DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Ядвига Врублевская «Уложи меня спать»

На часах было около десяти, когда Еля открыла глаза. Что-то заставило ее это сделать, какое-то тревожное чувство. Комната была погружена во мрак, а свет от уличного фонаря едва-едва проникал сквозь плотные шторы. С верхнего яруса слышалось мерное сопение Софочки. Она заснула часом ранее спокойным сном подростка, которого ничто не тревожило. Еле спалось плохо. Стоило ей провалиться в подобие дремы, как она неизменно видела свою мать, которой не стало несколько дней назад. Во сне Еля жаловалась ей, говорила о том, что скучает, а мать ее выслушивала и обещала, что скоро обязательно вернется и что они больше никогда не расстанутся. Еля была достаточно взрослой, чтобы не верить этим снам.

Всего пару дней назад она узнала, что значит «насмерть». Это слово, которое она услышала из уст постороннего человека, стоя рядом со своей теткой, поразило ее. Она поняла его значение интуитивно. «Насмерть» означало — навсегда. Навсегда остаться без матери. Навсегда стать сиротой. Навсегда быть тем, кому некого поздравлять с днем матери, навсегда возненавидеть праздники, чаепития и еще множество коллективных торжеств, где требуется присутствие родителей. Она знала это, потому что и так испытывала в какой-то мере эти чувства, не имея отца. Вот что значило это слово. Поток слез ее тетки подтвердил догадку. Когда Софочка — дочь Анны Григорьевны, той самой женщины, произнесшей страшное слово, вела Елю к ним домой, нет, не вела, тянула за руку, подгоняя хмурым взглядом, Еля поняла, что тоже плачет. Дома Софочка помогла ей раздеться, накормила холодным ужином, дала сменную одежду и предоставила самой себе. Все это она делала молча, не зная, что можно было сказать, да она и не стремилась этого сделать. При всей своей миловидности Софочка, как нежно ворковала над ней Анна Гигорьевна, была эмоциональной калекой. Казалось, что развернись перед светлым личиком Софочки огненная Геенна, она апатично посмотрит на нее и обойдет стороной.

Еля таращилась в телевизор, думая о том, что теперь наверняка не пойдет в школу еще неделю. А может, и больше, а когда придет туда, ее будут спрашивать, где она пропадала, и тогда она наверняка не сможет сдержать слез. На диване напротив сидел брат Софочки. Степан был старше ее на восемь лет, на руках у него была дочь, с которой он играл в самолетик, подкидывал хохочущую трехлетку вверх и громко приговаривал:

— Полетели, полетели…. И сели!

Брат Софочки был высоченным детиной, а трехлетняя Ира на его руках казалась сущей крохой. Громогласный бас с сюсюкающими прибаутками мог бы показаться забавным, если бы Еля в тот момент могла найти забавным хоть что-то. Но сейчас происходящее ей показалось до обидного несправедливым. У Иры Золоторежской были оба родителя, а у нее не осталось ни одного.

Заторможенная реакция Ели на все происходящее показалась Софочке верным признаком того, что ее нужно уложить спать. И Еля не сопротивлялась: сняла с себя шерстяное платье, колготки и улеглась в белой майке и трусах в постель двухэтажной кровати. Она забыла даже о том, что стоило распустить косу и расчесать волосы. Кажется, мама ей всегда об этом напоминала.

На следующий день Еля осознала удивительную вещь: она была совершенно одна. Тетка была не в счет, она ведь не приходилась ей матерью. Да, она была приятной женщиной, позволяющей Еле объедаться печеньем, также она учила свою племянницу вязать и даже позволила как-то надеть ей свое старое платье. Под хламидой синтетического голубого шелка, всего в оборках и рюшах, Еля показалась себе невероятно красивой. Она еще долго надоедала матери с совершенно потрясающей идеей: та должна будет ей достать точно такое же, когда Еля будет выходить замуж за Пашку из «б» класса. Мама и тетя Раиса хохотали. Хороший был день. И все-таки тетка не была ей матерью. Нет.

