– Что тут у нас, Павлик? – спросил доцент Коньков, которого весь поток за глаза величал Коньком-Горбунком или просто Горбунком; испачканная мелом щепоть пальцев указывала на парту перед Пашей. – Мобилка?

Паша сморгнул – и усиливающуюся метель за ледяными узорами окна, и далеёкое воспоминание, навеянное ветром и снегом, – посмотрел на преподавателя. Горбунок ждал, рука обличала.

– А? Это… да, мобильный, – сказал Паша.

Горбунок свел кустистые, с жесткой проседью брови.

– Богато живем, Павлик. Положил, чтобы все видели?

От рассохшегося подоконника тянуло холодом, от ребристой батареи накатывали волны тепла – два в одном.

– Нет, – смутился Паша, – просто в кармане неудобно.

Так и было. Понтоваться Паша не собирался. Всего лишь держал сотовый на виду – первый мобильный в группе (Мащук со своим пейджером может курить в сторонке), того и гляди из пакета выковыряют и ноги приделают. Телефон подарил отец. Дорогая цацка, даже не сам аппарат, а подключение – сотня «зеленых» за симку, полтинник за трубу…

Полтинник. Кажется, столько Шило взял тогда у водителя темно-синего…

Паша сглотнул. Столько. Без всяких «кажется».

– Спрячь мобилку, – без злобы сказал Горбунок.

Паша порылся в пакете и накрыл сотовый конспектом по сопромату. На задней парте давились смешками Мащук и Кулецкий: «мобилка… сотовичок… трубочка…»

Через шесть минут дали звонок, и будущие инженеры-машиностроители обступили преподавательский стол. Горбунок был неумолим:

– Без лабораторных к зачету не допущу.

– Но, Анатолий Иванович…

– А давайте вы просто подпишете…

– У вас неделя. – Горбунок выскочил в коридор, прижимая к груди потертый кожаный портфель. – Ищите меня на кафедре!

– Вот пидар, – резюмировал толстый и наглый Мащук, самый лютый противник посещения пар. – Ни одной не принял.

«А ты хоть одну сделал?» – подумал Паша, глядя в сторону туалета: покурить или заскочить в буфет?

– Эй, Паштет! – окликнули со спины. – Дай последние лабы скатать!

Лицо Мащука было красным и потным, будто норматив по бегу сдавал. За ухом торчала сигарета.

– Из сорок седьмой группы уже забили, – соврал Паша. Ищи-свищи потом тетрадь вместе с Мащуком.

– Кто?

– Светлый такой.

– Обойдется светлый этот, своим важнее.

– Обещал, – твердо сказал Паша.

– Ла-адно, так и запишем. – Мащук сунул сигарету в зубы. – У старосты возьму.

Отпустил то бишь. Паша поморщился, глядя вслед одногруппнику. Это его «ла-адно» (любимое словечко Сявы, вспомнил Паша) – будто грязную ладонь о тебя вытирает; но больше всего Пашу коробило от мащуковского «так и запишем» – писарь, твою мать.

Покурить он спустился на крыльцо, не хотел дымить вместе с Мащуком и его плюгавым «хвостиком» Кулецким.

Пожимаясь и пританцовывая от мороза, он тянул в легкие горькое обманчивое тепло, стряхивал сигарету над урной. Пальцы задубели. Сколько сейчас? Минус пятнадцать? Больше? Без куртки – не комильфо. Покрытые белой коркой здания и деревья тихо потрескивали, трещал и сам воздух, а сквозь невидимые щели дул густой снежный ветер.

Паша сделал затяжку – стучать зубам мешал фильтр – и зарылся подбородком в воротник свитера. К лицу липли монокристаллы льда, кожа онемела, и на какое-то время он полностью сосредоточился на этом омертвении, прикосновениях снегопада. Подался к ним зачатками мыслей, как пузырьки стремятся к поверхности, а потом сорвался в освободившееся пространство, на которое, впрочем, тут же посягнуло старое воспоминание. Заняло целиком. Шило, Сява… только ведь дело не в них, даже не в Кире… а в нем самом, в том, кем он стал, в том дне… тогда – точно не скажешь, но давненько когда-то – тоже падал снег. Снег, который казался…

*

Снег казался грязным еще в воздухе. Он падал и падал, что в том мультике, – может, и правда прошлогодний, утративший лохматость и белизну.

Тринадцатилетний Пашка старательно лепил снежок, который разваливался в руках. Пашка не расстраивался. Игра в снежки была прикрытием, как и катание на заледенелом островке, в центре которого маяком возвышалась ручная колонка для воды.

– Кир! – крикнул Пашка. Кирилл обернулся. – Получай, фашист, гранату!

Снаряд растворился в снегопаде.

Кир поскользнулся и, смешно взмахнув руками, шмякнулся задом о наледь. Рассмеялся. Кир не сводил взгляда с дороги. Пашка тоже. За снежным кулешом поворота следили еще двое – Шило и Сява, которые, как и подобает старшим, безразлично курили на бревне-лавке у хилого деревянного забора.

Из-за магазина цветов, что ютился на углу семиэтажки (летом Пашка и Кир поднимались на дребезжащем лифте с решетчатыми дверями на верхний этаж, выбирались на крышу, стараясь не попасться на глаза обитателям коммуналок, и скидывали на прохожих водяные бомбы из презервативов), появилась «Нива». Бампер и крылья машины украшали грязно-льдистые наросты.

Напротив частного домика, возле которого курили Шило и Сява, «Нива» сбавила обороты и вошла в поворот. Протекторы вкопались в снег, до дна, до спасительного асфальта. На мгновение-другое – Пашка затаил дыхание – показалось, что ВАЗовский внедорожник забуксовал, но нет – сдюжил, проскочил между пятиэтажками.

Пашка выдохнул облачко пара.

Мороз пощипывал, покусывал, цапал, кожа немела от студеного яда. Кружило и мело. Разве когда-нибудь было лето, трава, голубое небо? Разбитая дорога сворачивала в нечищеные дворы; желтые, коричневые, черные колеи, оставленные шинами, тут же присыпало снежной крупой, серой в сумерках.

Не поворот, а ловушка для автомобилей. Но не в этот раз.

