— Мамочка, я слышу, как он смеется.
— Кто смеется?
— Он.
— Кто он?
— Я не знаю… Но смех у него противный. Он как будто лает.
— Он с тобой говорит?
— Нет.
— Ты видишь его?
— И да, и нет.
— Это в твоей голове?
— Да. А еще в глазах…
— В смысле?
— Когда я закрываю глаза — вижу скелет и белые квадраты.
Лера злится: сын невозможно много играет на компьютере и не хочет ложиться спать.
— Отстань, отстань! Ну, пожалуйста, отстань, — слышит Лера каждый вечер.
— Молодой человек, вам пора в кровать, — подключается бабушка.
— Я еще совсем чуть-чуть.
«Чуть-чуть» длится долго — час, два, три. Вот уже за полночь, а сын все клянчит: «Ну еще немножечко». Когда Толик дома, Лере проще — у него разговор короткий:
— Считаю до десяти: раз — минус сотка из кармана, два — в кино уже никто не идет, три — эти диски ты несешь на помойку, четыре — будешь есть, что заработал.
До пяти на памяти Леры никогда не было.
Сын капитулирует, выпячивает обиженную губу, глядит на Леру шарпеевыми глазами:
— Мамочка, он же несерьезно?
— Серьезно.
Бабушка говорит, что Толик — бедовый. И однажды принесет смерть в своем рюкзаке. В том самом, в котором лежат блоки сигарет, черный чай, тушенка и сахар. В доме у бабушки не держат наточенных ножей, топоров, вязальных спиц, молоточков для мяса — вшивого шила и того нет. Толик психует, но оставляет личные вещи в тамбуре.
— Мамочка, мамочка, мамочка! — Сын забирается в кровать, просовывает лягушачьи ноги под мамину теплую попу, укутывается с головой в одеяло.
— Ты уже большой, — говорит Лера, радуясь, что он еще такой маленький.
— Мамочка, он не хочет со мной дружить! — жалуется сын.
— Кто не хочет? Толик?
— Нет.
— А кто?
— Ну, он…
Сын рассказывает Лере о новом знакомом. Его зовут Гуль. Оказывается, что он мертвый и в реальном мире давно стал скелетом. Гуль залез в голову сына сквозь белый квадрат.
— Я смотрел на солнце, а когда зажмурился — перед глазами появились белые квадраты, через один из них он и залез. Сначала просто смеялся, а теперь говорить начал.
Лера читает всякое, кормит свое воображение новыми ужасами. Толик уверяет, что все пройдет — перерастет пацан.
Сын рисует на желтых ватманах избушку на курьих ножках, косорылое солнышко, одноглазых голубей-чаек, горбатую радугу, летающие цветы и тучи-облака.
— Что у тебя тут? — Лера заглядывает через сыновье плечо. Видит поле изрытое, крест на кресте, танк кверху брюхом, лошадь убитая ест черный овес, дерево горит, а на нем — человечек в петле.
— Нравится, мамочка?
Лера все время терзается тем, что не увезла сына подальше. Когда началось, всевозможные женихи, друзья, дальние родственники звали ее в Краснодар, Воронеж, Тюмень и даже в Прагу. Всем отказала, дура — теперь никто не зовет.
Лера знает, ее смерть прячется за автобусной остановкой. На пятом сиденье возле окна. Когда накатывает, она закрывает глаза и видит: серый январь, свекольный лед, сиреневый троллейбус, стеклянное крошево, и люди не спешат на выход — уже приехали.
— Я живу взаймы, тогда просто повезло.
Лера любит свои сны: они всегда хуже, чем реальность. Обломки ночных кошмаров плавают в кофе, сыплются в тарелку вместе с овсяными струпьями, крошатся, плавятся, намазываются на хлеб, съедаются вместе с угольной пылью, тополиным пухом, цветочной пыльцой, гарью.
— Мамочка, он щиплется и говорит, что у тебя все невкусное: и каша, и борщ, и кисель, и что ты меня не любишь, — говорит сын Лере.
— Мама, я так больше не могу! — жалуется Лера бабушке.
— Мальчику нужен отец… Толик жениться думает или нет?
Лера пожимает плечами, шмыгает носом. У Толика на той стороне есть жена, с которой он живет так же как с Лерой — без штампа в паспорте. Лера уже дважды ходила к гадалкам, обе сказали — не судьба.
А сын становится совсем неуправляемым. Постоянно грубит Лере и бабушке, выливает суп на ковер, приносит из школы одни двойки, режет на квадраты тетрадные листы и страницы учебников.
