Иллюстрация Ирины Романовской

Аня Конкина ненавидела старух. С самого детства они казались ей ведьмами и внушали ужас.

Анюта родилась, когда поспела кукуруза, а под ногами жирнела слякоть: ее мать, потерявшая двух сыновей (один обварился кипятком, второй не дожил и до года), уже и не надеялась, что в тридцать три бог подарит ей дочь.

Войну Настена встретила в родном колхозе на Кубани: из всей большой семьи спаслась только она. Голод повел на шахты Донбасса, где судьба свела с первым и единственным мужем, тогда еще непьющим и рукастым парнем — Георгием. С ним и в горе, и радости, под колпаком свекрови прожила семь лет — не сказать, что очень уж счастливо, но спокойно. А потом Жора, похоронив младшенького, запил. Крепко, неумело, отчаянно. Свалился кубарем до разнорабочего, научился бить жену, ходить налево, занимать и не отдавать.

В день их выписки из роддома еле стоял на ногах, пропив накануне и верблюжье одеяльце, и пуховый платок, и бабушкины серьги, и розовый конверт. Устроил своим девкам Варфоломеевскую ночь. Гонял до утра чертей. Настя терпела еще несколько лет побои, любовь давно прошла, остались только страх безмужья и жалость, но дочка как-то спросила:

— Мама, а у нас папа — пьяница, да?

Настя словно протрезвела сама: поняла, что ребенок не должен расти под звон бутылок и мат. Сбегала, зная наверняка: Жора не станет их искать, а свекровь — будто этого и ждет.

Настя не потерялась в чужом городе, пошла работать туда, где брали всех — класть асфальт. Уходила, когда дочка еще спала, приходила, когда та уже засыпала. Воспитанием девочки занялась соседка баба Мотя, под присмотром которой был еще пяток чужих детей от полугода до шести — все шахтерские и заводские.

Смышленая Анечка быстро поняла, что мокрые трусы бьют больнее сухих, а ходить по-большому лучше в малиннике, а не на клумбе. Других же детей баба Мотя приучала к горшку одним способом — прикормом. Навалил туда, где не положено — значит, съешь.

Анечка боялась ослушаться бабы Моти, когда хотелось пить — не просила компот, а довольствовалась теплой кипяченой водой. Ни слова не говорила матери о том, что все принесенные продукты старуха присваивает, а ей намазывает на хлеб смалец. Что минуты в комнате, увешанной иконами и чеканками с лисицами, тянутся бесконечно. Что зубы у бабы Моти растут не как у всех людей, а отдельно — в граненом стакане.

Старуха и правда была страшна: глаза смотрели в разные стороны света, нос служил флюгером, на полщеки шел ожог, а вторая половина, шея и грудь краснели волчанкой. Баба Мотя любила жарить картошку на сале, закусывая кровянкой и зеленым луком, не гнушалась домашней перцовки. Однажды, засидевшись до сумерек, она напрочь забыла про Аню. Оставила ее в предбаннике играть с паровозиком и скакалкой.

Когда стемнело, локомотив отправился на боковую, а скакалка устала скакать, Аня замерзла и захотела спать, но дверь в дом была заперта изнутри. Можно было постучать, но баба Мотя строго-настрого запретила ее отвлекать. «А не то жопа синя буде». Аня долго сидела на полу, ковыряла дыру в досках, через которую могла бы пролезть не только мышка-норушка, но и упитанная крыса. На полках стояли бутыли, бидоны, бочонки с крупой, мукой и сахаром. В ящиках лежали топор и молотки. В железной коробке из-под чая вместе с леской, крючками для портьер, разноцветными пуговицами, иголками был спрятан коробок со спичками.

Дома мама не разрешала Анечке брать в руки спички. Так близко она никогда их не видела. Чиркнула из любопытства. Не ожидала, что пальцам будет горячо. Запахло приятным и чем-то съедобным. Захотелось поиграть еще. Аня взяла коробок и пошла к крысиной норе, на ходу придумав, что баба Мотя и не узнает, если все делать быстро и в темноте.

Подпорки-деревяшки для помидоров были сгружены в угол веранды, нашлась и ветошь. Аня отломала несколько палочек, разорвала тряпку — горело хорошо. Ладошкам стало тепло. Потом Анечка испугалась: как бы она ни топала, ни хлопала, ни плевалась — огонь не гас, а разгорался сильнее, дым щипал глаза.

Охмелевшая баба Мотя угорела бы, если б не прибежал сосед. Обошлось без пожарных. Откостерив друг друга по маме и папе, они потушили пламя. Сыпля проклятьями, разошлись каждый в свою половину дома.

