DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Ядвига Врублевская «Гример»

В три часа пополудни Владимир Левинсон, крепкий старик, дрожащей рукой дописал письмо и вложил его в белый конверт без опознавательных знаков. Достав две марки, он послюнявил их сухим ртом и наклеил в полагавшемся для них месте. Превозмогая тремор, Левинсон написал и адрес. Старик вздрогнул, когда услышал звук хлопнувшей двери, и еще больше сгорбился, словно пытаясь закрыть собой конверт. Когда он закончил, то положил запечатанное письмо во внутренний карман утепленной куртки, надел ее, повязал на шею шарф и тихо вышел.

— Сеня, я до ларька дойду, — крикнул старик.

— Хорошо, дядь Вов.

На углу улицы Свердлова и Шпалерного переулка Левинсон опустил письмо в криво прибитый синий ящик. Достав из наружного кармана маленькую бутылку, старик открыл ее и сделал два глотка, чуть поморщившись. Огромная тень нависла над Левинсоном, он зажмурил глаза, открыл их снова, надеясь, что тень привиделась, но она никуда не исчезла. Старик медленно обернулся и тут же повалился наземь, задрожав всем телом. Его выцветшие глаза распахнулись, лицо застыло в гримасе ужаса.

***

Большинство людей надеется жить если не вечно, то хотя бы очень долго. Если вы на это рассчитываете, то напрасно. Увы, дорогие дамы и господа, вероятность вашей смерти в течение этого года составляет 1:119. Когда вы дочитаете это предложение, в мире умрет около трех человек. Три человека еще одиннадцать слов назад существовали, а теперь их нет. Я тот, кто постоянно сталкивается со смертью, но ни черта в ней не понимает. А между тем в нашем мире есть люди, которые действительно в этом разбираются. Я говорю не о священниках, нет. Я о судмедэкспертах и патологоанатомах. Эти граждане, кстати, разные. Нам в наше нелегкое время требуются чаще первые. Вторые ходят к покойникам спокойным, умершим, как приличные люди, в своей постели от разрыва сердца, или рака, или еще чего-то невероятно банального. Первые — это те же следователи: они докапываются, кто и как «зажмурил» бедолагу. Потом они пишут отчеты, а потом уничтожают их, если птица, «зажмурившая голубчика», больно высокого полета. Кому хочется Икаром лететь, а потом рядом со своим же вскрытым лечь за бумажку? Уж кто-кто, а судмедэксперты действительно понимают, насколько ироничной и глупой может быть жизнь и насколько еще более сатирической может выйти смерть. А я так — на подхвате. Всего лишь гример. Свои обязанности я получил от дяди Вовы — престарелого алкаша с жутким тремором рук. Потому и ушел, а не потому, что надоело. Гримировать покойников не может надоесть, если вы сюда попали, будьте уверены: вы с ними навсегда. Кстати, и пил дядя Вова вовсе не потому, что работа тяжелая. Нет, просто женился неудачно. Всегда мне говорил: «Я свою грымзу по трезвости видеть не могу, такая она у меня страшная. И чего бабы красивые дохнут, бывает, гримируешь, а такая кукла, хоть в загс, ан нет: тон наложишь, румянами подмажешь и — в гроб, а там уже и родственники, готовые критиковать работу творца». Кстати, эти, несмотря на горе, почти всегда найдут повод чем-то быть недовольными. Всем им кажется, что мы их родных изуродовали, а то, что человек, мягко говоря, после смерти вовсе не молодеет и даже не стареет, а начинает попахивать — это им побоку. Не человек в гробу лежит, а тело. Тело, оно такое: стремительно разлагается, старается исчезнуть. Дядя Вова всегда говорил: «Без души тело не может быть, потому оно ассимилируется». Это верно: странно смотреть на тех кукол, что мы делаем. Теперь уже делаю я один.

Кстати, дядя Вова около месяца назад умер, почти сразу после жены, я его сам и гримировал. Он, видимо, предвидя такую оказию, успел себе сделать татуировку на подошве: «Привет работнику лучшей косметической забегаловки. Сеня, двойной раствор, двойной!». Я был растроган, увидев это последнее напутствие своего учителя. Сделал, как для себя. Если бы можно было себя гримировать… И, в общем-то, с его смерти — моего доброго наставника — все это и началось. Точнее, закончилось, потому что сейчас я уже не гример.

Но сначала я расскажу о том, как вообще попал в гримерню. В школе я был круглым троечником, ничто меня не интересовало, будущее виделось туманным, да и не могло оно быть другим. Откуда ему взяться — будущему, когда с матерью на пяти квадратных метрах жили?! Окончил школу, лбина этакая, и куда? В армию, конечно. Не взяли. Даже туда меня и то не взяли — по состоянию здоровья. Другие матери бьются, пороги докторов продажных обивают, чтобы их драгоценное умненькое чадо не служило, чтобы его мозги ценные сберечь. А мои неценные мозги никому не нужны оказались. А ведь мог два года на госхарчах сидеть и в ус не дуть. Матушка моя была женщиной негрозной, другая бы уже сына-лбину поносила на чем свет стоит: школу окончил, ни черта бездельник не делает, на материнском горбу паразитирует. Поговорила она с соседкой, а та ей шепнула, что-де в колледже местном как раз набор идет и всегда там не хватает студентов. Любых берут, даже без экзаменов. Пошел в колледж, точно: народ стоит. Все с документами: справки 086, аттестаты, фотографии, и я — великовозрастный детина, высокий, под два метра ростом. Нет, надо же — в армию не взять, а? И все девки стоят. Колледж-то оказался с уклоном. Специальности как на подбор: парикмахер-стилист первого разряда, закройщик второго разряда, визажист-стилист и т.д. Посмотрел направления, ну и принес документы на визаж. Там недобор был. Все местные уже обучались на курсах Павла Костромского — приезжего петербургского «павлина», а родной колледж был забыт.

Учеба была, скажу честно, дай боже. И можно было понять, почему все местные предпочли к Костромскому ходить учиться. Но и то было неплохо — какая-никакая профессия. Пока мазал лица своим бывшим одноклассницам, они все замуж успели повыскакивать; а я три года отходил, и все то время работал черт-те кем. И вот выдали мне диплом о среднем специальном. Надо ли говорить, что в Вузице никакие стилисты не нужны?! Две парикмахерские и одна студия Павла, куда меня в любом случае не приняли бы. Помаялся, помаялся, а тут в газете объявление: мол, требуется гример, можно без опыта, и телефон ниже. Так я и попал в морг. Ну, не совсем морг, официально статус морга нашему заведению присвоен не был. Но если в главном морге «жмуров» было больше, чем номеров, а такое часто бывало, везли к нам и здесь же вскрывали. Место, скажем, специфическое, но мне выбирать особо было не из чего. Грузчиком наработался, хватит.

Первый день в моей новой должности был таким насыщенным, что вечером я повалился спать, даже не выкупавшись. Мать тогда так и сказала: «Покойником от тебя, Сенечка, несет». Ну, несет — и что? Человек после рабочего дня еще обязан стоять и намыливаться? Если силы есть — да, а если нет? Все равно завтра опять у станка стоять. Дома в тазиках много не намоешься. А в гримерне нашей вода только холодная.

Но работа была хорошая, веселая даже, но иногда нервная. Привезли как-то к нам одного: морда разбита, в башке пуля, материал ни к черту. А над душой четверо уголовников — натуральные такие лбины с лысыми черепушками. Вузица — это вам не Москва, тут все еще территорию люди делят. Сказали, чтобы аки прынц был к завтрашнему дню. Дню… На часах уже девять вечера. Промаялись мы с ним всю ночь. Пока дырку замазывали, пока раствор подбирали, пока накачивали «голубчика» двумя литрами, а то и больше. Тучная фигура, значительная. Меня трясло жутко: эти четверо так и просидели у нас в приемной, и у всех по пушке. Вы вот сможете в таких нервных условиях работать? Дядя Вова мог, и мне налил тоже. Принц не принц, а мужик выглядел презентабельно. Это мы уже потом второй раз чуть от страху не обосрались, когда к нам через две недели милиция нагрянула, потребовала дать записи и расспрашивала о Шайталове Николае Петровиче. Местный авторитет, что ли? Черт его знает. Только менты все документы посмотрели, потребовали «жмуриков» всех показать, что были. Дураки: у нас неделю никто не лежит, поток приличный, хоть и город небольшой. А куда бы мы их девали, если бы одному «жмуру» на неделю хазу давали? Негде ему, «голубчику», лежать. В общем, дядя Вова отмазал нас. Я тогда от страха похудел на два кило за сутки. А дядя Вова отпаивал меня фирменной своей настойкой и говорил: «Не дрейфь, Сеня, таких тут знаешь сколько будет? Смерть, она рука об руку с криминалом всегда идет».

В пятницу, когда народ особенно любит загулять, всегда нужно готовиться, потому что к субботе обязательно кто-то по дурости своей башку себе снесет, или разобьется на машине, или постреляет, ну всякое может быть. Но сама пятница обычно тихая, сидишь себе, зашиваешь клиента, ватой его набиваешь, жиденькие волосенки укладываешь, румяна ему накладываешь. Красавец, хоть в загс веди. В общем, самое лучшее время, а к ночи начинается: «Сенька! Завтра — двоих, и в воскресенье — один. Лица нет, придется клеить». Вот эту заразу ненавижу. С лицами всегда тяжело работать, родственники же потом тебя самого загрызут и рядом с покойничком уложат.

И вот позвонили мне как-то в пятницу, говорят, на место ехать. Почему на место? Нам на месте делать вообще-то нечего. Мы уже опосля всех других покойника в свои руки берем. Но начальство сказало, значит, чемодан в зубы — и вперед. Водилы у нас не было, хотя штатная единица числилась. Спасибо, что машину дали. Вообще, Вузица — город небольшой: за три часа можно из одного конца в другой приехать. Да и пробок у нас нет, как и светофоров. Все по правилу правой руки ездят. И все равно умудряются в столб или друг в друга въехать, переехать кого-то. Что за люди?

Старорусская улица — хорошо известное место, сам я тут от силы два раза был, но покойников отсюда видел. Плохие они, порченые все. Тучные и быстро разлагаются, трупные пятна ничем не уберешь, обесцвечивать приходится. Лучше, когда покойничек сухой да тощий, такого любо-дорого гримировать. Но нет, некоторым при жизни нужно раскормить свою тушу, чтобы потом некий Сеня Сухарев маялся с ними. Эгоисты.

Заехав на Старорусскую, я сразу увидел толпу. Любопытно людям, кто там откинулся. Толпе всегда такие вещи интересны: кого в кутузку увозят, кто кому морду набил, кто уже никогда не встанет. Это, наверное, память о прошлом, когда люди жили интереснее, ну и умирали быстрее. Сейчас жизнь, несмотря на экологию, низкие зарплаты и прочие невзгоды, — длинная и довольно унылая. Потому люди и не берегут свои головы. На что они им?

У подъезда дома номер шесть ждал Альберт Аристархович Кручинский — судмедэксперт. Я его знал условно, встречались пару раз, плюс дядя Вова о нем рассказывал. Они вместе учились. Одного я понять не мог: почему Кручинский судмедэкспертом стал, а дядя Вова — гримером. Рядом с Кручинским стояли двое его мальчиков — помощники, значит. Уж они его любили, в рот заглядывали. Кручинский — личность самовлюбленная, ему это внимание как бальзам по сердцу. Да только вырастут мальчики, уедут из Вузицы, забудут учителя своего, а он и сопьется от нереализованных амбиций.

Рядом с помощниками стояла милиция. Мокруха, что ли?

— Наконец приехал, — сказал без прелюдий Кручинский, выплевывая сигарету и протягивая руку. — Мог бы и побыстрее.