Прошло, должно быть, три дня, когда до Ели окончательно дошло, что мать она больше не увидит. Никогда. Ее увезут на то-самое-кладбище, где все люди, которые никогда не возвращаются, лежат, тихо дожидаясь, пока их навестят родственники. Девочка всегда представляла себе место последнего упокоения как тюрьму. Он думала, что покойника укладывали спящим в постель и закрывали в комнате одного, но стен в такой комнате не было, были решетки. Так что можно было видеть, кто лежит внутри. А потом близкие покойного приходили к нему, рассаживались на скамьи, расставленные вдоль решетчатых стен. Они смотрели на него, меняли цветы в вазе, говорили с ним и уходили. Место ей представлялось мрачным и неприятным. Однако впервые в жизни у нее закралось подозрение, что ее представление о кладбище неверно. Воспоминания о погосте при церкви дало ей смутное понимание, что могло статься так, что людей вовсе не запирают в камерах, с ними делают что-то другое. Что-то намного страшнее камер.

«Неужели они сделают это и с моей мамой?» — думала она, лежа на первом этаже кровати. Еля тяжело и быстро задышала, паника накрыла ее с головой. До боли сжав молочные зубы, она вытирала слезы, размазывая их по лицу. Нет. Нельзя. Нельзя, чтобы они сделали это. Ведь ее мама — самая красивая женщина на свете. Нет никого лучше нее, и она сказала, что вернется за ней, что обязательно придет. Ведь не может же быть так, что Еля ей не нужна. «А если она не может прийти?» — подумала девочка. Тогда идти нужно самой. Решение пришло к ней еще днем. Нужно было только подловить момент. Комната Софочки очень удачно располагалась — у самой кухни, выход из которой вел в сени, а там уже крыльцо и двор с калиткой… «И с Пиратом», — подумала Еля. Она содрогнулась от воспоминания о собаке. Кавказская овчарка была очень злой и кидалась на всякого, кто имел неосторожность заглянуть во двор. Еле стоило быть очень тихой, чтобы Пират не проснулся и не залаял, надрывая глотку и поднимая шум. Нужно лишь миновать пустую кухню, а если ее вдруг и увидят, она всегда сможет сказать, что пошла в туалет. «Не разбудить бы Соню», — думала Еля, осторожно садясь в постели и ежась от прохлады. Кровать нагрелась, а вот в комнате было зябко. Она нащупала тумбу, стоящую прямо около кровати, и нашла заранее подготовленное платье и колготки. В складках платья лежала ее коса. Накануне Еля вдруг испытала сильное отвращение к собственным волосам. Они показались ей чужими, враждебными, душившими ее. Желая походить на мать, она ждала, когда же длина волос догонит ту, что носила Галя, но так и не дождалась этого. А теперь ее никто не причесывал, и волосы превратились в тусклый войлок, кое-как перетянутый капроновой лентой. Поэтому Еля нашла швейный набор Анны Григорьевны, взяла портновские ножницы и отрезала косу. А потом выслушала ахи и охи женщины, сокрушавшейся о том, что она теперь скажет Раисе Сергеевне. Девочка сама расчесала волосы, сплела из них косу, перевязав лентами с обеих сторон, и спрятала в складках платья. Никто так и не поинтересовался, куда она их дела.

