DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Насекомые: «А чего нас бояться?»

— Ты боишься, что ли, насекомых?

— Боюсь…

— Почему?

— Ну, у них же все эти усики… И еще лапки.

— Ну и что? У тебя вон тоже есть усики. И лапки.

Подслушанный разговор

Захватят ли насекомые мир?

Насекомые похожи на нас. У них есть конечности, «руки» и «ноги». Они дышат воздухом, едят еду, заводят детей, проводят время с себе подобными, рождаются и умирают. Как и мы, они — живые.

Насекомые не похожи на нас. Их глаза без зрачков ничего нам понятного не выражают. Как часто в хоррорах объектом страха становится существо, у которого, по нашим меркам, что-то не так с глазами: или их нет совсем, или их очень много? Глаза мухи разделены на равные части без «композиционного центра» (то есть без зрачка), они слишком большие, они горят красным или зеленым огнем. Тому, у кого такие глаза, ни в коем случае нельзя доверять. И мы не доверяем.

Мы — во всяком случае, так принято считать — руководствуемся разумом. А вот насекомыми правят инстинкты. Они не знают любви, ненависти, сострадания и страха. Им не чужд каннибализм, и есть они могут не только сородичей, но и самих себя. Они не радуются жизни и не боятся смерти.

Пожалуй, позволительно вообще усомниться, присуще ли насекомым чувство, сравнимое с нашим страданием. Рыжий таракан, поранив ножку при линьке, охотно сосет вытекающую из раны кровь и часто, не ограничиваясь слизанной каплей, вгрызается в собственную плоть. Если тело пчелы, пока она сосет подсахаренную воду, аккуратно и быстро разрезать острыми ножницами надвое, она и не прервет свою трапезу. Больше того, в этом случае удовольствие от приема пищи, если только насекомому дано испытывать удовольствие, будет длиться намного дольше: пчеле теперь никак не удается заполнить свой зобик кормом. Все, что она всасывает хоботком, тут же тонкой сахаристой струйкой вытекает сзади из разреза. Вскоре пчела оказывается посреди лужицы сладкого сока. Наконец, измученная беспрерывным сосанием, она валится с ног.
(Из книги австрийского энтомолога Карла Фриша «Десять маленьких непрошеных гостей»)

Похоже, что, по человеческим понятиям, они вообще ничего не чувствуют. Ну а по своим собственным понятиям насекомого? «В пяти концах растягивалась нить, и насекомое не хочет жить. Оно дышать не хочет, тем не менее, никто не может знать его намерений», — писали в середине XX века Анри Волхонский и Алексей Хвостенко. И современные ученые-энтомологи с ними согласны: о том, что «на уме» у насекомых, мы даже не подозреваем.

Нам с вами очень трудно будет понять, что они чувствуют, потому что между нашими органами чувств и их органами чувств очень большая дистанция. Не хочу сказать «пропасть», потому что стимулы примерно те же, но их обработка и восприятие, по-видимому, ничего общего с нашими не имеют. Скажем, у нас с вами глаза фокусируются. Я на вас смотрю, вижу детали лица, а то, что позади вас, для меня в расфокусе. У насекомого нет фокусировки. Ему чем ближе, тем яснее видно. Поэтому когда комар вас видит издалека, вы для него какое-то смутное пятно, правда вкусно пахнущее. Но когда он пикирует, он видит все лучше и лучше. Когда он садится к вам на руку, то видит мельчайшие подробности вашей кожи. Все поры, все волоски. То есть он рассматривает вашу кожу как бы под микроскопом, находит нужную точку и втыкает свой челюстной аппарат вам прямо в сосуд. Как он находит этот сосуд — до сих пор толком не понятно. Мы-то вену видим, но комар в вену не целится, он питается из более тонких сосудов. Как он находит, каким чувством? Кто знает? Наркоманы бы за эту информацию, наверное, отдали все: как в вену попасть, когда их уже нету.
(Из интервью заведующего кафедрой энтомологии СПбГУ Владимира Дмитриевича Иванова)

Отсюда легко перейти к конспирологическим теориям — насекомые это пришельцы из космоса! Пока что они выжидают, но однажды непременно захватят мир. Почему бы и нет? Известно, что насекомые жили на Земле задолго до первых предков человека. Причем некоторые — тараканы, например — с тех пор почти не изменились. Не секрет, что и в гипотетическом постапокалипсисе уцелеть «букашкам» будет гораздо проще. Даже ядерное оружие для них не так уж страшно. А еще они очень маленькие, быстрые, юркие. И их гораздо, гораздо больше…

«Комнатная муха откладывает за один прием около ста яиц, а в течение жизни — свыше тысячи. Если бы из всех этих яиц вылуплялись личинки и, развиваясь, давали новых мух, которые бы, в свою очередь, так же размножались, то одна парочка наших знакомых произвела бы уже во втором поколении 500 тысяч, в третьем 250 миллионов, в четвертом 125 миллиардов мух», — бесстрашно подсчитывает Фриш.

