Иллюстрация: Анастасия Шумакова

Я пишу в надежде, что кто-нибудь однажды найдет эти записи. Но почти не рассчитываю на это, как и на свое спасение. Если вы читаете эти строки, вероятно, меня уже нет на белом свете. Однако хотел бы я знать того смельчака, кто сумеет проникнуть в этот Богом забытый, проклятый край и чудом выбраться отсюда…

На первый взгляд, здесь все кажется обыкновенным и привычным глазу. Но то лишь внешняя оболочка, тонкая, хрупкая, скрывающая присутствие неведомого. Ни одна живая душа не может чувствовать себя в безопасности здесь, в этом странном неисследованном месте. Уж поверьте мне, бывалому охотнику Юрию Белякову. Много лет топтал я эту грешную землю, видел всякое, но… Это не способен охватить человеческий разум и за всю жизнь, как бы длинна она ни была.

Пока я жив, продолжу писать, и пускай мои строки послужат предостережением всем людям.

Мне тяжко шевелить рукою. Я слаб, потому что не ел как следует много дней кряду. Я только пью эту холодную болотную воду, таящую под ряской невесть что. Но мне все равно. У меня хорошая прочная лодка, которая отлично послужила нам на пути до этого места. Да, читатель, мы были вдвоем, я и мой дорогой товарищ, тоже охотник.

Теперь я один и все продолжаю терять силы. Разум мой абсолютно истощен, и скоро, думаю, совершенно сдастся мраку безумия, подвергнется перерождению в вечное, всеобъемлющее ничто и воссоединится с запредельным миром.

В этом месте в вас сначала пробудится лишь слабое, пока еще отдаленное чувство беспокойства, которое затем, объединившись с гложущей тоской, в несколько раз возрастет, окрепнет и превратится в стойкую тревогу; потом исконный ужас, берущий свое начало в глубокой древности, парализует ваш разум. И он словно бы рухнет в пропасть — именно так человек скатывается с рельсов рассудка, и сознание его без остатка охватывает безумие, как вода поглощает крохотный клочок суши во время прилива.

Тишина. Тишина такая пронзительная, что я набил маслянистой вонючей землей и илом свои уши, а затем проткнул перепонки острыми древесными сучками. Они и теперь торчат из моих ушных раковин, и в них больше жизни и звука, чем в этом мертвом мире. Через сучки я слышу, как бьется мое сердце и гонит кровь по сосудам.

Кажется, меня ранили. Какое-то время назад — не знаю, как давно — я истекал кровью. Одни раны нагноились, другие — все еще вяло сочатся. Мою кровь жадно впитывает в себя черная, ноздреватая земля. Я уверен, что она высосет меня без остатка, как коварный паук высасывает свою жертву, оставляя только безжизненную оболочку, которую затем брезгливо выбросит из своей паутины.

Сгущаются сумерки. Под ряской что-то шевелится, ворочается. Не знаю, что это. Может, мне все кажется из-за истощения. Может быть, это галлюцинации — и только.

Я продолжаю писать при робком свете догорающего костра. Слабые языки пламени едва рассеивают тьму вокруг. Возможно, когда костер окончательно потухнет, устав бороться с хищно наползающей темнотой, из ниоткуда выступит высокая расплывчатая фигура.

Создание это появлялось тут и раньше — чудное, нелепое, с длинными руками и ногами-палками — и медленно ходило по черной воде. Может, и существо это — лишь мираж, созданный моим воспаленным, омываемым галлюцинациями воображением.

Это место коварно заманило сюда, задержало и подвергло издевкам, заставляя поверить в собственное безумие и никчемность нашего ограниченного земного существования. Этот край поистине огромен и простирается на тысячи и тысячи миль, быть может, значительно больше. Или он и вовсе бесконечен и охватывает собою весь белый свет. Охватывает и затягивает в топкую, гиблую бездну все живое.

Но все же, несмотря на лишения и беды, которые мне пришлось перетерпеть, я заставляю себя надеяться и верить.

Чернил еще достаточно. Думаю, хватит. Может быть, судьба соблаговолит подарить мне еще несколько дней. Тогда я закончу эту историю. Если, конечно, мне позволит сделать это… нечто, которое безмолвно бродит в темноте. Если оно и в самом деле какой-то бог, то явно недобрый, а сеющий тревогу и смятение в душе, ужас в сердце и безумие в сознании.

Усталые тени мечутся все слабее, скоро костер иссякнет. А нечто, кажется, уже здесь и смотрит мне через плечо… Клянусь, у него лицо Якова, но это не мой несчастный друг.

Высокая, зыбкая фигура молчит.

Я все равно допишу, закончу. Назло всему.

21 июля 1890

Это был день отбытия, первый день нашего совместного путешествия. Со мною отправился мой старый друг, поляк Яков Егужинский. Он был в разводе, имел дочь, я же был закоренелым холостяком и мог позволить себе совершенно свободно распоряжаться своим временем и делами.

Мы собирались вдоволь порыбачить и поохотиться в диких краях. Другие же места мы, кажется, исходили вдоль и поперек. Та маленькая деревня, где мы теперь остановились, стала нашим временным пристанищем.

Один из местных, рыбак по имени Осип, предостерег нас ходить по реке, протекавшей близ его деревушки. На вопрос «почему?» он отвечал, дескать, «чудная река эта, нехорошая…». Сказал, кто ходил по ней однажды — тот не возвращался. Пропадали на реке этой и рыбацкие лодчонки, и даже более крупные посудины.

Река такой стала не сразу, она менялась тихо и незаметно, пока однажды кто-то не пропал в первый раз. Затем это вошло у нее в привычку — забирать людей без следа, лишь изредка возвращая жалкие человеческие подобия со слабыми проблесками рассудка. Но чаще несчастные возвращались безумными: находило на них какое-то помрачение, а отчего и почему — никто и до сей поры не знает.