Сейчас, сжимая волосы в руке, Еля вдруг подумала, что их нужно обязательно взять. Провозившись с колготками, пытаясь отыскать, где перед, где зад, девочка кое-как натянула их почти до пупка, потом надела платье, криво застегнув спереди пуговицы. Выходя из комнаты, она несколько раз обернулась к Соне, тихо сопевшей в перьевую подушку. Закрыв дверь, Еля прокралась на кухню. Ее спугнул только кот, неожиданно спрыгнувший с подоконника и решивший приласкаться к ней. В доме Золоторежских было множество кошек, но этот один испытывал какую-то особую тягу к девочке. Она погладила его. Василий тут же выгнул спину и гулко затарахтел, особенно подставляя под ласкающую руку мордочку и голову. Так можно было стоять сколько угодно, но ей нельзя было терять драгоценное время. Она взяла шапку, пальто и сапоги. С трудом открыла дверь в сени и вышла, тут же затворяя за собой, тем самым отделяя себя от тускло, но все-таки освещенной кухни. В сенях было очень холодно и темно, хоть глаз выколи. Она на ощупь надела пальто, натянула сапожки, застегивая молнии по бокам. Натянула шапку и варежки. Вспомнив о шарфе, Еля решила не возвращаться. Дверь была тяжелой, звук, с которой она закрывалась, мог разбудить кого-нибудь. Когда она закончила с одеждой, на нее навалилось осознание того, что в длинной узкой кишке — сенях — темно. И ей предстояло идти добрых семь шагов до парадной двери, ведущей к крыльцу, или чуть меньше до той, что вела в огород. В воздухе стоял отчетливый запах кислой капусты: Золоторежские квасили ее здесь и хранили здесь же, по потолку был развешан сухой укроп, а в углу у самого выхода висел холщовый мешок с сушеными яблоками. Однако в темноте всего этого видно не было. Удивительно просто, как ночь преображала знакомое ей помещение. Еля боялась пошевелиться, ей казалось, что, если она это сделает, кто-нибудь схватит ее за руку и утащит в еще более жуткое место. Тут же закралась мысль: а может, вернуться? Ведь до дома далеко. Невероятно далеко. Они ездили к Золоторежским на автобусе. Она едва знала дорогу и была совершенно одна, а на улице зима и темень. «Она ждет меня», — подумала Еля и резко повернула в сторону двери, ведущей на задний двор. Открыв щеколду, девочка распахнула дверь, впуская в сени свежий морозный воздух и разгоняя запах кислой капусты. Спустившись по трем ступенькам, Еля прошла вдоль дома, минуя окна кухни, и быстрым шагом направилась к главной борозде, которая вела как раз к калитке. Была опасность, что кто-нибудь проснется, выйдет на кухню, желая выпить воды или, наоборот, справить нужду, а для этого все равно придется идти через кухню. Тогда она точно пропала. Из окон кухни весь огород был как на ладони. Но и тут ей повезло, она прошла очень быстро. Настолько быстро, насколько могла. Ноги то и дело утопали в снегу, он набился внутрь сапожек, и колготки намокли. Ногам было холодно, особенно коленям. Однако Елю не волновало это вовсе. Страх быть схваченной волновал больше всего остального, даже холода. Деревянная вертушка, сделанная, должно быть, лишь за тем, чтобы криво сколоченная калитка не отходила, поддалась легко. Девочка вышла за пределы участка Золоторежских, просунула руку сквозь дырявый забор и установила вертушку так, как было. Вот и все, теперь нужно было только добраться до дома.

