Все начиналось с головокружения, слабости. Темнота обволакивала и втягивала в пустоту, которая напоминала ущелье без дна. Голоса, мужские и женские, кричали наперебой, бранились между собой, смешивались в непрерывный гул, отскакивали от угрюмых стен и вновь вонзались в мозг. Я закрывал уши и кричал.

Падение замедлялось, когда говорил паук. Он зарождался во мне рано утром, словно я был ходячим проигрывателем, звучал в области живота, становился громче, поднимался выше по телу и к концу дня затихал в голове.

Когда темнота отпускала, я обнаруживал себя на улице, видел прохожих. Люди плыли по тротуару, ныряли в маршрутные такси, выплывали из магазинов, говорили по телефону, улыбались и хихикали. Их широко распахнутые глаза смотрели на меня искоса, напрямую, исподлобья. Но я слушал паука и ждал окончания гула.

Однажды нашелся выход из адских звуков. Стало легче.

Я учился на третьем курсе математического факультета. Половина группы — девушки. Когда глядел на одну из них, гул мира стихал, отпускал мое измученное тело.

Но не паук.

— Она тебя ждет, — сказал писклявый голос, — посмотри ей в глаза, почему тушуешься?

И правда, я отвернулся, хотя она — вот незадача — одна из немногих не воротила от меня взгляд.

— Зяблин, к доске, — сменила тему лекции Мария Ивановна.

Я встал и неспешно приблизился к доске, взял кусок мела. Он показался тяжелым.

— Даю тебе слово, раз ты такой невнимательный и, помимо прочего, ничего не пишешь в тетрадь. Выведи доказательство теоремы, — добавила преподаватель.

Под наблюдением десятков пар глаз, кроме одной, я выводил доказательство теоремы внешнего угла треугольника. Меловая пыль соскальзывала с белого кусочка и растворялась в воздухе, но успевала забиться в нос, не забыв лечь тонким слоем на туфли и костюм.

Мария Ивановна ненадолго склонилась над записями, выждала несколько минут и посмотрела на мои каракули.

— Сядь. Еще раз увижу, что не пишешь и витаешь в облаках, поставлю неуд. Все лето будешь за мной бегать с зачеткой.

Припоминаю, как вернулся на место, взглянул на доску — ничего, кроме бредового набора цифр и букв, не увидел. Студенты хихикали и поглядывали на меня, даже Инга.

Да, ее звали Инга. Конечно.

Я подошел к ней на перемене.

Инга носила очки в голубой оправе, укладывала пышные волосы в пучок и сжимала губы в тонкую вишневую линию. Опускала глаза в пол, когда я появлялся из-за угла или догонял и касался указательным пальцем ее хрупкого плеча. Она вздрагивала, очки подпрыгивали на переносице.

Мимо пробежали студенты старших курсов в ярких спортивных костюмах, шлепнули меня по лбу. Один — круглолицый и подтянутый, второй — коренастый и прыщавый. Их смех оглушил изнутри, эхом разнесся в темноте моей бездонной головы.

Да, темнота вновь меня окутала, готовилась засосать и утянуть в никуда.

«Только не здоровайся с ними, не смей».

— Чего тебе? — спросила меня Инга и подарила парням теплую улыбку, о которой я мог только мечтать.

— Провожу тебя, наши дома стоят рядом.

— Правда? А ты за мной следил?

«Я следил? Не помню, но все может быть. Недавно голос пропищал, что было такое на прошлой неделе».

— Пошли, — процедила девушка и поспешила к выходу.

Не тушуясь, я шагал за ней и ждал подсказок от писклявого, но их не последовало.

На улице Инга остановилась, как только миновали пропускной пункт университета.

— Тебе туда, а мне сюда. Пока.

Она поспешила на остановку автобуса, а я стоял и смотрел ей вслед. Мимо промчался и просигналил автомобиль. Водитель за стеклом что-то кричал, беззвучно раскрыв рот. Я застыл на дороге и чего-то ждал. Чужое хихиканье щекотнуло живот и поднялось до груди.

Из темноты обдало холодом. До автобусной остановки я добежал и провалился в черноту, свободно падая и крича во все горло.

Опомнился на конечной станции, вокруг гуртовались люди, кто-то вызывал полицию, скорую помощь. Я встал и побежал к дому, подальше от чужих глаз.

***

— Хлебушка будешь много кушать — в колобочка превращу.

Одетый и обутый, я стоял на пороге квартиры с кастрюлей борща в одной руке и с куском белого хлеба в другой. Из комнаты слышались неторопливые шаги. Папа, животастый и небритый, вразвалочку появился в коридоре и спросил:

— Наелся? Если да, можешь отдать и шуровать на улицу.

Он выхватил у меня еду и вытолкал за порог.

— Есть возражения?

Я молчал, словно ждал, что голос ответит за меня.

— Я тебе говорил не приходить после девяти вечера? Ты где шлялся все это время?

— Не помню.

Я и правда не помнил.

— Ну так вот, ты не послушал меня, вот иди гуляй. Завтра тебе на учебу, не забудь.

Дверь захлопнулась.