— Да я сразу, как позвонили.

Мои вялые попытки оправдаться Кручинский не слушал. Схватив меня за рукав и потянув к подъезду, он бросил:

— Идем.

— Зачем я вам? — спросил я его, открывая плохонькую дверь парадной. Толпа заинтересованно шепталась.

— Владимир говорил, что после его смерти ты будешь этим заниматься.

— Чем — этим?

Кручинский окинул меня недоверчивым взглядом и раздраженно цыкнул. Вплоть до третьего этажа он молчал, а перед самой дверью резко обернулся и спросил:

— Неужели он совсем тебе ничего не рассказывал? — Почему-то в его голосе мне почудилась насмешка и нотки самодовольства. Вроде как его посчитали нужным информировать, а меня — нет.

— Смотря о чем, — туманно ответил я, решив поддержать это своеобразное состязание.

— Ясно, не рассказывал, — еще более насмешливо ответил Кручинский. — Ну, проходи.

Кручинский открыл дверь и пропустил меня в узкий темный коридор. В воздухе появился отчетливый запах. Этот сладковатый смрад мне был хорошо знаком. Пройдя внутрь, я направился прямо, но Кручинский вдруг схватил меня за шею и повернул направо, к двери. В замшелой комнате, где уже лет пятьдесят висел на стене ковер, а мебель представляла собой разномастные ДСП-предметы чешского производства, лежало тело. Это был длинный худощавый человек, скорее даже изможденный, покрытый тонким слоем пузырящейся слизи. Слизь эта появилась в результате разложения тканей. Старик был абсолютно наг. Его вялые гениталии были перевязаны шнуром и посинели еще при жизни.

— Результат сексуальных утех? — спросил я с интересом.

Кручинский хмыкнул.

— Не туда ты смотришь, Сеня, — сказал он хрипло. — На голову его посмотри.

Я взглянул на голову и только сейчас заметил, что в районе висков имелись ожоги, свидетельствующие о применении электрошока.

— Он пациент психиатрической?

Судмедэксперт не ответил. Он довольно смело осматривал ящики, явно что-то там выискивая.

— Что вы делаете?

Кручинский посмотрел на меня и прижал палец к губам, призывая к молчанию. Я услышал шаги на лестнице, и через минуту на пороге появился тучный следователь с одышкой. Он взглянул на Кручинского, скользнул незаинтересованным взглядом по мне и как-то неохотно подал Кручинскому руку.

— Здравствуйте, Альберт Аристархович. Ну что? Опять? Откуда ж они такие берутся?

— Это уже ваша специфика, — сказал Кручинский.

— Альберт Аристархович, если вы закончили…

— Еще нет. Это мой помощник, — судмедэксперт показал на меня, — Арсений Сухарев.

Следователь мне кивнул, я ему тоже.

— Тогда, как закончите, отчет мне и фотографии надо бы…

— Фото уже сделали, — ответил Кручинский. — У вашего лейтенанта спросите. И, Виктор Михайлович, давайте мы закончим, тогда уж…

— Хорошо, — ответил следователь и без всякого недовольства ушел.

— Разве вы входите в их группу? — спросил я с интересом.

Кручинского, работающего на кого-то, было сложно представить.

— Не вхожу, — ответил Кручинский и вновь принялся обыскивать ящики. — Но у них людей нет, вот они и привлекают всех, кого можно.

— Что вы ищете? — спросил я вновь.

Кручинский не ответил. Несколько разочарованный поисками, еще раз обвел комнату глазами.

— Идем, Сеня, — сказал он наконец. — Мы здесь закончили.

— Да вы же даже тело не осмотрели!

— Мы его позже осмотрим, у вас.

— У меня? А заключение?

— Заключение уже написано, знали бы вы, сколько я их уже написал. Идем. — Он подхватил меня под локоть и потащил к выходу. — Только молчи. Я тебе потом все объясню.

Было бы неплохо, особенно ту часть, где он открыто шарил по чужим ящикам.

Когда мы вышли на улицу, я вдруг осознал, что от меня невероятно смердит. На улице стояла теплая осень, воздух был чуть прохладным и свежим. На его фоне мы с Кручинским сами пахли как гнилушки. Ну и черт с ним. От меня после смены и похуже, бывало, пахло. Кручинский переговорил с Виктором Михайловичем, а потом повел меня к моей же машине.

— Со мной поедете? — удивился я, садясь за руль. Кручинский сел рядом и тут же закурил.

— Хотя бы окно откройте, — попросил я.

— Что ж ты — гример, а не куришь?

— Странно слышать такие предрассудки от судмедэксперта. А вы почему не алкаш конченый?

— Все еще впереди, — ответил он.

— Ну, так и у меня все еще впереди.

— Это верно, — сказал он. — К себе вези.

Я молча завел машину, и мы тронулись. В это время года приятно вот так ездить. Домишки все маленькие, четыре этажа самое большее, довоенные, с украшательствами всякими, лепниной, которая периодически отваливалась, а потом клеилась обратно и замазывалась штукатуркой. Дорога ни к черту, но торопиться некуда. Так едешь спокойно, смотришь на солнце осеннее, и хорошо делается. Никакой спешки, никаких происшествий. Разве что — трупы странные. Ну что ж, бывает и такое: бандюги-то не перевелись. А с другой стороны, кроме нашей конторы по гримированию, никого больше нет. Кто ж хорошего нужного человека убивать будет, даже если он авторитету нос криво замазал? Гример, он как врач — человек необходимый. К тому же не болтливый, найди другого такого же. За такими мыслями я неожиданно для себя самого доехал до нашего морга. Кручинский ни слова не проронил, все курил как-то нервно. А я гадал, что это с ним. Он же не такой человек, чтобы курить от нервов. Он был пижон и курил манерно, чтобы дамочки велись. И они велись. И хотя Кручинскому пятьдесят пять стукнуло, он все еще был бодрым, подтянутым, моложавым, одним словом. После отпуска приезжал загорелый, это в нашу-то глушь. В общем, первый красавец, одно плохо — судмедэксперт. А туда идут люди специфические: циничные, иногда равнодушные, иногда вовсе психопаты, потому что натура сострадательная работать там не сможет. Сопьется, вот как дядя Вова.

Мы вышли, потоптались на проходной. Я Палычу — охраннику нашему — сказал, что привезут к нам «голубчика» к обеду, а сам повел Кручинского в свои хоромы, которыми теперь всецело заведовал. Был у меня новый помощник, зеленый, как я, еще больше пуганый, вечно у него руки дрожали. Я, кстати, Антона из своего же колледжа выцепил. Он только-только корочку свою получил. Работал больше на подхвате, «голубчиков» я ему не доверял. Да он бы и не смог сам. На то, чтобы переквалифицироваться мазать мертвые рожи с живых, время нужно. Мне, конечно, сильно знаний наставника моего не хватало. Иногда приходилось записи перечитывать. Лучше бы, конечно, было нанять медика какого или химика, но симпатия к выпускникам Вузицкого колледжа моды и дизайна имени Турхана Власовича Бодярова победила.

— Чай будете? — спросил я Кручинского, включая электрический кофейник в розетку. В нем я все кипятил. Даже яйца варил, бывало. Хорошая вещь.

— Владимир тебе должен был дневник оставить, — вместо ответа сказал Кручинский, по-хозяйски располагаясь за моим рабочим столом.

— Дневник? — не понял я… — А, записи об эфирах… Да, тетрадка такая убогая. У меня уже своя есть, — не без гордости ответил я.

Кручинского мои слова привели в состояние странного помешательства. Он вскочил, подошел ко мне и, схватив за грудки, как следует встряхнул.

— Выбросил? Ты что, дурак, ее выбросил?! Отвечай!

— Да чего вы орете, — сказал я спокойно, отталкивая его. — Не выбрасывал я ничего, все в коробки, и в архив.

— Сейчас же иди в архив и найди ее.

— Альберт Аристархович… — начал, было, я. Вот люди, а? Приходят к другим на работу и отчитывают, за ниточки дергать желают, чтоб я, значит, прыгал повыше, когда они мне команду дают…

— Сенька, — сказал он гневно. — Сейчас же в архив и найди записи! Иначе я тебя самого в эфир замариную.

Я почему-то послушался. Посмотрел на то, как у него глаза гневно горели, и послушно пошел в архив. Кто его знает, этого Кручинского, он, конечно, мариновать меня не станет, но вполне может за записи умершего друга придушить. Такой уж он человек. С дядей Вовой они были очень дружны, иногда мне это казалось странным. Такие они разные люди были, и, на мой взгляд, сойтись никак не могли. Однако Кручинский бывшего моего начальника считал самым близким приятелем. И на похоронах был таким подавленным, что и слова не проронил. Я потом видел, что плакал он молча. Человек-загадка — Кручинский, да и дядя Вова тоже.

В архиве было темновато, одна тусклая лампа горела по центру. Это он называется архив, а на самом деле так — комнатка темная три на четыре. Ничего особенного. Пару стеллажей как-то поставили железных, так вот дядя Вова сюда и повадился бумажки архивные складывать. Ничего это, конечно, не учитывалось, пылилось, так как хранить нужно было. Все ж по ГОСТам. Вот и хранили. Потом крысы у нас завелись, часть бумаг поедена была. Сыро тут было, и пахло плесенью. Коробка с записями моего незабвенного учителя стояла в том же самом углу, где я ее и оставил. И тетрадка его на самом верху, целехонька. Никому не нужна она здесь. Я обрадовался: значит, мое убийство откладывалось на некоторое время. Взяв потертую книжечку, я выключил свет и пошел обратно по длинному коридору, едва-едва освещенному, выкрашенному синей краской и оттого еще более мрачному. Пока шел, открыл записи, решив посмотреть, что там такого важного, что Кручинский на меня как пес цепной набросился. Открыл записи и сразу конверт белый нашел, простой, только выведено по центру «Сене». Как же это я его не заметил? Вскрыть или нет? Подождать пока… Я почему-то с опаской посмотрел назад, словно почувствовал, что в спину кто-то уперся взглядом. Никого, только дверь в архив, измазанная белилами. Сложив конверт вдвое, я положил его в карман джинсов. Не нужно Кручинскому видеть его. Он, может, и близкий друг, но дядя Вова мне писал, а не ему.

Когда я открыл тетрадь, то ожидал увидеть довольно скучное чтиво — пособие по первичной обработке тела, дозировки и описание составов. Однако тетрадь была исписана датами и напоминала скорее дневник. Первая запись была довольно обыденной и касалась повседневных дел, зато чуть дальше дядя Вова описывал нечто странное: жизнь некоего племени, населяющего когда-то территорию Вузицы. Последние записи были сделаны явно второпях, сильно дрожащей рукой. Складывалось впечатление, что писавший делал это тайком. Сам текст был странным: Он придет за мной, он чувствует страх. Еще никто не уходил живым…

— Ну? — нетерпеливо спросил Кручинский, поворачиваясь ко мне. — Нашел?

Он увидел записи в моих руках и подошел ближе.

— Нашел! — воскликнул Кручинский.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Зачем дядя Вова писал это?

Кручинский забрал у меня записи и пролистнул их.

— Он ничего внутри не оставлял? — спросил Альберт Аристархович, подозрительно меня оглядывая.

— А что он должен был оставить? — спросил я, желая уйти от прямого ответа.

— И то верно, — несколько разочарованно сказал Кручинский. — Главное — это записи.

Он с какой-то ностальгией вглядывался в кривоватый почерк дяди Вовы, явно не желая расставаться с дневником.

— Почему? Вы объясните наконец? Зачем вы меня вызвали? Странная смерть, и что? Мало ли таких? Вот у нас в прошлом году вообще тело без головы нашли, а голова в соседней области была найдена. Тоже, знаете ли, нераскрытое дело, зато волокиты куча: кому труп принадлежит, выясняли.