Заснеженную дорогу ярко освещали оранжевые фонари. Дорога была укатанной, белой, и от нее света было ничуть не меньше, чем от тех же фонарных ламп. Улица была совершенно пустынной. Только тихий ветер едва колыхал ветки деревьев. Жутко. Идти до самого конца, а это остановок пять, потом еще направо, и там до площади, дальше по набережной, через реку наискосок, на правую сторону реки, меж домов до Ленинской. А там еще остановки три, не меньше. Девочка пошла быстрым шагом, хотя этого было явно недостаточно: слишком уж маленькие были эти шажки. Еля сорвалась на бег, но ей пришлось чуть сбавить его, когда она почувствовала, как закололо в боку, а в горле начало першить. Несколько раз она буквально прыгала за сугробы, чтобы не быть замеченной кем-нибудь. И все-таки участок от дома Золоторежских до поворота был самым безопасным. Тихая улица, одноэтажные дома. Зато поворот на Ленинскую был оживленным, если вообще можно было применить это слово к их городку. В Вузице насчитывалось всего тридцать тысяч человек, и большая часть населения уже перешагнула черту среднего возраста. Здесь редко ходили машины, один светофор — и тот стоял круглый год, совсем не работая. Однако именно на Ленинской можно было встретить прохожих ночью. Небольшой бульвар с густыми насаждениями плавно перетекал в площадь, опять же Ленинскую. Ничего не поделаешь: наследие советской эпохи все еще было велико в подобных местах. В Вузице было, по крайней мере, четыре памятника Ленину: два бюста, один в характерной позе со вскинутой рукой в полный рост как раз на площади и один подле музыкальной школы с двумя флагами. Что характерно, именно он подвергался чаще остальных вандализму.

Еля не пошла по бульвару, она свернула к краю улицы и пошла по узкому тротуару. Ярко блестел снег, переливаясь отдельными крупинками, мороз стал чуть сильнее, девочка чувствовала это по заколовшему носу. Кончики пальцев тоже замерзли, варежки хоть и грели, а все-таки недостаточно. Больше всего удручало отсутствие шарфа. Ее шерстяное пальто в яркую оранжевую клетку с капюшоном было недостаточно теплым. Все потому, что Золоторежские забрали Елю к себе в суматохе. Никому не было дела до того, в чем она поедет. Раисе, по крайней мере, было это безразлично. Она беспрестанно рыдала и вряд ли вообще видела племянницу и думала о ней.

Площадь была пуста, Еля видела это. Пройдя мимо, она сразу же свернула к набережной и пошла вдоль реки. Зимой берега оголялись, воды почти никогда не оставалось, зато весной река разливалась настолько, что затопляла прибрежье. Еля остановилась на узкой тропинке, ведущей прямо на реку. Она никогда не ходила здесь одна. И на самом деле боялась это делать. Мать и тетка постарались внушить ей этот страх, чтобы она никогда не ходила по реке без них. Еля и не ходила, но теперь ей нужно было это сделать. А в воспоминаниях всплыли рассказы о том, как мальчик или девочка, или даже взрослый человек проваливались под лед, а выплыть не смогли. Она бы тоже в любом случае не смогла, плавать Еля не умела. С другой стороны, на улице был декабрь, река замерзала в конце ноября. Люди протоптали тропу, а значит, она могла быть совершенно спокойна, что не провалится. Спускаясь вниз, девочка хваталась за редкие кустарники, сбросившие листья еще в октябре. Осторожно ступая на лед, помня о пустотах, которые иногда образовывались подле берега, Еля пошла по тропе. Сжавшись, скрестив руки и спрятав их под мышками, она пригнула голову, стараясь спрятаться за воротник пальто. Ветер сорвал с нее капюшон, и Еля ухватилась за него, натягивая обратно. Фигурку обдувало со всех сторон. К горлу подкатил ком невероятной обиды на погоду, на мать, которая ее ждала, на тетю Раису, которая ее сдала Золоторежским, что и друзьями им приходились совсем не близкими, скорее знакомыми. Она была обижена на всех, кто о ней позабыл, и особенно на город, столь немилостивый, темный и страшный.

Другая сторона реки была еще более жуткой. На ней в ряд стояла невысокая поросль, это были низкие деревья, характерные для болота. Они выглядели зловеще, возвышались макушками, казалось, до самого неба, хотя это было вовсе не так, просто Еля была еще слишком маленькой. Один из кустов зацепил ее, и когда она, испугавшись, резко дернулась вперед, отпружинил ее обратно. Сердце от страха забилось чаще. Девочка рванулась, зажмурив глаза, боясь, что сзади ее схватил кто-то, такой же страшный и жуткий, как болотный человек или еще кто похуже. О болотном человеке ей рассказали в школе. Он как раз жил в трясине, среди кустовой поросли. Сейчас ранее придуманный образ болотного человека — бледного, всего в тине огромного существа — напугал ее. Еля рванулась вперед с такой скоростью, что сама не поняла, как оказалась на берегу и уже бежала к повороту на знакомую ей улицу Дзержинского. В суматохе она сразу даже не поняла, что потеряла шапку — должно быть, она осталась на ветках одного из кустарников, но возвращаться Еля не решилась. Нет, она дойдет в капюшоне. Не так это и страшно.