«А река-то, — говорил нам рыбак. — Речка-то так рыбой и кишит, какая есть только. Прямо так можно загребать, руками. Как была доселе, так и осталась рыбной. Тем и манит. Тем — и гибельна река эта».

Нас весьма заинтриговала рассказанная рыбаком занятная таинственная история, но мы твердо решили идти по реке. Мы — бывалые, опытные и отчаянные, и ничто нас не страшило.

Но когда отплывали, я все же поцеловал украдкой свой крестик и про себя прочел короткую молитву, потому как был верующим.

Узнав о нашем твердом решении плыть, Осип сделался мрачным и неразговорчивым и смотрел на нас как-то странно, будто определил в нас некий изъян.

Он не вышел к нам попрощаться. Чудной все-таки этот Осип.

Мы отправились в путь. Какое-то время позади еще маячили низкие избы, церквушка у погоста и старая, покосившаяся от времени и почерневшая от непогоды мельница; цветные пятнышки — ребятишки и бабы, которые не отваживались не только стирать, но даже близко подходить к реке. Потом все исчезло.

Мы почти бесшумно плыли на нашей лодке по широкой реке под июльским небом, везя на борту нехитрое, но необходимое в деле охотничье снаряжение. А я по обыкновению захватил еще чернила и свой дневник. Мы гребли и осматривались.

Стояло утро, и лучи поднимавшегося солнца еще путались среди хвои рослых и прямых сосен, над чьими макушками рос и ширился светлый ореол восхода, озаряя нежную небесную синь, где не видно было ни облачка. Пред нами простиралась бесконечная лента реки, а справа и слева высился темно-зеленый, задумчивый и еще сонный лес. Спокойная вода отражала деревья, небо и наши призрачные, зыбкие фигуры. Среди густой и насыщенной зелени начинали петь птицы.

Идиллия, да и только.

— Какая же красота кругом! — первым нарушил тишину мой товарищ. — Ты только взгляни, Юрий.

— Да, очень красиво, — согласно кивнул я.

Но я хорошо знал, что красота порой бывает коварна и обманчива.

— У нас в Польше почти так же, — сказал Яков. — Только пореже лес стоит. А так — очень похоже.

Я вновь кивнул ему.

Мы невесомо скользили по водной глади, создавая своим движением медленно и мерно расходившиеся в стороны волны. Птицы пели все оживленнее, все громче. Солнце уже взошло над деревьями и теперь ослепительно сияло.

Небо становилось все глубже, насыщенней. И река уходила в безвестную даль, тихо зовя за собой, обещая показать нечто таинственное и необыкновенное. И мы внимали этому зову.

— Ну как — остановка? — спросил Егужинский.

— Да, — отозвался я, поворачивая в воде весло. — Причалим вон туда.

— Хозяин — барин, — произнес поляк, улыбаясь.

У нас маковой росинки не было во рту с самого утра, когда в деревне мы легко перекусили и выпили по стакану парного молока. Совсем незаметно мы покрыли на лодке значительное расстояние, и желудки наши, возмущенно урча, требовали пищи.

Мы пристали к правому берегу, закрепили лодку и уселись в тени под молодым дубком. Тень в основном создавали высившиеся за нашими спинами красавицы-сосны, иногда сыпавшие хвоей и шишками. Ниже начинался желтоватый песок, а дальше — река, теперь посветлевшая от высокого солнца.

Мы разложили по-походному скромный завтрак. Приготовили крепкий, бодрящий чай. Затем удобно расположились и с наслаждением принялись за неспешную трапезу на природе. Ружья положили рядом — как же охотнику без ружья?

Дышалось легко и свободно. Это был какой-то особенный, кристально чистый, прозрачный воздух. Он был прохладен, потому что утро не торопилось уходить. Осока недвижимо стояла в воде.

— А приезжай-ка ты ко мне в Польшу, Юрий, — сказал Яков, доедая остатки. — У меня хороший, добротный дом, соседи приветливые да дочурка-красавица подрастает. Надо бы тебе заглянуть к нам. А то столько раз вместе в походы дальние ходили. Друзья-товарищи. А ты у меня так и не побывал ни разу.

— Непременно побываю, пан Егужинский, — шутливо сказал я и улыбнулся другу.

— То-то же, пан Беляков, — улыбкой на улыбку ответил он, с блаженным видом глядя на бликующую на солнце реку и лес на той стороне.

Тогда я даже не догадывался, опьяненный природой и раздольем, что никогда не увижу более ни родимого края, ни родного дома, ни своей хворой старушки-матери и тем более не побываю в прекрасной, полной величественной старины Польше, о которой столь часто и с таким теплом рассказывал мне Егужинский.

Мы еще примерно с полчаса просидели на берегу. Яков решил немного пройтись вдоль кромки воды, а я делал кое-какие записи в своем дневнике: «Какой дивный, живописный край…»

Наконец собрались, не спеша снялись и снова двинулись вперед по течению реки.

Теперь мы плыли дольше, чем в прошлый раз, минуло несколько часов, и солнце уже здорово припекало. Сверились с картой и решили, что наше сегодняшнее путешествие завершится тогда, когда мы достигнем крутого поворота реки, а это должно было произойти не ранее как в семь часов вечера. Сила солнца все еще останется велика, хоть оно уже и будет собираться на боковую. Тогда-то мы и подыщем место для ночлега.

Мы остановились перекусить и устроили настоящий пир. Разговаривали и смеялись, и солнце, казалось, смеялось вместе с нами, лучась тысячами улыбок на спокойных речных волнах.