– Сорвался, падла! – Шило стянул перчатку, громко высморкался в ладонь и вытер о снег.

У Шила было худое, вытянутое лицо, над которым темнел ежик коротко стриженных волос. Шапку он не носил, зато носил серебряную сережку в левом ухе и парочку перстней с черепами. Пашка не был уверен, ходит ли Шило в школу – в четырнадцатой, где маялся весь район, мелькал только веснушчатый летом и зимой Сява. Ровесник Шила заканчивал десятый класс. Помимо коричневых крошечных клякс, физиономия Сявы сразу бросалась в глаза несимметричностью – будто фарфоровую маску раскололи пополам вдоль тонкой переносицы, а затем плохо склеили.

Сява сплюнул окурок, поднялся и, проваливаясь по ягодицы в сугробы, догреб до спрятанной у калитки лопаты. Бросил ее Киру.

– Закидывай, малый. Твоя очередь.

– Не моя, – возразил Кир.

– Значит, кореша твоего. Ла-адно, сами разбирайтесь.

Пашка взял лопату и принялся за дело. Зачерпнуть-отнести-высыпать. Закидать поворот хрустящим наполнителем, подготовить ловушку для следующего автомобиля. И быть готовым сдристнуть с дороги по команде «шухер».

Вдоль обочин высились снежные валы. Узкая полоска тротуара под желтыми окнами пятиэтажки имела оттенок испорченного молоком кофе (Пашка не любил кофе с молоком). Ветки кустов и деревьев поросли ледяной бахромой и кристаллическим мхом. Снег Пашка носил с другой стороны дороги, которая открывалась на склон автомобильного моста. Между мостом и дорогой лежало заснеженное поле, переходящее в парковку, справа высилось здание редакции местной газеты и недостроенный скелет типографии.

Закончив, Пашка отнес лопату к забору. Он взмок под теплым старым пуховиком и был доволен собой. Хотел произвести впечатление на старших, которые взяли их с Киром в долю. Накидал так накидал, выше колесных дисков – у следующей машины нет шансов.

Так и случилось.

Бежевые «жигули» обреченно газанули и сели окончательно. Ведущие колеса прокручивались; чем больше водитель жал на педаль, тем сильнее закапывался.

Парни не спешили. Дали очкастому мужичку в сером пальтишке оценить масштаб трагедии: обойти машину, раскопать мусорным совком, выуженным из багажника, сугроб перед передними колесами, утоптать снег, пустить авто в раскачку, туда-сюда, туда-сюда…

Сдался, заозирался в поисках помощи.

– Эй, ребята, – позвал очкарик, постукивая зубами, – не поможете?

– Что? – крикнул Кир, хотя прекрасно слышал.

– Не поможете? Застрял…

– А на папиросы подкинете?

Мужичок опустил голову, словно его публично унизили.

– Подкину…

– Сейчас толкнем. – Кир прокатился по расчищенному вокруг колонки льду и заспешил к «жигулям». – Парни! Помочь дяде надо!

Кир ходил не в четырнадцатую, а в двадцать пятую школу. Его родители жили в другом районе, здесь жила бабушка. Пашка считал Кира лучшим другом. Клички к друзьям не приживались. Кир, правда, всё прошлое лето откликался на Косолапого – из-за отцовской футболки «Moscow 80» с олимпийским мишкой, в которой однажды вышел играть в «одно касание».

– Давай, давай, давай! – Шило больше кричал, чем толкал, в зубах тлела сигарета, но дело пошло, с каждым разом амплитуда «качелей» увеличивалась, и вот машина перевалилась через снежную волну и опасливо вошла в поворот.

– Эй! Куда? – пробасил Сява. – А забашлять?

«Жигули» катили дальше.

– Вот сучара!

На относительно безопасном участке возле горба теплотрассы автомобиль остановился, открылась дверь.

Шило улыбнулся. Хлопнул Пашку по спине.

– Метнись к очкастому. Дань собери.

Мужичок шел навстречу Пашке, будто не хотел подпускать того к машине. Он сунул в освобожденную от рукавицы руку парня мятую мелочь, развернулся и двинулся прочь. Из заднего кармана брюк выпал кошелек. Очкарик не заметил.

Пашка поднял. Лопатник был старым и тонким.

– Подождите! – позвал Пашка. – Вы потеряли!

– Ага, – растерянно сказал мужичок и забрал кошелек. – Да… спасибо.

Возвращаясь к повороту, Пашка поплевывал на уголек стыда, который то и дело разгорался под курткой, свитером и футболкой. Впрочем, не так сильно, чтобы получить волдыри. Что страшного в том, чтобы немного заработать? В такой снегопад машины вязнут по всему городу. Они с пацанами ведь просто подстраховываются: лопата снега там, лопата здесь. А мелочь, что им перепадает за помощь… взрослым ведь и самим приятно отблагодарить молодежь, так?

Шило пересчитал и харкнул вслед «жигулям».

– Жмот в пальто. – Деньги он сунул в карман спортивных штанов цвета хаки. – О чем терли?

– Да так, – пожал плечами Пашка.

– Че очкастый возвращался?

– Спички посеял.

Шило махнул рукой.

– Ла-адно, – сказал Сява, разминая белыми пальцами гильзу «беломорины». – Следующего клиента ждать будем. Айда за лопатой. Кто ишачит?

Ишачить была очередь Кира. В засыпке дороги старшие не участвовали.

Окна квартир затянула ледяная корка. Изо рта Пашки валил пар, точно дым от костра. Глядя, как Кир нагружает деревянную лопату снегом, Пашка думал о жаренном на огне сале, о капающем на куски черного хлеба жире. Сейчас бы к костру...

Мысль толкнула к воспоминанию: охваченные огнем почтовые ящики… Сколько подъездов они с Киром оприходовали? Пять, шесть, десять? Кому в голову пришла эта идея? Водовозу? Кабану? Суешь зажженную спичку в отверстие в нижней части дверки, смотришь, как занимаются пламенем газеты, письма или счета, а потом драпаешь. Можно вернуться на следующий день, посмотреть на результат диверсии – черные стены и ящики… Зачем они это делали? Адреналина ради? Пашка не знал. Однажды он подпалил почту соседки, но испугался по-настоящему: сбегал домой за кружкой воды и залил огонь.

