Издательство АСТ делится с читателями DARKER интересным рассказом Тессы Греттон, написанным по мотивам известного стихотворения Эдгара По. Рассказ входит в сборник «Его ужасное сердце. 13 историй по мотивам самых известных рассказов Эдгара Аллана По», который вы можете приобрести в любом из онлайн-магазинов (см. в конце страницы)

Night-Tide (2019)

По мотивам стихотворения «Аннабель-Ли»

Никто не расскажет мне, как она умерла. Никаких подробностей.

* * *

Холодные волны соскальзывают с моих щиколоток, намочив подвороты брюк и пытаясь удержаться на коже. Я лежу на спине, и песок тоже холодный, но я вырыла себе колыбель под этой сияющей луной. С наступлением ночи вода будет прибывать.

* * *

Это курортный отель «Королевство у моря», ему всего десять лет, он расположен на травянистом утесе с видом на этот ярко-синий залив. Чернокрылые бакланы парят на фоне первозданного полуденного неба, отвлекаясь только на громких чаек. Кулики рвутся, словно стая нетерпеливых котят, к прибою, втыкая свои длинные клювы в песок, а затем разбегаются от встречных волн. Разноцветные зонтики усеивают сливочный пляж; под ними богатые дамы притворяются, что наслаждаются солнцем, пока их мужья, сыновья и маленькие дочери носятся с воздушными змеями или плавают на отмели в купальных костюмах без рукавов. Мы, девушки, к сожалению, уже слишком взрослые, чтобы резвиться, но еще слишком юные, чтобы вести собственную жизнь, потягивать фруктовые коктейли рядом с нашими матерями, высовывать руки из тени, если хватит смелости, читать стихи, обсуждать сплетни или играть в слова. По утрам мы, рука об руку с другими девушками, отправляемся на утреннюю прогулку: нам разрешается гулять без присмотра, если нас трое или больше. И мы не забываем носить наши белоснежные соломенные шляпы. Если дует слишком сильный ветер или приносит дождь с Атлантики, мы сплетничаем и притворяемся, что наслаждаемся чаепитием в одной из гостиных, наблюдая за красотой непогоды через высокие узкие окна. В обеденном зале мы ведем себя так, будто все еще находимся в Нью-Йорке, или Балтиморе, или Филадельфии — в каком бы городе мы ни жили в остальное время года. Столовое серебро и тонкие льняные скатерти украшают столы, и каждое блюдо подает прислуга в отутюженных фартуках.

В прошлом году мама разрешила мне выпить бокал вина за ужином.

Возможно, это стало предвестием того, что я была почти взрослой, что я была готова. К чему именно, я тогда объяснить бы не смогла, не буду пытаться объяснить и сейчас. Но Аннабель тоже выпила вина за ужином, и на ее щеках выступил румянец. Мистер Крейн Фицуоррен сказал моему отцу, что этот румянец напомнил ему о ее происхождении. Они не думали, что я слушаю.

Я знала, конечно, сплетню о том, что бабушка Аннабель была не леди, а одной из горничных семьи.

К счастью, Аннабель была так хороша — темно-розовые губы бантиком, ясные глаза, бледная кожа, нежная, безупречная — и обладала таким милым нравом, что становилось ясно: правдива история с бабушкой или нет, ее это не испортило. И я обожала ее веснушки. Аннабель сказала мне, что это случилось так давно, что уже не имело значения, но мне теперь интересно: если бы не та скандальная история, стали бы они проще относиться к нашей?

* * *

В этом году мы приехали в «Королевство у моря» на неделю позже обычного, и я сгорала от нетерпения поскорее увидеть Аннабель Ли.

Люди отворачивались от меня, отводили взгляды — словно я не застегнула воротничок на шее или накрасила губы алой помадой. Сплетен еще не было. Обычно они прибывали, подобно водам прилива, в первые двадцать четыре часа. Я искала ее в надежде, что она найдет меня первой, как делала это в предыдущие годы, подарит мне новую ленту в тон своей, и мы вместе побежим к одной из мягких скамей в вестибюле, чтобы Аннабель вплела эту ленту в мои волосы.