— А ну iди сюди, ідолова дитина! — Баба Мотя взяла скакалку и начала бить. Как ни кричала Аня, как ни просила о пощаде — она не останавливалась. Приговаривая: «Вже я твоєї кровушки нап'юся. Вже я твоїми слізками поласую», — била сильней и сильней.

Настя пришла затемно, обмывшись холодной водой, не ужинав, но помолившись, легла спать. Хитрая баба Мотя вытерла на девочке кровь, переодела ее в чистое, уложила на свежие простыни, но под них подстелила клеенку. То, что ребенок избит, Настя заметила только в субботу — свой выходной. Сходив на рынок, нажарив блинов с творогом и поставив привариваться борщ, она позвала дочку завтракать, а та, лентяйка, все не просыпалась. У девочки был жар, она захныкала, когда мать поцеловала ее в горячий и липкий лоб.

Настя откинула одеяло и увидела на дочкином теле кровоподтеки, ссадины, бугристые вздутые полосы. «Убью суку! Убью!» Она не стала мучить ребенка вопросами, кто, зачем и почему. Это и так было ясно. Настя побежала в сарай, взяла топор, уже открыла калитку, посмотрела на небо. Задумалась, остановилась. «Ну, убьет, сядет, дочка останется сиротой. Кому от этого легче будет?»

Когда раны зажили и Аня перестала вскрикивать по ночам, Настя столкнулась с бабой Мотей на ярмарке. Старая ведьма, корячась, тащила херсонские арбузы и дыни. Осклабилась, ехидно спросила:

— Ледаща твоя як, одужала? Не хворіє?

На Успение баба Мотя утонула в выгребной яме. Участковый был бестолковый, разводной и пьющий. Тем утром, впрочем, как всегда, его не отпускали похмелье и тоска по женскому теплу и домашней еде. Милиционеров никто не любит, а черноглазая соседка охотно наливала ему водку, кормила постным, но очень вкусным фасолевым борщом и пирожками со сливами.

Так и записал: «несчастный случай». Приманил его в дом. Когда Настя заменяла напарницу, немолодую бабу, имевшую уже внуков, взорвалась жаровня. Бригадир испугался, что его посадят, поэтому довел себя до первого, а потом и до второго инфаркта. Милиционер вернулся к своей прежней жизни. Да и какой из него папа?

Аню не отдали в детдом. О внучке вспомнила бабушка Лида — отцовская мать. Жора, балансируя между запоями, пропал еще прошлым летом. Тело искали в реке, нашли в лесополосе.

Лидию Петровну смерть невестки не удивила, разозлила разве что. Предстояли новые расходы, хлопоты и обязательства. На похоронах сэкономила, как могла, даже панихиду не стала заказывать. На обед поминальный никого не позвала.

— Пацанов не уберегла, мужа родного бросила, вот бог ее тоже прибрал, — бормотала себе под нос.

Бабушка Лида была усатой крепкой дылдой, но платочек повязывала, как баба Мотя — аккуратно, на два узла. Говорила по-русски, но с сальным юморком и матерком. Например, покойную величала Настя-распиздастя, мужа, попавшего в холерный барак, — не Валерой, а Халерой, безотказную куму — Алкой-давалкой.

Ане не нравился новый дом: все в нем было шатким, звонким и прыгучим. В диване и креслах жили клопы, а под раковиной — многоножки, в кастрюлях — тараканы, а в гречке и муке — долгоносики. Но пол нужно было мыть пять раз в день, строго по часам. После шести проси не проси — никто не даст даже сухой хлебной корочки, зато в воскресенье — поднимут спозаранку идти в мельничью церковь. Как и многие дети, Аня боялась темноты, но верящая Сталину, Иисусу и гадалкам бабушка Лида взрастила в Ане еще пять страхов.

— Ты когда родилась, я сразу поняла, что ты нелюдская — от головы до пупа вся в собачьей шерсти и с клыками, как у нашего Пирата. И не плакала никогда — только скулила и выла. Это тебя мать у нечистого на свое женское счастье выменяла. Как покрестили — так шерсть вся с тебя и сошла.

— Отец хотел тебя за бутылку водки продать цыганам, но те отказались брать, сказали: она же серая, как глиста! Такая ты мелкая и худая была. Неси-ка чеснок, прогоним еще твоих паразитов!

— Анька, если будешь пацанам зубы скалить и губы, как мать, мазать, то я на одну твою ногу встану, за вторую потяну — никому не достанешься.

— Анька, ты знаешь, что злой мужик убивает детей собственным удом? Не вздумай спутаться с греком или татарином. Они все, как черти, злые.

— Анька, хватит жрать мой хлеб. Чтоб ты поцвела плесенью. Не дождешься моей смерти — я и тебя, и внуков твоих переживу.