Он не считал себя плохим парнем, скорее наоборот. Но что-то в этом было: поступать плохо, когда все считают тебя хорошим. Недавно он дочитал «Пикник на обочине» Стругацких (на книги подсадил отец; сначала обязаловка «пять страниц в день, и гуляй на все четыре стороны», потом затянуло). Так вот… главный герой, Шухарт, который заботился о жене и дочери-мутанте и скормил парня «мясорубке», – он какой? Хороший или плохой?

Не идеальный, решил для себя Пашка. Нет абсолютно правых и абсолютно виноватых. А что есть? Чужое влияние? Бунтарские позывы? Большие и малые червоточины?

Судорога взросления?

Снегопад не унимался. В свете фонарей кружили мертвые мерзлые мотыльки. Стремительно темнело, небо из серого делалось черным, словно там, наверху, гасили одну за одной беспомощные лампы. Уж лучше бы задраили люк под наполненным снегом ситом.

Из-за угла семиэтажки вынырнул свет фар – две белые трости слепого. Автомобиль был иностранным, скорей всего, «ниссан», как показалось Пашке, но ни значка, ни уверенности в своей правоте он не нашел.

К повороту-ловушке приближался темно-синий компактный «малыш». Трехдверный хэтчбек с резко обрубленным задом.

Машина сразу не понравилась Пашке. Было в ней что-то… настораживающее, выжидающее. Хэтчбек полз по грязному снегу, словно гигантское насекомое.

Проезжай, подумал Пашка, не надо зарываться.

Но машина застряла, даже до поворота не дотянула. Бурая каша бурлила выше колесных дисков. Похожий на «ниссан» автомобиль немного пободался, пытаясь проехать вперед, сдать назад, и капитулировал.

Сява толкнул Пашку к жертве.

– Давай, малый, закинь удочку.

Пашка пошел. Шило, Сява и Кир остались на обочине.

Машина издавала низкий басовитый гул, который ощущался костями. Он восходил к хриплому рычанию, секунда-две, а затем опадал в тоскливое поскрипывание, так похожее на крик. Клокочущий утробный крик. Его порождал весь кузов хэтчбека, не только упрятанный под капотом двигатель. Колеса не крутились – висели сломанными ступнями.

Спина и затылок Пашки мгновенно покрылись испариной. Он остановился напротив водительской двери, в каком-то метре, небезопасном, способном на предательство. Стекла были тонированы, кто внутри – не разобрать. Хотелось курить, но своих сигарет не было, а стрелять у Сявы Пашка побаивался.

Автомобиль ждал.

Под странной машиной проседал снег – протаивал, будто в него поставили горячую кастрюлю. Уже показалась решетка канализационного люка, в которую стекали темные, жирные, как шпротное масло, струи. Проглядывал щербатый асфальт.

Неприятно поскрипывая о резинки, поползло вниз водительское стекло. Замерло. Из приоткрытого на два пальца окна потянуло чем-то тяжелым. Так пахнет мокрая ржавчина.

Стекло опустилось еще немного, на поставленную ребром ладонь. Мелькнуло лицо. Круглое, зыбкое, скроенное из мягких теней. Затем стеклоподъемник возвел преграду: отсек улицу, снегопад и тринадцатилетнего парня в пуховике.

Пашка сглотнул. Ноги сделались ватными, слабыми. Они знают, подумалось Пашке, люди в машине знают, что он никакой не помощник, а вредитель.

В салоне включили свет – на тонированные окна словно набросили желтые шторки. Силуэты за этими шторками испугали Пашку, они напомнили о консервированных огурцах в мутном рассоле.

Пашка глянул на ребят. Шило дернул подбородком: что там? Если бы Пашка знал…

В окнах неказистого деревянного дома за спинами Кира и двух старшаков, с которыми было почетно тусоваться, горел свет. Там жила сисястая Рыжая, которую драл Шило – так, во всяком случае, он рассказывал.

В салоне засмеялись. Стекло снова двинулось вниз, и на этот раз опустилось достаточно, чтобы Пашка смог рассмотреть водителя. Похожего на хряка мужика, по бледному лицу которого градом катился пот. Чехлы кресел были гладкие, влажно-розовые.

Нестерпимо захотелось, чтобы за пазухой оказался пистолет, пневмат, который однажды свистнул у отца Кир и они вышли на охоту на подъездные лампочки.

Сероватые хлопья залетали в салон.

– Метет-то так, а, мужики? – сказал круглолицый. – Заметает.

По и без того стылой коже парня побежали мурашки. Водитель будто отплевывал со словами остатки пищи. Глаза смотрели вниз и немного в сторону от ног Пашки, ангельские глаза – прозрачные, с холодным голубым оттенком.

– Вас толкнуть? – робко предложил Пашка.

– А дома тепло, мамка, папка ждет, – не ответив, продолжил водитель. – Ждет ведь, а? Если бы меня ждали, я бы из кухни ни ногой… чай, печенье. Только на ящики с картошкой потабачить выбегал бы… – Его правый глаз постоянно дергался, зловредно подмигивал. – За курево по шее не влетает?

– Я не курю, – зачем-то соврал Пашка.

– А я не ем людей, – со скукой ответил (сплюнул) тот, кто сидел за рулем.

– Вы… что?

– Не люблю опаздывать, но ведь метет-то как, метет… – Круглолицый повернулся к заднему сиденью, закивал кому-то в ответ на неразборчивые слова, похожие на клекот.

Пашка поежился, зарылся подбородком в шарф. Кто сидит сзади? Не видно… Есть ли там вообще сиденье-раскладка или сразу багажник начинается?

Он вдруг осознал, почувствовал – с непоколебимой уверенностью в беде, как бывает, когда видишь сочащийся из-под входной двери дым, – что машина живая. А еще понял, что круглолицый и тот, кто сидел сзади, – мертвы и уже давно не люди, вот ни капельки. Сквозь кожу водителя проглядывалась подвижная чешуя, что-то холодное, нечеловеческое.