Уши стало покалывать спустя пять минут, еще через пять они заболели, и девочка, зажав их руками в варежках, бодро шагала по Дзержинской. Эта часть дороги была невыносимой, но наиболее короткой. Еля ужасно устала, спина вспотела, зато пальцы ног и рук, наоборот, онемели. Носа тоже не чувствовала, только шее было сильно холодно. А еще она устала, запыхалась и все, чего ей хотелось, — это дойти до дома и увидеть маму, обнять ее и рассказать все-все. И про дуру Софочку, и про Анну Григорьевну, которая готовит ужасные котлеты с салом и заставляет ее есть, и про дядю Сережу, который ей совсем не нравится, потому что говорит нехорошие слова и неприятно пахнет, и даже про тетку, столь бессовестно сдавшую ее малознакомым людям.

Увидев дом, Еля сорвалась на бег, силы покидали ее, но она сделала последний рывок и вот уже оказалась подле забора. Щеколду было не так просто открыть сквозь прореху в заборе. Зато она могла взобраться на забор, как делала это осенью, когда мать и тетка были обе на работе, а она возвращалась домой раньше. Правда, осенью сделать это было проще. На ней не было столько одежды, а забор не скользил от застывшего на нем инея. Она пыталась подтянуться в общей сложности раза четыре, пока, наконец, не вскарабкалась на забор и не перемахнула через него. С другой стороны он был соединен двумя перекладинами, и по ним было легко спуститься. Спрыгнув в сугроб, Еля посмотрела на черные окна дома. Словно глазницы, они смотрели на нее: ни грамма тепла, ни толики уюта. «Неужели там никого нет?» — подумала она. Нет, там наверняка была тетя Раиса, как минимум она, но ведь там должна была быть и ее мама. Разве она ее не ждала? Разве Еля зря проделала этот невероятно длинный путь?

Их парадная дверь была всегда закрыта на крючок изнутри, они редко пользовались этим входом, отдавая предпочтение тому, что находился на заднем дворе. Вообще-то на ночь та дверь обычно закрывалась. И если она была закрыта и сейчас, тогда придется разбудить весь дом. Мысль об этом напугала Елю. Она вовсе не подумала о том, как проникнет внутрь. Но ей повезло, невероятно повезло: задняя дверь не только была открыта, она была распахнута настежь, словно приглашая ее. Это было странно, ведь тетя Раиса всегда строго следила за этим. Темные сени встретили ее точно таким же мраком, как и у Золоторежских. Дверь была обшита и утеплена, от этого она стала еще более громоздкой и тяжелой. Алюминиевые кнопки по периметру двери блестели от света, проходящего сквозь окно. Еля потянула дверь, и та поддалась с необычной легкостью. Коридор был тих и пуст. Дом казался чужим, незнакомым. Но из-под двери, ведущей в зал, лился едва заметный, мерцающий свет.

Еля с замиранием в груди коснулась ручки и повернула ее, открывая одну из створок. В зале были зажжены свечи. Они стояли повсюду: на каждой горизонтальной поверхности: на журнальном столике, на подоконнике, на телевизоре и рядом с ним, на каждой книжной полке. Но главное —— они были зажжены в основании ящика, длинного прямоугольного темного ящика. Еля вздрогнула, когда увидела, что спиной к ней в кресле сидела ее мать. Светлые волосы были распущены, оголенные бледные плечи едва были видны за высокой спинкой.