И все было хорошо, ничто не предвещало неприятностей.

После плотной еды нас стало клонить в сон. Друг мой задремал, накрыв лицо своей широкополой шляпой, вытянув ноги и скрестив руки на затылке. Я же еще боролся с дремотой, но и меня скоро сморило. Я глядел на безмятежную, искрящуюся реку, а потом словно провалился куда-то.

— Просыпайся, пан, — надо мною склонилось приветливое лицо Якова. Он легонько тормошил меня за плечо. — Мы с тобой неплохо прикорнули, но пора и честь знать.

Лодка наша отчалила, когда мои карманные часы на цепочке показывали половину седьмого.

Дрожащее над рекой марево начинало угасать. Ярким, насыщенным золотом клонящегося к горизонту солнца пылал лес. Небо тускнело.

Странная штука. По нашим расчетам, мы уже должны были выйти к забиравшему на север крутому изгибу реки. Однако такового не наблюдалось: река то отклонялась от своего направления чуть вправо, то немного влево, но никуда круто не поворачивала. Мы, признаться, были несколько озадачены столь необыкновенным обстоятельством.

— Право же, ведь не могли ж мы проспать, проглядеть этот изгиб, — сказал мой спутник, осматриваясь.

Мы перестали грести и посмотрели в карту.

«Неужто заблудились? — подумал я. — Странно…»

Мы решили пройти по течению еще некоторое расстояние и условились стать лагерем, если не обнаружим поворота. Поблескивающая река все тянулась вперед. И намека не было на изгибы.

«Как же так?» — думали мы, все больше недоумевая.

У меня в памяти всплыли слова Осипа, его мрачный вид. Вспомнился устремленный на нас взгляд рыбака. Он смотрел так, точно мы были чужаками и могли принести неприятности.

Лес по сторонам не кончался, напротив — становился только гуще, приобретая все более дикий вид. Отдельные деревья — то были в основном тонкоствольные березки — росли прямиком из воды чуть поодаль от берега. От воды начинало тянуть холодком, однако солнце все еще припекало. Река стала темнеть, от ярких золотых всполохов не осталось и следа. Со дна медленно, как черный дым, поднимался сумрак и расползался по воде.

День — первый день нашего путешествия — сходил на нет, и нам ничего не оставалось, кроме как остановиться на ночлег. Расположившись на берегу, мы занялись рыбной ловлей, пока еще было светло. Осип был прав: река и в самом деле оказалась щедра на свои дары — рыбы было видимо-невидимо, и казалось, что она сама идет в руки. Можно было, наверное, вполне обойтись без удочек и сетей. Ох и радостное же это было занятие! Мы выловили плотву, красноперку, ерша, а под конец даже вытянули здоровенного усача-сома.

Когда наконец улеглись на свои лежанки, пожелав друг другу приятных сновидений, я впервые заметил, как вокруг непривычно тихо: не вскрикнет птица, ветка не треснет, не запоет сверчок.

Ночь опустилась как-то сразу, утопив пейзаж и реку во тьме и тишине.

Вскоре я уснул, и сон мой был здоров и крепок. И еще снилась мне черная река, в которую кануло все золото солнца, — река, зовущая меня в неизвестность.

22 июля 1890

Выйдя из палатки, где еще мирно посапывал, ни о чем не ведая, мой друг, я смотрел на местность и не мог поверить увиденному. Сначала я подумал, что вижу это спросонья — иной раз такое возможно, когда сон еще не утратил над вами своей власти. Сердце мое уколола тревога. Я невольно сжал свой нательный крестик. Подобное могло ввести в заблуждение даже самого стойкого.

«Разве возможно такое? Просто немыслимо…» — подумал я.

Окружающий пейзаж был совсем не тот, каким он нам предстал еще вчера вечером. Река как будто утратила прежние очертания, вдруг сделалась шире, обильно поросла осокой и камышом. Там и сям среди воды были теперь разбросаны островки с жухлой травой и бледными цветами, которых я никогда и не видал в наших краях. Помимо уже знакомых березок из воды вкривь да вкось вырастали и другие деревья, которых вчера не было, — осины и небольшие сосны с искривленными стволами. Лес словно бы отодвинулся дальше, но было в его общем облике, в самих сочетаниях веток, листвы и стволов, что-то неприветливое, чуждое и тревожащее душу. И все это превращение произошло за одну только ночь.

«Что за чертовщина такая?» — все больше поражался я, крутя головой.

Палатка наша стояла посреди обширного, поросшего сорной травой островка. Расстояние до берега реки увеличилось, а вода почти вплотную придвинулась к палатке. В некоторых местах водная гладь подернулась плотной пеленой желтовато-зеленой ряски. Лишь кое-где виднелись выделявшиеся на общем фоне яркие цветки кувшинок. В воздухе чувствовалась промозглая сырость, ощутимо пахло тиной.

Я застыл в нерешительности и не знал, что мне делать: пойти разбудить Якова или пока обождать.

«Тихо-то как…» — заметил я, прислушавшись.

Все кругом точно замерло, затаилось, словно опасливо ожидая чего-то. Я задрал голову, уставившись в небо: синевы не было, точно за ночь ее кто-то стер без остатка, оставив только сплошную, унылую блеклость — так выглядит давно выцветшая краска на старых досках. Солнце, будто неизлечимо больное, почему-то сделалось необыкновенно тусклым; вся его яркость и блеск померкли.

Мои карманные часы встали.

