Удар… Глина кусками осыпалась на утоптанный крепкими сапогами копщиков пол туннеля и тут же попадала в мешок. Удар… Воздух здесь был тяжёлый и душный, как в склепе. Удар… Солдатам казалось, что даже кислород надолго не оставался под тоннами глины и земли, которые удерживались редкими опорными секциями и могли обрушиться от нескольких точных ударов артиллерии.

Пребывание в таких условиях требовало невероятной силы воли.

Новобранцы ещё не успели свыкнуться, но уже пережили артобстрелы, от которых было не слышно собственных мыслей. А разум сливался с ужасом в одну плотную, мазутистую массу, и из него невозможно было выделить собственное «я». Они даже не думали вызываться добровольцами. Шли бывалые, ветераны.

Команда состояла из двух копщиков и группы носильщиков, которые таскали набитые грунтом мешки. В одну из команд подпоручика Луговского напросился жилистый паренёк, сын влиятельного петроградского купца, Матвей Каменка, который перед войной окончил университет и был на фронтах уже два года. Через несколько дней после объявления Германией войны России он вызвался добровольцем. Его напарником стал бывший шахтёр Алексей Кузнецов, успевший вырастить своих сынов до рокового выстрела боснийского гимназиста. Он служил несколько месяцев, но чёрную пыль угля ещё не успел вымыть из-под ногтей, а теперь и не нужно было.

Вдвоём они, подобно кротам, рыли вслепую, опускаясь во тьму, которую отгонял лишь слабый огонёк свечи, обжигая пугливые щупальца сквозняков. Но тьма была лишь надоедливым кровососом. К ней глаза быстро привыкали.

Жизнь здесь будто замедлялась: копщики не видели ни серого дня, ни ясной полуночи; не слышали бесед сослуживцев и шумной дроби перестрелок. Всё это – громадные могилы, которые они копают будто бы для бесконечного змея, Великого Полоза. А, может быть, и для змей поменьше – червей, этих призраков разложения и скорейшего сближения с изначальной природой, которые часто попадались по пути. Или для той массы людей, что вот-вот должна схлестнуться насмерть. Братские могилы, принимающие без оглядки на цвет кожи или сорт крови. Бесконечный путь, на котором копщики были локомотивом.

– Алексей Николаевич, – говорил Матвей, тяжело вдыхая бедный воздух, – пора опору ставить… Дальше опасно…

– Значится, пора…

Носильщики притаскивали неотёсанные брёвна, складывали из них П-образную фигуру, одну из десятков на протяжении длинного туннеля.

При них всегда были винтовки, потому что они знали: навстречу рвутся немцы. Прошлый туннель, который у тех обвалился неделю-две назад, был всего в двадцати метрах от русского окопа. Ещё дня три, и все бы взлетели на воздух. Тогда полковая артиллерия взрыла всё поле, чтобы не допустить подкопа. Но от оружия под рукой легче не становилось, скорее опаснее.

Некоторым копщикам, которые днями не выходили на свежий воздух, начинало мерещиться всякое: звон, стук, смех, тихий шёпот из глубин земной тверди, мерцание лиц в пламени свечи. Сослуживцы даже не думали смеяться над товарищами, хотя и понимали, что ничего нет в этих проклятых туннелях, кроме вездесущей глины, земли да песка, а где-то впереди и немцев.

Но в одной из команд копщик всё-таки заколол товарища своим четырёхгранным штыком винтовки Мосина. Несчастный убийца рассказывал, что напарник заговорил с ним нечеловеческим голосом и обернулся к нему собачьей мордой с двумя загнутыми бараньими рогами. Там, в туннелях, он потерял границу между реальностью и разрушительной фантазией и не смог вернуться.

Разум людей здесь тлел так же стремительно, как и фитиль свечи, что освещала им дорогу.

***

Седой солдат шёл по окопу, переминая свежую грязь после ночи дождя, подобного артиллерийскому обстрелу: тяжёлые капли падали в бездонные лужи, на мгновение оставляя глубокие и широкие воронки в разы больше них самих, и всплеск, схожий с облаком после взрыва.