Если мухи сделаются более ответственными родителями, то вскоре на Земле не останется никого, кроме голодных мушиных личинок, покрывших планету толстым слоем. А ведь это только мухи — а сколько есть других насекомых, не менее плодовитых?

Так что, кажется, захват мира пока отложен: слишком просто при желании его удалось бы осуществить. А раз так, то можно выдохнуть, да? Вы уже перестали бояться, ведь правда?

Бог с головой жука

Исследуя инстинкты человека, ученые выяснили, что шестимесячные младенцы при виде пауков испытывают страх. И хотя пауки не насекомые, но относятся они к тому же самому классу существ — членистоногим. Классу, где у всех по шесть (насекомые), восемь (паукообразные), а то и больше (многоножки и ракообразные) конечностей. Конечности эти беспорядочно шевелятся, напоминая первозданный хтонический хаос. А их обладатели могут не хило так цапнуть — и младенцы отчего-то знают об этом, хотя пока еще ни разу с ними не встречались.

Взрослый тоже нервно отмахивается или пытается раздавить насекомое, даже если знает, что, скажем, жук-усач совсем никакой не хищник и худшее, что он может сделать, если почувствует опасность, — начнет угрожающе скрипеть. «А вдруг? — беспокоится инстинкт, толкая под руку. — А мало ли?»

Инстинкту разбираться некогда: пока выяснишь, усач это или «кусач», можно и коньки отбросить. Но инстинкт, положим, можно попробовать «усмирить». Справлялись же как-то древние египтяне, у которых жук-скарабей слыл одним из самых почитаемых животных. А бог Хепри (он же Хепера) с головой жука (или жуком вместо головы) считался символом рассвета, зарождения жизни — чуть ли не началом всех начал.

Древние придерживались любопытных воззрений относительно скарабеев, <…> считали, что самок скарабеев не существует, а <…> «скарабей» означает «единственный», то есть существо, самовоспроизводящееся без участия самки. <…> Жук, сформировав навозный шарик, катит его с востока на запад и, вырыв ямку, прячет в ней шарик на двадцать восемь дней. На двадцать девятый день он выкапывает шарик, бросает его в воду, и из него вылезают скарабеи. Тот факт, что скарабей летает в самое жаркое время дня, а также форма шариков с личинками, позволил отождествить насекомое с солнцем. Незримая сила бога Хеперы заставляла солнце катиться по небу, и скарабей, катящий навозные шарики, получил имя «хепер», то есть «тот, что катит». Солнце несет в себе зародыши жизни, поэтому шарик скарабея, содержащий личинки жука, отождествляли с солнцем как с существом, особым образом воспроизводящим жизнь. А поскольку бог Хепера в древности считался богом воскресения, то скарабей, отождествлявшийся с ним, превратился в символ бога и стал знаком воскресения. Мертвое человеческое тело тоже в некотором роде заключает в себе зародыш жизни, то есть зародыш духовного тела, появляющегося на свет благодаря молитвам и церемониям, совершаемым во время погребения. В этом — тождественность шарика с личинками и мертвого тела. Египтяне считали, что, подобно тому как насекомое дает жизнь своим личинкам, находящимся в шарике, фигурка скарабея — символ бога Хеперы — дает жизнь мертвому телу, в которое эта фигурка вкладывается вместе со «словами власти».
(Бадж Уоллис, «Магия Древнего Египта. Тайна Книги мертвых»)

И не одни египтяне «такие умные»: по утверждениям доцента кафедры археологии и этнографии НГУ Сергея Алкина, в эпоху неолита насекомые и их личинки отождествлялись с душами усопших. Это подтверждают археологические находки: в древности на территории современной Восточной Азии существовал настоящий культ насекомых.

Что же случилось? Почему сегодня при виде жуков никто не преисполняется благоговения, отчего, по существу, проигрывают все: и мы, лишенные благости, и они, которых мы нещадно давим?