Ее нигде не было. Я вопросительно посмотрела на Салли, одну из дежуривших в вестибюле горничных, но ее рот исказила печаль, и она отвернулась. Ей не следовало разговаривать со мной здесь, при мужчинах и при гостях, нуждавшихся в ее помощи. Мне же не следовало смотреть на нее слишком тепло, иначе у нее будут проблемы с консьержем. Только после того, как нас провели в наш люкс, и я поклялась, что аккуратно распаковала свои вещи, а не в спешке, как могло показаться, мама разрешила мне навестить семью Ли.

Пригладив светло-голубой подол юбки, я отправилась на поиски Аннабель Ли в блестящих туфельках, утопающих в толстых коврах элегантно обставленного коридора. Я ущипнула себя за щеки, чтобы они порозовели, смеясь над собой, но мне хотелось поразить ее тем, как я повзрослела. Мне теперь было шестнадцать, и мама разрешила мне надеть повседневное платье с более темной отделкой вместо ребяческой пастели. У меня выросла грудь, и теперь ее плотно облегал скромный лиф, мои бедра были достаточно круглыми, чтобы струящиеся юбки подчеркивали их изгиб. Ноги стали стройными, потому что я бегала, как только выпадала такая возможность, и занималась со своими братьями гимнастикой, когда мы были дома.

Я подошла к дверям люкса семьи Ли и постучала чуть ниже надписи: «Комната 107», выведенной золотом на дереве.

Открыл незнакомец; я извинилась, изумленно раскрыв рот, и спросила семью Ли.

В этом году они поменяли комнаты, пояснил мне молодой человек. Я продолжала смотреть на него. Он, очевидно, был гостем; прислонившись плечом к дверному косяку и засунув руки в карманы выглаженных брюк, он тихо добавил:

— Они не хотели, чтобы что-то слишком сильно напоминало об их утрате.

— Вы знаете, в каком они номере? — спросила я, задыхаясь.

Молодой человек ответил не сразу, он принялся рассматривать меня, а затем его губы изогнулись в заигрывающей улыбке.

— Я думаю, прямо над нами. Будь их дочь так же хороша, как вы, я наверняка запомнил бы лучше.

Было несложно развернуться и уйти со строгим видом, ведь у меня в ушах снова и снова звенели слова «утрата, утрата, утрата». Я почти не держалась на ногах, и мне пришлось коснуться пальцами холодной стены для опоры.

Я остановилась на мгновение. Помотала головой. Прошептала ее имя, просто чтобы пережить это приятное чувство еще раз, прежде чем я узнаю правду.

Комната 207.

Я постучала, и дверь открыла горничная семьи Ли. Она сразу опустила глаза, но позволила мне войти.

Только предупреждение того молодого человека, а теперь и нерешительность горничной не позволили мне немедленно позвать Аннабель. Мои шаги не издали ни звука на длинной зеленой ковровой дорожке, и я осторожно вошла в гостиную — обшитую панелями комнату, окрашенную в светло-розовый и белый цвета, с темно-зелеными лепными украшениями и прозрачными занавесками. Миссис Ли сидела в плетеном кресле рядом с распахнутыми французскими окнами, и океанский бриз трепал подол ее платья.

— Здравствуйте, миссис Ли, — сказала я, присев в неуклюжем реверансе. Я поискала глазами Аннабель, задержав взгляд на позолоченном зеркале, висевшем, как во всех люксах, над камином, — в котором я наконец могла видеть свое лицо целиком, потому что была теперь намного выше, чем в прошлом году.

— Ты! — произнесла миссис Ли, поднимаясь с кресла. — Убирайся!

Я в изумлении сделала шаг назад, но не ушла.

— Простите? — прошептала я. — Аннабель здесь? Могу ли я увидеть ее?

— О, ты не можешь, нет, никогда. Я знаю, что ты сделала с моей малышкой, — сказала мать Аннабель; ее голос был до неузнаваемости хриплым.

Она подняла руку, сжимавшую ярко-голубую ленту для волос, и указала на меня.