За ним выползали из нор однополчане навстречу скудному солнечному свету, бессильному пробиться сквозь чёрно-ржавый градиент чугунных туч.

Вода превратила пространство в буро-зелёное болото. После дождя над бесконечными окопами, тянущимися от моря до моря, висел густой туман, которому до́лжно быть сугробом в это время года.

Винтовка Мосина похлопывала по ягодице; солдат частым, но коротким шагом торопился к окопам второго ряда. Там, как обычно, под туман, чтобы не демаскировать себя, разводили костёр и стирали портянки да нижнее бельё. Солдат знал, что кипятка всегда оставалось много.

Голые по пояс мужики по очереди жирно намыливали свои тряпки и окунали в воду, пока ткань не принимала пристойный цвет и запах. Было в этих действиях что-то ритуальное, словно бы они пытались смыть саму смерть, порвать нить между собой и Пустошью в конце тропы.

– Найдётся водица, хлопцы? – улыбаясь сквозь усы, спросил Пётр Афанасьевич.

– Как не найтись, Афанасьич!.. – отвечал долговязый, с густыми усами, добрый солдат, указывая на закопчённое алюминиевое ведро, висящее на жерди над костром.

Старый солдат достал из своего небольшого вещмешка побитый, местами помятый медный чайничек, вытянул из карманов сухие листья шиповника и мяты, крошащиеся от лёгкого прикосновения, как древний пергамент. Он, сопровождая свои действия тихим шёпотом неясных слов, ломал их, сминал в кулаках и растирал между ладоней… Затем, засыпав в чайник, заливал дымным кипятком и добавлял сверху горсть розовых ягодок рябины.

– Ну, не всё одно мутное хлёбово из чечевицы с утра до ночи во рту гонять… – сказал один из солдат, занятых стиркой.

Пётр Афанасьевич разлил чай по кружкам сослуживцев. Пили кто стоя, кто сидя, привалившись к склизкой стенке окопа, швыркая и дуя. Командиры позволяли старому солдату в периоды частого затишья уходить за реку в леса и поля, откуда он возвращался с богатыми букетами трав. Это разбавляло бедный ассортимент армейского меню, которое из-за размытых подходов к фронту скудело и скудело.

По уши грязный, как боров из загона, мимо пробежал боец, выбив кружку из рук долговязого солдата, уютно устроившегося на лестнице из окопа.

– Ах, стерва! Чтоб тебя!

Бойцы проводили взглядом безумного наглеца, но делать уже было нечего – приятная и сердцу, и глотке трапеза была бесцеремонно прервана.

– И куда они торопятся? Помирать торопятся…

***

Уже много месяцев две армии стояли в нескольких сотнях метров друг от друга, разделённые озёрами, полосой мёртвой земли, которая была усыпана воронками, как лицо оспинами, и прядями колючей проволоки.

Много месяцев две армии вышибали друг из друга дух стволами крупнокалиберными орудий, пришивали к земле огнём пулемётов, грозились штыком и сапёрными лопатками, даже травили газом противника, а между тем всё дальше зарывались в глубь, словно черви. И под землёй они стремились встретиться, днём и ночью рыли туннели, поднимали мешки и вёдра, полные грунта, тащили стволы берёз, словно собирались строить подземные города.

***

Подпоручик Владимир Луговской глядел из вырытой прямо в стене окопа землянки на своих солдат, занятых рутинным трудом, размышляя о словах командира полка: «Скоро, друг мой, будет так: одни в роли сурков, вторые – что мой терьер».

Из-за поворота окопа показался солдат. Он бежал, спотыкался, падал в кашу грязи, но поднимался и бежал дальше.

– Ваше благородие! Ваше благородие! – кричал солдат.

– Алексей! – отвечал Луговской, выступая ему навстречу, – Ну, что?

– Ваше благородие… – солдат пытался собраться с дыханием и принять свежий воздух в лёгкие. – Немцы…

– Где?!

– А того… Матвей их услышал… Через стакан…

– Во даёте! Пошли-ка проверим…

Подпоручик вместе с докладчиком отправились на передний окоп, откуда уже несколько недель навстречу врагу на глубине нескольких метров рылся туннель.

