DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Стивен Волк «Погребенная в Сене»

Volk Stephen, “The Comfort of the Seine”, 2011 ©


Мой дорогой Лестрейд,

Не нужно быть великим детективом, чтобы догадаться, что в данный момент, спустя не так много времени с моей кончины, вы крайне озадачены вопросом, почему это письмо оказалось именно в ваших руках, ведь было бы куда логичнее, попади оно к моему другу и хроникеру доктору Ватсону. По правде сказать, я опасаюсь, что он может расценить мое многолетнее молчание касательно этого случая как предательство.

После прочтения прошу вас надежно спрятать его в архиве Черного музея Скотланд-Ярда. Причина, по которой я не хотел, чтобы общественность узнала об этом моем «приключении» при жизни, станет вам понятна по ходу чтения.

Сейчас, в сумерках, я чувствую, что унести с собой в могилу эту, еще не написанную главу моей жизни мне будет не под силу. Поэтому, если моя скрюченная артритом рука удержит перо достаточно долго, я доведу свою повесть до конца.

Прочтите же, детектив. Ведь что может вызвать больший интерес, чем разгадывание загадки там, где ее, казалось бы, и нет?

Холмс


Юность — это страна, где наше пребывание мимолетно. Но даже этот короткий период мы стараемся пережить как можно скорее и перейти к следующему этапу. Лишь со временем мы начинаем сожалеть, что не задержались там подольше, пока еще наша радость была необъятной, а взгляд неприхотливым, отчего мир не казался таким серым и ограниченным. Забыв о риске, ты приближаешься к краю обрыва. Ты взбираешься по веткам, не задумываясь, что они могут треснуть. Повинуясь прихоти, ты беспечно покидаешь родные места, не чувствуя при этом ничего, кроме того, что твой деятельный друг нетерпеливо дергает тебя за рукав. Вот так я в двадцать лет забросил занятия по химии, зоологии и ботанике в колледже Сидни-Сассекс Кембриджского университета, чтобы отправиться в Париж вместе с братьями Скейл.

Мой сосед по комнате, студент Питер Скейл, убедил меня присоединиться к нему и его брату Олафу, молодому художнику. Они были близнецами. Но несмотря на внешнюю схожесть, они обладали совершенно разными характерами. Олаф носил пальто, напоминающее китель прусского кавалериста, клетчатые жилеты и имел пышную растительность на лице. Питер же сливался с обоями в комнате — настолько непримечательна была его наружность. Но было забавно наблюдать, как они разыгрывали других пассажиров парохода, изображая одного и того же человека, который словно находился в двух местах одновременно. Бывало, что один снимал шляпу перед попутчиками в каютах, а другой тем временем на палубе, будто какая-то магия за секунды переносила одного человека в другое место. Нам было смешно. Да, в те дни я часто смеялся.

На это путешествие нас подбил Олаф, когда услышал, что в студии Надара будет проходить выставка работ Ренуара, Моне и Дега. Это было начало новой эры, эры «импрессионизма». Вы ведь помните, что впервые этот термин употребил Луи Леруа, чтобы высмеять полотно Моне «Впечатления. Восходящее солнце», и случайно придумал название для целого направления1.

— Давай, Йорки! — подбивал меня Олаф. (У меня ведь до сих пор остался этот акцент от моих предков.) — Это будет потрясающе! Эти цвета. Ты даже не представляешь. Эти художники когда-нибудь станут известны на весь мир, помяни мое слово. Их полотна будут выставлять в музеях!

Я, конечно, не был в этом уверен, и искусство меня мало интересовало, но его энтузиазм был заразителен. Как можно было отказаться? Англия уже наскучила. Нашему премьер-министру, Дизраэли, уже исполнилось семьдесят. А мы были молоды.

Другой же, более прагматичной причиной этого приглашения было, по правде сказать, то, что я говорил по-французски. Не то чтобы хорошо, скорее сносно. Меня научил мой двоюродный дед. Я уже почти не помнил старика, однако je suis было у меня уже в крови. Питер даже сострил, что у меня и нос как у француза.

И пока братья выискивали озаренные светом полотна, я довольствовался светом, отражавшимся от зданий огромного города вокруг меня, и самой атмосферой бульваров, по которым когда-то ступали революционеры и где стены зданий отражали эхо пуль коммунаров и крики торговцев с повязанными руками. Способность мест хранить память событий просто поразительна. В это трудно было поверить. Улицы, которые я видел, были строго упорядочены, величественны и прекрасны. Здесь обитали цивилизованные, вежливые горожане, и в то же время за всей этой красотой прятался призрак ярости, готовый в любой момент продемонстрировать всю свою жестокость.

Насмотревшись на Консьержери и на жуткий эшафот гильотины, я обнаружил, что иду по набережной де-ла-Корс. Я рассчитывал перейти через мост Нотр-Дам и погрузиться в Ле-Аль, так называемое «чрево Парижа», когда услышал девичий голос позади меня:

— Месье!

Я инстинктивно обернулся, и в мои ноздри ударил аромат лилий. Незнакомая девушка и в самом деле протягивала мне цветок. Так же инстинктивно я отстранил ее руку и бегло взглянул на нее — бродяжку в рваном платье и чепце, пытавшуюся всучить мне лилию.

— Нет! Месье. Месье… — умоляла она, бросившись мне вслед и преградив дорогу.

— Elle mourra, — причитала девушка.

Я был застигнут врасплох. Странная фраза, которую я мгновенно перевел: «Она умрет».

По какой-то причине это заставило меня задуматься. «Она» заставила меня задуматься. О чьей смерти шла речь? Что эта девушка мне говорила? О чем предупреждала? И почему? Я почувствовал укол беспокойства. В памяти всколыхнулось что-то, связанное с необычными талантами цыган…

Девушка снова протянула мне руку с цветком.

— Elle mourra, — повторила она. «Она умрет».

Что за глупость! Скорее всего, она имела в виду, что, если не продаст цветы из корзины до конца дня, ей придется просто их выбросить. Усмехнувшись своему ребячеству, я взял цветок и быстро полез в карман за монетой. Но стоило мне чуть-чуть отвести глаза, как она побежала прочь в сторону площади Луи-Лепин. Оказавшись под сенью деревьев, она оглянулась — солнечный свет отражался в уголках ее глаз, как мазки кисти. И вот она пропала совсем, сделав то, что хотела, — подарив незнакомцу цветок безвозмездно.

Этим вечером мы с друзьями заглянули в кафе «Дофин», недалеко от нашего общежития на улице Куинкампуа, и пропустили пару стаканчиков. Пока все беззаботно опустошали свои бокалы, я, опьяненный совершенно другим, никак не мог сосредоточиться на том, что мне говорили.

На следующий день я предложил прогуляться до Марш-о-Флер, цветочного рынка на площади Луи-Лепин. Близнецы подшучивали надо мной, даже не подозревая, как у меня внутри все переворачивалось от мысли, что я могу не встретить эту девушку снова. Но она была там. Стояла за своим прилавком, в тяжелых туфлях, в вязаной кофте, небрежно опоясанной в талии, шерстяной балаклаве под поношенным чепцом, тараторя на непонятном даже мне французском, развлекая неотесанных молодчиков вокруг нее.

— Что ж, — сказал Олаф, — давай, иди и поговори с ней.

— Не понимаю, что ты, черт возьми, имеешь в виду.

— Да ну? — Он расхохотался и сунул руку под пальто, изобразив колотящееся сердце. — Я думал, он интересуется местной ботаникой, — сказал он, подталкивая брата локтем. — Но очевидно, что здесь больше замешана биология.

— Дуралей.

— Признавайся, Йорки, старина. Это ведь не преступление, во имя всего святого…

Я развернулся на каблуках, не желая, чтобы они видели краску на моих щеках.

Весь остаток дня мы гуляли по Лувру, и меня уже начала тяготить компания братьев. Особых причин тому не было, разве что их шутовское поведение не давало мне открыто искать встречи с цветочницей: не хотелось опять подвергнуться их ребяческим насмешкам. Все же какая-то мысль не выходила у меня из головы. Я просто не мог ее прогнать.

— Бог мой, да наш друг никак захворал! — заметил Олаф позже, потягивая крепкий черный кофе, который находили вкусным только во Франции. — По-моему, его сразила стрела Купидона…

Меня так и подмывало приложиться кулаком по его подбородку. Кончилось тем, что я сгреб в охапку пальто и вернулся на Марш-о-Флер, предварительно купив какую-то безделицу в обмен на цветок, который мне подарила девушка.

Было уже далеко за полдень, рабочий день подходил к концу. Сперва она меня не заметила. Я держался в стороне, словно преступник, наблюдая, как она складывала коричневую бумагу для букетов и завязывала шнурки или бечевку в причудливые банты. Грация, с которой она это делала, заворожила меня. Она сама заворожила меня — тем, как опускала руку на бедро, как поводила плечами, как встряхивала головой. Рваные края ее юбки скользили по булыжной мостовой. Из-под чепца на затылке выбивались кудрявые пряди рыжих волос. Наконец мое наблюдение раскрылось и наши глаза встретились. Неожиданно я подумал, что выгляжу в ее глазах олухом, но, когда она рассмеялась и присела в книксене, я успокоился. Я протянул ей свой подарок. Она посмотрела с удивлением, граничащим с испугом. Выражение ее лица в этот момент показалось мне особенно милым.