— Я знаю, кто ты.

* * *

Говорят, ангелы так сильно любили Аннабель Ли, что послали холодный ветер с небес, чтобы забрать ее. Тогда я, наверное, ангел.

* * *

Прилив щекочет мои колени, когда вода, прибывая, добирается до чувствительной кожи подколенных ямок. Брюки прилипают к телу, влажные и безнадежно испорченные: морская вода просачивается сквозь льняную ткань быстрее, чем прилив подступает к берегу. Я вздыхаю при каждом легком всплеске, холодная пена с каждой новой волной поднимается все выше по моим ногам.

* * *

— Но что случилось?! — вскричала я, прижимая руки к груди, словно этим жестом я могла унять свое сердцебиение. — Где Аннабель?

Миссис Ли сделала шаг вперед, будто намереваясь ударить меня, но просто повторила:

— Убирайся.

Я убежала.

Вниз по коридору, к широкой лестнице, которая мягким изгибом поворачивала к вестибюлю. Каждый шаг приводил меня в чувство, но, когда я ворвалась в залитый солнцем холл, на меня обратились все взгляды. Любопытные, пренебрежительные — но еще не подлые, осуждающие, враждебные. Сотрудники стойки регистрации и носильщики знали мое имя с момента прибытия нашей семьи, и сплетни заполняли брешь в ленте истории — истории мисс Жаклин Лейвери и покойной мисс Аннабель Ли.

* * *

Если бы умереть суждено было мне, стала бы я милой малышкой, а Аннабель — той, кому говорят «Я знаю, кто ты»?

* * *

Мои туфельки прилипли к полированному дереву, которое тянулось из-под ног идеально тонкими линиями: палуба корабля, дощатый помост, пол бальной залы, и я — единственный танцор. С диванов и сидений у окна, со стоек регистрации и консьерж-службы, из открытых парадных дверей «Королевства» — отовсюду на меня были устремлены взгляды.

Я глубоко вздохнула и продолжила свой путь на улицу, как будто это всегда было моим намерением. На террасе дул соленый ветер, пахло солнцем, песком и старыми водорослями. Мои каблуки застучали по дереву, и я делала глубокие вдохи снова и снова, удаляясь подальше от террасы, от круглой подъездной аллеи, всё ближе к берегу.

Трава колыхалась на ветру подобно волнам, бледный песок блестел под тем же солнцем, которое согревало мою кожу, но не могло согреть мое сердце. Я поднялась на один из холмов и соскользнула на противоположный, согнув колени. Затормозила ладонями о грубый песок. Там я и оставалась, пока горничная Салли не нашла меня.

— Мисс, — прошептала она, несмотря на то, что была на несколько лет старше меня. Она оглянулась на «Королевство» и добавила:

— Мне очень жаль.

— Что с ней случилось?

— Болезнь, я слышала. Всю зиму. — Салли мягко прикоснулась рукой к моему плечу, а затем так же осторожно убрала ее.

* * *

Ни одна из других девушек не пересказала бы мне сплетни. Когда я подошла, их губы сжались, и, если бы я спросила, они бы притворились, что ничего не знают. Я не могла спросить взрослого, мой отец сказал только: «Такая трагедия, дорогая», слишком погруженный в нужды матери, чтобы заметить мою. За ужином, на пляже или где-то еще, если я была с родителями, все было спокойно. Но стоило мне выйти одной, нить перешептываний следовала за мной по всему «Королевству». Две девушки отказались держать меня за руку на утренней прогулке — их матери настояли, утверждали они. Это была не их вина.

Я поняла суть сплетен . . . как-то нутром. Это касалось меня, было что-то противоестественное во мне. Ее смерть была моей ошибкой. Я любила ее, и она умерла. Я жаждала ее, и она умерла. Я касалась ее. И она умерла. Противоестественная любовь убивает, утверждают шепоты, или, по крайней мере, портит, а когда приходит болезнь, испорченная девушка не может защититься ни от холодного ветра ада, ни от алчущих небес.

