DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

ДНК жанра

Многолики и таинственны, как чудовища Лавкрафта, научные исследования, посвященные тому, что нас пугает, почему мы пугаемся и для чего множим страшащие нас сущности при помощи букв всех возможных алфавитов. Проблема этих исследований зачастую состоит в том, что они излишне запутаны и не приводят ни к каким выводам — в итоге теория жанра балансирует на канатике «в нас заложено пугаться чего-то» над бездной современных даркерных образов, рассказов и течений. В данной статье автор попытается провести генетическое расследование «пугающего», опираясь на литературные (и не слишком) источники, и доказать, что у всего есть почти буквальное объяснение.

Как говорила одна преподавательница кафедры мировой литературы, «все придумали греки!». Скорее всего, даже эту фразу изобрели именно они; однако суть в том, что, обращаясь к исключительно, почти расистски европейскому жанру ужасов, нельзя не обратиться к мифологии, которая костьми легла в его фундамент. Итак, Древняя Греция: чудовища и боги, и последние настолько же чудовищны, насколько божественны первые.

Раз в два года большинство женщин разнородного населения греческих островов предаются экстатическому безумию, вакханалиям, восславляющим Диониса. Они позволяют себе рвать на куски живое мясо животных, могут и убить забредшего путника (например, Орфея), предаются оргиям и бесконечным винным возлияниям. Еврипид в «Вакханках» остроумно замечает: мол, девы не от себя жаждут бесчинств, а просто руководятся волей божьей.

Он хищника жаждал услады:
За свежей козлиною кровью
Гонялся сейчас.

Репит, повтор.

Услужливые, очей не поднимающие матери, жены и дочери всех возрастов в одно мгновение превращаются в обнаженных припадочных и несутся в горы, где и обледенеть могут, лишь бы им дали право побуянить. Именно с таким образом был вынужден смиряться человек той эпохи. Он должен был признать также, что если женщина останется в доме, то ее могут запросто превратить в летучую мышь (как это отражено в мифе о дочерях царя Миния); что если вызовешь бога на спор — сдерут кожу; очутишься не в то время, не в том месте — тебя сожрут, испепелят, увлекут в какие-то троянские войны и прочие бессмертные разборки. Все это формировало у человека легкое и понятное восприятие ужаса: он всегда идет рядом с тобой, твоя жизнь хаотична и нелогична, поэтому пей вино и радуйся жизни — всех нас ждет Горгона и загробный мир, где тени только и делают, что ноют и ностальгируют (рай? обойдешься!).

Поэтому, согласно большинству исследователей, мировоззрение и древнегреческого человека, и вообще представителя дорелигиозных сообществ было достаточно устойчиво и гармонично.

Примечательно, что в современных литературных произведениях встречаются герои, оснащенные именно таким типом психики: устойчивые к иррационально-жуткому, они пробираются как бы сквозь него, но все равно погибают. Таковым можно назвать персонажа рассказа «Императрица» М. Кабира, растерзанного бесноватыми женщинами Андрюшу, или спятившего ученого из повести «Глотка» Ю. Нестеренко, бросившего, как античный герой, вызов богу. Во всех подобных рассказах прослеживается общий мотив человека, который идет против нелогичного, хаотического ужаса окружающей действительности, но зачастую делает это потому, что слеп, аки Эдип, и в итоге этот самый ужас его и поглощает.

В ходе развития человеческого восприятия мира меняется и представление об ужасе: он перестает ощущаться как часть гармоничного единства бытия, и в позднем фольклоре, претерпевшем и отфильтровавшем религиозное влияние, возникают два противоположных жанра. Первый — это сказка, в которой герой может жариться на любых сковородах и быть уничтоженным почти всмятку, но обязательно в конце достигнет счастья и эфемерно вечного благополучия. Второй — это демонологические рассказы, настолько бесновато-реальные, что превращали в место чертовых действий даже самые знакомые околицы.

Фольклорная сказка допускала какой угодно концентрат страданий и испытаний, но она всегда вела дурачка к принцессе, а принцессу — сквозь жаб, чудовищ и уродищ — к прекрасному заколдованному принцу. Несомненно, она спасала оглушительной надеждой тех, кто по пояс стоял в безнадеге действительности, но она же деформировала и невротизировала представление о действительности: прекрасный мистический образец хоррора, «Серебряный голубь» А. Белого, как раз о поиске кисельных берегов посредством вырезания не сказочных, вполне реальных гениталий из людей.

Демонологическая басня, напротив, привлекала как можно больше обывательских, знакомых слушающему подробностей, дабы верифицировать и утвердить, что вон те черт ходил именно по этой улице и нявка сожрала не кого-нибудь, а твоего троюродного дядю. Реальность, восстающая наряду с чумоглазыми сверхъестественными существами, сама оказывалась «страшной», неустойчивой. Именно по этому принципу сформулированы лучшие произведения С. Кинга, Р. Блоха: мы пугаемся, когда фундаментальные основы нашего существования становятся ломкими и опасными: наши матери оказываются трупами, наши обожаемые машины по ночам кровососут людей; наши друзья, наш район, школа — все становится недостоверным. В «Самой страшной книге» и многих значительных конкурсах русского хоррор-пространства можно отметить любовь читателя именно к деструкции насущного мира. И чем реалистичнее бэкграунд монстра, тем ужаснее и его непосредственное явление перед очами читателя.

По сравнению с мифологическим мышлением, фольклорное уже не так восприимчиво и гармонично. Ему нужны «вливания кровью» посредством низкопробных баек, ему также жизненно необходимы маячащие вдалеке огни на молочно-медовых реках, где правят мудрые цари. Многие связывают это с концепцией разделения ада и рая, но факт остается фактом: в зрелом нынешнем мире рай превращается в страшную сказку для детей («Гарри Поттер», «Земля майских жуков»), где они противостоят мировому злу личной храбростью и искренностью и побеждают, а ад — это панельки, будничность и постсоветские пространства, наполненные осязаемой мучительностью знакомой многим жизни, и именно на таком полотнище вырастают мицелии жути. Е. Щетинина берет простейшую, где-то на подкорке, вещь — «лягушку, зелененькое брюшко» — и вводит в обморочную кататонию вполне подготовленного и зрелого читателя; О. Рэйн ласково и мурчаще рассказывает историю «Ю», и читатель соглашается стать маньяком вместе с главным героем — потому что таковы обстоятельства, такова жизнь!

Можно и далее тянуть генетическую жилу из готической новеллы, однако ее законы останутся неизменны: ужасное либо включено в обыденность мира, что порождает темное фэнтези, миры, исполненные чудовищ и кровожадности, либо оно противоположно сказочно-наивной действительности персонажей. Современная литература ужасов — с удовольствием и уважением наблюдай за ней, путник! — стремится именно к воздействию на позднефольклорное сознание, которое раз за разом и представить себе не может, что можно быть таким разочарованным, убитым окружающим миром, и этот источник неисчерпаем. Примером (одним из многих) может быть рассказ Д. Назарова «Труба», да и большинство рассказов любимых нами авторов: О. Кожина, Д. Костюкевича, Н. Романова и других. Вывод, который только и мог сделать филолог, наблюдающий за развитием жанра хоррор и горизонтально, и вертикально, и генетически, и в диахронном разрезе, — на сегодняшний момент жанр развивается эволюционно и закономерно.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)