Лера плачет, Толик нервничает. Ему, конечно, не жаль ее — давно разучился жалеть. Просто не любит слез, особенно женских.
— Хочешь, я его проучу? — спрашивает он Леру. — Только пообещай, что мешать не будешь.
Измученная Лера соглашается. Толик сразу берется за дело. Идет в комнату пацана и без лишних разговоров вырубает компьютер.
— Ты что делаешь, дурак?! — возмущается молокосос и сразу получает мощный подзатыльник.
— Дневник показывай! Быстро! — орет Толик.
— Обойдешься! — По щекам мальчика текут слезы, но страха нет.
— Считаю до десяти. Где мой ремень?!
— В жопе!
— Ну, все, пацан, десять!
Толик решительно выходит из детской, возвращается с армейским ремнем — грубая кожа, тяжелая бляха со звездой. А мальчика в комнате уже нет.
— Что, в прятки играть будем? — Толик резко открывает шкаф, смотрит за шторой и под столом. Идет в спальню. Там сидит каменная, бледная Лера, а из-под кровати торчит маленькая ступня в порванном носке.
— Спрятался? А ну вылезай, паскудник! — Толик хватает пацана за ногу и рывком вытаскивает из укрытия.
— Мамочка! Мамочка! Спаси!
Лера вздрагивает, но изо всех сил пытается изображать гранитный памятник безразличию. Твердит мантру: «Не лезь, не лезь, ты обещала».
Мальчик пытается сопротивляться, но бесполезно. Толик зажимает его голову ногами, стягивает штаны, заносит ремень для удара.
— Десять, — торжественно выносит приговор, и тут же приводит в исполнение. — Раз, два, три…
Мальчик визжит, рычит, воет.
— Мамочка! Спаси! Мамочка! Больно!
— Толя, я прошу тебя: не надо! — оживает Лера. ¬— Он же маленький!
— Сиську ему еще дай! Четыре!
— А-а-а! Больно! Больно!
На крик прибегает бабушка.
— Что тут происходит?!
— Не твоего ума дело, мамаша! — Снова опускается ремень. — Пять!
— Немедленно перестаньте бить ребенка!
— А-а-а! Мамочка! Больно! Убивают!
Тут Лера совсем перестает быть каменной, прыгает на Толика, впивается в него когтями и зубами, больно кусает за шею, расцарапывает лицо.
— А ну отпустил его быстро! Мудак! Садист! Вон из моего дома!
— Да пожалуйста. Сама воспитывай своего выродка, истеричка!
Толик быстро переодевается, собирает свои немногочисленные вещи и, громко хлопнув дверью, уходит.
— Мамочка, пусть его снарядом разорвет! А мы будем жить вместе: ты, я, бабушка и Гуль.
Толик не звонит, Лера срывается по пустякам — все ей не так. Она, брезгливо морщась, моет сидушку унитаза и ванну, не притрагивается к дерунам и тефтелям.
— Мама, везде твои волосы! Обрежь уже, что ли…
Бабушка хочет угодить, носит под сердцем чувство вины, нянчится с ним, как с капризным ребенком. Называет себя древней старухой, ветошью, обузой. Прикидывает, сколько ей жить: пока дочка замуж не выйдет или до высшей школы внука?
— Доченька, мне за ним сходить?
— Нет.
Лера волевым решением запрещает сыну видеоигры. Игнорирует слезы и вопли, ведет себя показательно строго. Компьютер теперь стоит в спальне, сидеть за ним можно только для учебы и только под присмотром.
Лера придумывает, что сыну нужно стать шахматистом.
— Садись, бестолковый, будем играть.
Мальчику эти орешки не по зубам: кони хромые, король голый, слоны неповоротливы, пешки стоят утюгами.
— Мамочка, ты меня всего съела или только наполовину?
— Он, как и мы — гуманитарий, — спокойна бабушка. — Подбери ему книги по возрасту, будет читать.
Но сын не читает, только листает страницы с картинками или того хуже — снова режет свои квадраты. Постоянно говорит с кем-то невидимым и в школе, и дома, громко смеется непонятно чему.
Учителя жалуются Лере на сына, твердят, что он — неадекватный. Одноклассники дразнят его дебилом и шизиком. Их родители говорят, что такому не место среди нормальных детей. Лера ругается, защищает ребенка, как может — с одной сукой подралась, не выдержала. Но вместе с тем ее не покидает мысль, что люди правы.