* * *

Мы проводили лето в «Королевстве у моря» для поправки маминого здоровья. С тех пор, как родился Робби, ей нужно было выезжать из города, чтобы отдохнуть в теплом солнечном месте, подальше от грязного городского воздуха, стрессов и забот о домашнем хозяйстве. Самое главное — я не должна расстраивать ее.

И вот, когда мама дотронулась до моей щеки и спросила, что случилось, я улыбнулась своей наименее грустной улыбкой и заверила, что со мной все в порядке.

— Ты скучаешь по своей подруге, — сказала она, увлекая меня на наш балкон.

— Да, — прошептала я.

— Признаюсь, мне никогда не нравилась ее мать, но то, что случилось, очень печально.

Я закусила губу и спросила:

— Ты знаешь? Никто не говорит мне ничего, кроме того, что она была больна.

— Лихорадка забрала ее, Джеки, в конце зимы. Потерять ребенка так легко, — голос матери перешел на шепот.

«Так же легко, как потерять мать», — подумала я и порывисто обняла ее. — Я люблю тебя.

— О, дорогая. — Она погладила меня по волосам.

Она была моей мамой. Мне следовало рассказать ей все, поплакать у нее на руках. Она должна была успокоить мои страхи. Нам должно быть позволено это.

Я должна была признаться ей во всем, дать ей увидеть уродство внутри меня.

«Видишь, мама, что я сделала, когда прикоснулась к ней, ты знаешь, кто я?»

Я бы хотела сделать это, и чтобы мама отшатнулась в ужасе — не от меня, а от мысли, что я понесла такую утрату.

«Ты прекрасна, Джеки, как и Аннабель Ли. Любовь никогда не бывает безобразной».

Вот чего я хотела.

Но мама была больна, и я не могла так рисковать ее здоровьем.

* * *

Прошлым летом я поцеловала Аннабель в уголок рта, как будто это было менее непристойно, чем крепко поцеловать друг друга прямо в губы, менее непозволительно, чем сбивчивое дыхание или быстрый привкус на языке.

Поцелуй в уголок рта вполне может быть невинным. В конце концов, это практически щека.

Мы стояли на коленях между двумя травянистыми утесами, скрытые от «Королевства» и от океана: только солнце могло увидеть нас, солнце и эти взъерошенные белые облака, похожие на наши юбки. Аннабель коснулась моей щеки и убрала прядь моих волос, а потом поцеловала меня в ответ. Ее глаза закрыты, ресницы подрагивают. Она была такой нежной, такой милой, и ее веснушки были как позолоченные песчинки, или звезды, или маленькие уколы от булавок. Аннабель ненавидела свои веснушки (ведь так ее учили), и я придумала историю, что когда она была младенцем, она была так невероятно красива, что ангелы спорили, не стоит ли немного подпортить ее красоту. Если она будет слишком совершенна, она ни за что не выживет, говорили некоторые. Просто нужно небольшое изменение, чтобы сделать ее красоту человеческой, а не ангельской. Другие утверждали, что ей предназначено быть любимой за совершенную душевную чистоту, так почему бы ее лицу не отражать это совершенство?

— Какая прелестная история, — сказала Аннабель, дергая меня за косичку и морща носик. — Жаль, что не победили ангелы, которые хотели оставить меня идеальной.

— О, но они и победили! — вскрикнула я, целуя ее в щеку снова и снова. — Каждый—из—них—своим—поцелуем—оставил—идеальную—веснушку—на—твоем—личике, —запечатлев—ангельский—облик—навсегда!

Она засмеялась самым очаровательным и заливистым смехом на свете и игриво оттолкнула меня.

Позже она сказала мне, что не знает, есть ли у нее веснушки на лопатках или вдоль позвоночника, и что, возможно, однажды я смогу это выяснить.

* * *

Я зарываюсь ладонями в песок, когда волна накрывает костяшки моих пальцев. Вода приходит и уходит, снова и снова: песок скользит сквозь пальцы, гладкий и текучий, увлекаемый волной обратно в океан. Вода добралась и до моих бедер, и океан жаждет их все больше.