Когда Егужинский проснулся и все это увидел, то поразился столь неожиданной перемене в окружающем мире не меньше, чем я. Тут я заметил еще одно обстоятельство: мой друг и сам изменился. Теперь он не казался тем оживленным и улыбчивым человеком, каким слыл прежде. Что-то поменялось в его настроении и поведении, в нем самом. Он более не рассказывал мне про горячо любимую им Польшу и свою дочку, просто замкнулся в себе. Часы Якова также остановились.

Нам теперь трудно было узнать точное время. Да и по тусклому солнцу было сложно сориентироваться: его почти совсем скрыла из виду непонятно откуда возникшая на небе дымчатая пелена. Солнце задыхалось за этой завесой, все теряло свои очертания. Не знаю, может, мне это и показалось, но к полудню черная вода, почти полностью закрыв собой некоторые островки, подобралась еще ближе к палатке. Нашему взору теперь являлись лишь жалкие пучки трав да уродливые, полумертвые цветы, которые словно бы никогда не знали дневного света, а росли в темных, насыщенных сыростью и гнилостными испарениями, подземельях.

Право же, меня серьезно тревожила перемена, произошедшая с моим товарищем.

Чувство беспокойства охватило меня не столько оттого, что Яков почти не говорил, а потому, что он не мог поделиться со мной, близким своим другом, причиной совершенно не свойственной ему замкнутости и странного молчания.

Я даже крепко встряхнул своего спутника, взяв его за грудки.

— Яков, очнись! Очнись же! Скажи, что с тобой такое?! — вскричал я.

Но он не ответил. Только оправил одежду слегка. И я долго смотрел на него, мучительно пытаясь понять, что с ним не так. Голубые глаза Егужинского были пусты и ничего не выражали. Я заглянул в них, как в болото, когда Яков снял свою широкополую шляпу.

Лицо его обескровилось и сильно осунулось, а борода свалялась и спуталась.

И мне оставалось только гадать, что же на самом деле стряслось с моим товарищем в те часы, когда я спокойно спал, сморенный свежим, пьяняще-душистым воздухом дикой природы и усталостью. Мне подумалось: может быть, Яков неожиданно с кем-то или чем-то столкнулся и здорово перепугался — мало ли что может случиться в столь диком, нехоженом месте в ночной час? Может быть, зверь какой? Или птица? Но тут я засомневался: Яков был опытным охотником, следопытом и путешественником и едва ли мог напугаться какой-то водящейся в глуши живности. Не раз сталкивался он с волком и медведем, но знал, на что шел, с чем имел дело. И мне стало не по себе: что же такое мог увидеть Яков?

Между тем наши съестные запасы понемногу подходили к концу, и следовало бы всерьез заняться охотой. Я видел и слышал уток. Хоть мой товарищ и словом не обмолвился со мной с самого утра, он все же мог помогать мне. Но если раньше мы были на равных, то сейчас я был ведущим, а Яков — ведомым.

Мы прихватили с собой ружья, патроны, охотничьи ножи, топорики и сумки из грубой материи. Оставили нашу палатку позади, сами же сели в лодку и поплыли меж маленьких островков с чахлой растительностью. Друг мой молча держал свое ружье на коленях, а я управлялся с веслами.

На некотором расстоянии от нашей стоянки местность оказалась примерно той же: осока и островки; мертвые, серые и почерневшие деревья, торчащие из воды, точно кисти скелетов-великанов; неравномерно растущий по обеим сторонам насупленный, хмурый лес. И странная, необыкновенная тишина. Будто бы какое-то невероятное, невообразимое явление наложило на все немоту или вечное молчание.

С утками, разом куда-то девшимися, нас ожидала неудача, зато, оставив лодку и зайдя поглубже в лес, мы наткнулись на обильнейшие грибные места. Шляпки лисичек рыжели среди травы. Сыроежки и белые грибы горстками рассыпались по маленьким полянам. Радовали наметанный глаз подосиновики, подберезовики и маслята. «Ох и славно же мы отобедаем сегодня!» — подумалось мне.

Яков, как и я, собирал грибы, но его бескровное, покрытое пленкой пота лицо ничего не выражало. Он походил на некую машину, механически совершавшую привычные движения. Его состояние тяготило меня все больше.

Мне вдруг стало страшно и вместе с тем печально при осознании того, что Егужинский, вполне возможно, совсем тронулся умом. Я подумал об умалишенных, находящихся в плену у собственных недугов, о настоящей сути которых другие могли даже не догадываться.

Выйдя позднее из палатки, я заметил уток, и мы вновь снарядились на охоту. Теперь мы преследовали птиц, все дальше отплывая от нашей стоянки. Вскоре рослая осока загородила и палатку, и костер.

Мы оказались в краю тихих болотистых заводей, где густо рос здоровенный камыш и кривые омертвелые коряги вылезали из черной воды, местами покрытой ярко-зеленой ряской. И все тянулись заводи и камыши, и все тянулся лес с двух сторон — деревья то приближались в беспорядке, словно медленно и неотвратимо наступая на нас, то отдалялись, путаясь, сплетаясь меж собой скрюченными ветками.

Наконец, когда порядком подуставшее за долгий день солнце повисло над западом мира, лес расступился, и я снова оказался удивлен и потрясен открывшимся передо мной зрелищем. Слева лес стоял более-менее ровной стеной, кое-где стволы круто кренились, заваливались, скрещиваясь друг с другом и подминая под себя молоденькие деревца и кустарник. Справа же все деревья, в основном сосны и ели, вырастали из земли под довольно крутым наклоном вправо, будто стена леса, естественная преграда, сильно накренилась, находясь под натиском невидимой могучей силы. Невероятно! Но я не успел в полной мере подивиться столь необыкновенному, причудливому виду природы.