— Дурак! — сказал Кручинский, смотря на меня разочарованно и вновь возвращаясь к записям. — Вовка должен был выяснить, кто туда, в группу, входит.

— В какую группу? — не понял я, но он не ответил.

Раздраженно пролистав дневник, он отшвырнул его с отчаянием.

— Куда же он их спрятал? Неужели их забрали? — Кручинский посмотрел на меня.

— Кого их? Да говорите же, черт вас возьми! — разозлился я.

— Прочти, — сказал он, беря потрепанную книжицу и передавая мне.

— Я уже ознакомился. Ерунда какая-то.

— Прочти сначала, а потом скажешь, — наставительно сказал Кручинский и буквально вложил в мои руки книжку. — Мы еще поговорим об этом.

Я сжал дневник. Кручинский достал из кармана телефон и набрал кого-то. С минуту он слушал гудок, потом трубку, видимо, взяли, но связь была плохой, поэтому Кручинский громко спросил:

— Сикачев? Забрали его? А с протоколом менты закончили? Ага. Ну, везите его к Сеньке. Нет, к Сеньке. К нам не надо. Оформим потом.

— Послал Бог работничка-кретина, — сказал Кручинский, отключая трубку.

— Вы ж неверующий, — сказал я весело.

Кручинский даже не съязвил:

— К тебе его привезут, ты его в холодильник.

— А вскрытие?

— Я часам к пяти подъеду, — сказал Кручинский, смотря на часы.

— Вы пешком?

— Нет, обратно на своих поеду. Подожду их на улице. А ты пока, — он кивнул на книжку, — читай. Вечером приеду, проведем вскрытие.

— Проведем? Я ж гример.

Он ничего не ответил. Посмотрел на меня: «Эх, Сеня!» — и пошел к выходу. Я так и стоял, как дурак. Ну вот что прикажешь делать с таким человеком? Как не послушаться? А ведь у меня сегодня еще один «голубчик» дожидается в холодильнике.

***

Я налил себе кипятка в кружку, отыскал пакетики с чаем, положил две ложки сахара, взял пару пряников, высохших еще на прошлой неделе, и отнес это все в кабинет. Я сказал «кабинет», но вообще-то комната эта была таким же кабинетом, как та кладовка, которую мы считали архивом. Это было помещение, где я обыкновенно заполнял документацию. Оно нравилось мне из-за большого окна с видом на бурьян. Это была чуть ли не единственная комната, где было хорошее окно. Усевшись за стол, я взял дневник дяди Вовы, отпил из стакана и поморщился. Чай, может, и краска, но заварился до горечи. Однако я забыл о нем уже через минуту. Дядя Вова оказался занятным повествователем. Работаешь с человеком много лет и не знаешь его совсем. Казался он тебе простым и понятным, а у него своя жизнь была, и никак эта жизнь тебя не касалась. Мне было неприятно осознавать, что я учителя своего, оказывается, совсем не знал.

02.01.1991

Год был тяжелым, «жмуриков» стало больше, а раны на них страшнее. Одного гримировал всю ночь. Лепил лицо, где-то пришлось наложить маску, нужного тона не нашлось. Теперь лежит, будто в последний путь на Кубе отправился. Загорелый, как сам черт.

Вчера тоже странный труп. Поджарились мозги, кто его так «вылечил», неясно. ЭСТ1 на такое не способна, разве что его жарили несколько часов. Тогда непонятно, почему следы такие незначительные. Альберт говорит, чтобы не брал в голову: всякие извращенцы попадаются. Может, и правда — сексуальные утехи? Кто ж, когда пытает, хозяйство перевязывает? Лучше уж пальцы отрезать. Какие только извращенцы не попадаются.

20.06.1991

Звонил Альберт, сказал, что есть для меня интересный материал. Все-то у Альберта Аристарховича — материал. Приехал, посмотрел, материал и правда интересный. Опять покойник со вспухшими гениталиями и следами на висках. Умер как приговоренный к электрическому стулу. Зад весь в дерьме. Бедолагу сильно шарахнуло. Прошлый так и остался неизвестным. У этого есть имя. Сохранился плохо. Предыдущий был свеженьким. А у этого уже ткани начали распадаться. Пока бальзамировал, сам весь в запахе измарался. Помощник мне нужен, да кто ж его даст, когда помимо меня еще три единицы числится. На бумаге, конечно, а она, как известно, все стерпит.

13.08.1991

У нас завелся маньяк. Еще один труп, еще одни синюшные яйца. Следов спермы, говорят, нет. Отпечатков тоже нет. Все три жертвы незнакомы. Однако все примерно одного возраста — старики. Геронтофил? Некончающий. Но это уже не мое дело. Мое дело — загримировать «голубчика». А там — Бог с ним.

07.09.1991

Снова тело, менты в бешенстве. Требовали отпечатки, следы, что угодно. Альберт плевался ядом, сцепился с Серженко, еле оттащили. Нет следов, ну нет. Труп свежий. Ожоги на висках чуть меньше, чем у остальных. Детородный орган опять перевязан.

20.09.1991

Еще один, в этот раз какая-то путаница с опознанием. Не то постарел он сильно, не то поиспортился. Жена поначалу опознала, а потом отказалась от тела. Сказала, что ее супруг в два раза моложе. Некоторые вдовы умудряются быть плохими женами даже после смерти супруга. Хотя, казалось бы, чего мертвецу мстить? Ему-то уже все равно.

01.01.1992

Три месяца без странных покойников, и вот — подарок под Новый год. Кому ж неймется в праздники? Отмечали у Альберта, у них людей много. Сам организатор опоздал. К моменту, когда господин Кручинский соизволил прийти, половина уже едва видела и говорила. Прямо оттуда вызвали. Так полутрезвые и поехали. Настроение как рукой сняло. Двое, один уже почти разложился, второй — целехонек. Оба найдены в квартире последнего. Никто ничего не видел. Оно понятно, все ж бухие. Теперь работать в праздники. Поднакопилось «обычных» за новогоднюю ночь. Два обмороженных. Из ларьков паленую пили, не жаль нашему люду себя. Не жаль.

21.02. 1992

Это уже стало нормой. За время, пока мы находили их, Альберт сделал экспертизу шнурка. Китайская штучка, из них плетут амулеты для оберегов. Сберечь самое дорогое «жмурикам» не удалось. Даже если бы их спасли, отек был бы, а за ним уже тридцать три удовольствия.

22.02.1992

Опять странности с опознанием. Дошло до того, что подключили соседей. Все как один сообщили, что труп похож, но выглядит значительно старше.

23.02.1992

Под ухом нашел прокол. Спросил у Альберта, видел ли. Сказал, что видел, но в теле не обнаружено никаких следов наркотика. Что кололи — неясно. Жертвы истощены так, будто три года жили в лагере. Хотя последнего всего неделю назад видели живым и здоровым. А еще на двадцать лет моложе. Что же с ним за неделю могло произойти?

24.02.1992

Мы вернулись с Альбертом в квартиру убитого. Не знаю, чего ему это стоило, но новый следователь у него с рук ест. Я и не подозревал за ним такого рода власти. Что ж, нам это даже на руку. Поиски результатов не дали: ни шприцов, ни каких-либо серьезных веществ. Урну, конечно, уже опустошили, но там, Альберт сказал, ничего не нашли. Или убили не здесь, или забрали все с собой.

25.02.1992

В лацкане пиджака, в который я должен был облачить покойника, нашел необычную выпуклость. Решил, что это забытый там шарик от моли. На ощупь больше было похоже на свернутый цилиндрический предмет. Распорол, любопытство победило. Не знаю, что я ожидал там увидеть. Это действительно был цилиндр, выделанный из кожи, внутри обнаружился маленький ключ, из тех, какими запирают секретеры или даже шкатулки. Не думаю, что видел в квартире убитого хоть что-то, что можно было бы отпереть ключом. Альберту не сообщил, не знаю почему. Возможно, потому, что его поиски похожи на одержимость. До сих пор не понимаю, зачем мы вообще все это начали. Неужели нам, как и в универе, не хватает острых ощущений? Последняя его выходка стоила мне вышки.

01.03.1992

Вернулся в квартиру с Альбертом, новым следователем и подозреваемым. Где они его откопали? Трясся, как эпилептик, руки дрожали. Без психолога ясно, что никакого отношения к убийствам он не имеет. Но, видимо, в уголовном розыске так не считают. Пока он показывал, как именно «убил» нашего покойничка, я крутил головой, пытаясь отыскать секретер, который бы мог отпереть мой ключ. Сокрытие улик меня почему-то не тревожит. Тайна жжет карман, как внезапно появившиеся деньги. И я не хочу с ней делиться ни с кем. Ничего, конечно, не нашел. Вернулся побежденный. Чуть не натворил дел с телом.

02.03.1992

Нашел! Архипов Владислав Олегович. Через год собирался на пенсию, работал подсобным рабочим в мясном цехе. В цех, конечно, не пустили. Сюда бы и ВуМВД не пустили, потому как место непростое. Комбинат «Мясоян» принадлежит нынешнему главе города, а до этого принадлежал его отцу, а еще раньше деду. Охранник после двух хорошо узнаваемых купюр открыл мне шкафчик Архипова. Там я нашел шкатулку. За еще две сотки шкатулку мне отдали. Дороговато, особенно если внутри будут любовные письма, но кто хранит любовные письма на работе, а ключ от шкатулки — зашитым в парадном пиджаке?

10.03.1992

Пришлось обо всем рассказать Альберту. Он был недоволен. Если бы не надобность в его помощи, я бы так и оставил эту тайну себе. Слишком уж она по мне, чтобы я делил ее с кем-то. Особенно с Альбертом. Кручинскому доверять нельзя. Я уже доверился однажды, разгребаю до сих пор. Но все наши взаимные обиды меркнут по сравнению с тем, что мы узнали о нашем покойнике. Владислав Олегович — этот немощный истощенный старик — некогда был археологом ведущего Московского университета. Всего десять лет назад он приехал в нашу глушь затем, чтобы отыскать курган с захоронениями некоего племени, жившего здесь еще до поселения шведов. Все может быть, иногда люди в огородах находят разные необычные вещи. Краеведческий музей каждое лето раскопки проводит. Он-то официально и принял Владислава Олеговича. Архипов забросил свою деятельность после четырех месяцев упорной работы. Потом начал посылать в местную газету статьи о том, что жителей Вузицы нужно эвакуировать. Поначалу к нему прислушивались, считая, что его обеспокоенность связана с какой-то сейсмической или геодезийной опасностью, однако кто-то вовремя вспомнил, что Архипов не геолог, а археолог, а его опасения никак не касаются сферы хоть сколь-нибудь реальной. Владислав Олегович ничего не добился.

У Архипова в Москве была жена, исследовательская и образовательная деятельность, но он так и не вернулся в родной город, оставшись здесь и устроившись на мясокомбинат. Все это и было изложено в той самой газете, вырезки из которой Владислав Олегович так аккуратно, с присущей ему внимательностью археолога, собирал в свою шкатулку. Помимо этих, в большей степени унизительных статей, там была заметка о ранее найденных местным краеведческим музеем захоронениях, которые будут исследованы московскими археологами под руководством Архипова Владислава Олеговича. Далее шли любопытные факты касательно самых крупных находок, которые были обнаружены на месте кургана: множество скелетов, расположенных в хаотическом порядке, явно несогласующемся с принципом церемониального торжественного захоронения. Также внутри были обнаружены шесть шаров идеальной формы разного размера. Они были брошены в общую могилу подле одного из скелетов. Отличительной особенностью каждой сферы являются вкрапления в камень, похожие на естественное покрытие перламутром.