— Je m’appelle Sherlock2, — промямлил я, будто школьник.

— Sheeur-loque, — попыталась она выговорить, ожидая, что я продолжу разговор, но я просто не мог. Смелости во мне поубавилось, когда какие-то здоровяки загоготали над этой сценой, и я смущенно опустил голову.

Она, не обращая на них внимания, поцеловала меня в щеку. Когда я ощутил тепло ее губ, будто сам Люцифер хлестнул меня изнутри. Я почувствовал слабость в коленях, и в то же самое время мне казалось, что я силен, как паровой поезд. И, убегая в панике, я думал, что даже если мой следующий вдох будет последним, то так тому и быть.

За завтраком Олаф сказал, что ничто так не поднимает ему настроение, как чужая трагедия. Питер спросил, а можно ли считать любовь трагедией. Его брат с сожалением ответил, что ведет слишком уединенную жизнь. Не желая быть впутанным в эту клоунаду, я тщательно расчесал волосы перед зеркалом и, не проронив ни слова, отправился на цветочный рынок. На этот раз я был уверен, что смогу побороть смущение.

Теперь те, кто следил за моими подвигами, пока я был жив, узнают, что и я временами испытывал неподдельный страх, однако осмелюсь разочаровать вас: это был не один из тех случаев. На самом деле ее прилавок был закрыт. И сперва это меня лишь слегка разочаровало. Ее не было в этот день, возможно, по какой-то весьма важной причине. Поначалу у меня не было повода считать, что могло случиться нечто ужасное. Вообще никакого повода. Но в то же время… сердце говорило мне об обратном.

И чем больше я беседовал с владельцами других прилавков, засыпая их вопросами, тем сильнее становилось неприятное предчувствие. Все лишь раздражающе пожимали плечами мне в ответ. Никто не знал, где она. Никто не знал ее имени. Как такое вообще было возможно?

Вопросов становилось все больше. К тому времени, как я вернулся в номер, я был уже вне себя. Но близнецов мое заметное беспокойство ничуть не тронуло. Да, Питер видел, что я расстроен, но наивно не понимал чем. Олаф же, со своей стороны, стремился ослабить мои переживания.

— Разве это не очевидно? Она закрыла лавочку, чтобы погулять с парнем. Пустышка.

— Она бы так не сделала.

— А почему нет? Ты-то откуда знаешь? Откуда ты вообще можешь знать? Ты с ней только познакомился.

— Она не пустышка, это я точно знаю.

— Богачи. Туристы. Женщины, живущие в нищете, готовы прибегнуть к любым способам, чтобы выжить. — Он увидел мой пристальный взгляд и вскинул руки. — Я всего лишь описываю тебе возможные ситуации.

— Я был бы очень тебе признателен, если бы ты этого не делал, — процедил я сквозь зубы.

На следующий день я вернулся на рынок в надежде увидеть другую картину, но ничего не изменилось. Створки опустевшей лавочки были по-прежнему закрыты и заперты на замок. Точильщик ножей водил лезвием по камню. Рабочие, разгружавшие повозки, перешучивались и перешептывались, закатывали рукава и показывали свои бицепсы хихикающим беспризорникам. Что они скрывали? Что они знали? Я был убежден, что должен возвращаться снова и снова, пока не увижу ее или пока не узнаю, что случилось.

Прошло еще два дня, прежде чем я усадил братьев перед собой и сообщил, что с ней, по всей видимости, произошло нечто страшное. После чего, дабы подтвердить или разрушить мои подозрения, я решил отправиться в парижский морг.

И вот я пришел… Боже мой, как больно мне рассказывать об этом и сколько раз я откладывал эту часть моего повествования! И не потому, что детали стали расплывчатыми, вовсе нет. Эти образы приколоты булавками в моем сознании, и стереть их невозможно. Осмелюсь предположить, что, даже когда все мои воспоминания обрушатся, как валун со склона, когда я стану еще старше и дряхлее, этот образ по-прежнему останется в моей голове. Сейчас мне пришлось даже укутаться пледом: когда вспоминаю эти стены, меня пробирает озноб…

Представьте себе, каково это джентльмену оказаться в таком огромном зале. Повсюду одни и те же белые плитки. Одно и то же подавляющее шипение. Один и тот же запах разложения, перебиваемый едкой дезинфекцией. Мы проходили под решетчатыми стеклами, сквозь которые виднелись ноги парижан, снующих по своим ежедневным делам, безразличных к мрачным и пронизывающим сценам под ними.

Мысленно я решил двигаться быстрее. Впереди женщина протирала глаза платком. Позади нее ничего не было видно из-за воды, льющейся из шлангов, поливающих тела. Вокруг трупа крупного волосатого мужчины, у которого отсутствовала половина головы, безмолвно стояло несколько денди. Неизвестно, какое извращенное чувство они стремились утолить этим зрелищем. И если бы меня не замутило от этого, меня бы точно замутило от того, что я увидел далее. Потому что среди мертвецов, разложенных с одинаковой небрежностью на мраморных плитках, лежало тело той самой цветочницы.

Все поплыло перед глазами, и Питер подхватил меня за локоть. Больше всего шокировала выставленная напоказ нагота каждого дюйма ее бледной чистой кожи. Я к этой коже даже ни разу не прикоснулся, а теперь она была на виду у всех. Ее трогали? Они трогали ее? Гнев затуманил мой взор. И когда по ней ударила струя из шланга, я уже не мог этого вынести. Я метнулся вперед и убрал с ее лица прядь волос, которая выбилась под напором воды.

— Ради всего святого, Шерлок…

Я протестующе замотал головой. Поднес ее холодную руку к своим губам.

Глупый сопровождающий оттащил меня в сторону, ворча, что прикасаться к трупам запрещено.

— Ne touchez pas le cadavre! Ecartez-vous du cadavre!3

Я ощутил очередной толчок в грудь и накинулся на него. Я бы, наверное, убил его, если бы высокая фигура Олафа не разделила нас. Мужчина попятился от моего яростного взгляда и сплюнул в канализацию.

— Нам пора, — мягко сказал Питер. — Тебе надо поспать. Давай уйдем из этого проклятого места.

Мои глаза покраснели. Я не понимал, сколько времени прошло — минут или даже часов. Что отражалось в моих глазах, кроме полного опустошения. Я сидел на полу у стола с телом. По стенам стекала вода из шлангов.

— Друг мой, — услышал я голос его брата. — Питер прав. Ты уже ничего не можешь сделать.

— Идите. Идите, если хотите. Вы оба. Я остаюсь.

И весь следующий час я провел наедине с моей… даже не знаю, как я могу ее назвать? Но назову — возлюбленной.

Наконец свет приглушили, и я услышал шаги и бряцанье ключей. Стало очевидно, что я был последним посетителем, и мне пришлось, превозмогая боль, оторваться от нее. На свинцовых ногах я направился к лестнице, как вдруг меня охватило непреодолимое желание взглянуть на нее еще один, последний раз.

То, что я увидел, не вызывало сомнений. Хотя сперва я не поверил своим глазам — настолько это была странная картина. Человек — это ведь был человек? — стоял у носилок. Пожилой — на уши спадали седые пряди. На огромном носу сидело тонированное пенсне, черный плащ полностью скрывал силуэт. Он склонил свою совиную голову так, что до груди ей оставалось всего несколько дюймов. Он словно вдыхал букет ароматов отборного вина. Крепкое туловище, посаженное на тоненькие ножки, придавало ему сходство с жабой. Он двигался совершенно бесшумно. Слышно было только воду в шлангах. Его руки двигались так, будто он проводил сеанс гипноза. Я наблюдал за ним в оцепенении. А он продолжал свое мерзкое представление, словно я был невидим. Может, я и вправду был невидим, а это зрелище служило лишь гнусным порождением моего воспаленного разума? Если да, что это значило? Почему я до этого его не видел и не слышал, как он пришел?

Я тотчас поспешил к сотруднику морга, тому самому, который так грубо со мной обошелся. Но только я схватил его за руку и вынудил обернуться, как видение пропало.

— Excusez-moi. L’homme aux cheveux blonds, — пробормотал я. — L’homme qui etait la-bas, habille en noir. Cest qui?4

Служитель морга выглядел крайне озадаченным.

— L’homme, monsieur?5

— Oui. L’homme. Le vieux avec les lunettes.6

Служащий еще раз осмотрелся, покачал головой и открыл перед нами железные ворота.

— Je n’ai vu personne7, — сказал он.