— Мама, — дрожащим голосом позвала Еля. Радость при виде дома сменилась страхом. «Насмерть, что такое насмерть, — думала она, — если не навсегда?»

Галя оглянулась. Она была бледной, невероятно бледной, но такой же красивой, как и всегда. Лицо ее, словно маска, напряглось, и Еля увидела знакомую улыбку на ее губах.

— Мама, — повторила девочка, не веря своим глазам. Весь страх, всякое подозрение исчезли, она бросилась к матери, крепко обняла ее. Замерзшая, она даже не поняла, насколько холодным было тело ее матери. Галя сжала ее в объятиях, прижимая к себе.

— Моя дорогая девочка, — сказала она, целуя Елю в щеку. Слезы текли по щекам девочки, согревая ее щеки влажными дорожками.

— Где ты была? — спросила Еля, смотря на мать. — Я так ждала тебя. Я думала, что никогда тебя не увижу. Они все говорили, что ты не придешь.

Галя слушала, рассматривая ее лицо, гладя ее по голове, и мягко улыбалась.

— Ты остригла свои волосы, — сказала она, наконец, ероша волосы дочери. Еля выпрямилась, нашла в кармане косу и передала матери.

— Вот они, — светлая коса, связанная с двух сторон, слишком похожая на Галину. — Я сама это сделала, — Еля выглядела виноватой, — потому что…. Я не знаю почему, — добавила она.

— Отдаешь ее мне? — вдруг спросила мать.

— Конечно, — ответила Еля, касаясь светлых локонов матери. — Твои тоже запутались.

— Некому было их расчесать. Ты совсем замерзла, иди ко мне, я тебя согрею.

Еля прижалась к матери, вновь обнимая ее и укладывая голову на плечо. Бледные руки покойницы легли на спину дочери и ласково гладили ее.

— Ты тоже замерзла, — сказала вдруг Еля. Она только сейчас заметила, что на Гале была какая-то светлая тряпка, а не ее любимый халат или ночная рубашка. Девочка коснулась ткани и поняла, что та похожа на простыню. Она взглянула на мать, безмолвно спрашивая ее, почему она была так одета, и тут заметила, что глаза матери были чуть прикрыты, а лицо было похоже на восковую маску.

— Поможешь мне расчесать их? — спросила Галя, приподнимая прядь своих волос и задумчиво смотря на них.

— Да, — ответила Еля, слезая с ее коленей. Она собиралась пойти в комнату за расческой, но покойница ее задержала.

— Не буди тетю. — Она протянула гребень, которого Еля никогда до этого у матери не видела. Гребень легко расчесывал светлые локоны, и девочка удивлялась, как это они, такие спутанные, становились послушными и блестящими. Все это время мать так же неподвижно сидела в кресле. Она не говорила ни слова и была похожа на каменное изваяние. Все ее движения были скованными, будто вынужденными, поэтому она предпочитала не двигаться вовсе. Еля окончательно продрогла. Пальцы ее плохо слушались. Пальто, которое она не сняла, но расстегнула, не грело. В зале было холодно. «Неужели на ночь не топили печь?» — подумала она. Нет, должны были, всегда топили, иначе к утру дом был бы окончательно выстужен. Тусклое освещение едва позволяло увидеть хоть что-то.

— Можно включить свет? — спросила Еля.

— Нет, — ответила мать слишком резко, а потом чуть мягче добавила: — Не будем никого будить.

— А что с тобой было? — спросила Еля, она вела гребнем вниз, и прядь тут же становилась мягкой, блестящей, ни единого узелка, ни единого секущегося волоса. — Почему Анна Григорьевна сказала, что ты разбилась насмерть?