Поразительно, но раскопки кургана прекратились, официально на работу просто не хватило финансирования. Однако Архипов утверждал, что все находки были тайно извлечены и вывезены, а курган засыпан. В статье упоминалось печальное происшествие, в связи с которым погиб один из археологов. Несмотря на то, что событие было освещено одним некрологом, Архипов выделил это место маркером, а на полях сделал пометку «легенды Ниенши».

Как только сойдет снег, поеду туда. Даже если Архипов сумасшедший, в одном он прав: закапывать археологические находки просто так никто не будет. Конечно, дело вовсе не в том, что здесь жило какое-то племя и совершало свои жертвоприношения, как он пытался убедить нашу газету, но это вполне может быть сокрытием хищения.

08.04.2018

Пришлось ждать до апреля. Весь март был холодным и снежным. Всего четыре дня, как на улице плюсовая температура, и снег успел растаять. Я был в Померанской пустоши, именно так называлось то место, где Архипов копал свой курган. Там нет ничего. Даже следов раскопок. Я едва нашел место, которое было показано на фото в газете. Словно раскопки никогда и не велись…

За окном стемнело. Кручинский никак не ехал. Покойник уже давно лежал в моем холодильнике, а у меня на фоне прочитанного чесались руки. Все, что я успел узнать, не было ни фантастическим, ни невероятным. Я тоже слышал об этом кургане и даже хотел как-то съездить туда, посмотреть, как работают фанаты своего дела. Но так и не нашел времени, а может, был слишком ленив. Теперь же получалось, что и ехать некуда. И все-таки этот Архипов умер не просто так. Значит, нашел что-то? А если нашел, обнаружил ли это дядя Вова? Не зря же Кручинский так волновался об этом. Он не такой человек, чтобы о всяких небылицах волноваться.

Вспомнив о Кручинском, я тут же потрогал карман, в котором лежало письмо. Я совсем забыл о нем. Достав сложенный конверт, я разорвал одну из сторон и вынул лист бумаги, сложенный вдвое. Почерк принадлежал дяде Вове. Такой же кривой и едва различимый.

Сенька!

Формалин портит кожу, фенол воняет, а сулема делает из покойника брата-близнеца с восточными корнями… К чему я это? К тому, что к каждому покойнику у нас, как в элитном борделе, свой подход полагается. Люди даже после смерти такие привереды, что диву даешься, как это они в этом мире умудряются так долго жить. Смотри за машиной, у нее опять трубки отошли, я там проклеил изолентой, но надолго ли…

А теперь перейдем к самому важному. Ты, Сеня, всегда меня спрашивал, неужели я свою жену так не любил, что теперь такой алкаш сделался. Нет, Сенька. С моей мегерой, которую я любил, это вовсе никак не связано. А связано это с моим другом и делом, коим мы повязаны теперь уже до самой смерти, а теперь вот и ты. Я бы и рад тебе ни о чем не рассказывать, но ты решил для себя остаться в нашей красильне, продолжать, так сказать, мое дело. А если так, то Кручинский обязательно тебе все расскажет. Лучше бы тебе это узнать от меня, а не от него. Альберт Аристархович — человек увлеченный, и потому тебе в тандеме с ним всегда нужно помнить о том, что ты сам за себя, а он сам по себе. Всегда так было. Еще когда мы в универе учились, он меня под отчисление своими выкрутасами подвел. Так я и остался недоучкой, вот теперь вожусь с трупами, хотя никогда не помышлял об этом. Это он на последнем курсе стал бредить покойниками, а я всегда хотел иметь дело с живыми. Но и ты, Сеня, не планировал же людям в анусы вату совать, верно? А жизнь — она такая, непонятно, к чему нас готовит и зачем, какими методами наставляет. Вечно все через этот анус и выходит.

Я оставлю тебе свой дневник. Там все подробно описано, что да как. Началось это давно. Еще до меня, до Альберта и вообще до всего этого. До человечества нашего бестолкового, а закончится, возможно, с ним.

В девяностые годы, когда я уже плотно обосновался, мне так тоскливо было, так плохо оттого, что закончу я свою жизнь тут — а это дело уже было решенное, — что я стал законченным циником. Альберт меня, чтобы развлечь хоть как-то, стал иногда зазывать на места преступлений и представлял всем как помощника. И однажды в самом деле мы обнаружили нечто необычное, хотя, на первый взгляд, смерть была не более чем результатом неудачного самоудовлетворения. И пока я так думал, трупов таких копилось и копилось. Мы же с Альбертом поработали лучше, чем наша доблестная милиция, и нашли, откуда ноги растут. А растут они, Сеня, все отсюда же. Из Вузицы нашей. Точнее, не из нее, а из того, что было до нее. Считается, что Вузица была построена на пустом месте, но это не так. Когда-то это территория принадлежала шведам, город назывался Ниенша, однако, когда в 1710 Петр I включил эти края в Санкт-Петербургскую губернию, оказалось, что шведский город пуст. Жителей не было, а сама местность выглядела заброшенной. Остались лишь каменные стены, украшенные барельефами. Они не принадлежали шведской культуре. Они вообще никому не могли принадлежать — никому из живых народов, так как подобной технологией люди не обладали. Камни и стены были использованы для создания нового русского уездного города, а о Ниенше было забыто. Но я нашел одно упоминание о том, что город существовал: в воспоминаниях одного помещика 1830 года о холерном бунте, произошедшем в нашем городе. Он пишет, что уже слышал о подобном от своего деда, который приехал в Вузицу, когда та еще только строилась. Его дед рассказывал, что, когда они снесли каменную стелу с главной улицы, на следующий же день появился первый заболевший. Люди умирали один за другим, и многие думали, что дело в отравленной воде, часть же была уверена, что Ниенша проклята и потому-то все ее жители покинули это место. Тогда умерло около двухсот человек, при бунте больше было убито, поскольку жители расправлялись с солдатами, пытавшимися остановить безумие, и всеми, кто имел хоть сколь-нибудь отдаленное отношение к аптекарскому или медицинскому делу. Второй холерный бунт произошел спустя ровно сто лет.

Ты спросишь меня, какое отношение все это имеет к тем мертвецам, одного из которого ты, верно, уже видел? Я знаю, что некоторые из них были обнаружены на месте кургана — это то самое место, где вспыхнула холера. Оно же и было центром Ниенши, где стояла стела. Жители просто не стали строить там, а ушли подальше от проклятого места, каким они его считали. Архипов погиб из-за того, что узнал, в его шкатулке была всего одна ценная вещь — список. Альберт наверняка будет искать его. Проверь список. И не показывай Альберту: у меня сложилось впечатление, что он слишком заинтересован в нем. Эти люди, по мнению Архипова, имеют отношение к сокрытию кургана, возможно, не они, а их знакомые. Обрати внимание на даты подле каждого имени.

Список ты найдешь на втором листе. Я не проверил его сам, в последнее время я стал плохо себя чувствовать, и меня вовсе не тянет распутывать это дело: какой-то страх поселился во мне. Я, Сеня, уже слишком стар. И дело даже не в годах. Я устал, окончательно и бесповоротно. Такая вот история. Хочешь заняться этим? Хочешь, я знаю тебя. А еще я знаю наш город. Он скучен, и вместе с тем хочется найти в нем что-то такое, о чем невольно думаешь каждый раз, когда становится плохо и страшно. Хочется узнать причину мороза по коже. Узнай ее вместо меня. Или лучше выброси все это и езжай в Москву. Морг в гиблой Вузице — не лучшее место, чтобы жить и умереть, а, пожалуй, худшее. А я останусь среди тех, кто пожелал выбрать худшее.

Твой наставник и друг Владимир Левинсон

P.S. Я не все рассказал в дневнике. Знаю, что Альберт будет читать, и ты, наверное, понял: я ему не доверяю. Уже давно мой друг мне кажется чужим. А может, я всегда относился к нему с настороженностью. Я видел у Альберта шар, из тех, что были на фотографии в газете. Я держал его в руках, и это было нечто необъяснимое, я не могу передать то, что со мной произошло, но вдруг все стало таким ясным и понятным, словно пелена с моих глаз начала спадать. Я видел мир совсем молодым, когда люди жили племенами, когда они враждовали друг с другом и поклонялись бесчисленным богам. И я видел самого Бога, он не был похож на нашего. Это существо вообще не походило на божество: нечто крупное, закутанное в шелковое одеяние, из-под которого торчали покрытые шерстью лапы. Его морду покрывала белая маска с лисьей мордой. Руки были полностью скрыты тканью, но не думаю, что они у него были. А позади существа я увидел шесть хвостов. Словно огромные щупальца, покрытые рыжей шерстью, они по очереди били по полу. И там, куда они били, появлялись трещины. Возможно, мое видение было лишь галлюцинацией, наваждением от страха быть пойманным с поличным, но я видел все так четко. Я вернул шар обратно и не заговорил о нем с Альбертом. Если ты все-таки возьмешься за это, он держит его в своем столе, в морге.

***

Письмо произвело на меня гнетущее впечатление. И не потому, что туманные намеки заставили во что-то поверить. Сам стиль письма был так не похож на моего учителя, что невольно вселил в меня тревогу.

Мысли об умершем прервал звук железной двери. Хорошо знакомый мне звук. Я вышел из кабинета, направившись по длинному узкому коридору, едва освещенному парой ламп. У самого входа стоял Кручинский. Вид у него был помятый, глаза нехорошо блестели. Опять выпивал с кем-то.

— Готов? — спросил он у меня. — Дневник-то прочел?

— Малую часть, — ответил я. — Вы что — во все это верите?

— Во что именно? — спросил он, прищурившись.

У меня сложилось впечатление, что Альберт Аристархович слишком уж заинтересован моим ответом. Словно хотел выведать что-то, что мне самому показалось бы незначительным. Я захлопнул рот и, чуть помолчав, спросил:

— Вы в самом деле хотите здесь вскрывать?

Видимо, мой ответ его разочаровал, но, не желая казаться подозрительным, он послушно оставил тему дневника.

— Идем-идем, — сказал Кручинский и, подхватив меня под локоть, повел в мой же холодильник. — Ты себе сотрудника-то нанял?

— Сегодня его нет.

— Ну и хорошо. Меньше мороки и объяснений.

И только тут до меня дошло, что уже было это все, только не со мной, а с Левинсоном. Они так же меня выпроваживали, а сами вскрывали здесь непонятно кого и зачем.

— Как вы в морге-то отчитываться о вскрытии будете?

— Отчет уже готов, — ответил Кручинский беззаботно. — Ты, Сеня, не о том волнуешься.

— Ну и бардак там у вас, а заправляете эти бардаком вы сами.

— Вот святая простота, — усмехнулся Кручинский. — Какой же порядок, когда в день по четыре «жмурика» прибывает. Мокруха сплошная. Вчера вот вообще «лего» привезли. Бивни выбиты, опознать нельзя.

— А мне ничего не сообщали.

— А там собирать нечего. Говорю ж — «лего». Да и кому он нужен. Ты ж только за бабки работаешь, это мы — есть копальщики, нет, обязаны принять любой тухляк и выяснить, что с ним. Сейчас такое время — для патологоанатома ничего нет, все судмедэксперты, и все же свои договоренности в ментовке имеют. Вчерашнего пилить пришлось и зашивать.

— Куда зашивать? — спросил я непонимающе.

— А тебе что, Вовка ничего не рассказывал? Как мы от «жмуров» неугодных избавляемся?

— Я как-то об этом не думал. Ну, наверное, ямы копаете.

— Яму выкопать можно. Летом еще куда ни шло, а зимой много не накопаешь, опять-таки могильщики — болтуны знатные. Мы его, Сенька, — он положил ладонь на мою шею, и у меня по спине вдруг заструился холодный пот, — зашиваем в других. Понимаешь?

— Как — в других? — Я обомлел.