У бабушки Лиды началась деменция, когда Ане было пятнадцать. Теперь в доме собиралось очень много старух — санитарки, соцработницы, свечницы, свояченицы, ключницы, побирушки. Они шуршали барбарисками, хрустели язычками, просили подлить кипятка, а пока Аня возилась с чаем и чашками, обшаривали книжные полки и тумбочки, но рачительная бабушка Лида спала на деньгах, ими же укрывалась — купюры, вшитые в пододеяльник, не достались ни Ане, ни старухам — голубиной стае.

Школой-интернатом управляла моложавая и холеная Марина Кондратьевна. Так и не познавшая материнства, она пропадала на работе даже в праздники, окружая своей навязчивой заботой каждого воспитанника. Именно Марина Кондратьевна отбила Аню от старших девчонок, хотевших порезать ей лицо. Именно Марина Кондратьевна посадила учителя истории, что несколько месяцев растлевал Аню. Именно Марина Кондратьевна дала ей небольшое пособие после выпуска и помогла поступить в пединститут.

Потом их связь оборвалась: в Марине Кондратьевне нуждались другие обездоленные. Несколько лет спустя Аня узнала, что Марина Кондратьевна страшно погибла из-за старухи, которая по забывчивости не докрутила кран на газовом баллоне. Сама карга спаслась — ее как раз не было дома, а вот соседка справа в кои веки позволила себе выходной.

Потом были другие старухи. Коновалша, едва не вырвавшая ей матку во время аборта, была седа как лунь и кособорода, как баба Мотя. Еврейская бабка первого мужа, припадавшая на обе ноги, сделавшая все, чтобы Ленчик подал на развод, тоже сошла бы за ее дальнюю родственницу. Не старуха, но толстомясая и высоченная баба из органов опеки, лишившая ее родительских прав, была вылитой копией бабушки Лиды, только грозней и напористей, но с такими же плоскими шутками.

Все время на жизненном пути Ани встречались какие-то старухи.

***

В молодые годы Ани в коммунизм уже почти никто не верил, страну растаскивали. Из нажитого — квартирка в отдаленном районе, два мужа — законный и гражданский, две дочки, оставленные до лучших времен в детдоме, трехдневные, не делающие ее еще опустившейся на дно, запои. Неоконченное высшее, природная смекалистость и редкий дар нравиться, казаться приличной даже после вчерашних возлияний, руки, растущие из нужного места, — все это позволяло не только выжить, но даже вполне сносно существовать. До одного, вполне предсказуемого случая. Компании, в которых угощали, Аня выбирала чутьем: этому не дам, и этому ни за что не дам, этому — с удовольствием дам, а уж этому и этому дам по полной программе, этим — никогда не дам.

— Я живая, пока люблю, — говорила на ухо пьяному кавалеру, одурманенному «Опиумом» и дымом сигарет с ментолом. Сливалась с ним в поцелуе, исследовала пальцами ширинку, впрочем, не обещая ничего. Не любила только разве что кавказцев и совсем уж бесцветных блондинов. Пьянела постепенно, если пила вне дома, говорила: «Это мой личный контроль». И боже упаси, чтобы она согласилась выкурить шмаль, пройтись по вене, закинуться чем-то из протянутой услужливо ладони-аптечки. То ли перепсиховала из-за очередного денежного коллапса, то ли совсем недавний секс был слишком страстным, то ли магнитные бури накрыли эту прокуренную комнату волной, но во время пятничного застолья у Ани неожиданно, на две недели раньше, пошли месячные.

— Бляха-маха, — выругалась она в ванной, делая прокладку из туалетной бумаги и салфеток. Ваты и бинтов в этом гостеприимном доме не было.

— Анька, открывай — шпили-вили пора!

— Ага, разбежалась.

— Открывай, кыцюня.

— Подруга, с тобой все в порядке?

— Все тип-топ. Уже выхожу.

Аня решила, что посошок погоды не сделает, второй — тоже был неизбежен, когда такая вкусная водка, а вот за любовь в седьмой раз можно было и не пить. Можно — да нельзя. Володька, хозяин квартиры, изрядно набравшись, обещал на ней жениться и построить дом у прудов.

— Какой ты дурачок! — расплылась в улыбке, пошатываясь в прихожей, даже не глядя в трезвые лица своих провожатых.

— А куда вы меня везете? — Огни вокзала были позади, но останавливаться никто не собирался. — Але, мальчики?! Вам что сказали!

— Заткнись, овца!