Наверху звезды рассыпались подобно веснушкам. Я жадно пытаюсь найти среди них очертания талии, изгиб спины… А вот та россыпь звезд! Это лопатки, которые, вспыхивая, напоминают крылья. Крылья ангела, моей прекрасной Аннабель.

Когда слезы скатываются горячими ручейками по вискам, я думаю, что это капли из моего собственного соленого моря, помечающие пляж, прежде чем настоящий прилив смоет их навсегда.

* * *

Часть меня хочет быть той, о которой они говорят. Опасной. Я бы крала легкие прикосновения, тут и там, дотрагиваясь до обратной стороны запястья, прижимаясь бедром к бедру, слишком настойчиво, чтобы эти прикосновения можно было расценивать как невинные. Я бы шептала в уши их дочерей о том, что я знаю о любви. Чтобы наполнить их мысли желанием, разжечь огонь там, где они так стараются его погасить, чтобы ничего не чувствовать, быть просто идеальными куклами.

«Я знаю, кто ты».

Нет, не думаю, что вы знаете, вы, старая женщина с угольным сердцем и подлыми руками. Я ангел. Может быть, падший. Но есть ли что-нибудь более естественное, чем падший ангел?

* * *

Скажите мне, что я еще слишком юна. Скажите мне, что я еще не могу знать себя, не могу знать, что такое любовь и утрата, чтобы испытывать такие сильные чувства, разрывающие меня изнутри.

Но еще прошлым летом я не боялась новых знакомств. Не боялась быть собой, не боялась, если на меня смотрели. Я могла смеяться, сплетничать, пить ликер, протягивать руку к солнечному свету и улыбаться, кто бы ни поймал ее. Этим летом я даже не знала, над чем мне позволено смеяться. Сплетня теперь в любой момент и очень резко могла обернуться против меня. Каждый глоток напоминал мне об Аннабель, каждый глоток напоминал тот бокал вина, что заверил меня, будто я готова.

Я не была готова.

Разве вообще кто-нибудь когда-нибудь бывает готов?

Между мной прежней и мной нынешней — огромная зияющая рана.

Если вы знаете, кто я или что я, я умоляю вас. Скажите мне.

* * *

Молодой человек из комнаты номер 107 нашел меня, когда я шагала вдоль узкой тропинки, соединяющей пляж и отель. Меня послали за новыми домашними туфлями для мамы — старые пали жертвой буйных плесканий младшего брата.

Я слышала его спешные шаги позади себя, но не обернулась. Его ботинки забуксовали на песке, и ему хватило дерзости дотронуться до моей талии.

Нет, не дерзости. Уверенности, что он имеет на это право.

Его прикосновение вызвало вспышку ярости во мне, потому что я знала — он посмел сделать это лишь из-за сплетен, которые слышал. Трактуя мою любовь искаженно, как будто я могла отдать ее любому.

Его улыбка была слащавой, глаза блестели.

— Кажется, вам не хватает провожатого.

— Моя репутация — это единственный провожатый, в котором я нуждаюсь, мистер МакКейб.

Он засмеялся таким беззаботным и громким смехом, каким дозволено смеяться только мальчишкам.

Я остановилась и положила руки ему на грудь. Приблизилась к нему. Он казался спокойным. Его мягкая рубашка была застегнута как положено, но на нем не было ни жилета, ни пиджака. Только лихие желтые подтяжки, сочетавшиеся с лентой на его шляпе.

Его спокойствие было таким же громогласным, как его смех. Он не испытывал никакого страха под этим солнцем.

От зависти я оттолкнула его так сильно, что он споткнулся и сошел с дорожки.

* * *

Никому нет дела, если девочки держатся за руки.

Наши пальцы переплетены, тепло покалывает между ладонями.

Никаких нездоровых переглядываний, долгих осуждающих взглядов, никакой необходимости прятаться в беседках или за деревьями.

Мы с Аннабель держались за руки каждый день. Мы зарывались пальцами в волосы друг друга, растрепывая их и заплетая заново. Мы наклонялись близко друг к другу, чтобы делиться секретами. Наши щеки соприкасались. Ее волосы щекотали мне ухо. Мои волосы гладили ее висок. Я чувствовала ее дыхание ресницами, когда опускала голову, чтобы скрыть ухмылку. Ее хихиканье напоминало скорее легкий выдох, чем звук.