А потом – так же неожиданно – кошмар отступил. Недалеко, но отступил. И откуда он это взял… про живую машину и не-людей? Из книг?

– Ну че там? – окликнул Шило. Пашка стоял один, остальные держались поодаль, на стрёме, даже Кир. За нерешительность Кира было обидно вдвойне. – Толкаем?

– Подмочь, значит, хотите? – спросил водитель, и Пашка вздрогнул – круглолицый снова смотрел в окно, куда-то в снег у его ног, правый глаз подмигивал, на стекле лежала перекрученная клешнявая рука. Огарок серой витой свечи, а не рука, – с оплавленными, попарно слипшимися пальцами. Сухая конечность никак не вязалась с одутловатым лицом.

Клешня сжимала бумажку. Полтинник «зеленых».

Если бы не отвращение и страх, Пашка бы внутренне присвистнул. Вместо этого захотелось оказаться подальше от странного хэтчбека и от американских бабосов в уродливой руке. Опустить взгляд, промямлить извинения и потопать домой, замешивая ногами грязный снег, а если окликнут – не оборачиваться. Он тут же представил, как в спину уткнутся – ударят – лучи фар… ну и пускай ударят, не проедет ведь, не догонит, увяз… ведь так?..

– Увязли, как мухи в патоке, – сказал водитель, словно прочитав его мысли, и гадко улыбнулся краем рта, который казался безгубым. Слушать его было пыткой, в гортани словно копошились жуки. – Спешим, опаздываем, а нельзя… Зови своих, выталкивайте карету.

Круглолицый вяло покачал полтишком. Глаз дергался, подгонял.

Пашка не двигался. Не мог. Тоже увяз. И снегопад вроде как усилился. Быстрее бы, гуще, чтобы замело, отгородило от «кареты» и ее пассажиров.

Что-то и правду отгородило его от водителя. Бурое, подвижное.

– Вытолкнем, начальник! – гаркнул Шило, маяча перед лицом Пашки бурой, как пятно ржавчины, дубленкой.

Шило повернулся, с купюрой в зубах, с ухмылкой, хлопнул Пашку по плечу, подмигнул хищно.

– Давай, малый, не мерзни. За работу. Не видишь – серьезные люди спешат.

Это не люди, подумал Пашка. Мотнул головой и поплелся в тыл хэтчбека. Сява примерялся к задней стенке кузова: вдолбил ботинки-якоря в снежную музю, налег грудью на вертикальную крышку багажника. Шило стал рядом, стянул перчатку и вывел длинным пальцем на заснеженном заднем стекле крестик. Пометил жертву.

– Ну что, мужики, готовы? – крикнул в пургу водитель; затарахтел двигатель.

Нет, подумал Пашка. А следом: где Кир?

– Готовы! – отозвался Шило; руки раскинуты на обледенелой дверце, левая нога отведена для упора. – Жми!

Он обернулся к Пашке и раздраженно подозвал кивком.

– Хули мнешься? Налегай!

Пашка сделал шаг вперед, или ему показалось, что он делает этот шаг, а потом мотор взревел, из выхлопной трубы вырвалось ядовито-зеленое облако, и ноги Шила растворились в прожорливом дыме.

Шило страшно завопил.

Пашка тоже заорал, его потащило назад, к жиденьким облезлым деревцам и заледенелой колонке. Снег сыпал сплошной стеной, но сквозь плотную полупрозрачную завесу он хорошо видел, как Шило раскачивается на оголившихся ниже колен костях, желтых и кривых, а дымящееся, красное, слоистое сползает по ним на высокие армейские берцы. Шипит в снегу.

Пашка опомнился – Кир тащил его прочь, кряхтел, обругивал, плакал в затылок.

– Паш, Пашка… ну же… что это?.. Сам давай, не могу…

Пашка сучил ногами. Они упали. Он саданулся затылком о наледь, перевернулся и пополз на Кира, который на карачках пятился от дороги. Спас меня, вытянул, рвано думал Пашка, не бросил, Кир, друг… Он поднялся. Помог Киру, и они побрели по колено в цепком снегу, плотной хрустящей грязи.

Снежная равнина осталась слева. Во мгле надвинулась пустая коробка типографского корпуса. Голые каштаны трещали на морозе так, словно сквозь ветки и стволы ломились призраки. Пашка старался справиться с паникой. Получалось плохо. Воздух колким шарфом затягивался вокруг лица, холод царапал когтистыми пальцами по взмокшим спине и плечам.

Кир полез в дыру в заборе. Перспектива прятаться на стройке пугала Пашку, но со стороны моста приближался гул мотора. Пашка нырнул в пролом и догнал друга.

– Что это… с Шилом? Ты видел?

– Мне кажется… там… не знаю…

– А Сява?

Кир помотал головой.

– Плохо всё… задавило их вроде…

– Как задавило?.. А газ?

– Какой газ? Ты о чем?

Пашка открыл рот, хватанул морозного воздуха, закрыл. Он уже и сам не знал, какой газ и что в точности ему привиделось.

Снег продолжал сыпать из черной бездны над головой. Ни звезд, ни луны – сплошной, клубящийся серым полог. Ледяной ветер шелестел куском полиэтилена, который зацепился за торчащую из окна арматурину; от звука Пашку передернуло, будто кто-то навязчиво звал его к себе. Между сугробами из снега и строительного мусора петляла тропинка, протоптанная, судя по всему, бомжами или малолетними наркоманами.

Типография, как и любое необжитое или покинутое постоянным вниманием человека строение, напоминала Пашке их кочегарку. Заброшенное кирпичное здание с высокими окнами, где они, дворовые пацаны, плавили аккумуляторный свинец, курили, играли в вампиров и, если повезет, крутили с девчонками «бутылочку»…

Пашка стянул перчатку и полез рукой в карман куртки в надежде, что каким-то образом там окажутся сигареты, которые закончились еще в обед. Нашел кубик жевательной резинки («Лав из…»?), каменный под оберткой. Нет, не жвачка – пластилин в фантике. Так они обманывали бабок, которые торговали мелочовкой на углу продовольственного. Копались в коробках со жвачками и конфетами, брали по несколько штук в карман, потом делали вид, что передумали, и бросали в коробку пластилиновые обманки. Обманки Пашка мастерил дома, Кир считал это лишним геморроем – просто распихивал жвачки по карманам, когда старушки теряли бдительность.