О таком я никогда не слышал. И мысль об этом меня отчего-то невероятно напугала. Вот сдашь так «голубчика», а у него внутри еще один.

— А вот так, в бегемотину какую зашьем. Эксгумации сейчас редко проводят. В дохляка много не напихаешь, конечно. А вот в бегемотину…

— Я ж сам их…

— Знаю, знаю, — сказал он и похлопал меня отечески по спине. — Ладно, идем, тухляка нашего посмотрим.

Вообще-то я был на вскрытии, и не один раз. Но как-то не привлекало меня это дело. У нас с дядей Вовой все-таки работа не такая грязная. К нам уже «зашитые» поступают, иногда, конечно, приходится наполнять туловище, если органов нет, но это редкость. Обычно или в морге все сделают, или вовсе невскрытый попадется. Тогда все органы на месте. В общем, наша работа косметическая. Суповые наборы к нам и вовсе не попадают. Можно сказать, что, в отличие от работы Кручинского, мы работаем в очень комфортных условиях. А тут на тебе: смотри, ассистируй и записывай. Хотя Кручинский такой, ему особенно помогать не нужно. С фрезой он управлялся ловко: отсепаровал кожу на затылке, натянул на лицо, обнажив череп. Всегда меня удивляло, как быстро человек превращался в набор этакого полуфабриката. Вот волосы, к примеру, выглядели как заготовка для куклы. Того гляди, сейчас на шарообразную голову натянут. И натянут ведь потом. Распилил череп, открыв обзор на мозг.

— Посмотри-ка сюда, — сказал он, ткнув во влажную субстанцию мозга, — ликвор.

— Это отек? — спросил я, припоминая, что бывает, когда в мозгу накапливается избыточное количество жидкости.

— Мг, — ответил Альберт Аристархович, отделяя обонятельные и зрительные нервы.

— От воздействия электричества? — спросил я.

Он покачал головой:

— Маловероятно. Хотя, если его пытать, планомерно повышая внутричерепное давление… Культивировать нужно, но наш труп еще две недели назад ходил и говорил.

— Возможно, он ударился до нападения…

Кручинский ничего не ответил, но по его виду я понял, что не угадал. Кручинский орудовал ножом, снимая кожу, словно очищая тушку, а потом на лучшие кусочки разделывал. Многие говорят, будто после наблюдения за вскрытием долго не могут притронуться к мясу. Это справедливо: когда оказывается, что внутри мы та же самая туша, невольно задумываешься — а чем ты, собственно, лучше коровы? Ведь не бесценным своим мозгом, когда он внешне не лучше кишок выглядит? Нет, мои косметические процедуры — ерунда. Самое ужасное — это не распад тканей, это когда внутри человек на сырой стейк похож. И положи его в печь, зажарь с луком и майонезом — и не поймешь, что ты разумное существо ешь. Что ты уже каннибал. Я где-то читал, что кроманьонцы ели неандертальцев. Правда ли это? Если да, то не так ужасен сам акт каннибализма, некоторые племена Новой Гвинеи едят белых людей до сих пор. Но они изначально относятся к белым людям как к еде. Наши же предки умудрялись скрещиваться с неандертальцами, поедать их, делать из их черепов и зубов украшения. Что это, если не чудовищная безнравственность, к коей мы и сейчас иногда прибегаем? Наследие от животного мира кажется нашему разуму чудовищным, а такое ли оно? Или это мы чересчур размякли? Если и так, то Кручинский к таким людям — размякшим — не относился. Пока я раздумывал, записывая редкие комментарии Кручинского, он успел сделать срединный разрез и обнажить грудную клетку и брюшную стенку.

— Что стоишь? Емкость дай какую-нибудь, — сказал он мне. — Анализ мочи сразу возьмем.

Я вздрогнул. Кручинский держал руки как раз над паховой областью. Даже после смерти твои яйца кого-то интересуют, ну, или мочевой пузырь. Все равно — приятного мало.

Достав из шкафа черпачок размером со стопку, я передал его Кручинскому. Он окунул его внутрь тела, вынул оттуда уже с мочой и передал мне. У меня лаборатории тут не было, поэтому я закрыл черпак пластиковой крышкой и определил на стол.

Разрезав грудину и обнажив органы, Кручинский вынул сердце и показал мне.

— Смотри сюда, — сказал он. — Задняя стенка разорвана, перед смертью он ощущал сильную аритмию и задыхался. И… — Кручинский чуть поморщился, — повторил, хоть и частично, путь жестоко убиенного первого человека на электрическом стуле. И обделался так же.

— Вы бы не обделались? — спросил я, отчего-то разозлившись на хладнокровие Кручинского.

— Обделался бы, — ответил он, хохотнув. — Ты тут работаешь уже сколько лет? — спросил он с иронией, явно поняв мое недовольство. — Все еще сочувствие испытывать способен?

В его голосе было столько насмешки, что я немедленно захотел ответить что-то по-хамски грубое, касающееся его собственной персоны. Может, я его самого еще гримировать стану. Но я не стал этого делать, потому что понял: Кручинского этим не пронять, он бы мне еще советов надавал по поводу своей персоны. А душещипательные темы в его присутствии лучше не поднимать вовсе: Кручинский циник. Мне долгое время казалось, что и я должен быть таким — профессия обязывает. Говорят, что цинизм — лучший показатель профессионализма. Это они не от большого ума говорят. Кто доверит тело любимого супруга, родителя или ребенка человеку, который дает им унизительные клички в зависимости от причины смерти и стадии разложения? Их счастье — и тех, кто умер, и тех, кто пока еще жив, — что они не знают всего.

— Ты неправильно, Сеня, реагируешь, — сказал Кручинский, вырезая поджелудочную. — Все равно бы скопытился, смотри, — он протянул мне печень, — дрянь дело. Русскому человеку, чтобы он жил комфортно, вторая печень про запас нужна. Сколько ж я этих проспиртованных видел. Ну ничего, тебе меньше мороки, — хохотнул он, смотря на меня.

Кажется, что шутки тут неуместны, но ведь известно, что человек ко всему привыкает и даже в самом гадком видит повод пошутить. Суицидники, кстати, свою долю получают. Здесь свои герои: акробаты, водолазы, падухи, Анны Каренины… У нас, слава богу, последних мало. Так как всего одна колея железной дороги, вокзал как таковой — будка, а среди поездов — одна электричка три раза в день ходит. Тут нужно постараться, чтобы Карениной стать. А в городах, там — да, страшно, особенно, когда падухам нужно обязательно под поезд в метро броситься, нарушить расписание и психику машиниста. Им-то все равно, а другим — как жить? Кто-то на совещание опоздает, у кого-то будет сорвана деловая поездка, а машинисту устроят разбирательство и отправят к психотерапевту. А он еще несколько месяцев не сможет работать.

Когда все внутренности вместе с кишками были извлечены, взвешены и описаны, Кручинский снова вернулся к голове. Внимательно осматривая ее, поворачивая так и эдак, он продемонстрировал мне места ожогов.

— Маловато для причины смерти. — Кручинский показал на виски. — И неясно, почему он так истощен.

— В желудке ничего нет?

Кручинский покачал головой:

— Нет, но это не объясняет, как он за неделю сбросил свой нормальный вес до анорексика.

Кручинский снял перчатки и бросил их на стол.

— А собирать его? — спросил я, смотря на все то безобразие, которое сотворил эксперт.

— Сам не сможешь? — Он похлопал себя по карманам и достал сигареты.

— Здесь не курят, — предупредил я его, но он не обратил на мои слова ни малейшего внимания. — Я гример вообще-то.

— А Вовка бы смог, — почти с сожалением сказал Кручинский, выпуская колечко дыма.

— Дядя Вова вообще-то медицинский почти окончил, а я колледж по визажу.

— Один хрен, — сказал Кручинский. — Он не на отделении хирургии учился.

— Все равно, теорию-то он знал.

— А ты тоже знаешь: кишки — в пуповину, язык — в гортань. А лучше набей его, как куклу, дольше пролежит, а так раствора уйдет литра два.

— Альберт Аристархович, да ведь не дело это.

— Сеня, ты такие «лего» собирал, что не приведи Господь, а тут набор целехонький, европейский.

Европейский набор «Сделай сам» мы собрали все-таки вместе. Конечно, хорошо было бы забальзамировать сразу, комбинаторно, так сказать. Но от родственников погибшего никаких заявок не поступало. Мой гость вообще был, можно сказать, нелегалом на моей территории.

— И что? Даже в пузо ему не зальешь? — спросил Кручинский, когда наш мертвячок вновь стал похож на человека.

— Сначала с родственниками свяжусь, — отмахнулся я.

***

Вставив иглу в брюшину, я включил аппарат и сразу услышал мерное жужжание. Изолента была на месте. Дядя Вова не обманул. Примотал на совесть. Теперь нужно было следить, чтобы покровы на теле не были содраны. Пережать вены и постараться, чтобы раствор наполнял моего нового знакомого равномерно. На самом деле способ этот был совершенно бесполезный, но после вскрытия другого не существовало. Разве что вновь вскрывать и обрабатывать каждый орган. Заниматься этим не хотелось, на век покойника, пока он будет оплакан близкими по эту сторону земли, хватит. А дальше закопают, и плевать всем будет. В конце концов, человек после смерти — всего лишь кукла, манекен, который в утешение остается рядом с родственниками, и то совсем недолго. Когда-то, лет в шесть, Сенька Сухарев не знал о разложении. Он представлял кладбище как тюрьму, где люди, словно восковые куклы, лежат по своим камерам — спокойные и спящие. Теперь я знал так много, что иногда хотелось проблеваться. Знания мои были омерзительны.

Отчасти это было связано с дневником дяди Вовы. Все, им написанное, вызвало мой живой интерес, так как показалось занимательным. Оказалось, что мой наставник провел исследование, и весьма подробное — со ссылками на источники, описал все узнанное. К примеру, увиденное им в шаре явно нашло свое отражение в легенде о духе лисы. Данная литература изучалась им настолько тщательно, что рядом с этими записями появились многочисленные пометки на полях: народн. Ниенши, стр. 320., Мифы и легенды, ж. вып. 6, Апокрифы хана Ирнира, Екаи Хонсю, хро-ки Кодзики стих 45, сказ. Вудемира и т.п.

Некоторые из пометок я узнал, так как видел книжки в кабинете дяди Вовы. Кажется, они были библиотечными. Стоило сдать их после его смерти, но я все никак не находил времени. И теперь они лежали на подоконнике — пыльные и чуть отсыревшие.

Я взял одну из них из чистого любопытства. «Сказания Вудемира» оказались сборником рассказов, написанных, как утверждал автор, в начале XVIII века. Впрочем, имя автора на обложке было вполне заурядным: Анатолий Леонов. Видимо, Леонов взялся переложить старые сказания на удобочитаемый язык и выпустил малым тиражом образчик древней культуры. Хотя я подозревал, что сии «Сказания» родились в больном воображении господина Леонова, а историческая ценность, как и всегда, была выдумана издательством в надежде продать побольше экземпляров.

Первое же сказание касалось хитрого лиса, обманом попавшего в дипломатическую экспедицию, возглавляемую Ивакурой Томоми2. Прибыв в Прусскую Померанию, лис сошел на берег и не пожелал возвращаться обратно. Слишком уж вольготно оказалось на чужой земле.

Будучи молодым екаем 3, лис не отказывал себе в удовольствии лакомиться печенью людей, которая, по уверению автора, была единственной целью каждого екая, так как наделяла съевшего невероятной силой.

