса в богатейшем инструментарии воздействия на читателя. В ней нет тех вынужденных ограничений, которые свойственны играм или фильмам. В том, что большинство этих инструментов выдают уродливые поделки, вина не литературы — вина писателей.

В одном из самых любопытных своих рассказов, «Человеке из машины», ты проводишь мистическую границу между миром пешеходов и автомобилистов — очень интересный и свежий ход, как мне кажется. Как родилась идея этого рассказа? Что значит для тебя быть водителем?

Дело в том, что я сам живу в таком поселке, который описал в рассказе, и точно так же возвращаюсь зимой на машине по темным, пустым, заснеженным улицам.

Я часто ловил себя на мысли, что, сидя в машине, в тепле и изоляции, вижу мир за стеклами совсем не таким, каков он на самом деле. Однажды, когда машина была в ремонте, я возвращался пешком. Под фонарем, чудом сохранившимся на улице, я увидел фигуры человека и собаки. Они показались мне странными. Так и родилась идея.

Я люблю водить машину. Особенно зимой, когда все занесено снегом и сильный мороз. Я чувствуя себя в отдельном мире, в подводной лодке, космическом корабле, который несет меня через ад. Схожее чувство у человека, который засыпает в теплом доме, когда за окном метет вьюга. Это мой мир, уютный и тесный — только мой.

Мы уже частично затрагивали этот вопрос, но хотелось бы побольше узнать о твоих любимых книгах, фильмах, музыке, научных интересах, хобби и тому подобных вещах…

Мои литературные пристрастия довольно просты. В первую очередь, это Стивен Кинг, а после: Станислав Лем, Говард Лавкрафт, Рэй Брэдбери, Дэн Симмонс, Роджер Желязны и многие-многие другие. Вместе с ними вполне гармонично уживаются Ирвин Шоу, Курт Воннегут, Эрнест Хемингуэй и Карлос Кастанеда.

В фильмах я предпочитаю смесь хоррора и фантастического элемента (иногда его может заменить элемент мистический): «Чужие», «Сайлент Хилл», фильмы Найта Шьямалана. Категорически не люблю слэшеры.

Музыкальные пристрастия: БГ, «Крематорий», «Ноль», «Чайф», «Кино». От западных производителей: «Helloween», Аврил Лавин, The Cranberries, Джоан Осборн.

Что касается моих научных интересов, то это параллельные вычисления применительно к ядерной геофизике.

На хобби времени почти не остается. Иногда вспоминаю о своем увлечении нумизматикой.

Трудно ли сочетать литературную деятельность с преподавательской работой и семейной жизнью? Возможно ли, что в будущем писательство станет основным твоим занятием?

Литературную деятельность трудно сочетать с чем бы то ни было. Занятия литературой требуют «закрытой комнаты» и времени. Ситуация усугубляется тем, что пишу я очень медленно, многое переделываю, постоянно сомневаюсь. При этом, не будь у меня работы и семьи, я бы давно сошел с ума. Писатель сродни шизофренику, если его не тянуть в мир реальный, он рискует навсегда остаться в мире вымышленном.

Я не знаю, станет ли когда-нибудь литература моим основным занятием — это покажет время и продажи. Мечты-мечты!

Как ты оцениваешь ситуацию, сложившуюся на сегодняшний день в отечественной фантастике? Что изменил бы, если имел бы такую возможность? Есть ли издательские перспективы у российского хоррора?

Отечественная фантастика гибнет в тисках проектов. Они удерживают ее, заставляют топтаться на месте. Вся надежда на одиночек, которые (каким-то чудом, наверное) смогут выстрелить. Именно они и будут двигать фантастику дальше. Пока эту роль выполняют мэтры. Они все еще держат ворота открытыми, но — на сколько еще хватит у них сил?

Было бы здорово, если бы проекты сменились авторскими сериями настоящих, сильных писателей. Но в данный момент это, увы, невозможно.

Что касается отечественного хоррора — перспективы у него есть, как и у любого направления. О них много говорят, рецепты у всех разные, но самый реальный, на мой взгляд, это жанровая книга, которая «выстрелит». Если кому-то удастся сделать две-три таких, хоррор пойдет вверх. Без этого он будет топтаться на месте.

Думаю, нашим читателям интересно было бы узнать о твоих творческих планах…

Если все срастется, то в 2011 году будет вторая часть «Черных небес», за ней — третья. Этим я закрою вопрос, который давно и настырно меня мучает. По-крайней мере, надеюсь, что закрою. Дальше конкретных планов нет, только проглядывает форма. Хочется написать роман. Роман, без дураков — по-настоящему. С разными точками зрения; разными временными пластами; огромными расстояниями; о большом (или не очень), но самом важном.

Еще один традиционный вопрос: что бы ты посоветовал начинающим писателям — фантастам и авторам хоррора?

Относиться к себе критически. Написав первый текст, не стоит сразу бежать в издательства и лелеять мечты о славе. Ни публикации, ни славы, скорее всего, не будет. А будет большая работа по преодолению себя в атмосфере полной безнадеги. Запаситесь терпением. Если действительно верите в себя, не опускайте руки.

Работайте над текстом, любите его. Непрерывно совершенствуйтесь. И тогда, возможно, что-то получится.

Андрей, спасибо за интересную беседу — и конечно же, любезно предоставленный рассказ! Не желаешь ли представить его аудитории?

Рассказ «Тимбилдинг» написан специально для «Тьмы». Я давно не работал в чистом жанре хоррор, и это мое возвращение к нему спустя три года. В этом тексте — мое представление, каким он может быть, если не укладывать трупы штабелями, не показывать монстров и ни разу не употребить в тексте слово «вдруг»