Непослушная кисть не хотела лезть в рукавицу. Кир и Пашка сделали крюк вокруг здания и остановились.

– Тихо, – сказал Кир.

Желтый свет облизывал дырявый забор. Секунду, другую… а потом фарные лучи скользнули дальше. Там, где отсутствовали целые листы шифера, проползла (не хэтчбек, не чертов хэтчбек) длинная «ауди», поворотник которой сверкал ярко-оранжевым звериным глазом. «Сигара» свернула на стоянку издательства.

Пашка с облегчением выдохнул.

На стройке не горели фонари, деревянные столбы напоминали виселицы. Правда, был еще один источник света – на втором этаже пустого здания. Первым его заметил Кир – матюгнулся, дернул Пашку за рукав.

С оконной перемычки свисали острые сосульки. В проеме кто-то стоял. Худой, высокий, в бурой куртке.

Радости Пашка не испытал. Не доверял своим глазам.

– Эй, Шило! Ты? – Он попытался вспомнить, как зовут Шило, но не смог. – Че там забыл?

Шило кинул в рот горсть снега, собранного с подоконника, и стал жевать.

– Нормуль всё? – крикнул Кир. – Где Сява?

Шило исчез за простенком, через секунду появился в соседнем оконном проеме. В желудке Пашки качнулась стылая волна. Шило двигался как-то неправильно. Не шагал, а скользил – его словно перекатили на новое место, как кинокамеру на тележке (перед внутренним взором возникли кадры из мультфильма «Фильм! Фильм! Фильм!», только режиссер и оператор на платформе были заледеневшими, покрытыми сеткой глубоких трещин). Перекатили и оставили в грязно-желтом прямоугольнике окна.

– Шило! – выкрикнул Пашка что было сил.

Метель перемалывала слова, превращала людей в немых. Шило не слышал. Но смотрел на них. В этом Пашка был уверен.

Фигура постояла и уплыла в темноту помещения.

– Кир, – позвал Пашка. – Это ведь не Шило?

Никто не ответил.

Пашка завертел головой. Сердце ушло в пятки.

– Кир… Кир! Кир!

Кир исчез.

Пашка заплакал. Слезы схватывались на щеках коркой льда.

Он простоял в оцепенении минуту или десять. А потом выбрался на узкую полоску снежной грязи перед съездом с моста и побрел на свет ближайшего фонаря, в сторону жилых панелек, пожарного депо и реки, толком не понимая – зачем. Ноги двигались тяжело, врастали в глубокие следы.

Пашка с отчаянием протянул перед собой руку, не то призывая Кира вернуться, не то защищаясь от зубастой пурги, замычал, открыл рот, чтобы заорать, но тут услышал голос… Кира?

От страха перехватило дыхание, Пашка поспешил на крик.

Они стояли под навесом летней веранды, притороченной к замызганной забегаловке, которою на районе величали «аптекой». Сюда стекались местные алконавты, а жиденькоусому Киру случалось уболтать тетю Валю на разливное пиво. В зарешеченных окнах было черным-черно, вывеска не горела, хотя Пашка готов был поклясться, что «аптека» работает до одиннадцати… Кстати, сколько сейчас? Какой день? Год?

Они. Первый, круглолицый водитель, курил коричневую сигарету (мозг Пашки домыслил аромат ванили), рука мучительно двигалась от лица к бедру. Второй бандит – тот, кто до этого скрывался на откидном сиденье хэтчебка, – имел кривой, не единожды ломаный нос, бритый череп и вздернутую в волчьем оскале верхнюю губу. Кривой Нос держал Кира за локоть, на лице друга застыло растерянно-испуганное выражение.

«Это не люди», – вновь принялся за свое осипший от крика голосок в голове Пашки.

За бандитами, справа от двери в «аптеку», стояли Шило и Сява, живые и невредимые, головы вниз, руки скрючены на груди, точно в ожидании повторного удара в «солнышко». Неосвещенные окна забегаловки за их спинами казались открытыми гробами.

Водитель медленно поднял на Пашку налитые кровью голубые глаза. Снег таял на его лице, и оно блестело, точно циферблат часов.

– Зачем бегаете? – почти обиженно спросил он, и Пашка понял, что бандит сильно пьян. – Лавэ взяли и педали включили? Нехорошо выходит…

– Я не брал, – слабым голосом произнес Пашка; колючий пар дыхания обволакивал лицо.

Никаких перекрученных предплечий и клешней у бандита не было – из жилетки торчали жилистые руки в синих тюремных татуировках. Демоны или обычные люди – Пашка не знал, кого боялся больше. Уж лучше бы никакой маскировки, вопросов, напускной участливости и человечности, за которую хочется уцепиться, поверить, убедить себя, что всё обойдется… Уж лучше бы острые длинные клыки и изворотливые лиловые щупальца, чтобы без трусливо-обманчивых вариантов перемирия, – и тогда бежать, бежать, бежать! Иначе сожрут!

– Хули там мнешься? – сказал круглолицый. – Подходи. Друганы твои здесь, потреплемся малёк.

Пашка не двигался. Пялился в перекошенное страхом лицо Кира, будто в бездну.

– Эй, малый, да не трясись ты так, пошутили мы, – неприятно улыбнулся бандит. – Смотрим с балкона, как вы лохов на лавэ разводите, вот и решили прокатиться. Бесплатный урок вам, бизнесмены. Ну, почти бесплатный.

– Кровью заплатите, – сказал второй. В его тоне и взгляде не было почти никаких эмоций. На секунду показалось, что лицо Кривого Носа – левая сторона, обращенная к Киру, – покрыто волдырями.

Пашка покачал головой.

– С-сюда, – зашипел, будто карбид в луже, Кривой Нос. Кир вскрикнул, когда ему вывернули руку.

Пашка направился к ступенькам веранды. Еще шаг, и еще. Только бы не упасть, не расплакаться…

– Ну вот, другой разговор, – сказал водитель. – Главное ведь что? Главное – доверие.

Он сплюнул в снег бычок и потряс синей рукой, разминая кисть.