Однажды, напав на возницу, лис, как и всегда, разорвал человека и пожрал его печень. Екай хотел добраться и до хозяйки кареты, но, когда увидел испуганную девушку, влюбился в нее. То была первая красавица среди дам высшего света — Луиза Ирен Дармштадтская, дочь маркиза Дармштадтского. Оставив девушку, лис отправился в свою пещеру, где имел обыкновение спать, когда не пожирал печень. Три дня и три ночи он пролежал там, думая о Луизе, на четвертый день вернулся в город и узнал, что девушка находилась в потрясенном состоянии. И хотя лис обратился в самого красивого мужчину, очаровал маркиза, сама Луиза Дармштадтская не вышла к гостю. Она была столь напугана случившимся с ее возничим, что никого не принимала и видеть не хотела. Старания лиса были напрасны. Тогда он обернулся девушкой и поступил в услужение к Луизе. Он приходил к ней каждую ночь, меняя свое обличие, путая и затуманивая разум своими речами. В конце концов девушка влюбилась в ночного гостя и начала скучать по нему. Единственной, кому она доверилась, была ее верная служанка. Следующим утром прекрасный ночной гость просил руки у ее отца. Однако маркиз Дармштадтский был против. Он решительно отказал, сказав, что брак его дочери уже устроен. Луиза была обещана брату маркиза. Девушка была безутешна, она плакала на плече своей любимой горничной, а та, как могла, пыталась успокоить ее.

А в шале графа Дармштадтского — родного дядюшки Луизы — случилось странное. Граф, позавтракав, заперся у себя в кабинете и не выходил до обеда. Потом Его Сиятельство страшно закричал. Он не открывал дверь, несмотря ни на какие уговоры слуг. Когда дверь была взломана, граф Дармштадтский лежал на полу без сознания. Придя в себя, он был весел и не помнил ничего из произошедшего. Лишь его бакенбарды поседели, а сам он взмок. Одна из служанок отметила на висках едва заметные ожоги, но не придала этому никакого значения. Луиза Дармштадтская вышла за него замуж всего через месяц, дядя вдруг стал ей приятен, и вроде как она даже влюбилась в него. Отец был счастлив, особенно учитывая то, что дела брата шли не в пример лучше его собственных.

На этом сказание о хитром лисе заканчивалось. Последними строками в нем были слова:

Ночью, когда Луиза, наконец, стала принадлежать екаю, он вкусил печень той, которая стала женою и любила его больше жизни.

Все сказания были однотипны. Они, как правило, касались козней екаев, их хитрости и жестокости. Хотя, по большей части, злых духов можно было только пожалеть, не слишком-то умны те оказывались. Зато лисы умудрялись получить необходимое всеми возможными способами. Один из девятихвостых духов умудрился стать высшим судебным чиновником при китайском императоре только затем, чтобы похитить священный зуб Будды Шакьямуни. За время его чиновничества самые отъявленные преступники были помилованы, а горожане, чьи преступления едва ли можно было таковыми назвать, подверглись избиению бамбуковыми палками. В конце концов, люди перестали почем зря судиться друг с другом, однако лису так и не удалось похитить реликвию, ему мешал отважный юноша Чжан Шуань.

Из всего сборника дядя Вова выделил первое сказание и еще одно почти в самом конце. В них обоих лежало по тонкой закладке тетрадного листа. Второе сказание сильно выбивалось из общего сборника, потому что не было ни ироничным, ни комедийным. В нем был всего один герой — некий русский князь, страдающий от сильной боли в ране, которую он получил на охоте. До того, как получить ее, князь переживает из-за собственной мнительности: ему кажется, что люди вокруг только и делают, что насмехаются над его неповоротливостью и неловкостью, обсуждают его обличие, считая князя крайне уродливым. Когда же укус получен, аристократа начинают донимать галлюцинации: ему кажется, что вместо рук у него — лапы, покрытые шерстью, а у всех его знакомых — волчьи оскалы. Ему снятся сны о том, что он бродит по лесу в поисках жертвы.

Дамы вдруг начинают оказывать князю свое расположение, хотя раньше брезгливо отворачивались от него, а женщина, которую он превозносил, которая не отвечала ему взаимностью, сама приходит ночью в его спальню. После страстного совокупления князь чувствует отвращение и выгоняет любовницу. В конце ночи, испытывая изнеможение, князь смотрит на себя в зеркало и видит волчью морду.

Истории о шаре я не нашел. Тем сильнее мне захотелось узнать: тот ли самый шар у Кручинского или все-таки нечто иное. Возможно, кто-то подарил ему сувенир, привезя его откуда-то, а дядя Вова по своей впечатлительности решил, будто это с раскопок Померанской пустоши.

Попасть к Кручинскому я смог только через неделю, аккурат в день Октябрьской революции. Выходным он уже не был, но многие по привычке не выходили на работу, если могли, конечно, позволить себе такую роскошь. У меня клиентов не было, поэтому я собирался занять время, слоняясь по городу, или засесть в кабаке на Вишнецкой. Чтиво в виде дневника дяди Вовы меня вполне удовлетворяло. Но когда я уже собирался войти в питейное заведение, мой телефон зазвонил, и я с удивлением обнаружил, что звонил Кручинский.

— Слушаю, — ответил я.

Кручинский в своей манере, даже не здороваясь, сказал:

— Приезжай, разговор есть.

— А вы где?

— У себя, где же еще?

Посмотрев на часы, потом с тоской на барную стойку, я развернулся и пошел к машине.

— Вы разве не празднуете Октябрьскую революцию где-нибудь под столом? — с надеждой спросил я.

— День Согласия, — поправил меня Кручинский, — это теперь День Согласия. У меня все с собой.

— Не сомневаюсь. А я вот вышел, чтобы с формальдегидом не спутать.

Кручинский захохотал.

— Ох, Сеня, — сказал он добродушно. — Такое только с тобой может случиться.

Я с ним не был согласен. Сам Кручинский в пылу празднования вполне мог спутать водку с формалином и глоток сделать, хоть он и вонял ужасно. Но ведь, как известно, пьяному море по колено. Он и не поймет.

— Так что — вместе отмечать предлагаете? — на всякий случай спросил я.

— Конечно. Коллеги мы или где?

— Если я отвечу, вы обидитесь. Лично я склоняюсь к «или где».

— Кончай ломаться, я тебя не в койку зову, а день Рево… Согласия праздновать. Мне здесь скучно.

И отключился. Бросил трубку, будто дело решенное. Мне-то, конечно, это на руку. Выведу на чистую воду или хотя бы на шар посмотрю, который дядя Вова увидел. Может, он и правда тот самый. То, что Кручинский причастен, очевидно, дядя Вова просто так его не подозревал бы.

Дорога до Кручинского была поганая, вся в выбоинах и кое-как сляпанных заплатках. Машину то и дело подбрасывало. Сиденье больно давило на пятую точку. Но могло быть и хуже: идти пешочком или дожидаться автобуса, который ходит с разницей в двадцать минут.

На входе сидел только Петр Сергеевич — сторож. Спросите: а что охранять в морге? Тухляк и охранять. Это обычные покойнички людям ни к чему, проку с них нет, а мокрушные очень даже ценны. Потому как на ином «жмурике» можно обнаружить следы убивца. Как говорят наши бравые хранители закона: «Нет тела, нет дела». И потому выкрасть покойника страсть как хочется.

— И ты здесь, — сказал Петр Сергеевич.

Мы с ним хорошо знакомы были, так как он до работы в покойницкой охранником в баре работал. Да годы уже не те, чтобы пьянь выдворять.

— А я думал, Кручинский совсем плох, раз на работе глушит в одиночку.

— Что? Совсем никого нет?

Петр Сергеевич развел руками. Поставив свою размашистую подпись напротив фамилии, вписанной в журнал сторожем, я вошел в прохладное помещение. Морг у нас небольшой, темный совсем, коридор от силы две лампочки освещают. Зато кафель советский по всему периметру уложен был, в тусклом свете голубым отдавал. Жуткое зрелище, особенно с непривычки.

В разделочных — там получше, стоваттное освещение, чтобы внутри, значит, все было хорошо видно. Самое приличное помещение во всем захудалом морге — кабинет Кручинского. Там всего год назад сделали ремонт. Не бог весть какой, но все-таки это было намного лучше той захудалой каморки, обшитой ДСП, в которой обитал Кручинский ранее.

— А, — весело протянул Кручинский. — Арсений Евгеньевич. Что стоите, как неродной, заходите.

При этом он замахал рукой, зазывая пройти внутрь. Я вошел, прикрыл за собой дверь.

— Можешь на замок не закрывать, все равно потревожить нас некому. Пара практикантов была, и то я их отпустил. Пускай, думаю, погуляют, что им тут, в мертвецкой, делать? А ты проходи, садись.

— А ведь про вас люди говорят, что вы трудоголик, — пенял я ему. — Мол, в праздники вскрываете, а вы вот что… пьете.

— Какая разница, — сказал мне Кручинский. — Для судмедэксперта что выпить, что вскрыть — все едино. Для остальных же мы в любом случае занимаемся черт знает чем. Вот скажи мне, Сеня, откуда в людях столько чистоплюйства? Сами же потом у нас лежать будут пузом кверху.

— Так страх берет, Альберт Аристархович, — ответил я, садясь напротив рабочего стола Кручинского.

На столе у него была уже ополовиненная водка и невскрытая бутылка вискаря.

— Кто это вас так уважил? — спросил я, кивая на марочный виски.

— Клиент бывший с того света прислал. Мы с ним договаривались, что он в Финку съездит, привезет мне бухла нормального. Вот и привез, и сам в гробу приехал. А это, — он кивнул на пузатую бутылку, — уже жена передала.

— А чего не вскрыли?

— А не с кем. Кто здесь в хорошей выпивке понимает? Вот ты понимаешь?

— Да вы сами вон, — кивнул я на «Гжелку». — Все одним и тем же травитесь.

— А это наш национальный продукт. Причем и русский, и патологоанатомический. — Кручинский с трудом выговорил слово «патологоанатомический», и я понял, что он пьет с самого утра.

— С этим я не спорю, но зачем же «Гжелкой» травиться? Вы бы еще паленую в ларьке купили.

Он посмотрел на меня с величайшим презрением, а потом потянулся к карману пиджака и небрежно достал оттуда пачку сигарет.

— Видел покойничка на Мухинской? — Это он о том мужике, что неделю провисел на собственном галстуке.

— Покойник как покойник, что я — повешенных не видел?

— Ты, если бы кончать с собой решил, какой бы способ выбрал? — вдруг спросил Кручинский серьезно.

— Что у вас за вопросы такие, Альберт Аристархович? — возмутился я. — Я о таком даже не думал.

— А-а, так ты из этих, — сказал он разочарованно, прикуривая от спички, которую держал трясущейся рукой.

— Из каких еще — этих?

— Ну, эти: клинические энтузиасты, от вечности работой загораживаются и не думают о ней, поскольку мозгов все равно не хватит.

— Это вы меня так кретином назвали только что, потому что я о самоубийстве не думал? — спросил я изумленно и чуть обиженно.

— Надо же, дошло, — засмеялся Альберт Аристархович. — Что ты зенки вылупил?

Вот вроде бы приличный человек, образование медицинское, а на деле — хам натуральный. И сразу ясно, как это он весь из себя такой артистический занял главный пост по мертвякам.

— Да вот размышляю, что об этом вашем черном юморе психиатры думают.

— А они то же самое думают, — сказал Альберт Аристархович. — Только не афишируют. Умный человек всегда придет к мысли о собственном бессмысленном существовании. На то он и умный. Просто суицид — штука заразная: один себя по делу «замочит», а другой — за компанию. Идиот же.

— Что-то я не понял. Этому первому можно, потому что умный, а второму — нет, раз дурак?

— А так и есть. Ведь у дурака-то смысл найден. А за компанию только дурак пойдет вены вскрывать.

— Да какая разница, — удивился я, — исход-то один и тот же.