Со стороны «кривого» леса, совсем близко, летели утки. Я выстрелил в тот момент, когда птицы уже почти пересекли заболоченную реку. И в тот же миг Яков пронзительно вскрикнул. Я даже испугался этого звука: ведь он подал голос впервые за весь этот странный день. Это был вопль боли. Когда я наконец увидел, что произошло, ружье выпало из моих онемевших рук и упало в реку.

Не знаю, как так вышло и что это было, можете мне не верить, но я клянусь вам, что выпущенная из моего ружья и предназначенная утке пуля — о ужас! — поразила моего друга. Яков, уронив ружье в воду, повалился поперек лодки, а птицы исчезли. Вот тогда я действительно испугался и растерялся — представьте мое положение. Несколько мгновений обескураженно глядел я на свои руки, на небо, реку и покосившийся лес. И ничего, ничего не понимал.

Затем я метнулся к скорченному от боли товарищу.

Смутно помню, как боролся за жизнь своего спутника, как останавливал кровь из его груди, как делал перевязку. Выяснилось, что пуля прошла навылет, чудом не задев легкое и позвоночник. Дно лодки оказалось залито кровью несчастного Якова. Теперь на его перекошенном лице появилось привычное человеческое выражение. Не скажу, что я обрадовался этому изменению — все же друг мой мучился болью из-за огнестрельной раны, — но втайне надеялся, что, может быть, теперь он очнется от овладевшего им ранее оцепенения.

Солнце между тем клонилось к закату, и снова все замерло в ожидании чего-то.

Тогда я уже кое-что начал подозревать. Теперь-то, когда из меня утекают последние капли крови, я уж точно знаю: что-то несомненно неправильно. Но я только путаюсь во множестве догадок, и от этого дело яснее никак не становится.

Я медленно вел лодку. Яков молчал. Как будто уснул — уже не кривился от боли.

«Только б не умер, Господи. Только б не умер», — тихонько молил я.

Я начинал осознавать это пугающее обстоятельство: заблудились. Перед нами открывались весьма нерадужные перспективы. Выживет ли Яков после ранения? Как долго хватит нам съестных запасов и питьевой воды? Сможем ли мы выбраться? Это место завлекло нас в ловушку и теперь донимало и мучило, как только могло. Возможно, в этот край, не отмеченный ни на одной современной карте, очень давно или вовсе не ступала нога человека. А тем временем это место ждало, ему было скучно, оно хотело играть. И вот теперь оно играло с нами.

Тишина. И новые перемены на обратном пути. Лес по обе стороны отступил дальше, оставив в воде черные трупы деревьев, чьи мертвые стволы кое-где облепили бледные, болезненные грибы-паразиты, высасывающие последние соки. Заводей, ряски, осоки и камышей стало больше — последние росли то отдельными участками, то почти сплошными высокими стенами, через которые лодка едва могла пробиться. Камыш и осока не шелестели, не шуршали на ветру, а вырастали безмолвно и угрожающе, точно молчаливые солдаты в зеленых мундирах. Островков земли как будто стало меньше, часть из них словно скрылась под водой.

Ночь пришла тихо, незаметно, крадучись прямо за нами. Небо померкло, и сделалось совсем темно.

Но к тому времени я отыскал наш маленький островок, бережно вытащил Якова из лодки и перенес в палатку.

Разжег костер, собрав остатки хвороста. Наполнил керосином пузатую лампу.

Мрачные думы обступали со всех сторон и понемногу душили разум, словно дым, наполняющий тесную комнату.

Я покормил бульоном раненого Егужинского и перекусил сам. Я с ног валился от усталости. И вскорости, присматривая за уснувшим товарищем, задремал.

«Что же будет завтра? Что будет…»

Так я и провалился в глубокий, как бездонная пропасть, сон без сновидений.

23 июля 1890

Вопреки всему, что произошло с моим другом и вашим покорным слугой, на третий день нашей охотничьей вылазки ничего поразительного не случилось. Я с надеждой обнаружил, что Якову стало лучше, боли в ране уже не терзали его столь мучительно. Но он все еще был очень слаб и пребывал в болезненном состоянии полусна-полубодрствования. Я продолжал кормить его с ложки, как дитя.

Вечером, лежа в палатке, которую обнимали безмолвие и ночь, я припомнил давнишнюю историю, рассказанную моей бабкой. Много лет назад она поведала мне, в ту пору совсем еще мальцу, историю о некоем существе, Ряснице Черноглазой, жившей в глубокой подводной пещере. Ночью или днем, вылезая из своего логова, она неслышно подкрадывалась к спящему человеку — будь то заплутавший путник, потерявшийся ребенок, охотник или беглый заключенный — и целовала его прямо в губы, проталкивая через рот в глотку ядовитую ряску и тину. Так она насылала морок, который превращал человека в лесное существо, и отнимала у него речь. Просыпаясь, зачарованный ничего не помнил: ни своего прошлого, ни настоящего, ни родных людей, ни памятных мест и событий. А встретивший его видел, как пусты глаза «поцелованного», как бескровно его лицо. Он не мог разговаривать, был обречен скитаться по лесам и болотам. Домом ему становились естественные пещеры и овраги, и существование его заканчивалось в реке.

Поговаривали, что встреча с «поцелованным» не сулит ничего хорошего, ибо он стремится забрать чужую душу, чтобы однажды Рясница дала ему приют в своей пещере.

Хозяином Рясницы был Водяной, и она прислуживала ему в тайной надежде обрести большую силу и победить его. Однажды Водяной наказал обитательницу подводной пещеры за дерзость и своеволие. С тех пор Рясница Черноглазая обитала только в болотах да омутах, питалась тиной и илом. Тогда-то она перестала насылать морок и пристрастилась к крови и плоти людей, которым не повезло оказаться возле стоячей воды.