Близнецы попытались как-то утихомирить мою тревогу, не жалея ни алкоголя, ни скудных предположений, что это был просто доктор или анатом. Но никакое объяснение не оправдывало того, с каким глубоким интересом и прилежанием незнакомец совершал свой зловещий ритуал. Для них то, что я видел, было лишь плодом моего расстроенного воображения. Это было понятно по выражению их лиц. Я горько смеялся. Олаф даже отметил, что мне, как биологу, должно быть известно: когда находишься в состоянии шока, полагаться на зрение больше нельзя.

— Только не в моем случае, — парировал я. — Уверяю тебя. Только не в моем.

На следующее утро Питер напомнил мне, что у нас билеты на вечерний паром. После чего добавил, что они с братом намерены вернуться в Англию, как было запланировано. Я ответил, что, к сожалению, не смогу отплыть с ними. Учеба меня сейчас мало волновала, а финансовое положение, благодаря небольшому наследству, оставалось вполне сносным. В любом случае я бы не особо беспокоился, будь это и не так. Главное, что я не мог жить с этой тайной. Тайной девушки, о которой никто ничего не знал и о которой никто, кроме меня, не горевал. Тайной девушки, над чьим телом в чувственном вопрошании склонялся какой-то жуткий старик. Тайной девушки, которая появилась из ниоткуда и сказала мне: Elle mourra.

Она умрет. Лилия умрет… Но — Боже, как я не подумал об этом раньше? Я смотрел, как отходит паром, и мой желудок сжался…

Она умрет.

Я вернулся в морг. Тело цветочницы лежало на том же месте, безымянное и никому не нужное. Во мне росла уверенность, что этот гуль был как-то причастен к ее смерти.

Все тот же нахальный служащий морга узнал меня и, казалось, изо всех сил старался избегать. Спустя несколько минут я заметил, как один из скорбящих положил ему в руку несколько монет. Таким образом я понял, что молчание этих жуликов можно было дешево купить, так я и поступил. Я подошел к другому, более располагающему служащему возле деревянной будки напротив лестницы и описал ему человека в пенсне, не забывая по ходу рассказа подсовывать ему в руку монетки. Затем он ответил мне, что да, он тоже его видел. Несколько раз.

— Comment s’appelle-t-il?8 — спросил я.

Его глаза торопливо забегали по сторонам. Он кашлянул в кулак, развернул ко мне регистрационный журнал и ткнул покрытым коркой грязи пальцем в самый низ колонки с подписями слева.

— Дюпен, — вслух прочитал я.

Мне это ни о чем не говорило. Единственный Дюпен, которого я знал, был вымышленным персонажем, гениальным детективом из рассказа Эдгара Аллана По «Убийство на улице Морг». Совершенной в своей неправдоподобности фантазии, в которой сторонник так называемой науки «логических выводов» приходит к заключению, что виновный в бесчеловечном убийстве матери и дочери (им перерезали горло, а тела изувечили) есть не кто иной, как — только подумайте! — ручной орангутан одного моряка, который научил его брить своего хозяина опасной бритвой. Я лишь смутно припомнил эту историю и отбросил мысль о какой-либо связи так же быстро, как она пришла мне в голову.

— Вы что-нибудь о нем знаете? — Я задал вопрос на французском. — Кто он по профессии?

— Детектив, — получил я короткий ответ.

Я улыбнулся и дал ему еще несколько сантимов за беспокойство. Определенно, тот старик маскировался. Либо его на самом деле звали Дюпен и он стал прототипом героя По. Либо он был детективом, который использовал имя из рассказа По. Все это были догадки, и все необоснованные. Я снова вспомнил эти слова: Elle mourra.

При каких ужасных обстоятельствах девушка могла узнать, что умрет? И если она ожидала этого, как это могло быть несчастным случаем? Неужели седой человек знал? И в самом деле, может, он и сделал это? Он и был убийцей? Если нет, то как он тогда был связан с ней? И почему он посещал эту обитель смерти с такой безупречной регулярностью… ведь в журнале я увидел, что подпись Дюпена встречалась и раньше, задолго до того, как она встретила свою смерть, и даже задолго до того, как я встретил ее…

Я только услышал шаги на лестнице, как они резко смолкли. Я развернулся и увидел на каменной стене отбрасываемую газовым светом тень. Прежде чем спуститься дальше, тень застыла как бы в нерешительности. Я узнал и струящиеся полы плаща, и очерченную линию высокого воротника, даже галстук. Этот силуэт нельзя было спутать ни с чем, хоть лица и не было видно. Он побежал.

Я тут же ринулся следом, но полы его плаща, напоминающие крылья летучей мыши, махнули с такой скоростью, какой нельзя было ожидать от человека его возраста. Когда я выскочил на улицу, задыхаясь и щурясь от солнца, за ним уже захлопнулась дверь кареты. Я тут же поймал другой экипаж, рискуя попасть под копыта, если бы кучер не успел натянуть поводья. Мы начали преследование, у меня закружилась голова, сердце бешено колотилось, когда я подгонял кучера, чтобы ни в коем случае не упустить нашу жертву.

Спустя десять или пятнадцать минут я, к своему облегчению, заметил справа от себя Сен-Медар, что позволило мне сориентироваться. Как только средневековые здания Муффтара остались позади, мы в конце концов свернули с улицы Жоффруа Сент-Илера на улицу Кювье, которая, как мне было известно, примыкала к знаменитому ботаническому саду. Мой экипаж остановился, и, выбравшись наружу, я быстро расплатился, чтобы не потерять свою жертву из виду.

К моему изумлению, он неторопливым шагом вошел в Менагери, самый большой и самый старый зоопарк Франции, созданный во время революции для несчастных питомцев Версаля, которых не съела изголодавшаяся чернь, — зоопарк, чья популяция затем увеличилась благодаря животным, привозимым республиканскими армиями из далеких земель. Он шел каким-то выверенным путем, казалось, совершенно не замечая ни щебечущих экзотических птиц, ни расхаживающих львов. Я следовал за ним до тех пор, пока он не остановился, спиной ко мне, вглядываясь между прутьями решетки.

Я приблизился к нему сзади, очень осторожно, чтобы не спугнуть, и развернул его лицом ко мне.

Негр непринужденно улыбнулся. Между темных губ его улыбка была ослепительна. Кудрявую шевелюру прикрывала шляпа, на шее висел шарф, а лет ему, судя по атлетическому телосложению, было не больше моего.

— Меня зовут Альфонс Лебон, — представился он на безупречном английском таким глубоким басов, какого я ни у кого не слышал. — К вашим услугам, месье. — Он коснулся полей своей шляпы. — Джентльмен просил передать вам это. — И, вынув из кармана конверт, вручил его мне. — Bonjour. Или мне следует сказать: «Au revoir»?

После чего он неспешно удалился. А я поймал себя на том, что размышляю о содержимом распечатанного письма, оказавшегося у меня в руках, — какой-то путанице из символов и цифр, сводящихся к бессмыслице. Сквозь прутья решетки на меня смотрела морщинистая морда старого немощного орангутана.

Что это за игра? Игра, в которую я был, несомненно, втянут. Выпив кофе в уличном кафе, я уставился на иероглифы, проклиная весь мир за то, что у меня не было детективных способностей Дюпена расшифровать их — или хотя бы тех способностей, что были у его создателя. И тогда я вспомнил. Ну конечно. В другом рассказе По, «Золотом жуке», был код, ведущий к сокровищам, если определить основной символ, а затем соотнести его с порядком частотности букв в английском алфавите. Но даже если так, откуда я мог знать, что и здесь был использован английский? Я ведь находился в Париже. Каков был порядок частотности букв во французском алфавите? Но тут мне пришло в голову, что этот код не был похож на код из «Золотого жука», это был тот же самый код, что и в «Золотом жуке».

Я поспешил в один знакомый мне магазинчик в Сен-Жермене, торговавший книгами на английском, и, приобретя там единственную копию «Историй о таинственном и воображаемом», спрятался в углу. Поскольку знак 8 встречается в криптограмме чаще других, мы примем его за букву е английского алфавита… Уже через несколько минут я расшифровал криптограмму. Теперь у меня в руках был адрес. Но это было не все, что я обнаружил.

Листая страницы книги, я, естественно, остановился на «Убийстве на улице Морг». Мой взгляд случайно упал на имя некоего Альфонса Лебона, который был арестован за ужасающее преступление — подлинное зверство, резню без каких-либо явных мотивов, гротескный ужас, не имеющий ничего общего с человечностью, — до того, как был обнаружен настоящий преступник — крупный рыжий орангутан бирманского вида.

С наступлением сумерек я оказался у моста Пон-Неф, пересек реку до острова Сите, где, я был уверен, меня ожидали на улице Ля-Фамм-сан-Те.

Я чиркнул спичкой, чтобы прочесть надпись на входной табличке. На всех табличках было пусто. Я потянул за ручку, надеясь, что где-то в глубине здания прозвенит колокольчик, но не услышал ничего. Из освещенного окна напротив раздался хохот, и я забеспокоился, не очутился ли я в районе с дурной репутацией. Смех срывался на визг, причиной которого могла быть либо ужасная боль, либо неописуемое наслаждение. Я предпочел бы думать, что последнее.