— Я поведу его к психологу, — говорит Лера.
— И что, всю жизнь со справкой ходить? — поджимает губы бабушка.
Но бывают хорошие дни, когда нет скелетов и квадратов, когда сын такой же, как прежде — добрый, ласковый мальчик.
— Мамочка, я умею дышать под водой! — ныряет в душистую пену.
— А у кого самая вкусная пяточка?
Вынырнув, сын хохочет, машет руками, роняет красоту в баночках, хватает Леру за поясок халата, хочет утащить к русалкам и кашалотам.
— Мамочка, а когда мы поедем на море?
— Летом.
— Так долго, — вздыхает сын.
Морем это трудно назвать: мелко и грязно. Чтобы нормально поплавать нужно идти подальше от берега, а ноги вязнут в липкой черной жиже. Ржавые лодки, выцветшие батуты, ностальгирующие пансионаты, наждачный песок, сизо-зеленая, слишком спокойная вода. На пляже — все разговоры только о войне.
Лера скучает, мечтая о курортном романе с незнакомцем из далеких краев, но в рыбачьем поселке только соседи, друзья детства, бывшие одноклассники, любовники — все те, кто не уехал искать счастье за тридевять земель.
— Мамочка, подвинься, нам тесно! — Сын липнет, требует сразу кукурузу, мороженое, хот-дог. — Мы есть хотим!
— А ремня не хотите?
Пока Лера будет спать, сын спустится к морю, найдет на берегу мертвую чайку. Завернув в футболку, принесет ее в номер.
— Мамочка, это птица везения и любви!
Лерин подбородок дрожит, ладони превращаются в кулаки, сжимаются крепко — до сломанных ногтей и крови. Она уже видела этот сон. Лера придумывает, что дольше быть у моря нельзя — закончится бедой. Не добыв два дня, она собирает чемоданы, учит сына трем ответам: «да», «очень понравилось», «все хорошо».
— Зачем меняли паспорт? — служивый на блокпосту смотрит на Леру как на врага, держит руку на автомате.
— А? — Лера, засмотревшись на оружие, не сразу понимает, что от нее хотят.
— Гражданка, я по-русски говорю. Зачем меняли паспорт?
— Тот сгорел при пожаре.
— Где получали новый?
— Там все написано.
— Вижу, что написано, потому и спрашиваю. Пройдемте.
Леру промурыжат три часа, автобус с чемоданами уедет. Заморенный на солнце сын уснет в колкой степной травушке, Лера приляжет рядом, поплачет вдоволь и позвонит Толику:
— Приезжай. Я была неправа.
Толик не упрямится — приезжает сразу, и не один, а с ребятами. Все вооружены, опасны, решительны и злы. Они идут на блокпост, требуют позвать командира, звонят кому-то важному, доходчиво все объясняют. Лера наблюдает за происходящим из машины, вздрагивает от каждого крика, говорит сыну, чтобы он лег на сиденье и прикрыл голову руками. Но до стрельбы не доходит. В итоге перед Лерой искренне извиняются, обещают впредь пропускать без проблем и даже без очереди.
До дома доезжают с ветерком и в хорошем настроении: байки, шутки, смех. Солдат за рулем затягивает удалую казачью песню. Уехавшие чемоданы ждут их в квартире. Бабушка напекла к возвращению три горы пирожков. Все садятся за стол. Толик ест пирожки с аппетитом, нахваливает. Лера влюблено смотрит на него, думает: «Хороший мужик — сильный, надежный. С ним безопасно. Не буду его больше гнать».
В день рождения дедушки они едут на кладбище, несут старику сладкого. Бабушка льет на могилу грузинский коньяк — дед его очень любил. Пока взрослые будут отмечать день рождения покойника, мальчик полетит самолетиком между могилками, наберет пышный букет тревожных, печальных, безвкусных цветов.
— Бабуля, это тебе!
— Выбрось, деточка! Выбрось! — испуганно крестится бабушка. — Нельзя кладбищенское в дом.
— Он говорит, что можно. А еще говорит, что твой дом здесь!
Бабушка расплачется, в сердцах пожелает себе быстрей окочуриться, а через месяц затоскует по дедушке, будет бродить по городу простоволосая, искать его у чужих дверей, спрашивать: «Колюня мой не приходил?». Станет называть Леру кумой, а внука Зиночкой, беспокоиться и вздыхать, что воду на стирку никто не принес, крышу сарая не починил, печь не натопил. Откажется от твердой еды, вытянется на кровати оловянным солдатиком, тихо заснет. Санитары завернут ее в простыню и вынесут из подъезда, будто это не мертвый человек, а старое, никому не нужное тряпье.