Мы сидели под тенью маминого зонтика в жаркий июльский день прошлым летом, окруженные семьей, соседями по отелю, грохотом волн и гулом разговоров, разносившихся по пляжу. Чайки о чем-то возмущенно галдели на лету.

Единственным, кто не мог нас видеть, было солнце.

Аннабель наморщила носик, заметив своего брата, подбежавшего и споткнувшегося совсем недалеко от нас — так, что мы завизжали, смеясь и пряча закуски от разлетевшегося во все стороны песка. Под прикрытием всего этого хаоса, устроенного ее братом, она быстро наклонилась ко мне так, что ее губы оказались у самого моего уха, и прошептала:

— Я люблю тебя.

Все смотрели на нас, но ничего не видели.

Я чувствовала себя непобедимой.

* * *

Вот эта накатывающая волна печали, которая приходит и уходит. Она похожа на прилив, но у нее нет расписания, нет могущественной серебристой луны, которая бы заставляла ее следовать установленному распорядку.

Хуже печали только стыд, так мне говорит моя собственная эгоистичная тревога. Что, если я сделала что-то неправильное? Что, если … что, если… что, если? Что, если они правы насчет меня, насчет моего уродства? Вы скажете, что я юна, но как же я могу быть самой собой, если все они — взрослые, доктора, матери, проповедники и политики — все они знают, кто я?

* * *

У Аннабель Ли действительно были веснушки на талии, а еще светло-коричневая родинка над левым коленом. Я целовала ее однажды. И всю зиму после я представляла эту родинку в форме поцелуя, так что когда я целовала оконное стекло в моей спальне в Балтиморе, я представляла в своих мечтах, что это расцветает светло-коричневая родинка. Когда я целовала маму, или мягкий зеленый кожаный переплет «Двенадцатой ночи», или собственную ладонь, или даже зимний апельсин — всё тот же идеальный светло-коричневый поцелуй распускался там.

* * *

Интересно, что нас выдало? Сказала ли что-нибудь Аннабель? Выкрикивала ли она мое имя в лихорадке, и, возможно, до того, как доктор успел что-либо сделать, положила руку на ту розу между своих бедер и вращала ими точно так же, как вращала, когда я дотронулась до этой розы? Исповедалась ли она, или открыто бросила им вызов, или ее мать обо всем догадалась?

Спустились ли крылатые серафимы с небес на землю, чтобы предать нас?

Вот история, которую я бы рассказала:

Когда я поцеловала Аннабель в уголок рта, время остановилось. Совершенство, схваченное навсегда в одном-единственном ударе пульса самого времени. Этот удар пульса прошел через рай и ад, поразив ангелов, завидовавших нам. Могущественные бессмертные существа, они были ничем против двух пятнадцатилетних девочек, которые вместе обладали такой силой, что хватило бы на миллионы жизней. Я отодвинулась от Аннабель, чтобы улыбнуться, но нить, соединившая нас, осталась — синевато-багровая с музыкальной молнией. Каждый взгляд между нами рождал вспышку этой молнии снова, каждое воспоминание об этом моменте заставляло петь глубоко внутри, каждое прикосновение — мягкое, или быстрое, или горячее — усиливало раскаты.

Те ангелы не могли вынести чистоты нашей любви и стремились разорвать нить, соединившую нас. До тех пор, пока мы были вместе, они не могли приблизиться, не могли ничем навредить, они могли лишь наблюдать и томиться.

Лишь когда пришла зима и Аннабель уехала от меня, она стала уязвима. Она осталась одна.

Теперь я тоже одна. И уязвима.

Своими маленькими ледяными пальчиками они трогали нить, соединявшую нас, подталкивая Аннабель Ли к болезни. Тепло нашей любви переросло в жар настоящей лихорадки, а нежный трепет ее рук от моих прикосновений обернулся, словно отраженный кривым зеркалом, содроганиями, вызванными ознобом.