– Но тут какая штука. Доверяй, но проверяй. Верно? Особенно после мухлежа вашего, беготни этой. Поэтому к тебе, малый, простецкий вопрос.

Круглолицый спустился из-под навеса, его правый глаз больше не дергался. Пашка остановился. Их разделяло три метра. Еще можно рвануть, но Кир… нельзя бросать…

– Маленькая проверка... Да что я всё кричу и кричу, погода-то не располагает. Давай живее.

Внутренне сжавшись, Пашка подошел к бандиту. Тот кивнул в знак одобрения, властно положил руку на плечо парня и развернулся лицом к «аптеке». Словно показывал племяннику местную достопримечательность.

– Это ведь твой друг? – Водитель кивнул на Кира.

– Да, – прошептал Пашка.

– Не слышу.

– Да.

– Вот и ладушки! – Рука круглолицего подпрыгнула на плече Пашки. От мужчины разило перегаром. – И знаешь что? Пока тебя не было, мы тут потрещали с твоим другом. Узнали, чем дышит, где живет… А теперь – вопрос в студию. Закрепим растущее доверие. Где живет твой друг?

Пашка смотрел на Кира. Кир смотрел на него, не моргал, глаза навыкате, силятся подсказать. «Что ты им сказал? – мысленно взмолился Пашка. – Какой адрес? Ты бы не стал называть правильный, немного изменил, так? Так?!»

– Ну? – поторопил бандит. Длинные пальцы впились в ключицу. – Где он живет?

– Руку ему оторву, – сообщил Кривой Нос. Кир заскулил сквозь стиснутые зубы и согнулся.

– На Советской, – выпалил Пашка. – Дом, где «Меркурий».

Это было почти правдой. Они с Киром (точнее, с его бабушкой) жили рядом с магазином «Меркурий», в соседнем доме.

– Да ты что!

С озябшим, сбивчиво тикающим сердцем Пашка поднял глаза на круглолицего. Тот улыбнулся и кивнул Кривому Носу. И тогда произошло следующее.

Второй бандит отпустил руку Кира, резко провернулся в бедрах и ударил пыром в лицо. Голова Кира подскочила, как сдутый мяч. Не издав ни звука, Кир распрямился – лицо бледное, заторможенное, рот приоткрыт. От удара на подбородке лопнула кожа, из открывшейся раны текла кровь. Пашка где-то слышал, что на морозе кровь сворачивается медленнее.

Кир поднял руку и обхватил шею под раной, будто хотел задушить сам себя. Он хлопал ртом, судорожно тянул воздух. Пашку парализовало от страха. Его друг шагнул к выходу, беспомощно и медленно, на кисть капала кровь. Красная-красная. Никто его не держал: Кривой Нос лишь ухмылялся, круглолицый провожал назидательным взглядом. Кир уковылял в снегопад. Робот. Единственный выживший в бою. Призрак.

Рука водителя по-прежнему лежала на плече Пашки. Бандит свистом подозвал к себе Шило.

– Соврал твой малый, не сложилось у нас доверие. Сходи, поговори с ним.

Шило – сломанная тщедушная жердь с фингалом под правым глазом – кивнул, взял Пашку за шею и повел к насыпи моста, с которого было весело съезжать на санках, картоне или украденных из школьной столовой подносах. Круглолицый смотрел им вслед – Пашка чувствовал его взгляд между лопатками.

Шило остановился у жесткого черного куста, на который не хотел липнуть снег.

– За базар кореша отвечаешь? – безразлично спросил он.

– Шило, ты чего…

Тусклые глаза смотрели мимо.

– За базар, говорю, отвечаешь?

– Да.

Шило ударил его кулаком: поспешно, вынужденно. Кулак чиркнул по правой скуле. Пашка отшатнулся назад и в сторону, пригнулся и побежал.

– Эй, стой! – раздалось за спиной.

– Сюда!

– Бить, что ли, не умеешь?! Вот как бить надо, падла!

Пашка не пытался разобрать, кто и что кричит. Шарашил по вязкой жиже, словно от этого зависела его жизнь. Он верил, что так и было.

Промчался мимо темно-синего трехдверного хэтчбека, на заднем стекле которого Шило нарисовал крест. Автомобиль уже не выглядел живым – всего лишь продрогший, ждущий хозяев механизм. Но Пашка всё равно поднажал, хотя еще секунду назад думал, что бежать быстрее невозможно.

Кира он догнал у здания редакции. Друг всё так же медленно брел вперед. Шапка сползла на левую сторону.

– Кир! Кир, ты как…

Кир поднял лицо и кивнул: нормально. Рассечение на подбородке сочилось красным, вязким, но уже не сильно. На ресницах не таял снег. Кир выглядел человеком, которому нет дела до произошедшего. Он просто шел домой.

– Я им сказал, что живу на Востоке. Дом рядом с родительским.

– Я не знал… – начал Пашка, но не нашелся, – я…

– Да, ты не знал. Ты не виноват. Они бы всё равно…

Какое-то время они шли молча. Пашка то и дело оглядывался назад. Пальцы в рукавицах почти не сгибались, нос хлюпал.

– Когда мы были на стройке, мне показалось, что менты едут… бобик… – сказал Кир, будто извиняясь. – Я побежал, чтобы остановить, рассказать… А это были они…

– У тебя кровь…

– Заживет.

– Что бабуле скажешь?

– Что упал.

Они попрощались возле подъезда, в котором жила бабушка Кира.

Пашка нырнул в тепло квартиры и щелкнул замком. Закрыл на второй, навесной.

Дома. Дома…

– Тебе Кирилл звонил. – Из кухни выскочила мама. – Три раза. Я уже волноваться начала.

– Как? Когда?

– Недавно. Не замерз? Чай будешь?

Пашка покачал головой. Перезванивать Киру не стал. Телефон мог прикинуться зубастым монстром, или на том конце провода кто-то или что-то скажет, будто отплевываясь: «Подмочь, значит, хотите?» Или… Нет, у него просто не было сил.

Пашка заперся в своей комнате, упал на кровать и закрыл глаза.