— Не доел ты хлебушек, — сказал голос с усмешкой. В этот раз он прозвучал в голове и где-то рядом.

Осмотревшись, никого не увидел.

Долго стоял у подъезда. В соседних домах загорались окна. Стоило взглянуть на небо — перед глазами мерцали серебром точки. Звезды. Я их пересчитал и заметил, как одна ползла прямо на меня и была готова свалиться. В страхе увернулся, и — ноги сами понесли к дому Инги — прямоугольному, с пятью подъездами. Второй этаж. Если поднатужиться, мог найти и квартиру. Нашел. Позвонил в дверь, раздался короткий, плавающий звук. Открыл жилистый мужчина в майке. Вскинул брови и собрал кожу на лбу в гармошку. Подобие улыбки мелькнуло на обветренных губах, он спросил, кто я и что нужно.

— Желаю Инге спокойной ночи. Передадите? Я ее друг из универа.

Мужчина, который наверняка был отцом или дядей девушки, ждал ответа. И тут я понял, что до сих пор молчу. Это писклявый голос ответил вместо меня.

Пародия удалась. Мой рот плотно сжался, будто его смазали клеем. За отцом появилась дочка и одним взглядом спросила, что происходит. Нельзя было не заметить заблестевшие слезы в уголках ее глаз.

Я убежал и шел так долго, как только мог. Небо крутилось над пустотой, вертелось и выворачивалось наизнанку. На какой-то остановке запрыгнул в автобус и отдал кондуктору последние деньги. Людей внутри оказалось немного: два парня на задней площадке, пожилая женщина и три девушки-подружки на сиденьях напротив. Две оживленно общались, размахивали руками, третья молча сидела и глядела на меня. Ее лицо было перетянуто толстыми нитками от виска до подбородка. По сухим губам скользнула улыбка.

***

Я никого не обижал, напротив — всех любил, вот и таблетки, предложенные врачом, к которому мы ходили вместе с папой, принимал каждый день. Мне сказали, нужно подождать, чтобы вылечиться от пустоты в голове. Как будто внутри не было ни мозгов, ни мыслей, ни крови, ни мозга. Ничего, кроме темноты — она пожирала и всасывала в ущелье, полное сырости и затхлости. И если я такой больной, то почему понимаю больше остальных, что мир полон посторонних звуков — приятных и не очень?

Их можно изучать. Мир полон голосов мертвых — их можно слушать и читать будущее.

Вчера я не мог уснуть и смахивал крупные капли пота со лба. Пожаловался папе, а он на меня наорал, брызгая слюной, и сказал идти в кровать. Я умылся и увидел в зеркале на дверце настенного шкафа морду огромного паука. Пушистого, с глазами-бусинками чернее самой темной ночи и распахнутой щелью рта, наполненного шерстью.

— Я видел Вельзевула и то место, где он живет. Хочешь посмотреть? — спросил паук.

Я наблюдал за происходящим. Мы смотрели друг на друга, пока я не выключил свет в ванной и не вернулся в кровать.

Жар не отпускал, а из соседней комнаты, за стенкой-перегородкой слышалось ворчание папы. Он поносил мою маму, «родившую идиота».

Закрыл уши руками и наблюдал, как комнату застелил туман из распахнутого окна. В нем плавала Инга, она улыбалась и звала к себе, но как только я приближался, слышал: «Тебе туда, а мне — сюда».

Навалился сон, стены комнаты расползались, позволяя туману раствориться и отвесным влажным стенам ущелья надвинуться так близко, что ощущалась прохлада камня. Я падал, безумно желая услышать журчание воды внизу. Но вокруг плескалась густая тьма. Падение тянулось вечность, кончаясь рано утром. Я открывал глаза, и — гул нарастал сызнова.

***

Многие ночи протекали в родных подворотнях. Не получалось вернуться домой к девяти вечера, потому что однажды я все-таки решил пойти по трассе за город. Я шел и трясся всем телом, в нос била сырость и запах плесени, фары проезжавших машин вспыхивали и гасли, на секунды разгоняли темноту в голове. Ноги подкашивались, глаза слезились, живот выворачивало от гула. Так бывало, когда долго не видел Ингу. Звуки и голоса нестерпимо смешивались.

Мигая поворотником, остановилась белая «тойота», распахнулись двери. Салон пульсировал громкой музыкой. Из него вынырнули двое — шутники в спортивных костюмах.

— Придурок, ты потерялся? — спросил самый высокий и подтянутый, с копной кудрявых волос и круглым лицом. Он шлепнул меня по лбу и харкнул в лицо.

— Мамку ищет, — сказал второй, коренастый. — Давай его сюда, поугораем с идиота.

Они подвели меня к машине, внутри горели желтым лампы, пахло пивом.

— Заходи, болван, подвезем, — сказал подтянутый и толкнул меня на заднее сиденье.

Хлопнули двери, машина рванула в ночь. Я оглядел салон, подметил все детали. Обернулся и увидел ползущего за нами по дороге огромного паука. Из моего горла вырвался визг, какого не слышал никто, даже папа.

— Что за хрень?