Похоже, что «многие знания — многие печали»: с развитием науки мы узнали насекомых ближе. И бояться от этого их стали гораздо больше.

Рисунок «гигантской» блохи из книги Micrographia («Микрография») Роберта Гука, 1665[/i]

Монструозная блоха

Еще каких-то пятьсот лет назад большая часть насекомых была недоступна человеческому взгляду. Ну прыгает кто-то себе, ну кусается маленькая черная точка. Неприятно, конечно, но вполне терпимо.

До тех пор, пока «микроскопических дел мастера», ученые вроде Роберта Гука и Антони ван Левенгука, не поглядели на эти точки в свои микроскопы. Открывшийся ученым микромир вскоре узрели и другие — что-то было зарисовано, напечатано, а с развитием фотографии и заснято. Так землянам открылось, что буквально в двух шагах прыгают и ползают настоящие монстры.

Иногда прогресс развивается быстрее, чем человеческая психика — и это создает проблемы. В XIX веке земляне в общей массе оказались не готовы к восприятию корпуса революционных идей, опровергающих божественный замысел. И с тех пор, по выражению Жана-Поля Сартра, у каждого из нас в душе дыра размером с Бога и каждый заполняет ее, как может.

Похожая вещь с микромиром: во всей своей красе он не вписался в представления людей о гармонии, о том, как должно выглядеть живое существо. И хуже всего, что он не был выдуман безумным автором готической прозы. Это реальность («фильм основан на реальных событиях»), она живая, такая же, как мы… и совершенно не такая же.

Блоха ест, пьет, спит, плодится, рождается и умирает — значит, она часть жизни. А раз так, то она и часть нас, потому что мы тоже имеем к этой жизни прямое отношение. А раз блоха часть нас, то и мы… нет, об этом лучше не думать.

Развитие блохи от яйца до взрослой особи - из книги Антони ван Левенгука Opera omnia s. Arcana naturae etc («Тайны природы, открытые Антонием Левенгуком при помощи микроскопов»), 1695

На инстинктивный, вшитый «разработчиками» страх перед членистоногим как носителем опасности наложился «патч 1.1» — иррациональный ужас из категории «что ты такое», «как это развидеть» и «моя жизнь не будет прежней». Человек заглянул в фасеточные глаза, которые вспыхнули напротив калейдоскопом огней. И то, что он в них увидел, ему не понравилось.

В основе этого чувства, впрочем, страх совершенно не новый: ужас перед непривычным, перед обновлением как таковым — словом, то, что в порыве мизантропии можно назвать обывательской косностью. Усобицы, религиозные войны, идеологические дрязги, сетевой троллинг — природа этих явлений та же, что и у желания раздавить заползшего в дом жука. Что-то ты очень на меня не похож — а не стереть ли мне тебя в порошок, пока ты не сделал со мной что-то в схожем духе? А если выяснится, что опасности в «другом» не было — ничего, главное перестраховаться. И, кстати, вспомните, сколько вы знаете фильмов про инопланетян, где власти атакуют гостей из космоса с первых минут, не разбираясь, добрые они или злые, «а то мало ли что»? И это все тоже об этом.

«Другие»

Конечно, если есть «обыватели», в противовес им должны быть и «умники». В 1822 году умирающий Эрнст Теодор Амадей Гофман заканчивает повесть «Повелитель блох». Ближе к ее финалу юная Розочка, романтический символ чистоты, доброты и вообще всего самого лучшего, сталкивается с повелителем лицом к лицу. Поначалу вид огромной, сверх нормы, блохи ее пугает, но «мастер-блоха посмотрел на нее такими умными приветливыми глазами», что страхи тут же отступили.

Блохи, которыми правит повелитель, оказываются, несмотря на малосимпатичный с точки зрения человека вид, славным народом вольных прыгунов, обладающих знаниями, которые и не снились прямоходящим «двуногам». Мудрый, добродетельный мастер-блоха становится ангелом-хранителем для Перегринуса Тиса, который смирил недоверие перед миниатюрным сплетением усиков и лапок, о чем не пожалел. А возникающие было у Тиса сомнения, подслушанные повелителем блох, всегда разбивались мастером с присущими ему интеллектом и тактом:

Вы дивитесь уму и силе духа крохотного, обычно презираемого насекомого, и это доказывает ― не во гнев вам будь сказано ― по меньшей мере недостаточность вашего научного образования. Я бы посоветовал вам почитать, что говорится о мыслящей и управляемой собственной волей душе животных у греческого философа Филона или по крайней мере в трактате Иеронима Рорария «Quod animalia bruta ratione utantur melius homine» [«Почему неразумные живые существа лучше пользуются разумом, нежели люди»] или в его же «Oratio pro muribus» [«Речь в защиту мышей»]. Вы должны были бы знать также, что думали Липсиус и великий Лейбниц об умственных способностях животных или что сказал ученый и мудрый раввин Маймонид о душе животных. Едва ли тогда вы приписали бы мой ум тому, что я некий злой демон, и уж не стали бы мерить духовную силу ума по физическим размерам тела. Мне думается, что в конце концов вы склоняетесь к остроумному воззрению испанского врача Гомеса Перейры, который видит в животных только искусно сделанные машины без способности мышления, без свободной воли, движущиеся непроизвольно, автоматически. Но нет! Я не допускаю, что вы можете дойти до такой пошлости, добрейший мой господин Перегринус Тис, и твердо уверен, что благодаря моей ничтожной особе вы давно уже усовершенствовали свой взгляд на вещи.

Иллюстрация к одному из первых изданий «Повелителя блох» Гофмана, 1826

«Маленький — не значит плохой, а «страшность» и красота — понятия условные» — открытие на уровне «негры тоже люди». И тем не менее Гофман со своим явно читающимся призывом не рубить блох с плеча оказался в меньшинстве. Через 90 лет Франц Кафка пишет «Превращение» — выдающийся культурно-энтомологический текст, где автора сложно заподозрить в инсектофилии. В одной из комнат дома семейства Замза поселился не поддающийся изображению («Его нельзя нарисовать даже на дальнем плане…» — предупреждал Кафка иллюстратора первого издания) невыразимый ужас. И имя ему — насекомое.

Сложно заподозрить, ну а мы попробуем. Не было ли у Кафки желания лишний раз подчеркнуть инаковость, трагическую изолированность своего персонажа, делая его не кем-нибудь, а именно «жучарой»? Не правда ли, Грегор Замза после превращения — единственный герой текста, который от начала до конца вызывает сочувствие? Став «чудовищем», выпрыгнув из клетки общественных нормативов, внутренне он делается лучше, чем был. Но внешне Грегор перестает соответствовать хоть каким-то общепринятым нормам. «Превращение» — это о том, что если ты «другой», то получишь от родного отца смертельный удар яблоком по нежной хитиновой спинке. Наш «правильный» мир, он не для инвалидов, уродов, гомиков, нигеров, трансвеститов, нищих, пенсионеров, шлюх, мух, клопов, тараканов, жуков… У нас тут свои очень строгие правила.

Если человек терпимо относится к «другим», то для большинства он сам «другой». Если ваш друг спокойно реагирует на существование геев, как скоро вы начнете смотреть косо в его сторону? А если он с симпатией отзывается о комарах и осах — не ждать ли от него ядовитого укуса, когда вы отвернетесь?

Обложка первого издания «Превращения» Кафки, 1916

В японской новелле XII века «Любительница гусениц» из сборника «Цуцуми тюнагон моногатари» («Рассказы среднего государственного советника Цуцуми») героиню Химэгими троллят за то, что она предпочитает гусениц бабочкам и посвящает все свободное время наблюдениям за ними, рассуждая так: «Что за чудовищная глупость — любить лишь цветы да бабочек! Настоящий человек постигает суть вещей с душой непредвзятой».

И вот Химэгими собрала у себя несметное число отвратительных насекомых, разложила их по корзинам и коробкам. И все для того, чтобы посмотреть, что же из них получится. Особенное восхищение Химэгими вызывали своей задумчивостью волосатые гусеницы. Зачесав волосы назад, днем и ночью разглядывала она гусениц на своей ладони.
(Из сборника «Японская новелла», составитель А. Н. Мещеряков, 2003)

Троллят девушку все и дружно — ясно ведь, что того, кто вступится, будут троллить еще сильнее. Что-то вроде нынешнего школьного буллинга. Да и вряд ли сегодня было бы лучше: что для своей эпохи, что для нашей Химэгими совершенно не в тренде. Кажется, даже при «мыслящем» взгляде на насекомых приоритет до сих пор отдается позиции Аристотеля, описанной им в «Истории животных»: изучать «жуков» следует лишь для того, чтобы, начав с малого, постепенно познать «более высоких» созданий, где на самом верху, естественно, человек.