— Это да, — согласился Кручинский. — Так что? С крыши бы прыгал? Или вешался? А может, как дама, в ванне вены вскрыл?

— Нет, вены нет. Вода, запах, каша. Потом черпай меня из этой ванны лопатой. А с повешением язык наружу.

— А с крыши — морда разбита и асфальт в мозгах. Забавно, да? Унесли тебя, а часть тебя на дороге осталась, машинами укатанная. То есть, получается, тебя самого в теле-то и не осталось.

— Ну, вот видите, хорошего способа нет.

Альберт Аристархович засмеялся. Я взял со стола водку и налил ему и себе.

— Зеленый ты еще, — сказал он, тут же опрокидывая в себя стакан и морщась. — Представляешь, кому-то настолько плевать, что неважно: отрежут язык после смерти или нет.

— Вы бы закусывали, что ли, — сказал я ему, доставая из пакета сухую снедь, прибереженную на случай отсутствия закуси. — Так они и не знают об этом. О том, что язык после смерти — того.

— Это — да. Мы вот с Вовкой всегда спорили, что лучше. Он говорил, что уйти как мужчина — это себе выстрелить в глотку, ну или в башку.

— А вы?

Кручинский понюхал вскрытый салат и достал из верхнего ящика полиэтиленовый пакет с одноразовыми вилками. Насадив на вилку морскую капусту, Кручинский отправил ее в рот. Чуть поморщился, но запаха не заметил.

— А я против самоубийства, Сеня, — сказал Кручинский. — Я дурак.

Он заржал, вместе с ним и я тоже.

— Что-то не помню я, чтобы дядя Вова думал о таком.

— А ты его знал плохо. Он, кстати, на словах-то мужик был, все о револьвере думал и о мозгах на стене, мол, кто их потом вытирать будет. Допереживался, убил себе печень. Знаешь, алкоголизм — это ведь тоже самоубийство, только способ пассивный. А никому об этом просто не говорится.

— Как не говорится? Да сейчас везде реклама, как бухать вредно.

— Дурак ты, Сеня. Когда это человека, особенно русского человека, можно было вразумить словами о вреде? Да он еще больше распылится: как это ему не позволяют травить себя?! Государству трезвость вообще не нужна. Во-первых, у нас в России самый крупный поставщик водки — государство, а во-вторых, народом-алкашом проще управлять, он тебе — за жизнь, а ты ему подливаешь. Понял?

— К чему вы ведете, Альберт Аристархович?

Он посмотрел на меня, и я вдруг понял, что он окончательно пьян. Глаза его были сосредоточены, но ясности в них не было вовсе.

— Вот вы так хорошо это все говорите, а сами…

— А я что? — сказал он. — Я себя, думаешь, к народу не отношу?

— Да вот не относите, мне кажется.

— Ну, может быть, в какой-то там льстивой части своей души, которой у меня нет, не отношу. Но вообще, Сеня, иногда полезно думать так, как думаешь обо всех. Вот считаешь всех дураками, а на себя обороти тот же взор и посмотри, все ли дураки, или ты один такой.

— Да я всех дураками не считаю, — заверил я его.

Мне показалось, что он о себе самом говорит. И почему с горечью — неясно. Что у него, проблемы с кем-то? Криминал? Конечно, криминал. Все-таки человек немаленький, а к таким другие люди не ходят. Только очень серьезные и тучные — значительные люди.

— Знаешь, — сказал он вдруг. — Мне по первости, когда только работать стал, еще ничего толком не умел, один и тот же сон снился. Будто я вскрываю кого-то. На лице, как всегда, белая тряпка. И кажется мне этот покойник знакомым очень, я тряпку-то снимаю, а там — я сам.

Мы помолчали. Он продолжал пить, а я смотрел на него, не понимая, отчего мой учитель считал Кручинского своим другом. Совсем они разные были.

— За что дядю Вову отчислили? — спросил я вдруг, желая разбередить в этом равнодушном человеке хоть толику вины.

Я не ждал, что он ответит. Обычно с такими вопросами Кручинский посылал куда подальше. А все, что касалось дяди Вовы, вообще было табу. Но, должно быть, он в самом деле захмелел, потому что рассказал мне (впервые в жизни он был честен). Его пьяненькие глазки вдруг лихорадочно заблестели, а лицо побледнело, словно с него схлынули все краски.

— Вовка, думаешь, таким был? — спросил он у меня насмешливо. — Жалким стариком и пьяницей?

— Я ничего не думаю, — ответил я, и Кручинский махнул на меня рукой.

— Нет, — сказал он, — думаешь. Когда видишь перед собой кого-то вроде меня, трудно поверить, что когда-то это был молодой человек. А Вовка был хорош собой, очень хорош. Сын полковника, мать вся такая…. — Альберт Аристархович изобразил руками нечто, пытаясь выразить не то красоту, не то манеры женщины, — консерваторию окончила. Интеллигентка. А Вова… Надоело ему все. Столько лет в школе изображал образцового сына, в музыкальной школе на скрипочке играл. Чистый еврейский мальчик, только что глаза не голубые и кудряшек не было. А в академию поступил и давай кутить. Сам башковитый, а жизни вовсе не знал. Мы с ним еще при поступлении познакомились. Только я свой путь уже заранее знал, хирург — никак не меньше, а он метался, даже врачом не хотел быть. Я учился как проклятый, а ему учеба давалась легко. Это ведь он решил, что мы друзья дальше некуда, а я не возражал. Думал, если дураку невдомек, какая разница между нами, то хоть лоб расшиби, а не объяснишь. Летом Вовку отец пристроил в морг работать. По специальности — так он говорил. Ну, для других понятно, будущий врач, значит, должен в морге или в психушке смены свои отпахать. На самом деле — хотел, чтобы Вовка болтался меньше, а может, хотел показать, что бывает, когда жизнь к человеку немилостива. Не знаю. Вовка там ни дня не был.

Альберт Аристархович выпил еще, поморщился, как перед прыжком в воду, а потом, глядя мне в глаза, сказал:

— Меня туда отправил. Говорит: тебе же деньги нужны? А самому в казенное место не устроишься, а там, мол, папаша для меня расстарался, местечко теплое, говорит, приготовил. И ржет. Теплое местечко, понимаешь?

Я кивнул.

— А я там… — Кручинский уставился в дно стакана, — абортарий устроил.

— Что? — Я поперхнулся и вытаращился на Кручинского.

— Абортарий, — повторил он. — Женщины приходили, а я их резал. Я и еще один студент. Все было хорошо, пока мы однажды не смогли остановить кровотечение.

— И что?

Кручинский поморщился:

— Взяли фрезу, — он помедлил, смотря прямо перед собой, — и распилили ее: ноги, руки, кисти. С туловищем шло плохо, крови было много. До утра еле управились. Спустили ее в канализацию. Всю. По кусочкам.

Я смотрел на него, не веря своим ушам.

— И вот проходит время, в раковине стоит вода, а в толчке еще хуже. Вантузом прочищали. Бесполезно. Кто-то вызвал сантехника. Без нас все это было. — Он зажал сигарету в зубах, прищурился. — Он пришел, открутил трубы и нашел ее руку. Кисть. Говорил Гурьеву, чтобы он пальцы отрезал, а он...

— И что было дальше? — спросил я осторожно.

— Ничего, — ответил Кручинский. — Кто знает, ну, дежурит там ночью кто-то. Так ведь все на Вовку. А он знать не знает. Нас пустил, и все. Сторож, так он понятия не имеет, алкаш, мы ему водку носили.

Кручинский замолчал.

— Я ему всегда завидовал, чистенький мальчик, из семьи военного. Будущий военный врач. Всегда в заграничных шмотках. Пальчики у него, видите ли, музыкальные, — Кручинский с силой сжал свой стакан. — Видел его пальцы, когда он сдох? Скрюченные, старые, ни на что не годные, трясущиеся, как у эпилептика. А когда-то он ими такое на скрипке своей выделывал! Мать его каждый раз плакала от счастья. И чего бы ему в консерваторию не пойти?! Нет, отец настоял. Так мы с ним и встретились. Я — детдомовский ублюдок и он. Я хотел принадлежать другому обществу: высшему, только для избранных. Тайных, — хохотнул он.

— И как, стали?

— Я судмедэксперт в Вузице. Как думаешь, стал я членом избранного общества?

— Ну, тайного точно. Про Вузицу за ее пределами слыхать никто не слыхивал.

— То-то и оно. — Кручинский устало пристроил голову на руку, прикрыл глаза. — Вовку не выгнали и уголовщину не повесили, отец отстоял. А я... Меня отстоял сам Вовка, только после этого он смотреть мне в глаза не мог, все отворачивался, будто это он виноват, а не я. Сам отчислился. Сказал, что не имеет права быть врачом, когда стал причиной смерти женщины. Высокопарный ублюдок. Каково самомнение, а? А ведь до этого на каждом углу кукарекал, как ему академия поперек горла стоит.

— Вы уже напились, — сказал я заботливым тоном, когда увидел, что он опустил голову к плечу и засопел. — Альберт Аристархович, — позвал я его.

Подойдя к судмедэксперту и сжав для верности его плечо, я чуть потряс Кручинского, но он даже с места не сдвинулся. Я был почти уверен, что он почувствует что-то в салате, но нет. Не так уж прозорлив этот человек, как говорил о нем дядя Вова.

Кабинет я осмотрел довольно быстро. Тут и прятать-то некуда: несколько стеллажей в шкафах, ящики в столе да подоконники, заваленные всяким хламом. Кручинский все это время мирно спал. У меня закралась нехорошая мысль, что он притворялся. Однако стоило Кручинскому сладко засопеть, и я, успокоенный этим, вышел из кабинета.

Коридор едва заметно мерцал. Несколько ламп щелкали, угрожая погаснуть вовсе. Осторожно подергав несколько тяжелых дверей, я убедился, что они заперты. Еще на одной и вовсе красноречиво висел замок. Зато двери холодильника — а это был он, судя по тянущему оттуда холоду, — были открыты. Конечно, не в сам холодильник, в предбанник. Обыкновенно тут спал какой-нибудь сотрудник не самой высокой квалификации и записывал поступивших покойников. В этот раз стул был пуст, только вата торчала из драной сидушки. Верхний ящик стола был чуть приоткрыт. Без особой надежды я выдвинул его. Пусто. Конечно, кто же станет хранить ценное ископаемое в таком месте? Если это, конечно, на самом деле нечто ценное. Вполне могло статься, что дядя Вова ошибся. Тогда Кручинский хранил у себя безделушку, а не шар с раскопок из Померанской пустоши.

Вернувшись, я еще раз осмотрел кабинет на наличие тайников. Ничего. Кручинский посапывал, свесив голову к груди.

Меня привлекла ваза, стоявшая в металлическом шкафу со стеклами, разменявшем никак не меньше четвертого десятка. На дне вазы явно что-то лежало, оно необычно блестело, и я сразу догадался, что это. Взяв сосуд за узкое горло, я перевернул его и выкатил шар на стол.

— Это не он, — услышал я голос Кручинского за спиной.

— Что не он? — спросил я, оборачиваясь к нему.

Кручинский чуть пошатывался, держась за стол одной рукой. Он щурился, пытаясь вглядеться в меня.

— Откуда он у вас? — спросил я, понимая, что держу в руках каменную подделку, сувенир из дрянной забегаловки.

— Из магазина ритуальных услуг, они, знаешь ли, памятники занятные делают. Вот этот я хотел тебе на могилу положить, — ответил Кручинский, пьяно улыбаясь.

Я смотрел на него, пытаясь понять, серьезен он или это одна из его безвкусных шуток.

— А того, что ты ищешь, здесь нет.

— Я ничего не ищу, — ответил я спокойно, положив копию на стол.