Первыми начали копать немцы, но по счастливой для русских случайности выдали себя: не то деревянные балки дали слабину под громадным весом сырой земли, не то слой размыло бесконечными дождями. Луговской тогда через бинокль осматривал вражеские позиции, как разверзлась ничейная земля, образовывая яму правильной прямоугольной формы. Подпоручик был наслышан о том, как британцы, французы и немцы уже давненько начали вести друг против друга подземную войну. Уже через минуту от подпоручика к артиллерийскому взводу бежал боец с приказом ударить по полю. А через пять минут шесть тяжёлых орудий со страшным громом взрыли фугасными снарядами и остальной участок, похоронив под тоннами грунта копщиков и оголив длинную траншею, шедшую прямо от немецких окопов.

***

Подпоручик приставил стакан к жирной глиняной стене, из которой торчали белёсые корни, снял фуражку и приложился ухом ко дну стакана. Сначала он ничего не слышал, лишь сбивчивое дыхание усталых солдат, шуршание рукавов о потные лбы, потрескивание свечек, удары падающих с потолка капель воды. Но уже скоро он различил многократно усиленные конической формой стакана звуки удара сапёрной лопатки о глине.

– Нас разделяет меньше локтя земли… – сказал подпоручик.

«И правда, одни в роли сурков, а другие как терьеры…» – подумал он, сжимая и разжимая челюсти.

– Господин Катаев, – обратился к низенькому офицеру, который поглядывал на него из-под толстых линз очков, – приготовьте ваш взвод, он должен постоянно располагаться у туннеля при любых условиях; противник может в любой момент сменить направление и выйти на нас.

На выходе их встретил третий офицер, служащий на этом участке, Мамонтов – грузный человечек, которому впору служить городовым, с подбородком толщиной с голову.

– По вашему… приказанию… прибыл… – обратился он к Луговскому, еле перекидывая слова через одышку, и протянул пухленькую ручку, больше похожую на детскую.

Луговской пожал её, но без какой-либо нотки приязни. Мамонтов обменялся рукопожатиями с Катаевым в той же манере, и все трое отправились в землянку подпоручика.

***

Крошечная землянка Луговского была обустроена только столом, который был на самом деле ящиком на двух пнях, да кроватью – выемкой в стене. Керосиновая лампа на столе смутно освещала три лица. Луговской достал папиросу, одну из тех, что курили рядовые; седой Катаев расположил меж губ старую добрую трубку и стал её медленно раскуривать, отправляя к потолку едкие подушки дыма от крепкого табака; Мамонтов же, щурясь и воротя носом, поглядывал то на Луговского, то на Катаева.

Затянувшись как следует и опёршись на стол, подпоручик сказал:

– Нужно устроить штурм.

Стоявшие будто в трансе офицеры очнулись и, как пьяные, посмотрели на Луговского. Без доли сомнения Мамонтов вскрикнул:

– Разбомбить!

Катаев, выпустив из лёгких новую порцию дыма, бросил через оправу очков стальной взгляд на мягкотелого Мамонтова, словно расплющив им его. Он давно был на службе и встретил эту войну в сединах, видел много разных людей, подавшихся в военное ремесло, и немало таких, как Мамонтов.

Трое смотрели на небольшую планшетку с картой местности. Будто выбивали из неё взором ответ на вопросы, которые должны решить их судьбу – возможна ли маленькая жертва ради жизни сотен. Лампа побледнела, а вслед за ней и лица. Дурманящие облака табачного дыма сгущались меж ними. Пальцы крепче стискивали чубук, папиросную бумагу и пуговицу на кармане.

Их лица отражались в закопчённом стекле лампы; волновались, играли, повинуясь пламени. С потолка вдруг стали падать капли воды (ненадёжный настил из досок дал течь), собираясь в лужицу, которую хозяин не торопился убирать. Через время лица стали отражаться и в ней: три растянутых, вздутых кожаных шарика. Последние закатные лучи проползли через толщу густых туч и розовыми иглами коснулись лиц собравшихся мужчин.

– Атака должна совершиться. – сказал Катаев, взглянув на Луговского.