Коренастый, сидевший за рулем, ударил по тормозам и свернул на обочину. Я верещал и закрывал уши, топал ногами, извивался. Звуки и голоса возвращались.

Подтянутый шлепнул меня по затылку. Не помогло. Тогда он остановил машину, вытолкал меня из автомобиля и бросил лицом в грязь. Орущего, бьющего ногами и руками по земле.

— Проваливаем, пока нас не взяли, он чокнутый! — сказал коренастый.

Они уехали, а паук подбежал, склонился надо мной, прижался шерстью к моему лицу и держал так до тех пор, пока я не успокоился.

— Вельзевул рядом, — сказал он после долгого молчания.

Наши взгляды стали одним целым. Страх не сковывал тело, не путал мысли, он проникал глубоко в голову, пока я не понял, что паук и есть тот самый голос. Главный, писклявый.

Я встал и бросился бежать по дороге, сам не понимая, что бежал от темноты.

Разило тошнотворной затхлостью, ноги потеряли опору. Темнота затянула в ловушку. Я падал и кричал, но не от ужаса, а оттого, что Инги не было рядом. Она мелькала глубоко в сознании и отворачивалась от меня.

Падение становилось невыносимым, тянуло все ниже, дыхание перехватывало от влившейся в ноздри, уши и рот черноты, липкой и зловонной. Время тянулось, а дна все не было.

***

Ты подходишь к дому и наблюдаешь за окнами. Они предательски расплываются, мерцают и соединяются в одно пятно. Из него смотрит фигура с распущенными волосами.

Инга, она и только она. Идешь к ней, стучишься кулаком в дверь. Открывает отец и угрожает вызвать полицию, но ты говоришь, что хочешь ее видеть, ибо слышишь отца Инги сквозь крики и споры голосов между собой. Самых разных возрастов, полов и настроений, они становятся все громче. Писклявость паука смешивается с ними, хотя он один, с кем тебе удалось поговорить. Мужчина в дверях качает головой и твердит, что очень поздно, но ты непреклонен. Тогда появляется Инга. Просит отца уйти. Она выплывает на лестничную площадку и, закутавшись в халат цвета зари, что-то спрашивает.

— Ты и Вельзевул ее любите, а любовь вечна, — перебивает ее паук.

Любовь. Вечна. Ты открываешь рот и мычишь невнятные слова. Стоишь, скучный, как булыжник на обочине. Снова и снова прокручиваешь встречу с двумя негодяями.

Салон машины. Над баранкой висит фотография круглолицего шутника с подтянутой фигурой, он обнимает Ингу. Их щеки касаются друг друга, губы свернуты трубочкой. Ты отбрасываешь образы, их мертвую любовь, и кричишь изо всех сил, наблюдая за бегущим по дороге пауком.

Ты спрашиваешь ее о подтянутом, на что Инга мотает головой и угрожает полицией, если ты снова придешь или приблизишься к ней в университете.

Моя любовь безгранична. Ее — вечна, ты вынимаешь эту любовь и забираешь.

Пересчитываешь ступеньки и мчишься по вьющимся меж домов улицам подобно паутине под потолком твоей комнаты.

***

Дверь открыл заспанный папа.

— Ты чего тут делаешь в первом часу ночи? Я во сколько сказал приходить?

— Мне дурно, дурно! Впусти!

— Что за...

Мои руки в карманах затертого пиджака. Я толкаю пузатую тушу и в обуви забегаю в ванную. Из горла льется зловонная жижа. Вытираю рот и ловлю в отражении заросшее, опухшее и грязное лицо. Мои руки под струей воды, алые потоки мчатся в сливное отверстие.

— Ты какого черта не принимаешь таблетки? Я нашел их под твоей кроватью! — кричит паук из живота.

— Принимаю, каждый день!

— Вот и нет, я все видел!

Гул стих, крики тоже — спасибо Инге. Теперь она всегда со мной. Взять свое, любимое, как это просто.

— Я нашел твои таблетки под кроватью, умник. Еще раз так сделаешь, пойдешь в больницу. Завтра утром поговорим. — Папа зашаркал в спальню.

Руки. Мои руки. Смыл кровь и разглядел. Нестриженные ногти с красными кусочками кожи под ними, царапины на ладонях. Легкая дрожь. Я взял себе любовь.

Любовь не заглушила голос, но растворила тьму в голове. Снова падаю и раскидываю руки, чтобы хоть как-то замедлиться. Мимо несутся каменные стены.

Тщетно. Ветер свистит в ушах, плесень сменяется гнилью. Секунду понимаю, как далеко залетел, и — удар оглушает, сотрясает все тело. Звон разрывает барабанные перепонки, раскалывает голову кричащей болью. Где-то в вышине мерцает точка света, но и она гаснет. Гул не слышу, лишь звон.

Выхожу из ванной и заглядываю в комнату папы. Он сидит перед телевизором спиной ко мне. Как же я его люблю — до боли в висках, до скрежета в зубах. Пора взять и его любовь тоже, чтобы она воссияла. И многое станет понятным. Ущелье вместо боли заполнится толчками вязкой любви.

Где-то за спиной хихикнул паук.