Леру накрывает не сразу. Она спокойно, по-деловому говорит с работниками морга, гробовщиками, могильщиками. Это скорее не горе, а так — сожаление: «Нестарая была мама, могла бы пожить еще. Жаль». Но когда гроб привозят на кладбище, когда несут к яме, когда все простились, чмокнули в венчик, и наступает время вбивать гвозди, вот тогда и начинается. Лера прыгает на могильщиков, хватает их за руки, кричит:
— Прекратите! Что же вы делаете?! Ей же тесно, ей же страшно там будет!
Толик оттаскивает ее, говорит что-то успокаивающее, держит бережно, но крепко. Могильщики и не такое видели, они понимающе вздыхают, продолжают работу. Когда гроб опускают вниз, Лера рыдает вовсю, хочет вырваться и прыгнуть в могилу:
— Это я во всем виновата! Отпусти меня! Отпусти! Я к ней хочу! Мама, ну прости меня! Прости! Мама!
На поминках Лера сидит обессиленная и пустая. Механически вливает в себя водку, закусывает мясным салатом и фаршированными яйцами. Девять дней спустя — опять поминки, а Лере кажется, что она и не вставала из-за поминального стола. Лера вспоминает, в чем грешна перед матерью — грехи любят счет. Каждую ссору, каждое дурное слово нужно занести в бухгалтерскую книгу сожалений.
— Я столько раз желала ей сдохнуть, странно, что она так долго прожила.
Толик утешает Леру обещаниями, хрусткими червонцами, букетами роз. Разрешает наплевать на все и уйти с работы. Однако жизнь домохозяйки облегчения не приносит. Лера начинает присматриваться к сыну — он стал другим, вовсе не капризным, слишком спокойным, неприметным.
Лера пытается вспомнить, что делал ребенок в эти печальные похоронно-поминальные дни, и не может. Кажется, он просто тихо присутствовал — в ритуальном бюро, на кладбище, в столовой. Нет. На самом деле сына не было там — он пересиживал похороны у знакомых. У каких? Лера спрашивает у Толика. Он — разведчик, должен хорошо помнить детали. Но даже Толик не может ничего толком сказать.
— Толя, ну подумай, прошу тебя.
— Я правда не помню. Разве это так важно?
Сын больше не пристает с расспросами, на все отвечает односложно, а главное, ни слова не говорит о своем новом знакомом — скелете в квадрате. А о нем и говорить не надо — он теперь ощутим, практически осязаем. Лера понимает, что в доме давно живет зло. К нему отнеслись несерьезно, дали укорениться, окрепнуть, вырасти.
Лера боится сына. Когда Толика нет дома, ей становится по-особому жутко. Во снах она бродит по нарисованному полю, где крест на кресте, разговаривает с повешенным человечком или ползет внутри кого-то огромного и мертвого. А бывает — выходит из квадрата скелет, протягивает Лере кладбищенские цветы и голосом сына говорит:
— Мамочка, это тебе!
Лера кричит, хватает ртом воздух, просыпается. Но каждое ночное пробуждение — лишь продолжение кошмара. По квартире ночью кто-то ходит. Слышится что-то вроде цоканья копыт. Скрипят двери комнат и дверцы шкафов, открывается, освещая кухню холодильник.
— Кто там? — спрашивает Лера. В ответ — неразборчивый шепот.
Лера с фонариком обходит квартиру, включает везде свет. Дома — никого лишнего, сын спит. Вроде как спит. Однажды во время такого обхода Лера мельком видит его: здоровый, в рваной камуфляжной форме, коротко стриженный, уродливый шрам на щеке, штанины подкатаны, на ногах… А что на ногах? Здоровяк криво улыбнулся и нырнул в детскую. Лера ворвалась в комнату, растолкала сына:
— Мамочка, что случилось? Я сплю.
— Он здесь, у тебя?
— Кто?
— Твой знакомый — Гуль.
— Какой Гуль? Мамочка, ты о ком?
Утром возвращается Толик. Он обживает квартиру. Когда не на службе — решает бытовые проблемы. Что-то ремонтирует, что-то покупает. Теперь старые порядки не действуют, рюкзак больше не стоит в тамбуре. Домой можно тащить все, что режет, стреляет, взрывается. Сначала Лера возражает, но Толик объясняет ей, что это — его основной доход.