Много веков назад, видя выбравшегося из леса немого человека с блуждающим, ничего не выражающим взглядом, люди могли поверить, что его поцеловала болотная нечисть. Но теперь, во времена науки и торжества разума над мифом, такого бедолагу сочтут умалишенным и упекут в «желтый дом».

Но я ни в чем не был уверен, во всем сомневался. Переживая за судьбу Якова Егужинского, я задавал себе вопрос и сам поражался ему: «Уж не Рясница ли Черноглазая приложила уста к губам моего друга?»

24 июля 1890

Четвертый день нашего вынужденного заточения в этом забытом всеми земными богами и Господом проклятом месте. Оно над нами издевалось. Рыба в черной воде непонятным образом давно пропала. Теперь же исчезли все растущие окрест ягоды и грибы. Ружей мы лишились, так что, занимаясь охотой, я расставил ловушки для зайцев и других зверей.

Но ни одна из них не сработала — не потому, что зверь не попался, а потому что его совсем не было.

Чья злая, беспощадная воля была способна на такое?

Одно радовало: друг мой, Яков, медленно, но верно поправлялся. И даже заговорил.

Мне, знаете ли, стало не по себе, когда я представил, что могу услыхать от находящегося во власти странного морока товарища. Но потом несказанно обрадовался, когда он четко промолвил несколько фраз, правда, без особой связи и смысла. Это были: «Польша», «дочурка-красавица», «большой дом» и «добрые соседи». И это все, что он сказал в этот день. Я был так рад, поскольку очень соскучился по обществу моего бывшего когда-то неунывающим приятеля, да и вообще по человеческому обществу, по любым людским словам, хоть бы это была и брань.

Лицо Егужинского вдруг оживилось, он как будто только сейчас узнал меня, осознал, что я рядом с ним посреди этой дикой проклятой пустыни.

— Приезжай, — промолвил он по-польски.

Мы обнялись при свете керосинки. Обнялись крепко и тепло. Обнялись как братья. Глаза мои наполнили слезы, ком подкатил к горлу, и я почувствовал стеснение в груди. Я готов был расплакаться. Это был последний раз, когда мы говорили друг с другом, если вообще это можно было назвать разговором.

Когда Яков уснул, я вышел из палатки в ночную тишину, обволакивающую местность плотной непроницаемой пеленой.

Небо чужое. Я не узнаю его. Звезд много, они рассыпаны щедрой рукой небесного чародея по всему пространству, но и звезд я не узнаю: ни Ковша, ни Большой медведицы, ни созвездия Ориона.

Чужое небо. Чужие звезды. Чужое место. Все — чужое. И я с каким-то глубоким трепетом ощущаю себя одиноким странником, заплутавшим в бесконечном мире неведомого.

Питьевой воды осталось всего на несколько кружек. Так мы долго не протянем.

Надо бы экономить…

25 июля 1890

Хорошего не будет. Это дьявольское место взялось за нас по-настоящему.

Лежанка Егужинского оказалась пустой. Это было первым, что я обнаружил, едва разомкнув веки.

Не нашел я его и снаружи. Когда я, объятый сильной тревогой и страхом, ступил из палатки, ноги мои тотчас угодили в воду. Вода уже пожирала наш крохотный островок, последнее наше прибежище. Палатка насквозь пропиталась сыростью, промозглый гнилостный дух с отвратительной настойчивостью лез в ноздри. К тому же значительно похолодало — почти как осенью. Тусклое, бесцветное, всюду однообразное небо было безразлично к нашим бедам.

— Яков! Яков! — звал я, но слетавший с губ моих звук, едва родившись, гас у самого рта. Не услышал я и эха.

Уже позабыв про завтрак, я со всем рвением принялся исследовать окрестности, до хрипоты выкрикивая имя друга. Ни треска ветки, ни крика птицы, ни единого знака. Да и как он отзовется? Ведь он не говорит. С содроганием представил я, как из чащи несется тоскливый крик: «Польша! Польша! Приезжай!»

На поляне рос одинокий, пузатый, бодрый гриб — так и просился в суп. Я подошел и сорвал его. И тут же скривился от отвращения: белесые нитевидные черви посыпались из гнилого нутра, уползли в гиблую землю, подальше от света. Брезгливо отряхнув руки, я заметил чуть в стороне на поляне необыкновенные растения с мясистыми стеблями, утыканными кривыми шипами. У них были неправдоподобные ярко-зеленые цветы, каких я никогда в жизни не видывал.

Передо мною простиралось обширное заболоченное пространство. Я пробирался на лодке по нескончаемому лабиринту гиблых островков, камыша и саблевидной осоки. Вид этот угнетал, наводил на мысли о несчастьях, болезнях и смерти.

Занимаясь поисками, я обнаружил, что леса теперь не было совсем и вся эта огромная болотистая местность нескончаемо тянулась во все стороны света. От темной воды поднималась призрачная дымка. Местность была живой, подвижной и меняла свои очертания по собственному усмотрению, если вообще можно так выразиться применительно к какой бы то ни было земле. И чем больше плавал я в разных направлениях, чем больше плутал по мрачным, зловещим островкам, тем более изменяло мне чувство реальности. Рассудок покидал меня. И любые географические карты были здесь бесполезны.

В конечном счете я бросил поиски и чуть живой воротился к месту стоянки — я боялся, что и его не сумею отыскать и мне придется до конца своих дней скитаться по этим безмолвным и мертвым, никуда не ведущим каналам, лабиринтам высокого камыша и режущей кожу осоки.

Я казался себе одиноким жалким насекомым, вяло рыскающим посреди гибельных вод, которые испускали ядовитые, уходящие в беспросветное небо испарения.