От подпоручика ждали какого-то решения. Луговской кинул папиросу через проход землянки на дорожку окопа, поправил ремень и произнёс:

– Приготовиться к штурму.

***

Чугун неба расплавился, растёкся ручьями, согревая и освещая поверхность отблесками магматических потоков.

– Ну и ранёхонько нас подняли… – Долговязый, один из двадцати взвода Катаева, стоял против входа в туннель и энергичными движениями чистил шомполом свою винтовку. – А что, Луговской сам поведёт на штурм?

– Сам слыхал, гутарил, шо не желает отпускать одних, – отвечал один сослуживец, доедая утреннюю чечевичную похлёбку.

– То-то и ясно… – Долговязый вытянул шомпол и обратным концом почесал голову под фуражкой. – Однако… взвода-то маловато будет…

– Луговской и своих поднял, не только нас, катаевских, – ответил боец, указывая на как раз входящий из-за поворота окопа взвод. – А там и остальные подтянутся, если сложится…

Это были такие же солдаты в фуражках и рубахах оливкового цвета, с такими же патронташами и винтовками. Двадцать человек построились напротив бойцов Катаева. Через несколько мгновений из-за поворота показался и сам командир с подпоручиком.

– Владимир Карпович, готовы начинать, – доложил Катаев.

Тут из-за поворота практически вылетел Пётр Афанасьевич с закопчённым алюминиевым ведром, откуда выплёскивалась какая-то жижа.

– Обождите! – кричал он, – стойте!

– Ну, что такое, Афанасьич? – спрашивал Луговской, встав перед ним.

Вместо ответа Пётр Афанасьевич протянул к его лицу черпак полный той самой жижи, которая на поверку оказалась одним из его чаёв.

– Как вы и требовали: приготовить к штурму для поднятия духа и сугреву.

Такой приказ от Луговского действительно поступал, только в пылу приготовлений он совсем вымылся из головы, будто грязь из-под ногтей. В ведре плавало обычное трёхтравие, но теперь к нему добавился ещё один элемент, цветом и видом напоминающий чернику.

– Приказываю всем закончить с чаем. И начнём.

Каждый боец подходил к Петру Афанасьевичу и касался губами черпака, словно креста в храме.

В месте, где предположительно располагался вход в немецкую часть туннеля, уже заложили небольшие заряды, которые, по расчётам, должны не только сделать отличный проход, но и застать врага врасплох.

– Матвей, зажигайте! – прокричал в туннель Луговской.

Через десять секунд показались бойцы Каменка и Кузнецов, вырвавшись из дыры подобно пороховым газам из ствола.

– Тимофей, одну гранату, не забудь, – обратился подпоручик к Долговязому. – Надеть противогазы.

– Да помню я, помню, командир, – отвечал Тимофей, натягивая резиновую маску с металлической коробочкой. – Как в прошлый раз не будет.

Прогремел взрыв, сотрясший землю и песчаные стены туннеля.

Десятки бойцов рванули внутрь, размахивая штыками, тяжело вдыхая воздух сквозь фильтры противогазов. Наземное командование осталось за Мамонтовым.

***

Проход в немецкий туннель получился почти идеальным, а сам он нисколько не пострадал. Долговязый бросил гранату. Уши бойцов на несколько секунд заложило. Штурмующие бросились внутрь, едва разбирая крики и стоны.

Их ждали окровавленные, лишённые конечностей копщики. Брошенный направо взгляд обнаруживал: если бы не был предпринят штурм, через несколько дней они оказались бы на их месте. Раненых добили и кинулись дальше. Но уже через мгновения бойцов встретили немецкие проклятия и первые ответные выстрелы. Между вспышками сияли безумные глаза солдат в серых шинелях и знакомых тяжёлых касках. Безликие демоны хлынули навстречу, как волна за волной.

Но вдруг вражеские ряды отступили, ринулись назад, а взводы Луговского и Катаева продолжали напирать. Нещадная пулемётная дробь просвистела из-за спин немцев, вспоров груди наступавших, прижимая к земле.

– Назад! – глухо прокричал Луговской из-под резины противогаза.