— Он ожидал вас еще час назад. — Дверь открыл Альфонс Лебон, теперь уже во фраке и галстуке-бабочке.

Я шагнул внутрь. На полпути к лестнице стояла пожилая женщина в чепце.

— Мадам Л’эспанэ проводит вас наверх.

Мадам Л’эспанэ? Теперь я вспомнил…

НЕСЛЫХАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Сегодня, часов около трех утра, мирный сон обитателей квартала Сен-Рок был нарушен душераздирающими криками. Следуя один за другим без перерыва, они доносились, по-видимому, с пятого этажа дома на улице Морг, где, как известно местным обывателям, проживала единственно некая мадам Л’эспанэ…9

Еще один персонаж сошел со страниц выдуманной истории… Или факта?

Я следовал за ней, опираясь рукой на перила, покрытые толстым слоем пыли. С каждым шагом меня все сильнее одолевал страх, что я оказался в некой обители безумия, в мире, где реальное сменялось воображаемым и наоборот. Где порождения гротеска стали нормой, где актеры — если это действительно были актеры — заняли места убийц и убитых. Я взглянул вниз через парапет мезонина и увидел, что Лебон пристально смотрел на меня.

Мадам Л’эспанэ сделала реверанс и отступила в тень. Я остался один перед дверью.

Я толкнул ее и очутился в комнате в стиле Людовика XIV, напичканной всевозможными артефактами (я отметил это, когда мои глаза привыкли к полумраку), что придавало ей сходство со старым заброшенным музеем. И по первому впечатлению это был музей часов: маятниковые часы Блэк Фореста, швейцарские часы с кукушкой, автоматические часы из Америки — все они сливались в шепчущий и щелкающий хор, повторявший: тик-так, тик-так. Но в тени скрывались и другие обитатели. На стенах висели рамки с бабочками самых разных видов. Было несколько человеческих скелетов. Чучела птиц с пестрым экзотическим оперением. Я подался вперед, чтобы потрогать попугая ару, и, когда тот больно схватил меня клювом за палец, я понял, что это не чучело. К моему огромному изумлению, он еще и заговорил.

— Кто это?

— Мистер Холмс, — ответил я, представляясь невидимому хозяину.

— Кто это?

— Шерлок?

— Это fF/70?

Я замешкал, подыскивая слова.

— Англичанин. Студент…

Из темноты раздался смех. Человек развел огонь в маленьком камине.

— Такое может привести к безумию, месье. Ну или к прозрению.

Несмотря на то, что угли стали гореть ярче, я все еще не мог разглядеть его черты.

— Я потревожил его, — сказал я. — Не знал, что он настоящий.

— Вполне возможно, что это чувство было взаимным.

Он зажег свечу от пламени в камине, после чего вставил ее в подсвечник рядом с высоким кожаным креслом. Наконец я разглядел пожилого незнакомца, склонившегося тогда над телом цветочницы. Теперь, когда он сидел, откинувшись в кресле и скрестив тонкие ноги, он уже ничем не напоминал безумного преступника, за которого я принял его во время нашей первой встречи. Высокий лоб и тонко сжатые губы принадлежали скорее профессору или государственному деятелю. Контраст был ошеломительный. Но здравый смысл напомнил мне, что самые хитрые и удачливые преступники всегда походили на добропорядочных граждан. Интеллект никогда не удерживал человека от совершения омерзительных поступков — напротив, давал ему возможность избежать разоблачения.

— Вы проложили для меня тропу. Зачем?

Дюпен пожал плечами.

— Меня это приводит в восторг — расследования.

— Вам может не понравиться то, что я обнаружил.

Он неторопливо зажег сигару, затянулся и кивнул на пустующее кресло напротив. Я сел, и он протянул мне открытую коробку «Хойо де Монтеррей», после чего указал на поднос, заставленный различными хрустальными графинами. Я воздержался. Меня интересовали только тайны, которые я хотел раскрыть.

— Я знаю, кто вы, — сказал я. — Но не знаю, зачем вы здесь.

— Если бы вы применили логику, мистер Холмс, вы бы знали.

— Человеческий мозг — любопытная вещь. Иногда ему нужно дать расслабиться, но время от времени ему не помешает хорошая встряска от страха или беспокойства, чтобы кусочки головоломки наконец встали на свои места.

Дюпен слегка улыбнулся.

— Просветите меня.

— Такие элементы, как, скажем, бюст Паллады, наполовину скрытый во тьме там в углу. Или как говорящая птица, с которой я столкнулся, войдя сюда. Или как шифр, который я получил. Или как присвоение имен из выдуманных рассказов. Обезьяна…

— Это все косвенно.

— Возможно. В том числе и, несомненно, то, как вы записали дату в регистрационном журнале морга. Тогда я едва ли обратил внимание. Французы, как и мы, англичане, для краткости записывают день, месяц, год. Но напротив имени Дюпен, однако, дата была отмечена в ином порядке: месяц, день, год. Так записывают американцы.

Дюпен молчал, давая мне возможность продолжать.

— Видите ли, месье, еще до того, как я вышел из книжного магазина с этим сборником в руках, я уже пришел к вполне очевидному выводу. — Я показал «Истории о таинственном и воображаемом». — Потому что, как и в «Похищенном письме», он все время был на виду. Но только когда я подумал о своих добрых друзьях — двух братьях, которые так странно похожи друг на друга, что постороннему человеку их не отличить, — картина стала полной.

— В самом деле?

— Да, месье.

— Так вы поделитесь со мной вашим умозаключением?

Я достал другую книгу, поменьше.

— Предисловия в «Историях» поучительны, но неполны. Я вернулся в книжный магазин и, к счастью, нашел на полках экземпляр «Жизни По» Томаса Холли Чиверса, опубликованный издательством Даттон в 1852 году. — Я посмотрел Дюпену прямо в глаза, но они не выражали ничего, даже малейшего интереса. — Эдгар По умер 7 октября 1849 года. Существует теория, что он стал жертвой так называемой курительной горячки. Тогда в Балтиморе полным ходом шли выборы в конгресс и, поскольку голосующих никак не регистрировали, кандидаты нанимали уличных хулиганов, чтобы те приставали к бездомным, поили их и заставляли оставлять голоса несколько раз подряд. — Я вернулся к своим записям и пометкам в книге Чиверса. — Его обнаружил Джозеф Уолкер, репортер «Балтимор Сан». Он лежал недалеко от таверны Кут и Сержант, на улице Ист Ломбард, где был избирательный участок. Доктор Снодграсс получил от Уолкера письмо об изрядно потрепанном джентльмене в четвертом административном пункте и затем нашел писателя без его привычных усов, изможденного, распухшего и небрежно одетого. Его одежда, цитирую: «…мешковатый тонкий пиджак из шерсти черной альпаки, местами порванный, выцветший и грязный, рифленые брюки сидели плохо, как будто были не его…»

Я поставил ударение на эту последнюю фразу, но на слушателя это не произвело никакого впечатления.

— По отвезли в госпиталь Вашингтона, — продолжал я. — В госпитале у него еще усилился тремор конечностей и он начал еще больше бредить. На вопросы о семье он отвечал бессвязно. Он не смог ответить, где живет. Под конец, в оцепенении и муках, он закричал: «Рейнольдс! Рейнольдс!» Наблюдавшие за ним решили, что речь идет о мореплавателе южных морей, послужившем вдохновением для «Повести о приключениях Артура Гордона Пима». Он звал до тех пор, пока не упокоился навсегда. — Я поднял глаза. — Но ведь он не упокоился, месье, не так ли?

Дюпен утонул в спинке кресла, боковые стенки которой, казалось, для того и нужны были, чтобы прятать его лицо в тени. Он соединил ладони так, чтобы соприкоснулись кончики пальцев.

— Да, человек был найден пьяным и с ног до головы испачканным в грязи, — сказал я. — Но в бреду он выкрикивал «Рейнольдс», потому что это было его собственное имя. Но никто не слушал. Его опознали по малаккской трости, которую По одолжил у доктора Джона Картера, просто потому что та была у него в руках. Но ведь кто-то мог всучить ему эту трость. По словам самих же очевидцев, этот заместитель выглядел более «изможденным» и даже более «раздутым», чем По (возможно, правильнее даже будет сказать, что он был толще). Доктор Снодграсс узнал только одежду своего друга, хотя она была ее обладателю не по размеру. Конечно, не по размеру. Ведь это был не По. По был жив. Он жив.

— Кто это? — вставил попугай.

— И сразу понятно, куда подевались усы, — добавил я. — Можно найти кого-то похожего на себя и переодеть в свою одежду, но он не сможет в одночасье отрастить усы. Поэтому вы и свои сбрили.

— Браво! — Дюпен расхохотался и захлопал в ладоши. Все это время наш диалог проходил на французском, но теперь он заговорил по-английски с музыкальным ритмом южного джентльмена. — Многие пытались, но ни один не заходил так далеко! Лебон, коньяк! Это повод отпраздновать! Шевалье Огюст Дюпен встретил наконец себе подобного! — Щеголеватый негр быстро возник из темноты и протянул мне наполненный бокал. — Сам я не буду.