«Должен же быть конец этому безумию?» — думал я, наспех перекусывая у палатки.

Но отнюдь — безумие не кончалось, все это время оно было рядом и поджидало в ночи. Казалось, я попал в кошмарный сон наяву.

Я более не выкрикивал имени Егужинского, ибо совсем отчаялся. Но и на грани отчаяния, во власти захватывающей острой тоски, я продолжал надеяться: разжег большое кострище на нашем острове и близлежащих островах. Огни могли послужить для Якова спасительными маяками.

Я боролся со сном — вдруг случайно увижу или услышу друга? Несколько раз мне даже послышался треск сухой ветки где-то поблизости, и я выбрался из палатки проверить — не мой ли это товарищ? Вокруг никого не было. В конце концов, смертельно уставший, опустошенный и охрипший, я все же уснул. И снилось мне широкое болото. Оно взбурлило и подняло из своих черных глубин покрытые илом, иссушенные мумии. Это были взрослые, дети и животные, и было их такое множество, что они заполнили почти все пространство воды. Ко мне тянулись тонкие черные руки, когтистые пальцы, разевались черные дыры гнилых, забитых водорослями, ртов…

Кажется, я медленно возвращался из сна. Мне показалось, а может, так и было, что я слышу шорох и слабый стон где-то совсем рядом.

Внезапно я открыл глаза.

Передо мной предстал мой старый друг, мой спутник, охотник и путешественник Яков Егужинский. Однако узнал я его не сразу. Он улыбался, но в этой улыбке отсутствовал и намек на приветливость — оно лучилось животным безумием. Его глазные впадины были плотно залеплены илом и жирной землей, а из ушей торчали тонкие ветки. Густой черный ил почти сплошь покрывал его лицо, потрепанную, изорванную одежду, и при первом взгляде создавалось впечатление, что передо мной не человек, а его дикое, грубое подобие.

Всего мгновение дал мне на раздумье Егужинский, а затем, как клешнями, сдавил мое горло, навис надо мной, напирая всем своим весом, осыпая землей. Однако скоро мне удалось немного высвободиться из мертвой хватки. Я выпростал руки, впился пальцами в его предплечья. Заметил, что грязные перевязи, которые я накладывал Якову после его ранения, совсем сбились и теперь болтались бесполезными тряпками, а из раны вытекала черная кровь. Буравя меня своим земляным взглядом, он вновь навалился, стал душить, и я, судорожно хватая ртом воздух, только диву мог даваться, откуда Егужинский черпает силы.

— Яков! Яков! Остановись! — вскричал я, пытаясь воззвать к его затуманенному разуму. Но это было все равно что обращаться к дикому животному — он не воспринимал человеческих слов.

Я воткнул в его рану пальцы насколько мог глубоко, но это не произвело на моего мучителя должного эффекта: он словно бы вовсе не чувствовал боли.

Мой близкий друг превратился в жестокого убийцу. Тогда, в момент смертельной опасности, я уже был уверен, что Яков Егужинский напрочь лишился рассудка, своей личности как таковой. Его «я» распалось и исчезло, когда он столкнулся с чем-то необъяснимым и страшным. В Егужинского словно бы вселился сам злобный дух этого гиблого места. Этот дух направлял его волю и действия, не сулившие мне ничего хорошего.

Потом, в пылу бешеной схватки, мы покатились по полу, подминая под себя все, что лежало рядом. С неимоверным усилием мне удалось добраться до своего охотничьего ножа. Я выхватил его и попытался всадить в бок безумца, как бы тяжко и больно это для меня ни было, но тот со звериной ловкостью перехватил мое запястье. Рука моя стала ослабевать, а он по-прежнему крепко прижимал меня к земле, выворачивая кисть с лезвием. Его изуродованная физиономия, источая смрад, нависла над моим искаженным тщетными усилиями лицом. Это был оскал безумия и смерти.

Пальцы мои разжались, роняя нож, и я, не теряя драгоценных мгновений, резко вывернулся и рухнул животом на разбросанные в беспорядке предметы. А в следующее мгновение, судорожно вдохнув, я рванулся за клинком. Достаточно было всего лишь протянуть руку и схватиться за рукоять. Совершая все эти действия, я понимал, что нападавший также метнулся вслед за мной к лежащему на земле ножу. Затылком я ощутил его обжигающее, отдающее трясиной, свирепое дыхание.

Он опередил меня, схватил нож, коротко размахнулся, целясь мне в лицо. Я вовремя закрылся сумкой, но лезвие, вспоров ткань, все же чиркнуло меня по лбу, и глаза залили теплые кровавые струи. Я изо всех сил подался вперед, сжимая сумку и отдаляя от себя руку с ножом, когда он ударил во второй раз. Я попытался обвить лямку сумки вокруг шеи Егужинского, но не смог — запутался сам и запутал его руки. Безумец хрипел и брыкался.

Наконец мне удалось отшатнуться, но он снова хищником кинулся на меня. Под моей спиной хрустнула лампа. Вспыхнувшее было пламя тотчас погасло, разметав в стороны оранжевые язычки огня и искры. Теперь борьба происходила в темноте. Однако при последних вспышках огня я успел выбить нож из руки нападавшего и теперь, как одержимый, шарил рукой по влажной земле.

В пылу драки палатка завалилась, и я теперь оказался под открытым небом. Бледно-голубой свет чужой луны и звезд выделял из тьмы всклокоченную фигуру сумасшедшего. Я сжал рукоять ножа и первым ударом разорвал палатку. Перекрученная ткань намоталась мне на руку. Затем лезвие вошло во что-то мягкое и податливое. А я все бил и бил, почти не глядя, ослепленный своей и чужой кровью, заливавшей глаза, сам полубезумный от отчаянья и ужаса.