Где-то сзади, на поверхности, послышались тяжёлые взрывы артиллерии – враг ударил по их окопам. Прижимаясь к стенам, будто чая найти в них поддержку, бойцы выбежали в свой участок туннеля. Только тут Луговской понял, что они отрезаны.

За спинами раздались взрывы чужих гранат, и сразу эхом отражавшаяся беготня воспылавшего надеждой контрнаступления.

Луговской осмотрел оставшихся с ним: они потеряли всего человек десять и ещё способны были дать отличный бой.

– В атаку!

Противники встретились тут же на переходе меж туннелями.

Четырёхгранный штык колол прямо в сердце, а вырываясь, выводил за собой ударяющую под давлением струю крови. Он колол и в печень, и в лёгкие, и в глаза, разбивая линзы противогазов и очков, рвал фотографии и письма в нагрудных карманах. Вместе с щёлканьем затворов вонзались в тела врагов пули, разрывая плоть и кости, переминая их в кашу. Когда винтовка вдруг терялась во тьме, противники наощупь находили друг друга и принимались душить, драть кожу на лицах, давить глаза.

Луговской придавил телом немецкого бойца и бил ему в лицо; очередной удар пришёлся в нос, разбив его, как куриное яйцо. Но через секунду он ощутил холодную молнию в боку и тут же ослабил хватку. Удар. Луговской упал и саданулся головой об пол, и тут же на него навалились. На линзы противогаза что-то капало, звонко бряцая о стекло. Холодные молнии ударили в грудь раз пять, и он перестал дышать.

Атака русских стала будто бы слабеть, казалось, их осталось всего ничего, как откуда-то из тёмных недр туннеля к ним прибежало подкрепление. Едва стихали приказы командиров, как слышалось новое: «В атаку! Бей их! Ура-а!»

Вдруг впереди забрезжил свет. Бесконечная бойня вот-вот должна была закончиться. Новые взрывы над головой закрыли за собой ворота наружу – на поверхности тоже вели бой, не помня о них.

– А-а! Вперёд! – обезумев, ревели русские.

Они шли в самоубийственные атаки на вражеские штыки, чтобы вонзить свои, резали их ножами, рвали зубами. Пули давно закончились, вслепую они били друг друга, уже не пытаясь опознать врага перед смертельным ударом. Разум затмило усталостью и какофонией звуков: взрывы, крики, мольбы о пощаде, удары лезвий о плоть, топот, тяжёлое дыхание. Уже невозможно было понять положение собственного тела в пространстве, они будто сражались где-то в небытии. Времени тоже больше не было, как и ощущений. Нельзя было сказать, входили ли русские солдаты внутрь этой земляной глотки? А были ли это русские или немецкие солдаты?

Те, кто назывались раньше людьми, уже не сражались. Теперь здесь не было места войне. Все, кто мог называться людьми, развеялись, подобно дыму. Кажется, даже черви сверху стали вытягиваться из своих нор – их манила свежая плоть. Они, как никто другой, чуяли этот аромат. Позже, через года, сюда поползут корни деревьев и трав, а может, здесь будет золотое ржаное поле, которое также сможет насытиться.

***

Во тьме вспыхнул огонёк – от спички. Потух, дёргаясь туда-сюда. Булькающие звуки, похожие на те, что издаёт пробитый насос, который бессильно старается втянуть воду. Всполох искр, снова и снова – на доли секунды. И дым, крепкий, табачный. Он спугнул червей, заставив втянуться обратно в норы. Бульканье повторилось, но теперь затянулось, и искры засияли ярче, осветив приподнятый над губами противогаз и пять ржавых, с подтёками, дыр. В оранжевом свете проявилось и многое другое: десятки пар рук и ног, переплетённые в нескончаемый ковёр, богатый на расцветку нитей и разнообразие узоров.

Захрустели разгибаемые суставы, и вот, папироса засияла достаточно высоко, освещая бо́льшую территорию. Пальцы, держащие сигарету, касались чужих пальцев или даже цеплялись за одежду, будто пытались вытряхнуть из неё тело. Затем одобрительно похлопывали по плечу и шли дальше, поднимая всё больше тел, а те, в свою очередь, поднимали следующих.

Освещая свой путь редкими всполохами папиросы, тела поползли на запад.