Если считать по головам, то их было пятнадцать или больше двадцати. Но глазам верить было нельзя — в глазах у нее двоилось. Кто-то, может, из собутыльниц и посмеялся бы над ней, женщиной, познавшей многих, но Аня лежала между этажами и замершим лифтом, понимая, что у нее все порвано до самого дна, а кровь и не думает кончаться. Нужно было как-то встать, постучать в ближайшую дверь, попросить отвезти в больницу. За коричневым дерматином вел диалог Высоцкий, шкварчала на сале яичница, отжимала белье «Малютка». Полная пожилая женщина даже слушать ее не стала, назвала шалавой, грозила ментами, заперлась на все замки.

Аня добралась домой только к середине дня, сделала спринцовку, отмерила боевые пятьдесят, но уснуть не давала одна мысль: «Что, если у кого-то из тех уродов был СПИД?»

Деньги кончились еще в середине прошлой недели, но подработать привычным способом в таком состоянии было нельзя, да и опасно. Объявление «Требуется маляр-штукатур» Аня увидела на остановке «Студгородок». Идти было недалеко: всего лишь вниз на один квартал.

— Проходи, миленькая, — сказала ей старушка в байковом халате. Белить нужно было кухню — светлую, аккуратную, с потеками на потолке. — Видишь, ироды что наделали. Спасения от них нет — опять меня залили. А пенсия у меня маленькая… Ты уж постарайся сделать все хорошо, я тебя тоже не обижу.

На столе, застеленном скатертью в горошек, лежали молоток и грецкие орехи.

— Можно мне воды? — попросила Аня самым вкрадчивым и ласковым голосом.

Старушка отвернулась, Аня нанесла два неуклюжих удара и третий точный — решительный. Переступила через тело и пошла в гостиную. В общей сложности нашла триста тысяч рублей, два золотых кольца, сережки с александритом, колье из бирюзы. Набила сумку продуктами из холодильника. Закрыла входную дверь хозяйскими ключами, которые потом выбросила. Вечером вздрагивала от каждого шороха в подъезде, воя сирен, голосов под окнами. А старушка в байковом халате даже не снилась. Совесть предлагала свою правду: ты не виновата, так сложились обстоятельства, у тебя не было другого выхода.

Во второй раз Аня представилась работницей ЖЭКа, предлагала оформить субсидию без бумажной волокиты и длинных очередей.

— Да мне на жизнь хватает — сын помогает и дочка, грех жаловаться. Вы бы лучше крышу нам починили и окна на третьем вставили.

В голове тотчас же созрел план: убивать подслеповатую бабку она не собиралась — оглушить и ограбить, все равно та не даст точных показаний, а опишет злоумышленницу так: симпатичная брюнетка средних лет, среднего роста, средней полноты. Таких в городе — тысячи.

— Можно стакан воды?

Бабка оказалась сильнее: успела подбежать к окну и крикнуть «Помогите!». Аня колотила ее металлической кружкой наугад, куда попало, потом выдохлась. Закурила, оставила следакам пальчики по всей квартире. Но у покойницы была лишь двухсотка в кошельке — два коробка спичек.

Уставшая, обозленная и голодная, она решила сделать новую вылазку в другом районе. Чередуя легенды, на этот раз притворилась распространителем «Гербалайф».

Иссушенная годами бабуля явно была из русской интеллигенции: выцветшие афиши, шляпки и театральные маски, оплетенные паутиной, почти прозрачные веера, «Шерлокъ Холмсъ», неопознанные другие музейные экспонаты.

— У меня все по-старому, — сказала ей старуха. — Я не люблю перемен, душечка моя. А ты?

— Да и я люблю стабильность, — тотчас подстроилась Аня. — И потому хочу предложить вам уникальное средство, способное творить чудеса. Всего один месяц, и вы помолодеете на десять лет!

После беглой и спотыкливой лекции о пользе биодобавок Аня самым своим вкрадчивым и ласковым голосом попросила воды. К затылку старухи приложилась хрустальной пепельницей, да так удачно, что та упала сразу и больше не пыталась подняться. Богатство было колоссальным и лежало в баре: триста долларов, пять с половиной миллионов рублей, золотой мост, юбилейные монеты, четыре перстня из червонного золота, золотые непарные сережки в количестве десяти штук.

Не тратя времени на исследование других комнат, Аня спешила покинуть квартиру, но дверь будто бы закрыли изнутри, а ключ спрятали. Она пошла на кухню, взяла нож, чтобы поддеть замок. Боковым зрением уловила какую-то тень. Надулась занавеска, зашуршала шаль, простучала трость. Старуха стояла живее, чем была, и премерзко улыбалась, обнажив звериные клыки. По ее подбородку стекала вязкая слюна.

Аня выронила нож и упала в обморок.