Галя вздрогнула. Резко обернувшись к Еле, она схватила ее за запястье и посмотрела в глаза упрямым взглядом, какой был у нее только тогда, когда она хотела услышать обещание. О том, что Еля не будет уходить далеко от дома, о том, что не будет воровать у соседей яблоки, о том, что не будет идти одна после школы, не будет разговаривать с незнакомцами.

— Она соврала, — сказала Галя. — Не слушай ее. Никого не слушай. Слышишь? — Еля смотрела на мать с недоумением, но все-таки кивнула. — Обещаешь?

— Да, — просто ответила Еля. — Повернись, я почти закончила.

Галя развернулась, Еля провела гребнем по голове и увидела, как он окрасился в темный цвет. Девочка замерла, рассматривая гребень: он был покрыт темной жирноватой жидкостью. Еля осторожно коснулась рукой раны на голове и едва подавила всхлип.

«Я верю, — сказала она себе, стараясь не смотреть на дыру в голове матери. — Я тебе верю».

— Я их расчесала, — сказала девочка, перебирая руками прядки.

— Хорошо, — улыбнулась Галя. — А теперь помоги мне переодеться. — Она кивнула на стол, где подле свечей лежала в беспорядке одежда.

— Что это? — спросила Еля, беря в руки длинное светлое старомодное платье. Рукава-фонарики, высокий воротник-стойка и вереница пуговиц сзади. Совсем не похоже на то, что обычно носила Галя.

Мать не ответила. Она встала, ее движения были скованны, неловки, сама она, словно марионетка, с трудом удерживала равновесие. Ткань, покрывавшая ее тело, сползла до живота, оголяя грудь. От грудины и ключиц шел ровный шов и спускался вниз, теряясь в складках ткани. Галя будто с удивлением проследила зашитую дорожку и посмотрела на дочь. Еля едва сдерживала слезы. Ужас и жалость навалились на нее с такой силой, что она едва смогла сказать:

— Ты пришла попрощаться?

Лицо дочери ожесточилось, выражение сделалось обвиняющим. Еля с силой сжала в руках холщовое платье. Она неотрывно смотрела на шов, до конца не понимая, что происходит. Людей не зашивают, они не куклы. А если мама была мертва, то как она стояла, как она говорила? Разве их не укладывают в постель и не укрывают одеялом, чтобы они спали?.. Еля посмотрела в сторону гроба и закрыла ладонью рот, всхлипывая.

— Зачем тут этот ящик? — спросила она, сквозь слезы глядя на мать. Та с трудом подошла к ней, при этом белая тряпка окончательно упала на пол. Худая бледная рука сжала плечо Ели. В этом жесте было столько силы, что дочь не посмела ослушаться и посмотрела в глаза матери.

— Зачем тут этот ящик? — истерично повторила она. — Зачем платье? — Мать молчала, словно размышляя, что ответить. Еля нетерпеливо сбросила ее руку. — Что ты молчишь?!

— Возьми свечу, — сказала Галя спокойно. Еля некоторое время не двигалась, переживая истерику. Потом она потянулась к подсвечнику, стоявшему на столе, и поднесла к лицу матери. Он вскрикнула, уронив его секундой позже.

На нее смотрели мутные мертвые глаза, обескровленные синие губы были искривлены в нервной судороге, которую девочка приняла за улыбку. Она увидела гематомы на груди, на шее. Линия роста волос была зашита мелким стежком, похожим на тот, что был на ее теле.

— Покойников нужно обмывать и одевать, — сказала мать равнодушно. — Но мы не можем делать это сами. Это последняя забота, на которую мы можем рассчитывать от живых.

— Нет. Ты не можешь. — Девочка замотала головой. Она закрыла уши руками, зажмурилась, пытаясь отрешиться. «Ничего этого нет, это просто сон, глупый сон. Кошмар…Нужно только проснуться…»

Руки матери, ледяные, намного холоднее, чем ее собственные, взяли ее за запястья, разводя в стороны. Еля вздрогнула, желая избежать прикосновения.