— Это может убить вас.

— Боюсь, что сейчас меня может убить даже вода. — По усмехнулся и приподнял бокал, в который перед этим налил прозрачной жидкости из кувшина. — Смерть от воды звучит не очень поэтично, не так ли? Я стараюсь избегать банальностей. И в жизни, и в смерти.

— Как насчет смерти цветочницы? — Своим тоном я постарался дать понять, что не забыл о цели своего визита. — Что в ней такого поэтичного, сэр?

Он уклонился от ответа:

— Позвольте мне сперва рассказать вам о последних неделях жизни Эдгара Аллана По. — Пока он говорил, услужливый и расторопный Лебон кружил по комнате, зажигая свечи. — Это был год дикой скуки… Я хотел заручиться поддержкой пятидолларового журнала и пытался приобщить своих мещанских соотечественников к литературе. Невыполнимая задача. Я пришел к заключению, что зарабатывать я мог, только начав снова читать лекции. Продав пятьсот билетов, я мог бы выручить сотню долларов, если, конечно, оставался бы трезвым. Потому с рвением, на какое способен только горький пьяница, я дал себе торжественный обет трезвости и присоединился к обществу «Сыновья воздержания». Для моей зависимости это был настоящий вызов. Вызов, который мне, к сожалению, было не удержать… Едва ли я успел смочить свой язык словом «трезвенник», как провалился, и с треском… Мою лекцию украли. Я совсем погряз в долгах, но это все отговорки. Настоящий пропойца отвергает саму идею о счастье. Перспектива успокоения для нас недопустима.

Мне пришлось уехать из Ричмонда по делам, но истинной причиной была попытка сбежать от безысходности. Сбежать от собственных убогих снов и от звенящего, будто хор колоколов в голове, предупреждения врача после Филадельфии, что еще одна капля спиртного — и я окажусь на кладбище. По правде сказать, вся моя жизнь зашла в тупик. Фантазировать было теперь утомительно. Я был дрессированной собакой, блуждающей среди миазматических звезд Эврики. Так что я подпирал стойку бара в надежде, что сильный шторм сотрет его с лица земли, а вместе с ним и меня.

Как вы уже сказали, улицы Балтимора были крайне оживлены предстоящими выборами. Я шел незамеченным по улицам, кишащим пьяницами в состоянии еще хуже моего. Я был в самом сердце веселья. Возможно, в последний раз. Я был полон решимости положить конец этой жизни, не предполагая, что начну новую.

Когда я вышел из таверны, ко мне пристал какой-то мужчина и предложил сыграть в карты. Он хотел отыграть проигранные деньги, так как отплывал в Европу на следующий день и не хотел очутиться там без гроша. Человек был пьян сильнее, чем я, — настолько, что даже не заметил, как мы похожи. Он разве что был шире в талии и тоньше в щеках. Но в целом это был мой двойник. Я даже не стал заговаривать об этом и пил с ним до тех пор, пока он не потерял сознание на улице. Я решил, что он уже умер. Проверил его пульс.

И тогда, с колотящимся сердцем, увидел невероятную возможность полностью перекроить свою жизнь, если решусь на это. Ему, уже мертвому, было нечего терять, я же мог получить все — все. Я взял билет из его внутреннего кармана и под его именем, Рейнольдс, совершил плавание через Атлантический океан. Я подменил одежду, взял его документы и, оставив ему свои, приложил к его колену трость, которую одолжил у доктора Картера. Последнее доказательство того, что этот потрепанный пьяница был Эдгаром По.

Я пересек океан, сбрив усы и подстригшись так, чтобы никто меня не узнал. И так и случилось. По прибытии я прочел в газетах о своей кончине и о том, как бедный Рейнольдс снова и снова выкрикивал свое собственное имя: мой двойник, мой Уильям Уилсон10, умоляющий вернуть ему его собственное «я» в жизни и в смерти. Но, к сожалению, этого так и не произошло.

Его похоронили на пресвитерианском кладбище на углу Лафайет и Грин-стрит. Мои преждевременные похороны. Я прочел и подлые заметки Грисвольда, который исказил факты, преувеличил мои худшие стороны и приуменьшил хорошие. Но я едва ли мог как-то реагировать на нападки на мою прошлую личность, не разоблачив при этом новую. Я был очень обеспокоен тем, что мою хитрость раскроют, полицией или семьей Рейнольдса. Поэтому я принялся искать нового себя и по прибытии снова сменил имя.

— На Дюпена? — спросил я. — Вашего самого известного персонажа?

По тряхнул головой.

— Не сразу. Для начала я остановился у своего друга, поэта Шарля Бодлера. Он до того, как я умер, прочел множество моих работ. По этой причине, а также из-за моей любви к Франции, я направился в Париж. Он перевел мои «Месмерические откровения» для La Liberte de Penser. Он увидел во мне мистика, пророка и мастерского изобретателя историй и написал мне об этом. Поэтому мне казалось вполне уместным обратиться к нему в трудную минуту. Он оплачивал мое проживание в номере гостиницы Пимодон. Многие годы он сам жил на грани нищеты, отчасти потому, что поддерживал меня.

Между нами было определенное сходство. Своего приемного отца, генерала Опика, он презирал так же, как я презирал своего. Всю свою жизнь он, как и я, испытывал денежные трудности. Как и я, страдал от приступов отчаяния. Как и я, был заносчив. Но его свободная жизнь представляла собой жизнь распутника и протекала в тавернах латинского квартала. Он ненавидел одиночество. Мне же оно было в радость. Надо сказать, я очень редко выходил на улицу, если вообще выходил. Я помог ему сатирическими дополнениями к «Литаниям Сатане», а затем и к «Цветам зла». Он взамен выводил меня в свет, в кафе «Табури», в театр «Одеон».

Спустя какое-то время он в шутку начал представлять меня своим друзьям как Дюпена. Этого имени во Франции не знали, потому что в первом переводе «Улицы Морг» детектива переименовали в Берньера по причинам, неизвестным нам обоим. А созвучие с английским duping11 придавало этому каламбуру особую прелесть.

Мои рассказы в переводе Бодлера появились в Le Pays, а «Приключения Артура Гордона Пима» — в Moniteur univers el. Я помог ему с некоторыми деталями касательно ориентации по компасу и особенностей лексикона южных штатов. Но его отвратительный образ жизни брал свое. Как человек, в прошлом употреблявший алкоголь, но после воскрешения не бравший в рот ни капли, я наблюдал все признаки безнадежной зависимости. Он рухнул с мозговым расстройством на каменные плиты л’Эглиз-Сен-Лу в Намюре, потрясенный прочитанным стихотворением о счастье. — По попытался изобразить улыбку. — В его последние часы к нему направили духовника, но все, что он мог сказать, — это «Bonjour», как ребенок.

— Мне жаль.

По отмахнулся.

— Никогда… Больше никогда… — Он уставился в свой стакан с водой. — Каждый день проявляешь волю. А это уже кое-что — стоять на цыпочках на самом краю пропасти и сопротивляться желанию упасть.

Вдруг я услышал собственный голос:

— У меня тоже есть мрачные тайны.

Он сделал маленький глоток и поставил бокал на столик рядом с креслом.

— Значит, с вами у нас тоже много общего.

— Но зачем же жить под именем Дюпен, если вы не хотели, чтобы вас нашли?

— А кто сказал, что я этого не хотел? — Он поднялся, накинув на плечи шерстяной платок. — Возможно, я просто ждал, когда меня найдет именно тот человек. — Он подошел к попугаю и пощекотал ему шею указательным пальцем. — При жизни Бодлер по большей части держал меня взаперти, по вполне понятным причинам. И чтобы я не сошел с ума от бездействия, он приносил мне газетные вырезки с загадками. Ограбления. Убийства. Аномальные происшествия. Необъяснимые тайны. Я их внимательно изучал, а затем, если у меня было решение, отправлял его в газеты. Так я поступил с Мари Роже. И каждый раз я использовал псевдоним — Дюпен. В тот момент, когда я полностью обосновался на французской земле и когда этот бедный пьяница лежал в гробу, я осознал, что больше не могу писать истории. Смерть, безумие, мой стиль — я был сыт этим по горло. Ворон откаркал свое и уже охрип. Остается только писать детективы. Ты сам знаешь разгадку, но ставишь в тупик читателя. Но каково строить догадки, основываясь лишь на логике, в реальной жизни? Вот это — подлинное искусство. И я ощутил, что мне стоит стимулировать мозг, накапливая такие навыки. Очень скоро мое имя дошло и до полиции, и они обратились ко мне за помощью. Поначалу это было не более чем игрой. Но эта игра поддерживала во мне жизнь.