***

Вечером Аня ушла в загул: красная икра, балык, «Мартини» и водка Smirnoff, мясо по-французски, салат «Столичный». «Больно мне, больно, не унять эту злую боль. Больно мне, больно. Умирает любовь», — в ресторане топтались под музыку пары.

Аню развезло, она улыбалась своей удаче и тут же вспоминала, как над ней поглумились те уроды. Что в жопе Свердловской области остались на попечении государства ее родные дочки, а на материнской могиле стоит бедный покосившийся крест. Что сама она уже не девочка, а рядом до сих пор нет любящего, сильного, надежного…

Потом, взбодрившись коктейлем из водки и вермута, думала, что через неделю, в крайнем случае — две, когда она продаст все добытое, можно будет уезжать из города, предварительно впустив в однушку квартирантов. Рассчитаться с долгами, выплатить кредит, вернуть себе дочек, начать новую счастливую жизнь.

Из ресторана выходила навеселе, раздавая чаевые, как автографы. Напевала: «Доченьки-доченьки, доченьки мои. Где ж вы, мои ноченьки? Где ж вы, соловьи?» Пьяная, не замечала, что халдеи смотрят на нее с опаской. Таксист тоже воды в рот набрал, пока она болтала без умолку, повторяя мантру: «Я хорошая мать!» Дома, раздеваясь, обнаружила на шее вульгарный засос.

К полудню проснулась разбитой и выжатой, но не от похмелья. Не могла себе места найти: кое-как умылась, оделась, снова вызвала такси. Бесцельно ездила по городу, выходила из машины, так и не поняв — что ее гложет, чей голос она слышит, кто ее зовет. Вернулась домой. Стало хуже. Кости ломило, бил озноб, вырвало вчерашним ужином, зеленой желчью и коричневой пеной.

Аня испугалась: воображение рисовало страшные картины. Это новая болезнь, которую еще не научились лечить. В ресторане ее приняли за другую, спутали с подругой какого-нибудь авторитета и отравили. Третья догадка была ближе всего к истине: умирая, старуха ее прокляла. И снова Аня вызвала такси, хотя надо бы скорую, в точности назвала адрес.

Дверь была открыта. Аня вошла в квартиру — ту самую, где была накануне. Не приснилось: старуха жива. Жива ли? Сейчас она лежала на кровати, сливаясь с покрывалом.

— Век тебя ждала. Душечка, шейку помой и сюда иди, — сказала старая, не открывая глаз, хищно поводя ноздрями.

Аня хотела возмутиться, возразить, но почему-то послушно пошла в ванную, намылилась лавандовым мылом. Потом вернулась в спальню, легла вплотную к бабке.

— Чудесно, — сказала та.

Старуха провела рукой по щеке Ани, отодвинула волосы, лизнула языком шею, затем впилась в нее, будто бы целовала. Было вовсе не больно, даже приятно. С каждым глотком к старухе возвращались силы: вот и морщин стало меньше, и цвет лица здоровей. Закончив, она стерла кровь с губ и подбородка шелковым платком с вычурным вензелем. Встала с кровати, подошла к несессеру, достала несколько купюр, протянула Ане.

— За каждую нашу встречу я буду тебе платить. Ты же, в свою очередь, обязана хорошо питаться, приятно проводить время в театрах, галереях, филармонии, пить приличный алкоголь — никакого самогона или дешевой водки… Кстати, я до сих пор не представилась. Меня зовут Николь Борисовна.

— А меня…

— Не продолжай. Я теперь все о тебе знаю.

Деньги и правда значили для Ани многое. С детства ее приучали беречь каждый рубль, считать копейки, экономить на всем, не транжирить на то, что нравится. Покупки были разумными, предметы практичными, вещи добротными, но именно это и нагоняло тоску. Бедность была унизительной и постыдной: хотелось жить на широкую ногу, одеваться в фирму, не ишача, получать все просто так. Причем быть содержанкой — не вариант. Продавать свое тело — тоже ведь тяжелая работа.

После трапезы разум возвращался к жертве. А сытая и довольная старуха ослабила поводок. Аня поняла, что ей сейчас предлагают. Это даже не содержание, она должна работать едой для существа, которое явно не человек. И это существо ее — Аню — за человека не считает. Относится, как к домашнему скоту, корове, которую можно покормить, подоить, а потом — под нож.

— Да иди ты на хер! Я не буду твоей скотиной! — Она швырнула деньги старухе в лицо. — Что ты вообще за тварь такая?! Кто ты?!

Сломить волю Ани было легко: дождавшись, пока она накричится, выплачется, пока использует весь запас матерных слов и неумелых проклятий, Николь Борисовна подошла к ней вплотную, зажала между стеной и шкафом, развернула так, чтобы та не смогла отвести взгляд — приказала смотреть.