— Пойми, Лерочка, службой много не заработаешь. А здесь — деньги. Я уже и так прилично поднял. Еще немного поднакоплю — уедем отсюда в теплые края. Будем жить по-человечески. Обещаю.
Лера доверяет Толику, надеется, что обещанный рай в теплых краях вполне реален. Освобождает кладовку — там теперь арсенал. От ребенка и от лишних глаз дверь запирается на ключ. Где Толик его хранит, Лера не знает и знать не хочет. Клиентов в дом Толик не водит — все сделки проходят на нейтральной территории. Перед каждой деловой встречей он нервничает и почти всегда возвращается пьяный.
После одного крайне удачного дела Толик придет, еле держась на ногах, но спать не завалится — захочет продолжения банкета. Достанет из пакета бутылку рома и много разной еды, попросит включить Хаски. Лера на скорую руку сделает бутерброды, поставит на стол приготовленные днем отбивные и крабовый салат. Заботливо нальет Толику, сама тоже выпьет.
— А где малой? — поинтересуется Толик. — Сидим тут как жлобы, а его не зовем.
— В спальне. На компьютере играет, я разрешила. Не волнуйся — я ему на отдельную тарелку всего отложу.
Сын забежит на кухню, бойкий, озорной. Сверкнет глазами, загадочно улыбнется. Лере покажется, что он не такой, как прежде — выше ростом, шире в плечах, плотнее. И с каждой секундой он станет будто раздуваться, расти, распухать.
— Что, Толян, бухаешь? — скажет мальчик внезапно погрубевшим голосом. — Давай и я за тебя выпью… Не чокаясь. Ну, ни дна тебе, ни покрышки!
Он выхватит из-под носа у Толика стопку, залпом осушит, пятерней залезет в миску, зачерпнет салата, закусит, пачкая лицо. Лера поймет, что это вовсе не сын, а тот бугай со шрамом, которого она мельком видела в одну из беспокойных ночей. Так что у него на ногах? А ничего. Просто вместо ступней — копыта. Толик ошалело посмотрит ему в лицо.
— Ты?! Да я ж тебя своими руками… Да ты же сгнил давно!
— И ты сгниешь! — Здоровяк покажет Толику левую руку, на мизинце будет висеть ключ на кожаной тесемке и колечко от гранаты.
Лера завизжит, нелепо замашет руками, потянет на себя скатерть, Толик, вмиг протрезвев, прыгнет вперед и накроет ее своим телом:
— Ложись!
Вокруг все засверкает, запылает, загрохочет, зазвенит, покатится, завертится и с треском провалится во мрак.
Лере представляется, что она колобок, катящийся по разбитым стеклам, или отрытый на старом кладбище череп, которым бесстыдные школьники играют в мяч. Из всех частей тела она чувствует только голову, точнее — головную боль. Сна уже нет, но нет и пробуждения.
Наркоз отступает, боль ползет ниже. У Леры появляются силы, чтобы открыть глаза. Открывает. Видит белый потолок, белые стены, часть кровати, капельницу. Вот все, что удается рассмотреть, не вертя головой. Шея, наверное, сломана — в корсете, и двигать ею невозможно. Впрочем, этого не требуется. Увиденного достаточно, чтобы сделать первые выводы: «Я жива. Я в больнице».
Лера старается вспомнить, что было до того, как она очнулась на больничной кровати, а вспомнив — жалеет, что ей не отшибло память. За дверью отчетливо слышны голоса. Лера понимает, что говорят о ней. Оба голоса — мужские, только один — низкий, хриплый, а второй — куда выше и звонче. Старый и молодой — упрощает все Лера.
— Ну что, девочку вчерашнюю спасли? — спрашивает старый.
— Спасли, — отвечает молодой. — Крови много потеряла, есть несколько переломов, но в общем — ничего критического.
— Вот и хорошо — мальчик сиротой не останется.
— Тут такое дело: минут двадцать назад звонил следователь — хотел с ней пообщаться.
— К черту его — не будет никакого следствия.
— То есть как? Там вроде человек погиб, у соседей стекла вылетели. А главное — в кладовке целый арсенал нашли.
— Коллега, ну откуда такие сплетни? Информацию проверять надо. Мне вот достоверный источник ночью звонил и объяснил доходчиво, что это — несчастный случай, взрыв бытового газа — не более. В общем, после обхода отправимся ко мне в кабинет, обсудим анамнез, заодно определимся, что говорить прессе.