Конечно, с годами что-то да менялось. В 1857 французский историк и натуралист, автор термина «ренессанс» Жюль Мишле пишет L’insecte. Исследователь насекомых Хью Раффлз так характеризует этот не переведенный на русский язык текст:

Его не убеждает превосходство бабочки, тезис, будто это самое пленительное из животных — реализация потенциала гусеницы, точно так же как взрослый человек считается реализацией потенциала (к лучшему или к худшему) ребенка. Отчасти этот тезис порожден дарвинистской телеологией: акцент на размножении как на цели существования подтверждает, что половозрелая форма животного — единственная, которую стоит брать в расчет. Отчасти тезис в более общем плане связан с эволюцией: логика незрелости и развития, продвижение через все более грандиозные, более высокоразвитые стадии к самым высокоразвитым, к самым идеальным состояниям — идея, которой с конца девятнадцатого столетия глубоко пронизаны политическая, культурная и частная жизнь, вопреки тому, что наш опыт политической, культурной и частной жизни категорично говорит нам, что нет никаких гарантий целенаправленного прогресса.

Однако эти и им подобные суждения «окопались» на периферии. В целом, спустя девять веков с тех пор, как милая Химэгими померла (не исключено, что, сбросив ненужные крылышки и сделавшись ворсистой изумрудной красавицей, она оказалась в лучшем мире), сегодня энтомология и ее жрецы по-прежнему в положении маргиналов. Молодой исследователь ручейников Михаил Валуйский утверждает, что новые знакомые, узнав о его изысканиях, реагируют хоть и без испуга, но и особой доброжелательности не проявляют:

[/blockquote]Обычно говорят: «М, насекомые. Странно. Ручейники? Кто это вообще такие?» Я говорю: «Да, вот такая тема. Такой вот я странный парень. У нас вся кафедра такие странные». Обычно на этом народ отстает. Они где-то записывают у себя в голове: «Ага, вот это странный парень, он занимается чем-то, чего мы не понимаем». На этом все заканчивается. Среди университетских коллег с других кафедр реакция тоже примерно такая: «Ручейники? Интересно, что же это вы там такое по ним публикуете?[/blockquote]

Страх из инстинкта, страх от рассудка, страх того, что не похоже на нас, страх тех, кто якшается с теми, кто не похож на нас, страх иметь отношение к непохожим… Кажется, набралось порядочно. А сами энтомологи, вы думаете, насекомых не боятся? Еще как! Хью Раффлз записал свои мысли, возникшие во время осмотра экспозиции Монреальского инсектариума:

Как странно, что мы смотрим на насекомых как на красивые предметы, что после смерти они становятся красивыми предметами, когда в жизни, пробегая по деревянным половицам, затаившись в углах и под скамейками, путаясь у нас в волосах и забираясь за воротник, заползая в рукава… только вообразите, какой воцарился бы хаос, если бы они вернулись к жизни. Даже в этом музее нас обуял бы бессознательный порыв броситься и раздавить их.

Да уж, захватывающая была бы картина: уважаемый насекомолюб, автор толстенной «Инсектопедии», в которой рассказывает о насекомых с живой нежностью и фанатским интересом, забыв все и вся топчет палочников и богомолов. А что делать? Не станешь же вопить, стараясь пересилить писк и жужжание: тише, тише, ребята, давайте успокоимся и немного поговорим. Кто рискнет говорить с беснующийся массой? Да и вообще, как с ними говорить?

Перспективы диалога

А ведь о чем-то, кажется, могли бы поведать насекомые, будь у нас возможность вступить с ними в разговор или хотя бы переписку. Об этом задумался тот же Хью Раффлз, в том же инсектариуме:

Если понаблюдать, как люди переходят от витрины к витрине в музейном зале, сразу подметишь, что многие из этих «предметов» <…> обладают мощной «психической силой». Это явствует из того, как все — и я тоже — лавируют между экспонатами, из того, как мы все продвигаемся вдоль рядов: слегка робко, а затем резко останавливаемся, а иногда резко пятимся. Как-то странно, что мы так себя ведем, потому что насекомое не только заперто в плексигласовом ящике, но и не представляет теперь ни малейшей физической опасности, если вообще представляло ее раньше. Такое ощущение, словно эти насекомые — вместе со своей красотой — проникают в какие-то тайные закоулки нашей души, и в ответ нечто как бы табуированное влечет нас к насекомым.