И Аня увидела.

Сразу за остановкой работал без перерывов и выходных парк «Семь чудес». Пестрые рыбки в прозрачной воде, греческие развалины, египетские пирамиды, канатная дорога, лабиринт из лиан, метеоритный дождь, радужные водопады.

Был здесь и экстремальный полигон. В одном из домов отец семейства слетел с катушек — зарезал всю семью: жену, дочку, тещу, старшего и среднего сына, оставив в живых лишь младшего. Он набрал полную ванну крови, уложил туда маленького Колю, не давал ему пить и есть, воспитывал силу воли. Не разрешал ходить в туалет. Мальчик пролежал четыре дня в этой ванне, пока его охранял труп отца. Пришедшим предлагалось побывать в роли Коли.

Во второй локации был роддом, где Аню вытянули с того света. Гинеколог, принимавшая все слишком близко к сердцу и неловко берущая взятки, шепотом сказала о том, что новая киста спокойно растет в мочевом и ни одно УЗИ ее не покажет.

— Как там твои бесы? Сыты ли, жирны? Дают ли спать по ночам или все время плачут?

Ее коллеги, сидевшие за вертящимся столом, вопрошавшие к Блоку, предлагали оформить инвалидность, не надеяться на завтрашний день.

— Делай ВТЭК! Делай ВТЭК!

Третья зона — кадр из черно-белого фильма: селяне доставали из свежей земли теленка и опускали в колодец, то ли топили, то ли купали, то ли крестили. С таким же рыжим и лопоухим Аня водилась в детстве, кормила печеньем «Юбилейное», очень боялась, что бычка зарежут. Его, конечно, зарезали.

***

Их встречи стали регулярными. Сначала Аня потеряла килограммов десять, что, в сущности, было неплохо: ушли бока, сдулся живот, снизился уровень плохого холестерина. Потом пропало желание бухать, путаться с мужчинами, выходить на улицу, курить сигареты. Ее больше не радовали дорогие наряды, импортная косметика, черная икра.

Самой вязкой темнота была даже не ночью, а в сумерки. Узоры на обоях становились чеканками, медными иконами преисподней: ангелы скалились, держали в руках перевернутые распятья; безголовые женщины подметали усыпанный внутренностями пол; младенцы с выколотыми глазами сосали грудь мертвой многоликой матери, над головами у них, как нимбы, — дымящиеся покрышки.

Низ стены подлизывало пламя, поднималось к плафону, стекало смолой на пол. В этой луже Аня отражалась такой, какой была на самом деле — с ожогами от сигарет на бедрах, звездами на спине, с детскими костями, навсегда похороненными в плодородном чреве, с глазами, не умеющими улыбаться, с сердцем, напоминающим по форме тугой кошелек, с тонкостенной душой.

Убегая из старушечьей квартиры, она каждый раз почему-то думала, что сможет залечь на дно, скрыться, стать забытой для этой кровопийцы. Но неизменно невидимый поводок натягивался, и Николь Борисовна командовала: «К ноге!» Старуха больше не была с ней вежлива и приветлива. Сразу приступала к делу. Сплевывала первую порцию крови на пол. Впивалась тонкими пальцами в сломанную в детстве ключицу, с презрением говорила:

— Что ты жрешь, Аня? Ливерку, что ли? Немедленно купи себе телятины, омаров и красной рыбы. Хватит давиться пролетарской дрянью! Тебе велено было баловать себя, нежиться. А нежишься ты — нежусь и я. И это естественно, я ведь — нежить. Хо-хо-хо. Как тебе мой каламбур?

Ответ лежал на поверхности: чтобы стать невкусной, нужно есть что-нибудь простецкое, некачественное, пропавшее. Аня купила селедку — выложила ее на балконе, благополучно забыла о ней на два дня. Пообедала в чебуречной, заглянула вечером в вокзальную пельменную. Выдула три литра кваса. Соблазнилась хамсой с черным хлебом. Запила это дело кислым молоком. Вспомнила, как отвратительна паленая водка. Потом полночи промаялась с желудком. Преодолевая тошноту, закрепила эффект селедкой, прежде чем ее призвала старуха.

— Шваль ты, Анька, подзаборная! — Николь Борисовна схватила кружевной веер, манерно ударила Аню по лицу. — От тебя разит дерьмом! У тебя что, воду дома отключили? Я уже не говорю о твоем рационе — будто из помойки ела. Вон отсюда! Даю тебе два дня, чтобы привести себя в порядок. А я, так и быть, потерплю. Не хочу травиться.