— Эти людоеды уже здесь? Как же надоели!
— Что поделать, у каждого — своя работа… А вот и Анна Станиславовна идет. Что ж, приступим.
В палату входят двое мужчин, с ними — женщина лет сорока. Лера почти не ошиблась: один был действительно молод, правда — лысоват и сутул. Второй — в возрасте, но определение «старый» ему не шло. Лицо — смуглое, одутловатое, в глубоких морщинах, волосы торчат седым ежиком. Но при этом — энергичные движения, осанка, живой взгляд. Нет, «старый» — не про него.
— Доброе утро. — Лера пробует говорить, получается тихо, но вполне внятно.
— Здравствуйте, Валерия Николаевна. — Седой доктор улыбается, Лере нравится его улыбка. — Меня зовут Эдгар Янович, я — заведующий хирургическим отделением. Вас доставили сюда вчера вечером без сознания после взрыва газа.
— Газа… Конечно.
— Как ваше самочувствие?
— Бывало и лучше… Где мой сын?
— Здесь. С ним, к счастью, все в порядке — ни единой царапины.
— Я хочу видеть сына. Приведите его! Немедленно! — Лера кричит, насколько это возможно в ее состоянии.
— Ну что вы так разволновались? Тише, тише, — успокаивает ее Эдгар Янович. — Здесь нет никаких проблем. Анна Станиславовна, приведите мальчика.
Медсестра выходит за дверь, возвращается через минуту. А с ней за руку — цок, цок, цок копытами по полу — скачет верзила со шрамом на лице.
— Мамочка! — говорит он голосом сына.
— Это не мой ребенок! Неужели вы не видите?! Это вообще не человек! У него же копыта!
— Мамочка, ты что такое говоришь? Это же я! — Верзила садится на стул у кровати, кладет свою уродливую голову Лере на грудь.
— Ублюдок! — Она хватает тварь, пытаясь выцарапать белые, без зрачков глаза. — Что ты сделал с моим мальчиком!? Убью!
— А-а-а! Мамочка! Отпусти! Отпусти!
Вокруг сразу начинается суета — беготня, крики, ругань. Кто-то зовет на помощь, и в палату вбегают другие врачи, медсестры и санитарки. Они наваливаются на Леру, выкручивают руки, ломают пальцы, хлещут по щекам — все для того, чтобы спасти своего монстра. Им это удается — их много, а Лера одна. Их так много, что лиц не различить — сплошные халаты, вязкий белый клей, прилепивший ее к постели. Клей говорит разными голосами — мужскими и женскими:
— Уберите отсюда мальчика!
— Держи крепче!
— Коли!
— Ай!
— Я тебе говорю: крепче держи!
Лера сопротивляется до последнего, визжит:
— Гады! Вы на его стороне! Гады! Гады! Гады!
— Коли!
Ей вкалывают что-то. Еще некоторое время она пытается бороться, но держат крепко, а сил все меньше. «Я — воздушный шарик. Меня кольнули булавкой. Теперь я сдуваюсь. Лучше бы лопнула сразу», — думает Лера.
Вдруг в палату шумными веселыми потоками врывается вода. Стены становятся песочными — осыпаются, тают. Люди в белых халатах превращаются в морскую пену. Голоса заглушает шум прибоя.
— Мамочка, я умею дышать под водой!
— А у кого самая вкусная пяточка?
Лера и сын плещутся в море, и не в море даже, а в самом настоящем океане.
— Волны сильные, не заходите на глубину, — машет с берега бабушка.
Чуть поодаль Толик залез на высоченную пальму. Вот чудак! Он сбрасывает оттуда кокосы, а Папа Коля ловит их, чтобы не разбились, и складывает пирамидками. Лера смеется: впервые за много лет ей снится хороший сон.
1 Аноним 12-01-2024 11:45
Самое страшное в этом рассказе — предрассудки. Вместо того, чтобы тащить очевидно нездорового ребёнка к психиатру, взрослые беспокоятся о «справке», лицоладонь. В итоге ребёнок с расстройством свёл в могилу двоих и повредил рассудок ещё одной.
2 wojack 17-06-2022 08:44
в каком месте надо пугаться?
3 applemice 10-06-2022 20:34
мрачно, безысходно, грустно, очень даже хорошо.
идея с залезшим в голову через квадрат скелетом жутковата.
4 читаю 30-07-2019 08:43
Мне понравилось, спасибо.