Ангелы извратили всё, чем мы были вместе, и это они убили ее. Не я.

Не. Я.

* * *

Прилив поглотил меня до пупка, который теперь напоминал крошечный бассейн с морской водой, микроокеан, окруженный сушей моего тела. Если бы я была обнажена, в этом бассейне отражалась бы Луна.

Маленькие узкие ручейки растеклись под моей спиной, цепляясь за плечи. Песок теперь коварен; он кажется твердым, но вода ползет по его зернам, и пляж все глубже и глубже — все дальше и дальше — уходит в море.

Если океан заберет меня, что может быть естественнее?

Что может быть естественнее, чем поцелуй?

Прикосновение тут, прикосновение там, желание, рожденное при солнечном свете, во время семейных прогулок, сопровождаемых знакомым смехом, — что может быть естественнее?

* * *

Мама всегда чувствует себя лучше в «Королевстве у моря», чем в Балтиморе, но я могу сказать, что она не выздоравливает. Прошлым летом она время от времени присоединялась к отцу, чтобы прогуляться на закате по деревянной набережной, которая тянется вдоль отвесного берега. Этим летом даже такая короткая легкая прогулка усиливает ее кашель.

Это сухой кашель, глубокий и приглушенный. Мелкие морщины вокруг ее глаз становятся глубже, а губы белеют. Хотя она смеется и дразнит нас всех, особенно отца.

Каким-то образом отец, кажется, не догадывается, что его дочь презирают. Возможно, он слишком озабочен здоровьем матери или смело игнорирует сплетни.

Однажды утром, когда мама еще не встала с постели и ее компаньонка, медсестра, которую мы привезли с собой, заказала утреннюю паровую, я спросила отца, будем ли мы приезжать сюда, когда мама не сможет.

Он нахмурился.

— Зачем нам оставлять ее в Балтиморе?

Я имела в виду другое, говоря «не сможет», но отец этого не понимал.

Несмотря на смерть Аннабель, ее семья снова приехала в «Королевство у моря», будто не было никакого способа нарушить привычный маршрут, навсегда связанный с этим местом, или будто они должны были встретиться с ее монстром, чтобы противостоять ему.

Но не было никакого монстра, убивающего мою мать. Нечему было противостоять. Если бы я была ангелом, я бы тоже завидовала тому, как сильно я люблю свою маму.

* * *

Может быть, я монстр. Может быть, такие девушки, как я . . .

* * *

Аннабель Ли потягивается рядом со мной, ее рука в моей, и между нашими ладонями надежно спрятан покалывающий источник тепла. Воды океана плещутся вокруг наших тел.

Она шепчет мое имя.

Я поворачиваю голову: ее лицо светится и выглядит мраморным, она холодный, потерянный труп. Неправдоподобно, но не противоестественно.

Ночной прилив становится нашим одеялом, укрывая нас.

Я должна знать, кто я. Создание океанских глубин, падший ангел, монстр, которому нигде нет места?

Девушка у моря.

Когда солнце встанет и прилив отступит, заберет ли он и меня с собой?

* * *

Глубоко в сердце океана есть место, такое черное и холодное, что свет не может там выжить, и, думаю, мы с Аннабель могли бы в этом месте целоваться, и сколь сильными ни были бы отзвуки, какими яркими ни были бы вспышки молнии от той нити времени между нами — ангелы-убийцы не нашли бы эту нить. И нас.

«Я знаю, кто ты!»

Если ночной прилив поглотит меня, я буду сиреной, девушкой из глубоких вод. Я найду Аннабель, и мы отправимся туда, в сердце океана.

Если солнце встанет, а я все еще буду здесь, замерзшая в гробнице песка, но живая благодаря искре — теплу — правоте, — я вытяну руки и позволю утреннему свету высушить меня, и пусть голубое небо даст мне новое имя.

Я научу этому имени свою маму и других девушек.

Я узнаю, кто я.

Может быть, прилив мне скажет.

Приобрести сборник

book24

Читай-город

Буквоед

Ozon

Лабиринт

Майшоп