Тёма страдал от чесотки и до крови раздирал заскорузлые болячки. Зараза распространилась по его телу, превратила кожу в кору высохшего дерева. Шея, лицо и руки покрылись островками ороговевшей плоти, а местами её испещрили трещины и кровоточащие язвы.

— Тёма, сынок, не трожь! — Клавдия легонько хлопнула его по руке.

Она запалила свечу. Огонёк заплясал в тёмной комнате, отразился в чёрном окне. Клавдия перекрестилась на образа и встала на колени.

— Избавь, Всевышний, от страданий, — шептала она, смахивая слёзы.

Но святые на иконах молчали. Лишь шипел и плавился воск, вторя горячему шёпоту Клавдии.

Она молилась ещё долго, а когда закончила, принялась тряпкой, пропитанной мочой, смазывать каждую Тёмину болячку. Это помогало ненадолго.

Убрав ведёрко и тряпку, Клавдия вернулась, бережно пересадила сына из постели в коляску.

На кухне уже собралось всё семейство — ждали ужин.

Клавдия кормила детей с ложки. Тёма мычал, пытался увернуться, оторвать руки, примотанные скотчем к подлокотникам кресла; не глотал, выплёвывал бульон на бороду. Клавдию это не останавливало. Стоило только прижечь горячим половником несколько ещё свободных от ожогов мест, как Тёма мгновенно раскрывал рот. Благодарности Клавдия не ждала и, будто птичка, отправляла пережёванное мясо или овощи из клювика в клювик. Младшенькие, брат и сестренка Тёмы, молча ожидали своей очереди.

Сёма, самый младший ребёнок, был такой послушный, тёплый и беспомощный. Каждое утро Клавдия с особым трепетом, едва дыша, протирала заросшие бельмом глазки, очищала ушные раковины от коросты. В отличие от остальных, Сёма ел неспешно, всё тщательно пережёвывая, спинку держал прямо. Одно плохо — не мог избавиться от дурной привычки грызть ногти. А ещё у него были странные надписи и узоры на ногах, руках и груди. Уж чем только Клавдия не пыталась их оттереть. Лучше всего в этом помогала металлическая щётка для мытья посуды.

Танечке всегда мешали волосы, которые она забывала расчёсывать. Или дрянная девчонка просто ленилась?

Однажды Танечка укусила Клавдию за палец, едва не оттяпала, но Клавдия стерпела и продолжала о ней заботиться. Со временем Танечка перестала смотреть на Клавдию с вызовом и злобой. Она постоянно лопотала что-то непонятное утиными губками и часто не переставая моргала, это мешало ей видеть. Клавдия не могла спокойно смотреть на то, как Танечка мучается, и от жалости отняла ей веки.

Свалявшиеся колтуны на голове Танечки смотрелись ужасно некрасиво. Клавдия взяла нож для разделки мяса, лезвием провела чуть выше лба: там, где начинались русые пряди, сделала полукруглый разрез. Танечка даже не пикнула. Клавдия потянула за волосы на себя, отделяя скальп от черепа, завернула его и закрепила на затылке. Ласково поцеловав череп и слизнув с губ свернувшуюся кровь, Клавдия отошла к раковине, сплюнула, вытерла нож. И вытащила из ящика плоскогубцы.

Подцепить ноготок оказалось легко, как и выдернуть его из насиженного места. Щщщелк! Сёма вскрикнул, рука затряслась, но он не посмел вырваться.

— Потерпи, родной, а то будешь продолжать их грызть, и в твоём животике заведутся червячки. — Клавдия потрясла остатком ногтя перед лицом Сёмы. — А они, поверь мне, скушают тебя изнутри. Ты этого хочешь? Вот и я не хочу.

Клавдия перешла к следующему пальцу.

Она уже поливала ранки на пальцах Сёмы водкой, когда с улицы раздался удар. Клавдия оглянулась. Она уж лет десять не ждала гостей. Да если б и ждала, то этот — точно незваный. Ружьё ждало своего часа. Она убьет любого, кто осмелится залезть в дом и захочет навредить детям.

Перед тем, как выйти, обернулась:

— Любимые, сидите тихо.

***

— Тимох! Тимоха! Да подожди ты!

Тимоха не слышал. Времени ни черта не оставалось, оно вытекало из брата, которого он нёс руках, кровавой рекой, пропитывало бушлат Тимохи. Он весь взмок, осенний ветер забивался в растрёпанные волосы. Из-за слёз мир дрожал перед глазами.

Маски, перчатки, две воздушки и бейсбольная бита, обмотанная колючей проволокой. На ограбление пошли втроём. Андрюха никуда не совался без своего дружка Сыча. Сычу стукнуло двадцать пять, он был старше их с Андрюхой на год, а за спиной уже четыре ходки. Бритый налысо, в спортивном костюме, он внушал трепет и уважение.

Им с детства приходилось держаться вместе. На кого им было рассчитывать? Отец то пропадал на работе, то беспробудно пил, в такие моменты на глаза ему попасться — считай, родился зря. А мать… Мать умерла при родах. Тимоха всё детство с завистью смотрел, как мамы встречают его друзей из школы, жалеют, кормят, и даже ругали мамы всегда как-то по-особенному, обидно, но без злобы.