Как объяснить словами случившееся? Миражи разума? Он то галлюцинировал, то приходил в себя… Но в какие моменты он видел то, что видел, а в какие что-то другое? Господи, что случилось на самом деле?!

Веки слипались. Ему чудилось, что за окном сигналят, а по задернутым занавескам шарят фары…

Пашка уснул и во сне оказался в багажнике хэтчбека. Багажник стал его домом. Кажется, он кричал.

Прошел день. Неделя.

Только тогда Пашка и Кир решились наведаться во двор Шила и Сявы. Двор на заснеженном повороте, в котором застрял хэтчбек… застрял ли?

Пошли днем. Ясным морозным днем. Весь снег был снизу, под ногами, лежалый, захиревший. Сяву увидели издалека – конопатый в компании каких-то ханыг пускал по кругу бутылку водки. Беседку друзья обошли стороной. Порасспрашивали о Шиле дворовую мелюзгу. Кто-то сказал, что Шило выпал из окна – отчим выкинул или сам по пьяной лавочке. Неделю назад. Вернулся из больнички на носилках, отняло ноги.

Прошел день. Месяц. Шесть месяцев.

У Пашки развился страх перед незнакомыми людьми, мерзкий тянущий страх. Любой мог причинить боль, ударить без повода. Ему часто казалось, что его преследуют, слышался выжидающий шум мотора за спиной, скрип опускающегося стекла. Пашка не обсуждал это с Киром, стеснялся, но видел, что друг тоже изменился. Они оба выцвели, как пачки сигарет на витрине ларька.

Он думал об этом – и у него почти получалось. Нет плохих, потому что плохие, и всё, как и нет хороших, потому что хорошие. Есть разные степени страха перед отдачей. «Не делай зла, и тебя не постигнет зло». Вроде как. Снижение вероятности.

Однажды, в одной весьма пластилиновой местности, он гулял по колхозному рынку (мама послала за овощами и картошкой), и ему показалось, что за ним наблюдают. Пашка обернулся и увидел человека в кожаной куртке. Тот сидел через ряд на прилавке, прислонившись спиной к серой колонне и обратив в сторону Пашки рыхлое круглое лицо с голубыми холодными глазами. Бандит жевал фильтр коричневой сигареты. На прилавке лежали свиные головы, светло-желтые, оскаленные.

Пашка оцепенел. Мышцы рук и ног болезненно завибрировали. Он увел взгляд, сделал вид, что не заметил круглолицего, и быстрым шагом двинулся к выходу.

Бандит спрыгнул с прилавка и пошел параллельным курсом.

Пашка свернул налево, бросился сквозь толпу к служебному выходу. От рыбной вони его замутило, он проскочил между длинными пластмассовыми поддонами, в которых лупили хвостами по мутной воде полуживые чешуйчатые создания, едва не сбил с ног грузчика и вылетел на рампу. У распахнутых настежь ворот пытались разминуться грузовики.

Пашка обернулся. Кто-то грозил ему кулаком. Грузчик. Круглолицего он не увидел.

Спрыгнул с рампы и припустил.

Картошку и овощи купил у бабуль возле дома, оставшись без сдачи.

В третий, последний раз Пашка увидел круглолицего спустя одиннадцать месяцев с того жуткого снегопада.

Его соглядатай сидел в центре поля для игры в «квадрат» и смотрел на окна пятиэтажки. Площадку замело, но крест белой краской, который разбивал большой квадрат на четыре поменьше, проступал под снегом в воображении Пашки, точно обозначенное место посадки или удара для инопланетного корабля. Отец говорил, что раньше на месте «квадрата» стоял деревянный сортир, за которым начинались болота. Осушили… мелиорировали, вот.

Пашка остановился в трех метрах от сгорбленного силуэта. Мелькнула мысль: сейчас бандит в спортивной кофте (в десятиградусный мороз!) поднимется. Ноги Пашки вросли в плитку дорожки.

Но круглолицый не мог подняться – череп проломлен, кровь в выемке превратилась в розовое стекло, – или мог? Воротник мастерки был распахнут, массивная голова опрокинулась назад.

Пашка шагнул к «квадрату». В горле першило, глаза слезились. Он обернулся на пятиэтажку, на верхние этажи которой уставился окоченелый мертвец, на свой дом, затем быстро повернулся к тому, кто в любой момент мог вскочить и броситься на него. Пашка смотрел и смотрел, руки тряслись.

– Что тебе надо? – тихо спросил он.

Тело неподвижно сидело в снегу. Пашка поискал взглядом кирпич или железяку, которой круглолицему пробили голову. Не нашел. Одежда заледенела, синие от татуировок руки напоминали сосульки. Пашка не мог отвести взгляда от подернутых коркой льда глаз. Смерзшихся в клешню пальцев. К горлу подступила тошнота. Он отвернулся, сделал несколько шагов в сторону дома и почувствовал, как его отпускает.

Побежал.

Он ведь жил где-то рядом, думал Пашка, несясь к подъезду. Жил или ходил в гости. Как он тогда сказал? «Смотрим с балкона, как вы лохов на лавэ разводите…»

Всё, теперь всё, бандит ушел. Навсегда. Только это было неправдой: круглолицый не отпустил его – преследовал во снах.

На том и кончилась сказка, а вот теперь начинается чистая правда.

*

Прошел день. Год. Восемь лет.

К барьеру гардеробной змеилась очередь. Паша встал за двумя суетливыми первокурсниками. Тот, что повыше, с рыжими всклокоченными волосами, подтолкнул товарища и кивнул на полненькую девушку перед ними. Второй что-то достал из заднего кармана джинсов, повозился и осторожно повесил девушке на плечо. Раскатанный презерватив. Шутники с гоготом рванули к лестнице.

Паша поднял руку, толком не зная, что хочет сделать, но тут девушка обернулась, почти коснувшись подбородком латексного «подарка». Ее лицо дернулось, глаза наполнились влагой, сквозь которую она с ненавистью глянула на Пашу, всхлипнула и убежала с прозрачной медузой на плече.

– Н-да, – выдавил Паша и опустил руку.

На него косились. Он сжал зубы, рассматривая пустоту над стойками-вешалками.