— Не бойся, — тихо сказала Галя. Еля бегло посмотрела на нее. Лицо снова было таким, каким она привыкла его видеть. Ни следа увечий, шрамов и швов. Лицо молодой красивой женщины.

У Ели дрожали руки, когда она протягивала ей белье и платье-хламиду. Галя натянула его и повернулась к дочери спиной, садясь на подлокотник кресла. Еля никак не могла справиться с пуговицами. Руки, совсем закоченевшие, едва слушались ее. Когда она застегнула последнюю пуговицу, Галя подставила ей руку, смотря на то, как Еля сосредоточено застегивает манжеты с одной стороны и с другой.

— Вот и ты меня одеваешь, — сказала с сожалением мать. Еля посмотрела на нее, ощутив тот самый ком в горле. Закончив с пуговицами, дочь не убрала руку сразу, держа манжету вместе с запястьем в ладонях.

— Не уходи, — попросила она, доверчиво смотря на Галю и кусая губы. — Ты ведь можешь не уходить?

Мать ласково поцеловала ее.

— Помнишь, как я укладывала тебя? — спросила она. Еля кивнула.

— Накрой меня этим. — Она передала дочери светлое тонкое покрывало, край которого был обрезан узорчатым кругообразным способом. Ткань чуть блестела, в ней была примесь синтетического волокна.

Еля дрожала от страха и горечи, когда мать обнимала ее, когда снова целовала. Но она обняла ее сама, когда та, отпустив ее, направилась к этому ужасному ящику. Крепко сжала в объятиях, ощущая, как из глаз текли слезы.

— Не уходи, не уходи, — как мантру, повторяла она. — Пожалуйста, мамочка, не уходи…

Мать поцеловала ее еще раз. Подошла к гробу и, ступив в него, села, а потом легла, складывая руки на груди. Еля стояла с дурацким лоскутом покрывала, а потом подошла к гробу, укладывая ткань сверху и подтыкая с боков, как делала когда-то Галя.

— Мама, — позвала Еля. Мать не ответила, не дрогнул ни единый мускул на ее лице, она не дышала. Еля смотрела на мать и трясла край гроба, рыдая.

— Не оставляй меня! Забери с собой…

Рука покойницы приподнялась и легла на детскую ручку. Глаза Ели замерли. Мутный взор покойницы обратился к ней, и в нем не было ни тени узнавания. В горле девочки застыл крик.

Последняя ночь умершей в доме закончилась тем, что сестра Галины Высоцкой, выйдя утром в зал, где был выставлен гроб, потеряла сознание. Она была приведена в чувства соседкой, столь же напуганной, сколь была шокирована Раиса.

В гробу ее сестры лежало еще одно тело. Тело племянницы. Мертвая сестра обнимала свою дочь одной рукой, в другой у нее была зажата коса девочки.

Комментариев: 5 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 Соня 19-06-2020 21:29

    Это и жутко, и горько. Честно говоря, рыдать хочется, а не пугаться после такого.

    Учитываю...
    • 3 Анна 09-03-2020 14:45

      felixkriventzov, а в чём тут боль? Это деепричастие образовано от бесприставочного глагола. Да, форма архаичная и почти не используется, но это не является ошибкой. Хотя предпочтительнее было бы "взяв".

      Учитываю...
  • 4 Нильс Кот 22-02-2020 03:48

    Отправишься, бывалоча, по грибы. Идёшь-бредёшь, думаешь: где же лес-то? А вокруг один сплошной подле-подле-подлесок. И так до самого парадного, в котором всё, конечно, узорчато и кругообразно, но зачем?

    Учитываю...
    • 5 Аноним 23-02-2020 22:02

      Нильс Кот, Ради ощущений в каждом кадре. Хотя бы. Если вы их не испытали, вы либо не бывали в подобной ситуации, либо у вас нет воображения и эмпатии, или то и другое вместе.

      Учитываю...