— И псевдонимы ваших слуг тоже игра, — вмешался я. — Лебон, мадам Л’эспанэ… своего рода шарада. Вы окружили себя собственными персонажами, чтобы держать реальный мир на расстоянии. Чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Но я действительно в безопасности. Очень даже в безопасности. — Когда он подошел к каминной полке, в его глазах отразился желтоватый блеск свечей. — Как видите, я теперь свободен от этого пагубного дара — от воображения. Любой, кто достаточно внимательно читал мои рассказы, знает, что, в сущности, они об одном: об ужасающей дани безумия, об ужасе утраченного смысла… «Улица Морг» показывает это каждому, у кого есть глаза, чтобы увидеть. О том, что самое абсурдное и омерзительное преступление может быть раскрыто с помощью рационализма. Итак, рационализм — это моя соломинка для утопающего. Он был моим спасением, мистер Холмс. Он может спасти и вас.

— Меня? — изумился я.

Он смотрел на меня, не моргая, своими глубокими темными глазами.

— И человек может быть обезьяной — основной инстинкт, немая сила природы, — или мы все же можем преодолеть ее и возвыситься. — Он постучал себя по широкому лбу. — Благодаря цивилизации. Благодаря просвещению. Благодаря восприятию. Благодаря неустанной работе наших глаз и нашего мозга…

Он говорил с неколебимой убежденностью фанатика или лунатика. По моему затылку пробежал холодок. Я задавался вопросом, действительно ли он смог оставить эту «ужасающую дань безумия», или я сейчас был наедине с маньяком, который уже осознанно совершил одно преступление и был готов совершить другое, чтобы замести следы?

Я поднялся. Теперь я был напуган.

— Зачем я здесь? Почему вы заманили меня сюда?

Ответом мне стали четыре сильных удара в двери, ведущие в соседнюю комнату. Они раздались так внезапно, что мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. По отошел в сторону и поправил перед зеркалом свой галстук-шнурок, будто и не слышал моего вопроса или не хотел слышать.

— Entrez12. — Он бросил окурок сигары в камин.

Двери со скрипом отворились, и четверо человек появились из темноты, словно из другого мира. Они вошли медленно, держа спины прямо. Стало очевидно, что они несли гроб. В груди у меня все сжалось. Я понял, что не могу пошевелиться. Я просто наблюдал, как они опустили гроб в свете камина в самом центре комнаты на два стула, которые уже подготовила мадам Л’эспанэ.

Носильщики выпрямились. Одного из них я узнал. Это был тот самый служащий морга, который меня обманул. Затем он снова отступил в темноту, откуда и появился. Вторым был элегантный Лебон, в безупречно чистой рубашке. Неизвестно откуда он достал отвертку и принялся открывать крышку гроба. Все это было продолжением странного утонченного ритуала.

Я взглянул на По. В вытянутой руке он держал «Жизнь По», которую я оставил на столе, и лениво перелистывал ее. Вскоре он захлопнул ее и потянулся к своим манжетам. У меня кровь застыла в жилах, когда я понял, что это неожиданное вторжение не только не обескуражило его, но именно он организовал его.

Каждый выкрученный винт, оказавшийся в ладони Лебона, напоминал пулю. Он складывал их в блюдо в форме почки. Когда он обошел гроб и с ленивым спокойствием священника, совершающего причастие, начал его открывать, меня уже переполнял ужас перед тем, что увижу — перед тем, что мне придется увидеть. И мне придется найти в этом смысл, если он вообще есть. Как только крышка была снята, верный слуга растворился в темноте смежной комнаты и закрыл за собой двери.

Я подавил всхлип, когда увидел внутри этой коробки тело цветочницы. Синевато-фиолетовые пятна livor mortis уже проступили у нее на носу и ушах.

— Боже. Это непристойно…

— Нет, — сказал По. — Смерть непристойна. Но если убрать все остальное и оставить только сам факт смерти, она превращается в загадку, которую нужно разгадать.

— Сэр… — Я едва смог выдавить из себя слово, настолько сильно было мое отвращение. — Вы отвергли все, что есть человеческого, благопристойного и… и хорошего, вашими заблуждениями…

Он оставался спокойным и смотрел в гроб.

— Если бы вы и правда так думали, сэр, вы бы уже давно ушли отсюда.

— Почему вы думаете, что я не могу уйти прямо сейчас?

— Потому, сэр, что вы не можете устоять перед загадкой. Это ваше проклятье.

— Вы безумец.

По улыбнулся и процитировал:

— «Правда! Я нервный — очень даже нервный, просто до ужаса, таким уж уродился; но как можно называть меня сумасшедшим?» 13 — Тут его взгляд посуровел. — Вы знаете, что я не безумец.

Он взял подсвечник и подсел ближе к телу — пятна, уродовавшие ее некогда безупречную кожу, проступили еще отчетливее.

— Хотя ваши дедуктивные навыки еще не развиты, вы поймете цель моих тайных визитов в морг. Тщательный осмотр. Я, конечно же, тренировал логическое мышление. Это место предлагает идеальные объекты для исследования. На каждой плите, каждый день, я нахожу некий код, шифр, который нужно разгадать. Благодаря логике можно узнать историю, которую мертвые уже не в силах поведать. Существует ли более подходящее место для совершенствования ремесла? — Он тихо хихикнул.

— Вас так забавляет это ваше хобби?

— Конечно. В чем смысл жизни, мой дорогой Холмс, если не в увеселении?

— Черт бы вас побрал! — Я оттолкнул его от гроба.

— Вот видите? Эмоции полностью управляют вами. Они набегают волной, когда вам следовало бы не давать им волю. С какой целью? Если желаете узнать, от чего она умерла… Если вам нужна правда о том, что с ней случилось, есть только один способ — хладнокровный и беспрестанный анализ.

— Я любил ее! — вскричал я, отворачиваясь.

Спустя несколько секунд я услышал его бездушный, замогильный шепот у себя за спиной:

— У меня тоже однажды умерла та, кого я любил. — Казалось, он был начисто лишен жалости даже к самому себе. Мне стало стыдно за то, что я вспылил, и я стал прислушиваться к его ужасающим словам: — Я видел, как она постепенно увядает… Из очаровательной озорницы превращается в немощный скелет. Я потерял ее не за пару дней, не в один миг. Я терял ее долгие годы. С самого ее детства и до расцвета. Когда ее конечности росли, а бедра округлялись, красная смерть уже бежала по ее венам, разрушая ее. Я прислушивался ко времени, чьи костлявые руки тянулись к ней в полночь. Я думал: разве имел я право страдать, плакать, жаждать, чтобы это наконец произошло? Да, желать, чтобы колокола наконец отзвонили, чтобы страдания уже наконец прекратились для всех, кроме живых?

Я повернулся к нему, смахивая слезы тыльной стороной ладони.

Его глаза были сухими.

— И я не могу придумать лучшего средства, — продолжил он, — чтобы изгнать из жизни людей печаль и горе, кроме как с помощью логики. Я понимаю вашу скорбь, сэр. Видит Бог, ни один человек не сравнится со мной в этом вопросе. Но нужно смотреть на смерть и не видеть за этим ничего, кроме самого факта смерти. Мы не должны становиться жертвами наших слабостей, когда стараемся построить гипотезу. Инстинкт. Догадки. Страх. Любовь. Все эти мелочи не более чем ядовитые отходы, которые разъедают наши нервы и разжижают мозг. И цепляются за нас, как смертельный вирус. Они самые страшные микробы. Эмоции так же ядовиты для нашего организма, как и алкоголь, и все же наш организм не хочет от них избавляться. Нужно оставить их, перестать от них зависеть, иначе они будут полностью контролировать наши жизни.

Видя, что меня продолжают мучить вопросы, оставшиеся без ответа, По поднял канделябр и обошел вокруг гроба, вглядываясь в то, что лежало внутри, в ее прекрасное личико, отражающееся в его черных зрачках.

— Сперва я, как обычно, приступлю к общим наблюдениям, а затем постепенно перейду к природе преступления. Ваша подруга росла в семье очень набожных католиков, в Ниме, откуда сбежала и стала посудомойкой…

Я задыхался от неверия.

— Вы не можете…

— Уверяю вас, все, о чем я говорю, достигнуто благодаря усердному применению моего метода. В морге я добыл ее одежду, пока ее не сожгли, и обнаружил на нижних юбках именную вышивку церкви Святой Урсулы в Ниме. Кожа на ее спине, что весьма печально, испещрена бугристыми шрамами, которые мог оставить только кнут католических монахинь. А на руках можно заметить въевшуюся грязь, которая с первого взгляда не видна, что свидетельствует о ее продолжительной работе в прачечной. Но нас в первую очередь интересует то, как она умерла…

Он склонился над телом, касаясь кончиками пальцев края гроба — так же, как делал в морге, — и принюхался, короткими вдохами втягивая воздух в расширенные ноздри. Его глаза были закрыты, словно он смаковал букет хорошего вина.