Дома Аня лежала в ванне, жалела о том, что у нее не хватает мужества вскрыть себе вены или утопиться. Что, съев оскорбления, она снова подставит шею. Нет. Дальше так продолжаться не могло. Нужно было все прекратить. Но как?

Николь Борисовна не стала звать — явилась сама на второй день около полуночи. Аня давно замечала, что та становится все меньше похожей на старуху. Но именно сейчас осознала, что перед ней уже не бабка, а молодая женщина. На вид — гораздо моложе ее самой.

— Я все поняла, душечка, ты просто устала, — сказала Николь Борисовна. — Тебе нужен отдых — так получи его. Я отвезу тебя к морю. Поедем немедленно!

Она резко вцепилась в Аню, присосалась к ее шее. И вот это было больно. Очень больно.

***

На каждом углу новые русские настроили церквей — отмаливали грехи, бронируя место на небе. Несуеверная Аня почему-то боялась заходить в храм, хотя в бога по-настоящему не верила. Хватило принудительных походов в детстве.

Православной бабушке Лиде бог был не указ. Понятия о милосердии и сострадании тоже были размыты. Она убивала кроликов, ударяя головой о стену, топила в кадке котят, не подавала нищим, если они — не калеки, не отказывалась от скоромной пищи, когда ходила в гости, и только внучку заставляла соблюдать пост, по своему усмотрению выбирая дни полного отказа от пищи. Осуждала добрачные связи и контрацепцию, хотя увела мужа из чужой семьи, водила дружбу с травницей, ставила мисочку с молоком домовому.

Как-то девятилетней Ане стало плохо на соборовании: от густого ладана все было как в тумане, сальный батюшка с дедморозовской бородой и глазами загулявшего кота мазал верующих пахучим маслом. Ане так хотелось есть, что она мечтала, чтобы это масло попало прямиком в рот вместе с картошкой в мундире.

— Бабушка, я кушать хочу. Купи у бога для меня просвирочку.

Бабушка Лида делала вид, что не слышит, только губы поджимала.

— Бабушка, а почему чертяка с вилами колет людей, они у него корову украли, да?

— Бабушка, а можно я попью из того ведерка водички?

Лида пребольно сжала Анину руку, приказала ей заткнуться и прикусить язык, а иначе она его портняжьими ножницами отрежет. Когда к Ане подошел котоглазый батюшка, она так и стояла с прикушенным языком и вытаращенными глазами. Кадило качнулось в ее сторону, забрав воздух, сбив с ног. Падая, Аня увидела, что сидящая на престоле вся в говне двухголовая баба Мотя показывает на нее узловатым пальцем и вопит:

— Iдолова дитина!

Теперь же Аня сама не поняла, как оказалась у церковных дверей. Потопталась на порожке, потянула за рыжую ручку, вошла. В ноздри ударил запах ладана и теплого воска. Притаившийся внутри страх попросился наружу: неуместно и очень громко Аня начала икать. Как в детстве, захотелось пить. Сгорбленная свечница даже не обернулась на вопрос, куда поставить свечу. «Глухая, наверное», — подумала Аня.

Шерстяной платок с мальвами, аккуратно повязанный на два узла. Байковый халат сверху вязаной кофты, стоптанные калоши, гамаши гармошкой. К духу ладана примешивались запахи жареной кровянки и выгребной ямы. Баба Мотя, щелкая портняжьими ножницами, обрезала свечи за здравие, плевала через правое плечо. Огарки, сильно дымя, чернели, превращались в земляных червей и пиявок, оставляли после себя грязные зловонные лужи. Баба Мотя, отбросила ножницы, достала из кармана пропаленного халата спички. Чиркнула, бросила на завесу — та вспыхнула вмиг.

Аня побежала к двери, но та исчезла, вместо выхода теперь была сплошная побеленная стена, как в том доме, где старуха за ней приглядывала. Из стены выступали фигуры лисиц — серых, рыжих, черных; маленьких и больших; толстых и худых. Огненные хвосты вытягивались лентами оборванных проводов, шипели неисправной проводкой, из ноздрей валил дым.

Вслед за лисами вылетели карикатурные ангелы — с мордами мопсов, голые и в стружке. Из напомаженных ртов выплевывались облачка цветного газа: «Говно своей матери», «Прошмандовка», «Кукушка», «Тушка», «Мясо», «Бревно с живыми глазами», «Дырища», «Старуха». От каждого облачка Аня пыталась увернуться, как от пощечин, но неизбежно пропускала удары. И чем сильнее она внутренне сопротивлялась, тем крепче били. Вот уже щека стала красной и опухла, а на другой отпечатался тяжелый перстень, пальцы оттягивали уголки губ, залазили внутрь рта, добрались до языка — надавили. Аню вырвало, а потом еще и еще. В тот самый момент, когда она искала, чем бы все здесь вытереть, в храм вошли прихожане — нарядные, доведенные до ручки постом, а потому особенно непримиримые и возбужденные.