— А ты хорошо под дурачка косишь. Я долго сомневался, не верил его писанине. Пока не сообразил, что он нам обоим написал. Что хуже, Сеня: старый друг или верный ученик?

— Что вы несете? — праведно возмутился я.

И лицо Альберта Аристарховича вдруг сделалось серьезным.

— Брось ломать комедию, — сказал он серьезно. — Мы оба знаем, в чем дело.

— Не понимаю…

— Дух лисы, жаждущий соединиться с человеком, чтобы пожирать чужую плоть. Прикидывается этаким простаком, селится подле доверчивого человека, ищет новое тело и свою тысячелетнюю игрушку, а заодно смотрит, как этот доверчивый человек страдает, подозревая лучшего друга. И как долго ты в этом теле? Сколько дух лисы может удерживать одно такое?

Молчание затянулось. Кручинский смотрел на меня с блеском в глазах: месяц назад его друг был в ужасе, когда понял.

— Недолго, — ответил я, понимая, что отпираться нет смысла.

— Ты так хотел найти подходящее тело, а что с этим?

Расстегнув рукав и подняв руку, я показал ее: вся испещренная язвами, пропитанная формалином. Она была противна мне самому.

— Разложение неизбежно. Мягкие ткани распадаются, превращаются в жижу. Я каждое утро занимаюсь ремеслом, которому обучился.

— Надо же, как удобно, — ответил он.

Пошатнувшись, Кручинский начал заваливаться вперед. Я подхватил его и усадил на диван. Он отпихнул меня, будто не желал касаться моего отвратительного тела.

— Зря вы встали, — сказал я ему. — Это не просто снотворное.

— Я догадался, я сразу понял, что ты собираешься делать.

Я сел перед ним на корточки и посмотрел в его хмельные глаза.

— И что же вы меня, Альберт Аристархович, не остановили?

— Помнишь, мы говорили о способе самоубийства?

— Так вы, как дама, желаете выпить яд? — понимающе спросил я. Он кивнул. — Мне казалось, что люди, подобные вам, любят жизнь.

— Люди, подобные мне, презирают и жизнь, и других людей, считая, что умнее других.

— Тогда вы обречены на то, чтобы стать Богом, — ответил я снисходительно.

Он рассмеялся:

— Знаете, Сеня, когда вы говорите это с вашим дебильным лицом, мне хочется вас ударить и сказать, чтобы вы прекращали нести чушь, тем более что несете вы ее о вещах, в которых ни черта не смыслите.

— А вы ударьте, у вас рука не поднимется.

— Фигурально выражаясь?

— Да тут уж хоть так, хоть этак. Разве можно ударить того, кого вы считаете ничтожеством? Рохлей скорее. — Я кивнул, садясь рядом.

— Долго ваш отравляющий яд действует?

— Вы не умрете, — пообещал я ему. — Я не убийца, что бы вы ни думали.

— А его ты зачем убил? — спросил он вдруг. — Он бы никому не рассказал. Да он и не знал о тебе, только догадывался. Вовка любил тебя как сына.

— Думаете, тысячелетнему духу нужен отец? — рассмеялся я. — Это все ваши фантазии, дорогой Альберт Аристархович. А вы, верно, подумали, я сожалею, да? — спросил я его, видя изумление на обыкновенно ироничном лице. — Хотели покаяние мое услышать? Что ж, вот вам оно: мне было плевать на старика. Только он стал раздражать меня своим смердящим запахом страха. А как воняло от него, когда он за ночь выпивал батарею дешевой водки. Вот как от вас сейчас.

Кручинский сжал ладони в кулаки. Я заметил, что одна рука держала что-то через ткань.

— Что это у вас здесь? — спросил я.

Я был разочарован. Это был сильно измятый исписанный лист.

— Неужели это его последняя воля к вам?

— Не смей, — устало попросил Кручинский.

— Отчего же, давайте прочтем вместе. Что напоследок написал вам ваш друг, подозревая вас в убийствах? Думаете, это искренне? Бросьте, в моем письме он отзывался о вас весьма нелестно.

Я расправил мятую бумажку и громко прочел:

— Алик…

Алик,

не думаю, что ты поверил мне тогда, когда я сказал, что не виню тебя. Ты и не смог бы мне поверить. Я не был столь великодушен, чтобы в самом деле забыть о содеянном тобой и тем более простить. Но главная проблема состоит вовсе не в этом: уметь прощать других можно, только научившись прощать себя. А я, увы, положил свою жизнь на алтарь не искупления, нет. Я наказал себя. Каждый день, видя изломанные тела, которым я придавал подобие людей, я вспоминал о том, почему не стал врачом. А еще я вспоминал то состояние отрицания, которое испытывал, пока учился в Академии. Я презирал отца и мать за то, что они пренебрегли моими желаниями и решили за меня; я считал, что способен на большее, но, как оказалось, они выбрали лучшее для меня. А я захотел учиться лишь тогда, когда потерял эту возможность. И что же? Родители глупы и невежественны, но оказывается, что эти глупые невежественные люди всегда правы. Они знали меня лучше, чем я сам.

Алик, я не доверял тебе, скрывал от тебя результаты своих изысканий, и не потому, что подозревал тебя, нет. Я просто хотел тебя подозревать, желал, чтобы ты оказался злодеем, чтобы в очередной раз почувствовать себя благородным героем. На самом деле тот мой поступок — глупый, максималистский — это единственное честное и доброе, что я вообще совершил в своей жизни. Круглый дурак, сжегший все мосты, был лучшим во мне. Разве не для одного единственного мига живет человек? Сейчас мне кажется, что так и есть.

Ради этого мига я и жил, чтобы потом сожалеть и испивать горечь своего решения каждый день. Но это был не я. Разве могу я — тот, которого ты знаешь сейчас, — быть им, которому ты завидовал? А ты завидовал. Считал ли ты меня своим другом? Нет, не думаю. Ты был слишком горд и беден, чтобы воспринимать меня всерьез.

Я думаю, что моя смерть уже близка: лис чует страх, он докучает ему. И я уверен, он пожрет того, кто раздражает его ноздри.

Ты желаешь узнать, кто он? Ты ведь прочел те книги, что я давал тебе? Что ж, я составлю список тех, кто может быть им. А ты попробуй найди его. Если, конечно, ты сам не являешься злодеем. В любом случае двое из него (списка) способны в равной степени убить меня лишь фактом своей истинной сущности.

Твой, надеюсь, все еще друг, Владимир Левинсон.

— Так кто из нас злодей? — спросил хрипло Кручинский и засмеялся. — Двое из несуществующего списка. И эти двое разбили бы ему сердце, если бы он узнал правду. Он подозревал нас обоих, но ему не хватило смелости на то, чтобы выяснить, кто именно.

— Что ж, перед смертью он это узнал, — ответил я, складывая письмо.

— И как вы это сделаете? Как с ним? Или перевяжете мне причинное место и сожжете мозги? Кстати, зачем вы связываете гениталии?

— Традиция. Когда-то соединиться с духом лисы считалось очень большой честью. Но дух лисы есть дух Бога. А как может Бог иметь пол? Как может он желать женщину? Жрецов было принято кастрировать. Тогда они становились подобны бесполым Богам. Я же выбирал их своими сосудами. Однако со временем форма ритуальной кастрации ушла в прошлое. Гениталии просто перевязывают, чтобы во время соития с разумом духа мужчина не чувствовал возбуждения и не мог осквернить божественное начало.

— Не проще было бы выбирать своим сосудом женщин?

— Культ лисы едва пережил конкуренцию с христианским догматом. Мужчины создали религиозный клуб по интересам для самих себя. Монорелигия вошла в моду, а вместе с ней и презрение к женщинам. Это, что называется, следование за конкурентом.

— Ясно.

Глаза Альберта Аристарховича закатились, дыхание сбилось, он с трудом дышал, его лоб был покрыт потом.

— Где шар? — спросил я его.

— Не найдешь, — сказал он самодовольно.

Я схватил его за грудки, потом сжал виски и посмотрел прямо в глаза, являя ему свое обличие. Кручинский вытаращил глаза и страшно закричал, увидев, наконец, то, что скрывало тело несчастного Арсения Сухарева.

— Где шар? — повторил я.

Альберт Аристархович замотал головой, замахал руками, закашлялся, изо рта его потекла вязкая слюна.

— Это яд Ананси4, он переваривает твою сущность. Как паук впрыскивает в свою жертву желудочный сок, так и ты переваришься сам в себе.

Кручинский схватился за голову, повалился на пол и начал истошно кричать. Потом он бился головой о пол, как в бреду повторяя:

— Кручинский Альберт Аристархович, Кручинский Альберт…. Я Альберт, Альберт, Альбер… Я… Я, — повторил он и смолк. Буквы кончились, как кончилось понимание.

Кручинский лежал на полу, и я со скукой ожидал трансформацию, которую видел уже не один раз: окоченение и высыхание тканей. Выдержать сущность моего носителя — меня — может не самое большое количество людей. Все оттого, что древние жрецы готовились к этому всю свою жизнь, а люди сегодняшнего дня не способны перенести встречу с вечностью. Их умы сгорают, а тела распадаются.

Но, к моему удивлению, Кручинский лежал на боку и едва заметно дышал, из его рта лилась тоненькая струйка слюны, смешанная с кровью. Он невидяще смотрел в стену. Его худое, изможденное диетами тело держалось и казалось крепким, намного крепче когда-то молодого, полного сил Сухарева. Сила духа Кручинского оказалась больше, чем он надеялся.

— Нет, Кручинский, — сказал я, подходя к нему. — Вы себя недооцениваете. Никакой вы не самоубийца, вы самый настоящий дурак.

***

— Альберт Аристархович, — голос Шиманского был обеспокоенным,. — у нас опять странный труп.

— Ожоги на висках и…

— Не совсем, — быстро перебил он меня. — Это ваш знакомый Арсений Сухарев. По крайней мере, мне так кажется.

— Что значит кажется?

— Парень выглядит так, будто окочурился несколько лет назад. Я не знаю, чертовщина какая-то, — сказал Шиманский, затихая к концу фразы.

— Хорошо, я подъеду скоро.

— Ну, слава тебе, а то у меня этих «жмуриков»… Я уже спать не могу!

Я положил трубку на рычаг, не желая слушать словесные излияния. Открыв верхний ящик стола, я достал поддельную сферу и посмотрел на нее. Кручинский так и не открыл мне, где спрятал оригинал. Но это ничего, теперь я с ним надолго. У него наверняка найдется слабое место.

Подойдя к зеркалу, я посмотрел в несчастные и злые глаза друга моего наставника.

— Сегодня нас ждет работа, Альберт Аристархович, — сказал я ему и улыбнулся.

_____

1 Электросудорожная терапия — метод психиатрического и неврологического лечения, при котором вызывается большой судорожный припадок пропусканием электрического тока через головной мозг пациента.

2 Ивакура Томоми (26 октября 1825—20 июля 1883) — японский политик, сыгравший значительную роль в Реставрации Мэйдзи, имевший значительное влияние при дворе японского императора.

3 Екай — сверхъестественное существо японской мифологии, разновидность обакэ.

4 Ананси («паук») — персонаж мифологии и фольклора ряда народов Западной Африки.

Комментариев: 4 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 Нильс Кот 17-05-2019 11:05

    Приятно написанный сумбур. Чуется мне, должна была быть повесть, но отчего-то не сложилось.

    Учитываю...
  • 2 asmoderon 07-05-2019 14:22

    Спасибо за рассказ! История захватила и помогла скрасить рабочий день smile Отдельным интересом было знакомство со спецификой работы бальзаматора.

    Учитываю...
  • 3 Аноним 20-04-2019 19:33

    Что ж за такой "небольшой" город, что три часа надо через него ехать?

    Учитываю...