Когда-то бывшее поляком Егужинским существо не умирало. Хотя я, наверное, нанес ему более двух десятков колюще-режущих ударов острым, безупречно отточенным лезвием охотничьего ножа. Но этот монстр, весь истекая кровью, все продолжал с неимоверным упорством нападать. Он все наседал, размахивал руками и хрипел. Мне даже показалось, что на искаженном в гримасе лице я вижу грязную, мокрую шерсть; чувствую запах дикого зверя, запах животного, смрад гнилого мяса из пасти.

Затем я отчетливо увидел, что вошедший по самую рукоятку нож торчал из бока Егужинского, с губ которого срывалась кровавая пена.

Отползая и сдерживая натиск, я нащупал рукой небольшой польский револьвер Якова. Он оказался заряжен. Из последних сил я отпрянул назад, рухнул по колено в воду и разрядил целый барабан в противника.

Он не падал! Это был сущий демон в обличье моего бедного друга.

И тут я услышал всплеск…

Что-то темное, неопределенное в своих очертаниях двинулось в мою сторону и схватило Егужинского за ноги. Я слышал, как хрустнули его кости, как треснула кожа. Зловонный рот его открылся, извергая тину. А затем Яков или то, что им когда-то было, исчезло под водой. Снова всплеск. И на том все закончилось. Это длилось какие-то мгновения.

Вконец обессиленный, я лежал под открытым небом среди лохмотьев палатки и раскиданных вещей. Вспоминал бабушкины истории про кикимор, водяных и Рясниц. Я гадал, сколько времени потребуется этой твари, чтобы закусить Егужинским, а уж затем приняться за меня.

***

Я терял остатки сил, медленно умирал с голоду, от обезвоживания и потери крови. Но продолжал делать записи, чтобы поведать миру о том, что пережил и испытал, находясь за гранью возможного. Не ручаюсь за свой почерк, некоторое повторы и возможную путаницу, уж не взыщите за это. Вокруг ничего не происходило. Мертвенный, безразличный пейзаж и тишина.

Однажды я уснул и увидел, как ко мне идет по воде сам Иисус — от белых одежд Господа исходил свет.

Временами я проваливался в зыбкую тьму беспамятства, и тогда мимо проносились бессвязные, разрозненные обрывки моей прошлой жизни, но я словно бы наблюдал не себя, а чужого человека, чужую жизнь и события. Может быть, все это сплошной сон и когда-нибудь я проснусь, а может, я уже умер и переступил черту иномирья. Наверняка я сказать не мог. Иногда мне казалось, что я слышу голоса мертвецов, ощущаю колебание воздуха рядом с собой — их дыхание. Мертвецы что-то говорили мне, но я не мог ничего разобрать. Все-таки я был жив, иначе понимал бы слова покойников.

Оказалось, что в барабане маленького револьвера Егужинского еще остался один заряд.

Последний. Я не знал, что произойдет, если выстрелю. Возможно, пуля по каким-то непонятным, чуждым законам этого проклятого места угодит прямо в меня. Ведь именно так случилось, когда я стрелял по летящим уткам, и пуля, отскочив от невидимой небесной преграды, угодила прямиком в Якова. Я не мог этого объяснить. Может, у вас получится? Но ежели случится именно так, как я думаю, выходит, что меня убьет сам воздух, небо. Экая глупость! Вряд ли я смог бы уничтожить одним зарядом ту подводную тварь, утянувшую на дно поляка. Сомневаюсь я и в том, что пуля поразит то создание, что рыщет вокруг.

Я потерял счет дням. Стал частью этого странного, искаженного мира.

Я лежу полуживой на крохотном островке земли и сам понемногу становлюсь землею. Она просачивается в поры моей кожи, в ноздри, в рот, заполняет череп, сам мозг. Я бессилен и ничтожен.

Ночь, не ведаю какая по счету, безмолвна. Безмолвны луна и звезды. Я ничего не слышу, поскольку лишил себя барабанных перепонок. Соорудив из оставшихся хворостин костер, я утратил последние силы.

Вы знаете, я думаю, что это все же не зло, а нечто непознанное, неведомое людям, то, что сокрыто за зыбкой пеленой бытия. Оно проявило себя, и земные законы перестали действовать в этом месте, все изменилось за какие-то мгновения. То неведомое, что проявило себя на реке, — это не зло и не добро, не белое и не черное, не правда и не ложь, оно существует само по себе, и когда соприкасается с нашей действительностью, неким непостижимым образом искажает ее, подстраивает под себя, изменяет. Мы с моим другом непосредственно столкнулись с этим невероятным явлением. И все получилось так, как получилось.

Вы, конечно, вправе сомневаться в моих словах, в моих рассуждениях, но только теперь, став свидетелем и участником фантастического явления и действа неких высших, неподвластных человеческому разуму сил, я убежден: мы далеко не одиноки в этом бескрайнем, неизведанном мире, есть что-то или кто-то, есть нечто, что вовсе не обязательно может находиться далеко от нас. Стоит всего лишь оглянуться, приглядеться, прислушаться — и оно уже прямо здесь, перед вами.

Но что это? Я чувствую вибрации воздуха, вода идеёт рябью… Я судорожно хватаю нательный крестик, что есть сил сжимаю его в ладони. Последний оплот моей прошлой жизни, одинокий островок веры и надежды, затерянный посреди бесконечного космоса. Ко мне медленно и неотвратимо приближается какая-то фигура. Смутный, нечеткий образ, сеющий бледный свет, словно бы неуловимо скользит по воде. Но это не Иисус.

Я закрываю глаза.

Сжимаю крестик.

И жду…