Никого не смущало, что батюшки нет. Видимо, служба часто проводилась и без него.

— Паскуда, ты осквернила храм божий!

— Не дайте ей уйти!

— Заставьте ее говорить!

— Держите крепче!

— Не надо никакой милиции, мы сами разберемся!

Замес получился знатный: драться Аня умела и потому, разозлившись, пошла в бой, но силы были неравны. Голое плечо саднило от щипков, из носа текло, но руки, ноги и ребра были целыми. Женщина с рожей поцарапала ей мочку уха, не сумев расстегнуть сережку, а подросток с заячьей губой сорвал кулон. Дед с булатными зубами вцепился в грудь, а девочки-близняшки — в волосы.

За куртку завязалась отдельная драка. Каблуки на сапогах поломались еще в первом раунде. Платье кто-то облил святой водой, а потом воском, хорошо, что не поджег. Баба Мотя, окруженная ангелами и лисами, стояла в углу и злорадствовала:

— Геть звiдси, шльондра!

Прихожане вытолкали Аню из храма и продолжили службу. Прохожие шарахались от нее, а таксисты не хотели останавливаться. В конце улицы, носящей имя классика, стоял неказистый опорный пункт. Ане доводилось здесь бывать — принимали с друзьями за мелкое хулиганство. Только тогда окна были целыми и дверь не приглашала войти. Аня пошла на свет и музыку: «А в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет…»

Это были те уроды.

— Легка на помине, — сказал первый.

— Так понравилось, что сама пришла, — сказал второй.

— Добавки хочет, — сказал третий.

— Ты гляди, почти как новенькая, — сказал четвертый.

— Точно! Влюбилась в меня, — сказал пятый.

— А давайте все повторим, — прокричали хором.

— Бросим жребий, господа!

Безбородый Капитан, Капитан Крюк, Капитан Смолетт, Капитан Врунгель, Капитан Немо — каждый со своим увечьем. Каждый хотел подарить свою боль. Аня билась в их руках, а они смеялись, обсуждая, что в таком ракурсе она и правда похожа на поддетую на крючок и лишенную воды рыбу, а пахнет еще хуже. После неудачных попыток сделать ее игривей и подвижней, агрессивных шлепков и укусов, влитой в уши водки, грязных танцев, армрестлинга с дыроколом, выстрелов в потолок, звонков на тот свет, визита мамонтенка капитаны пресытились и заскучали.

Ковер не выбивался лет двадцать, обтоптанный, обоссанный, в кружках от ножек стульев и глазках от окурков, с расплетенным по краям ворсом, заломами и белесыми полосами. Капитаны расчихались, расчертыхались, пока сделали из ковра кокон. Не нашлось и плохой одежды, чтобы выйти с ним на задний двор. Торопливо закурили. Самый трезвый сел за руль. Машина переместилась без движения: где были дома — выросли горы мусора. «И лисички взяли спички, к морю синему пошли, море синее сожгли». На городских свалках вечно что-то горит.

***

Николь Борисовна была расчетливой, но в то же время экзальтированной женщиной. Она не планировала так быстро избавляться от Ани, была уверена, что та прослужит ей дольше. Но, к сожалению, Аня не оправдала ожиданий: не могла она просто жить и получать удовольствие, не могла перечеркнуть прошлое, не думать о будущем и быть лишь в сегодняшнем дне, слишком много копалась в себе.

По мнению Николь Борисовны, слуги должны быть довольны своим положением. Должны быть рады служить. От несчастной прислуги нельзя ждать ничего хорошего. Только плохого: косточек в вишневом компоте, талька на рахат-лукуме, бражников в коробке с чулками. Кровь Ани стала как портвейн, который пахнет пробкой. Дешевка — сколько не заплати. Не тот напиток, чтобы смаковать, а потому Николь Борисовна осушила ее залпом, а пустой бутылке место на помойке.

Теперь она безраздельно владела всем, что когда-то составляло личность Ани: памятью, мыслями, опытом, снами. Николь Борисовна увидела двух милых девчушек. Захотелось заполучить их себе.

Сестры Толмачевские знали, что их бросили, и уже не верили в то, что мама Аня их заберет. Вместо мамы приехала какая-то незнакомая строгая тетя — якобы мамина кузина. Девочки не узнали ее, но директриса подумала, что такое часто случается с детской памятью. Главное — по документам все сходилось. «Седьмая вода на киселе, ну и что. Тут родные и кровные своих бросают».