Отталкивающие и притягательные, опасные и прекрасные, влекущие и запретные — насекомые словно расположились на границе двух миров. Того, в котором существуем мы и в котором они подобны нам, и другого, о котором мы не имеем ни малейшего представления. Где разрезанная напополам оса продолжает объедаться медом, а таракан с удовольствием ест собственные ноги.

Они вроде стражей: обитатель границы может пропускать через нее, не правда ли? Помните, как Иван Царевич, сумев повернуть к себе избушку на курьих ножках, умудрился расположить к себе хозяйку, мертво-живого «пограничника» на рубеже измерений? И получает шанс прикоснуться к трансцендентному, побывать в мире духов, который символизирует Тридевятое царство. (Можно заметить, что сущности, способные приобщить к трансцендентному в диапазоне от бабы Яги до Энди Уорхола, вообще редко обладают канонической красотой. Но если преодолеть первичное отторжение, извлеченный в итоге опыт окажется бесценным).

В такое же своего рода царство нас могли бы отвести насекомые. Нет, не в мир духов, но в мир непознанного, где, быть может, позволяется выйти за границы личностной и даже человеческой субъективности. Мир, где человек ты или насекомое — уже нет разницы, потому что нет понятий и значений, задаваемых человеком и человеческим.

И это, может статься, по-настоящему и ужасно, и прекрасно — куда ужаснее и прекраснее, чем любой самый яркий и самый хищный жук. Но для этого нужно перейти от беспрерывных атак и оборон к диалогу. И тут опять — как это сделать? Завкафедрой энтомологии СПбГУ обнадежить на этот счет не готов. Но перспективы, говорит, есть.

Язык насекомого — это набор каких-то сигналов, совершенно нам чуждых. Где-то летают бабочки, между собой общаются. У них диалог идет химическим путем. То есть и вопросы, и ответы у них химические. Мы можем расшифровать эти химикаты, но мы не понимаем, о чем они. Мы видим, что диалог идет, но не понимаем, о чем он.
Мы можем посадить в банку каких-то насекомых, и если взять пробу воздуха, мы видим, что там есть какие-то повторяющиеся наборы летучих веществ. Мы знаем, откуда они у них выделяются, из каких желез, можно эти железы найти, но мы не понимаем, о чем этот разговор. У самца и самки есть железы, они о чем-то беседуют химическим способом. И мы видим их сложное поведение на этом фоне, когда несколько самцов, например, прилетают к самке, сидят рядом, ничего не делают. Самка явно их пригласила, может быть, спариваться. Они пытаются договориться — и не могут, я был свидетелем такого. Посидели — разлетелись.
Диалог с насекомыми возможен в перспективе, когда мы поймем, какие сигналы они могут правильно интерпретировать, понимать. Можно будет что-то им сказать, чего-то от них добиться. Я над этим вопросом раньше работал, и сейчас тоже. Работа продолжается.

Усики и лапки

Но на ученых надейся, а сам тоже не плюй в колодец. Начните с простого — с принятия (первая стадия). Насекомые вокруг нас, и с этим ничего не сделать. В вашей квартире почти наверняка обитают чешуйницы или сенокосцы. Им подходит микроклимат наших домов, они едят кусочки бумаги, пыль и другой в изобилии производимый нами мусор. Они очень маленькие, их немного, при свете они крайне редко показываются на глаза и не несут для человека никакой опасности.

При этом в Сети вы найдете массу статей из серии «как вывести чешуйниц». Но зачем, для чего? Потому что у них усики и лапки? Так ведь и у вас у многих тоже есть усики, и почти у всех лапки. Ну и что теперь?

Страшно, неприятно, поэтому хочется избавиться — это понятно, конечно. Но, как гласит картинка из депрессивного сегмента интернета, «быть грустным так просто, а ты потрудись». Статьи не лгут: извести чешуйниц и правда не так уж сложно. Но почему бы не потрудиться? Даже не для себя — для коллективного земного будущего.

Положим, в будущем ученые все-таки наладят диалог с насекомыми — а что, если они не захотят с нами говорить? О чем можно говорить с теми, кто уничтожает их, маленьких хрупких существ? Не только «кусучих» и «злючих», а всех подряд, иногда, как иные дети, даже забавы ради?

Конечно, можно им сказать: «Мы боимся». И тогда насекомые удивленно поинтересуются: «Чего нас бояться?» И здесь им, конечно, можно объяснить и про инстинкты, и про инаковость, и про то, и про другое… Но все равно, как ни крути, неловко это все как-то и неудобно у нас получится.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)