— Запах разложения в большинстве случаев омерзителен, что вполне естественно. Будучи людьми, мы тысячелетиями воспитывали в себе отвращение к разложению. Нам следует стыдиться, ведь исследование этого запаха дает неоценимые результаты. Подобно тому, как истинный ценитель чая может распознать оттенки ароматной смеси, недоступные для человека несведущего, я за долгие годы тренировок научился определять различия в запахе на разных стадиях разложения. Это, в сочетании с другими наблюдениями, визуальными и тактильными, позволяет мне в большинстве случаев — я бы сказал, всегда, — точно назвать день, а иногда и час смерти. И это вовсе не сверхспособность, мой дорогой Холмс. В каждом человеке есть задатки, которые он может развить. В первую очередь я сразу отметил, что тело разлагалось не так быстро, как это происходит обычно. А значит, какое-то время оно находилось в холодной воде. Также это подтверждается тем, что на ее теле нет каких-либо признаков воздействия силы гравитации на инертную массу на суше, соответственно, она либо утонула, либо была брошена в Сену сразу после смерти. И поскольку на эпидермисе не было никаких признаков насилия pre-mortem14, я пришел к такому выводу. Ветер в ту ночь был не по сезону резким, — продолжал По. — Он дул с юго-запада и был так силен, что срывал покрытия с торговых лавок, а она покинула свою последней, в приподнятом настроении. Возможно, она даже думала, что влюблена.

— Не издевайтесь, — огрызнулся я.

— Напротив, я лишь привожу факты, какими бы шокирующими или неприятными они ни были. Итак, мне продолжать?

Мне ничего не оставалось, кроме как утвердительно кивнуть.

— Итак, оставшись одна, она чувствует, что начинает накрапывать дождь, и открывает зонтик. Новый зонтик от своего юного обожателя. В мгновение ока внезапный порыв ветра вырывает его из ее рук. Она пытается схватить его, но тщетно. — Он изобразил судорожные движения. — Она гонится за ним, но его швыряет прочь по набережной де ла Корс, то туда, то сюда, потом он катится по ступенькам для лодочников и останавливается в грязи, в десяти — пятнадцати ярдах от нее.

Поэтому она отваживается ступить туда, но грязь не так тверда, как кажется. Она вязкая, как клей. Прежде чем она девушка успевает что-то понять, она уже вязнет до лодыжек. Перепуганная, она пытается вырваться, но ее только сильнее затягивает. Наверняка она кричит о помощи, но ее никто не слышит. Вода в реке поднимается. Вода попадает ей в рот, затем в легкие. Вскоре она уже полностью оказывается под водой.

— Это возмутительно… — выдохнул я.

Он не обращал на меня внимания.

— Спустя какое-то время подъемной силой ее вытолкнуло на поверхность и отнесло течением к пристани у моста Сент-Бев. От движения утренних лодок тело вытолкнуло, и оно снова поплыло по течению, подталкиваемое туристическими и коммерческими судами, на какое-то время остановилось у моста Кавеньяк, но окончен его путь был только у моста Оливер Кност, где тело наконец заметили прохожие. Местная администрация направила его, да упокоится душа ее, в последнее пристанище — городской морг.

Я затряс головой, изо всех сил стараясь принять то, что он сказал мне. Стараясь поверить, что такие выводы вообще возможны. Мне очень хотелось отвергнуть все эти его сказки как вымышленные, мифические, неправдоподобные…

Мои сомнения слишком явно отражались на моем лице, и он объяснил:

— После небольшого осмотра я нашел деревянные щепки в ее спутанных волосах. Под микроскопом я смог разглядеть, что к этим щепкам пристали водоросли, которыми облеплены балки на пристани возле моста Сент-Бев. Еще я нашел частички краски и ржавого металла в ранках на голове, которые появились уже post-mortem. Это очень напоминало синюю краску на мосту Кавеньяк.

После первого осмотра в морге я дал Лебону задание найти ответы на три вопроса. Первый: какой ветер дул в ту ночь? Второй: был ли мост Кавеньяк выкрашен именно в такой цвет? И третий: производит ли фабрика возле моста Нотр-Дам, работающая ночью, достаточно шума, чтобы заглушить крики утопающей девушки? Производит. Типография усердно трудилась над выпуском новостей на следующий день. Однако на страницах этой газеты тайна пропавшей цветочницы удостоилась лишь одной строчки.

К горлу подступила горечь. Я оцепенел от потрясения, ослеп, не мог взять в толк. Голова кружилась, внутри все звенело. Чувство, не так уж отличное от любви, — я готов был покориться, готов был поверить, тем не менее все призывало меня защитить себя от этого соблазна, отвергнуть то, что так тянуло меня к нему.

По положил руку мне на плечо.

— Не было ни убийства, ни убийцы, ни схемы, ни смысла, ни заговора, ни плана, ни самоубийства, — сказал он. — Только ветер, вода, грязь и течение… Иногда сама природа — коварнейший преступник из всех.

Я отвернулся от него и посмотрел на крошащиеся в огне угли. Жар, исходящий от огня, высушил мои слезы и щипал глаза, но я продолжал смотреть на него не моргая. Небольшой огарок выскочил и упал прямо передо мной, и По вернул его на место длинными щипцами. Некоторое время он молчал, и я был благодарен ему за это. Я слышал, как он снова наполнил мой бокал коньяком и поставил его на столик рядом с моим креслом. Слышал, как его кресло скрипнуло, когда По снова уселся в него и скрестил свои тонкие ноги. Боковым зрением я заметил нечто вроде ореола. Черные петли веревочного галстука. Тонкий рот. Массивный лоб, оттеняющий глаза ночного Цезаря.

— Ваша логика безупречна, за исключением одной вещи, — сказал я, стараясь унять дрожь в голосе. — Зонтик. Это больше похоже на догадку.

— Вовсе нет. Я мог догадаться, что если она не побоялась ступить в грязь, значит, предмет, за которым она гналась, был для нее очень важен. Именно сильные чувства вынудили ее так поступить. Я мог бы догадаться, что если на углу улицы Лютеции уже двадцать лет стоит ларек с зонтиками, то я, будь я влюблен, подарил бы именно зонтик. Но я не занимаюсь догадками. — Он взял красное перо попугая, приставшее к его рукаву, и начал пристально его изучать, зажав между пальцами. — Я точно знал, что она закрылась последней, потому что никто из опрошенных мной не видел, как она уходила. Я поговорил с точильщиком ножей, и он сказал мне, что единственной непривычной вещью в тот день был зонтик. Раньше у нее никто его не видел. И к тому же сам предмет был слишком буржуазным для ее статуса и положения. И он запомнил этот момент, потому что она вышагивала взад-вперед, как королева, с лучезарной улыбкой на лице. Он сказал, что никогда еще не видел ее такой счастливой.

Счастливой. Последнее слово сокрушило меня. После него не осталось никаких чувств, кроме глубокого раскаяния. Сдерживаемые несколько дней чувства вырвались и захлестнули меня. Я ничего не мог поделать, не мог остановиться. Они сломили все преграды, и я разрыдался, как ребенок.

— А теперь посмотрите на нее.

По сунул мне в руку подсвечник. Я осветил себе путь к гробу, где была распростерта безжизненная оболочка, некогда излучавшая такой яркий трепещущий свет.

— Теодор Жерико, когда писал свой «Плот “Медузы”», заперся в комнате с трупами и даже обрил голову, чтобы у него вообще не было необходимости контактировать с внешним миром. Только так он мог полностью сконцентрироваться на своей работе.

Я недоумевал, зачем он развернул матерчатый мешочек с хирургическими инструментами: скальпелем, пинцетом, ножницами. Но вскоре я получил ответ на свой вопрос.

— Как и Жерико, мы останемся здесь, независимо от того, сколько часов потребуется, чтобы ваши слезы высохли. Тогда мы закончим. — Он снял крышку с микроскопа на столе. — Вы вырастете, когда узнаете ее такой, какой ее знает один лишь Бог. Тогда мудрость пересилит боль, и вы будете свободны. — Он подошел ко мне и вложил мне в руку какой-то предмет.

Это было увеличительное стекло.

Сквозь закрытые ставни уже начали пробиваться рассветные лучи, когда винты снова были вкручены в края гробовой крышки. По снова спустил закатанные рукава, застегнул манжеты и отдал Лебону распоряжение привести этих недобросовестных сотрудников морга, чтобы они забрали тело.

— Мы не будем молиться за нее, — сказал он. — Она падет в землю и обратится в прах, как и все мы.

Он открыл окна.

Воздух был свеж и чист. Постепенно суета на мощеных улицах становилась все сильнее, и звуки повседневной жизни стали проникать в комнату. Было приятно окунуться в освежающий день после удушливой ночи, наполненной запахами сигаретного дыма и свечного воска. При солнечном свете квартира на улице Ля-Фамм-сан-Те уже не казалась тюрьмой, не вызывала страха, как лабиринт, в центре которого прячется Минотавр — наполовину бог, наполовину монстр.