Пакость какая… Кто вырастет из таких гнусов? Ответят ли за свою подлость? Паша попытался отмахнуться: всего лишь дурацкая шутка, мелочь, пятно на солнце (не то, что жестоко осудит совесть, но и не то, что заискрит, заиграет в воспоминаниях, как песни под гитару на подъездных лавочках, ныряние с тарзанки, дружба)… Сами такими были: и прохожих пугали, в сумерках просовывая сквозь прутья кладбищенской ограды руки, и стекла били, и ящики почтовые жгли… А ведь не самые плохие парни, мрази сколько вокруг было, в девяностые-то. Ну и, ответили? У него сдавило в груди. Может, всё, что случилось в тот снегопад, и было расплатой?.. За маленькие грешки тоже надо ответ держать, не только за большие… Только кто отмерять должен? Вот если бы всех сразу лицом в дерьмо, по шапке за любое паскудство, за любую ложь, за… Напугать весь мир до усрачки – и тогда заживем, потрясываясь, поглядывая забито, но заживем…

Он едва успел поймать пуховик, который гневнолицая гардеробщица швырнула в него. Очередь наседала. Паша отошел к окну, положил пакет на откидное сиденье многоместной секции, расписанной посланиями и фантазиями студентов, и влез в пальто.

Ветер дул прямо в лицо, и не важно, в какую сторону света ты смотришь. Повернешься – перестроится, вопьется острой крошкой. С ледяных наростов на крыше пятого корпуса свисали сосульки, слипшиеся в огромные пан-флейты.

Паша свернул за угол и едва не вскрикнул от неожиданности. Сердце пропустило удар.

Черный (темно-синий?) под снегом автомобиль медленно полз по бурому месиву дороги. Хэтчбек проехал под переходной галереей и остановился рядом с Пашей, который тупо уставился на окно водительской двери, слепое, недоброжелательное, покрытое наледью. Хозяин авто потрудился почистить лишь лобовое стекло, а рассмотреть, кто за рулем, Паша не успел. Жутко мело, да и, чего скрывать, испугал его хэтчбек, испугал сильно.

Конечно, это была не та самая машина.

Но… это могла быть та самая машина. Если бы захотела. Захотел кто-то или что-то.

Вещи и люди умеют мерцать. Становиться прозрачными. И тогда под металлом, одеждой, кожей проглядывается нечто иное. Клешня под татуированной кистью. Страх под храбростью. Смерть под жизнью.

Что есть истинный облик? Кого видели в нем другие: когда он поджигал газеты в почтовых ящиках, когда крал пакетики с заварным кремом в магазинах, когда бил из пневмата в подъездах лампочки? Кого?! Огромного паука?

Тонированное изморозью стекло опустилось. Недостаточно, чтобы увидеть того, кто внутри. Но на какое-то мгновение показалось: за рулем круглолицый бандит с бездушными голубыми глазами, а на заднем сиденье – Шило и Сява, неподвижные, со стеклянными шариками в глазницах, с инеем на бровях…

После падения из окна Шило потихоньку оклемался, правда, ходил с палочкой, затем связался с наркотой, укатил в Москву, где, по слухам, пошел в расход.

Черно-белое личико Сявы висело в магазинах под фразой: «Они у нас воровали». Паша иногда видел Сяву в городе, а однажды, в ларьке стройматериалов, стал свидетелем следующей сцены. Продавщице позвонили по сотовому, видимо, из соседнего павильона, та засуетилась: «Воровайки идут». В ларек зашли двое (Паша узнал в конопатом Сяву, тот на него даже не взглянул), стали расспрашивать, присматриваться. Продавщица старалась не терять обоих из виду. Паша вышел. Вот и вся история.

Кирилл после школы и армии пошел в милицейскую учебку, через год патрулировал улицы в сержантских погонах.

Что они вынесли из того снегопада? Как он повлиял на их жизнь? Паша не знал. Мог говорить лишь за себя. С Киром почти не общался, разбежались по интересам: Паша нашел новых друзей в группе, Кир на работе…

Страх. Вот что он вынес.

Паша не обманывал себя: если паук и ушел (во всяком случае, заснул на захламленной глубине), то не из-за отражения в зеркале, не из-за осознания себя как оборотня (хорошее, плохое, и никаких проблем с порванной одеждой), а из-за страха.

Страха перед птицами, богомолами, осами, змеями, лягушками и кто-там-еще-питается-пауками.

– Эй, Павлик, это что там у тебя болтается из трусов? – неумело подражая Горбунку, прогнусавил из салона Мащук. – Мобилка?

В салоне заржали. Кулецкий и кто-то еще.

Стекло с хрустом ушло в паз.

– Позвонить дашь? – подмигнул круглолицый Мащук, и Паша вспомнил, как тот фраерился сегодня новой тачкой, мол, с братом пополам взяли.

– Денег дашь? – вернул Паша.

– Так и запишем.

Паша глянул в сторону остановки.

– Ла-адно, Паштет, расслабься, – разрешил Мащук. – Тут такое дело… Проучить хотим пидара.

– Чего?

– Горбунка шугануть. Куля пробил, где тот живет.

– Да иди ты…

– Не. Я серьено. Проводим его по дворам. Снег, темень. Увидит, что за ним идут, обосрется.

– На отчисление торопитесь?

– Мы что тебе, бабуины дурные? Маски лыжные, всё чин чинарем. Ну, с нами?

У Паши замерзали пальцы. Перчатки он снял, чтобы закурить.

– Я пас.

– Зассал?

Да нормальный Горбунок мужик, подумал Паша, а ты, сука жирная, херней занимаешься.

– Да вы только разозлите его…

– Значит, зассал, – с ухмылкой закивал Мащук.

Сигарета упала под ноги, Паша шагнул к машине, положил окостеневшую руку на крышу хэтчбека и наклонился к окну.

Падал грязный снег, словно в небе над городом чистили пыльный ковер. Грязь, кровь, злость, подлость, выбитые из скверных душонок, вся эта низость, большая и маленькая, в снег выбитая, в мир, на других… ничего-ничего, повзрослеем – уберем, так?

– Так и запиши, – сказал он и, не задумываясь, что делает, вывел на заснеженном металле две короткие полоски.

Крест-накрест.