— Я не здоров и никогда не был здоров. — Он схватил меня за нос и осторожно провел бритвой по впадине между носом и губой. Мыльный комочек упал в миску с водой. — Повсюду на моем теле можно найти отметины грехов: малоподвижного образа жизни, постоянного употребления алкоголя и опиатов. В свои шестьдесят пять я грузен и быстро устаю, страдаю от ревматизма и восприимчив к холодам. Мой желудок отвергает практически все. Я принимаю хинин, наперстянку и белладонну. Трудно даже определить, что вызывает симптомы, а что устраняет их. По правде сказать, я и не знаю, сколько еще протяну… — Он не смотрел мне в глаза, полностью сосредоточившись на том, чтобы втереть в мою щетину как можно больше мыла. — У меня нет биологических потомков, поэтому я долгое время таил желание найти кого-нибудь, кому смогу передать свои знания о науке логического мышления, прежде чем обращусь в пыль. Я искал ученика. Юного адепта, так сказать. Глупо, наверное. Это все тщеславие, конечно…

— Такова была цель вашего испытания.

— Вы нашли меня, Холмс, и таким образом я нашел вас. И хотя подсказок было в избытке, вы один продемонстрировали склонность к решению таких головоломок. Возможно, я высокомерен, это всегда было моим самым большим недостатком, но я и в самом деле верю, что в моих методах есть некоторая ценность. Я знаю, что молодость презирает старость, вполне справедливо, и vive la revolution — но…

Я был ошеломлен. Я не мог поверить тому, что он мне предлагал.

— Вы бы учили меня?

— Но, конечно, за это придется заплатить. — Он тщательно протер бритву с обеих сторон. — И цена — ваше сердце. Ваше сердце-обличитель… Оно лжет вам, рассказывая сказки, которые приводят лишь к боли. — Теперь его печальные глаза смотрели прямо в мои.

— Вы готовы заплатить эту цену, Шерлок?

Я взял полотенце из его рук и стер остатки мыла со своего лица. Он ждал моего ответа.

Мы сыграли в шахматы четыреста раз и, наверное, тысячу раз в карты. Он обучил меня всем хитросплетениям удачи и случая, показал все статистики, которые опровергают все домыслы. Он препарировал каждое убеждение, как лягушку, заставляя ее дергать лапками для демонстрации, а затем поясняя, как был достигнут этот эффект. Он понимал механизмы жизни и разума и держал их в своей голове, как расписания поездов. Он продемонстрировал мне глупость толпы, нелепость любви, пагубность узкого мышления и до винтиков разобрал разум преступника. Все, чему я учился до этого, было в прошлом. Мое настоящее образование началось только сейчас. Я учился быть сторонним наблюдателем жизни, не подчиняясь ей.

Под наблюдением попугая Грисвольда мы обсуждали «Науку о логике» Гегеля. Мы изучали труды Джованни Баттисты Морганьи и основополагающую работу Тейлора о патологии и токсикологии, первую на английском языке.

Мы читали при свете лампы. Мы спали на полу, а иногда прямо в креслах, но чаще всего — беседовали ночами напролет.

Когда мы были очень заняты и запирали двери на засов, чтобы нас не беспокоили, верный слуга Лебон спускал еду и питье на веревке через люк наверху.

По заставил меня запомнить сотню отпечатков подошв от ботинок. И сотню видов кирпича. Монет. Кораллов. Типов зубов. Птичьих яиц. Навигационного оборудования. Мотыльков.

С завязанными глазами я тренировался узнавать производство сигарет по запаху.

Я изучал характеры пород собак, не говоря уже о хозяевах.

Он показал мне сотню дагерротипов и требовал определять болезни только по фотографиям пациентов. И многое другое. «Еще, еще, — дразнил он меня. — Что еще вы видите?»

Час за часом, день за днем комната становилась светлее, будто приподнималась завеса. Будто мои глаза кто-то заточил, как карандаш. Будто краски этого мира, ранее грязные и смазанные, стали проясняться.

Время от времени мы посещали вышеупомянутый Менагери и всегда особое внимание уделяли старому орангутану, я очень хорошо помню, что его звали Бобо.

Иногда, после ужина, когда мы прогуливались вдоль Сены, По брал меня под руку. Он любил пешие прогулки, но иногда из-за тщеславия оставлял трость дома. Он просил меня не придираться к нему, когда я говорил ему об этом. Мы часто садились на одну и ту же скамейку и смотрели на луну, отраженную в воде.

Ватсон уничижительно отозвался о моем незнании астрономии. Но правда в том, что я знаю не слишком мало, а слишком много.

По научил меня слушать музыку сфер.

Джордано Бруно сказал, что не существует абсолютного верха или низа, как учил Аристотель; нет утвержденного положения в пространстве; но есть положение тела относительно положения других тел. Повсюду во вселенной непрерывно происходит изменение позиции, но наблюдатель всегда находится в центре вещей.

Наблюдатель. Детектив.

Я провел с По еще три года до его смерти, и он научил меня, конечно, не всему, что знал (утверждать такое было бы нелепо), но тому, как получать эти знания. Он был мне как отец, и единственное, что он просил взамен, — это не раскрывать его тайну.

Нас иногда видели в окрестностях Парижа — седовласого сэра Огюста Дюпена в черном плаще и желтых очках и его юного ассистента.

Мы раскрыли несколько тайн.

Случай с так называемым фантомом Парижской оперы. Случай явления орли15 и трагической жертвы этого видения. Случай «Кричащего паука» Одилона Редона.

Мы применяли арифметику и к декадансу, и к катакомбам.

Обучения в Кембридже я так и не возобновил. Я посещал университет Эдгара По — университет расследования и жизни.

Когда он совсем ослаб, я ухаживал за ним. Мы оставались либо в квартире на Ля-Фамм-сан-Те, либо в другой, поменьше, с видом на Булонский лес.

Так он мог наблюдать за жизнью из окна. Мы упражнялись в наших дедуктивных навыках, давая характеристики прохожим. Он брюзжал по поводу моей привычки попыхивать трубкой. Я же посмеивался над ним, как над благочестивым бывшим пьяницей.

Когда он перестал видеть, я читал ему вслух. Я очень хорошо помню, как он воспринял «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Его лицо исказилось от сострадания к трагической судьбе Квазимодо. Я подумал, что его тронула история горбуна и Эсмеральды, но он очень быстро возразил, что лучше бы она была в стихах… и короче. Хотя он пробормотал, что роман, очевидно, был написан под влиянием его рассказа «Прыг-Скок» — и значительно уступает ему.

Он был сварлив и тщеславен, заносчив, как пудель, и ершист до кончиков ушей. Но я никогда не встречал более умного и энергичного человека, который почти всегда просил прощения за свою неуемную грубость и ужасающие перепады настроения.

Больше всего я обязан ему своим призванием. Шерлок Холмс — детектив. Кем бы я еще мог стать?

Ни для кого не секрет, что мой друг очень боялся быть погребенным заживо, поэтому оговорил в своем завещании, что врач должен вскрыть вену у него на шее, дабы убедиться, что никакой ужасной ошибки не случилось. В случае же если медик окажется неуклюж, это должен был сделать я.

Я глядел, как от парижского крематория поднимается дым, и думал о могиле в далеком Балтиморе и о ее фальшивом обитателе.

Птица смерти наконец умолкла, черный растворился в белом, книга гротеска и чудес закрылась, дыхание из гроба прекратилось, великий, непостижимый разум наконец обрел покой. Теперь он существует только на каждой книжной полке в Англии и в моих последних мыслях.

И теперь, когда я сам уже близок к смерти, я как никогда ясно осознаю то, что осознал мой учитель: природа есть хаос. Хаос есть истина. Смерть — это последняя тайна. И наша единственная защита — это знание.

Бесконечное знание. Бесконечное и бесполезное знание.

Стивен Волк — удостоенный наград писатель и сценарист. «Упокоенная в Сене» — первая из серии детективных историй об Эдгаре По и Шерлоке Холмсе. Полное их собрание, «Под вороньим крылом» (Under a Raven's Wing), выйдет на английском языке в 2020 году в издательстве PS Publications. Вся дополнительная информация на сайте

Перевод Евгении Крутовой

Примечания переводчика:

1 Рождение термину «импрессионизм» дала картина Клода Моне «Впечатление. Восходящее солнце» (Impression. Sunrise). Леруа в своей критической статье написал: «Обои и те смотрелись бы более законченно, чем это Впечатление!»

2 Меня зовут Шерлок (фр.).

3 Не трогайте труп! Отойдите от трупа! (фр.)

4 Простите, этот человек с седыми волосами. Одет в черное. Кто это? (фр.)

5 Человек, месье? (фр.)

6 Да, человек. Старик в очках (фр.).

7 Я никого не видел (фр.).

8 Как его зовут? (фр.)

9 Перевод Р. Гальпериной.

10 Персонаж одноименного рассказа Эдгара Аллана По. Двойник главного героя.

11 Обман (фр.).

12 Войдите (фр.).

13 Цитата из рассказа Эдгара Аллана По «Сердце-обличитель».

14 Предсмертный (лат.).

15 Отсылка к рассказу Ги де Мопассана «Орля».

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)