Тимоху оставили на стрёме. Руки дрожали — таки первое дело, на которое он никогда бы не пошел сам, если б Андрюха не уговорил помочь. Сыч «заторчал» старшим и потянул брата Тимохи с собой. Решение ограбить «Спаун», первый компьютерный клуб в городе, пришло в голову всё тому же Сычу.

Парни уже выбежали, и именно в этот момент из переулка появился милицейский бобик. Включилась сирена, менты среагировали мгновенно, открыли огонь из «калашей». Парни могли ответить лишь пневматикой.

Андрюху зацепило, первая пуля застряла в плече, вторая прошила навылет живот. У Тимохи от страха свело пальцы. Под крики и грохот выстрелов они кое-как успели погрузиться в старенький «Опель». Заднее стекло тут же разлетелось, обдав осколками.

Мчались по всему микрорайону, стараясь скрыться меж узкими улочками. Каким-то чудом менты не смогли попасть им по колёсам. Пару раз бобик догонял, но всякий раз удавалось снова оторваться. На заднем сиденье чертыхался Сыч.

Сбросить хвост смогли только за городом. Помог внезапно начавшийся ливень. Заметая следы, с выключенными фарами они свернули с трассы, но вскоре машина застряла в осенней слякоти. Пришлось её бросить.

Тимоха вытащил Андрюху и с ним на руках двинулся через выросший впереди бурелом. Несколько раз чуть не свалился в грязь, но упрямо продолжал идти. Он нутром чуял, что там, впереди, им помогут. Андрюха хрипел и пускал кровавую пену ртом. Сыч безумным взглядом осматривал свои запачканные в крови руки. Он то забегал вперёд, то плёлся сзади и что-то бубнил.

Ветки и коряги норовили сделать подножку, цеплялись за куртку и кофту, грязь тоннами налипала на подошвы, с деревьев густо падали ледяные капли. Андрюха тянул Тимоху вниз, руки с каждым шагом всё больше наливались тяжестью.

— Тимоха! — ныл Сыч. — Ну столько бабла вытащили же! Прикинь, как всё вышло ведь, босяцкая доля наша такая, сам знаешь. А ведь началось то, как всё по маслу, а! Мы заваливаемся, а там старичок глупенький да две дуры малахольные. Но старичок вовремя смекнул да примолк. Эта сука одна из… вызвала… тварь… паскуда. Ну ничего я ей тоже подарочек оставил, ни один лепила не соберёт. Но, мать твою, пятьсот тонн в машине пришлось бросить! Ну как так?! Фому жаль, отбегался походу, может того… оставили б его? Д сам подумай, мы ж так далеко не уйдём!

Тимоха старательно делал вид что не слышит.

Бурелом расступился, и они вышли к деревушке. Тимоха взял курс на близлежащий дом.

Ветхая постройка казался заброшенной, но Тимоха заметил в окне тусклый огонёк от свечи или лампадки. Просить разрешения войти он не стал, не до вежливости. Тимоха пнул калитку, и её едва не сорвало с петель. Хлипкая дверца громко ударилась о штакетник. Тимоха, потеряв остаток сил, свалился на колени, но продолжил крепко прижимать Андрея.

— Хозяева! — Тимоха хотел крикнуть, но удалось лишь захрипеть.

Долго никто не открывал, Тимоха уже потерял надежду, как вдруг дверь скрипнула, и на пороге показалась растрёпанная старуха.

— Детки мои!

Старуха проворно сбежала по ступеням, в руках она держала фонарь и что-то еще.

Сыч не дал ей добежать до них, ловко обогнул Тимоху и приложил старуху ручкой биты по голове. Она, как подкошенная, рухнула на землю.

— Ты, чего творишь? Нам помощь нужна! Он умрёт, ты понимаешь?! — Тимоха бросился бы на Сыча с кулаками, если бы не лежавший на руках брат.

Сыч хищно зыркнул, у Тимохи даже слова застряли в горле. Подобрал ружьё, показал Тимохе, переломил напополам, цыкнул, будто удивляясь.

— Чего ты сказал? — он нахохлился и стал похожим на огромную птицу.

Тимоха шумно сглотнул.

— Делай, что я тебе говорю, и всё будет тип-топ. Найди спирт, у старухи по-любому есть. Обработаем раны, заштопаем, как можем, переждём дождь и вернёмся в машину за деньгами, а я пока свяжу её. Откажется нам помогать — припугнём, как следует, и всё.

— А сразу так нельзя было сделать? — осторожно проговорил Тимоха.

— Ты что, чудик, хочешь, чтобы она крик подняла или, ещё чего хуже, палить начала?

Тимоха представил, как на звуки стрельбы собралось бы полдеревни. Да, лишние глаза и уши сейчас были ни к чему.

Он занёс Андрюху в сени, где пахло тухлятиной, старостью и прокисшими щами. Сыч задержался снаружи. Глаза всё никак не привыкали к темноте. Липкая чернота расплывалась. Стоило ему только сомкнуть веки, как она выплёскивалась нефтяными чернилами на всё, куда бы Тимоха не бросил взгляд.

Во дворе раздался выстрел. Сердце заскакало в груди. Опустив Андрея на полы, он выбежал наружу.

— Сыч!

Тимоха увидел тело, лежащее там, где они оставили старуху. Только теперь там лежал сам Сыч. Трава под ним поблескивала от крови из развороченной груди.

— Шкодников нужно наказывать, — послышался скрипучий старческий голос. — Мы же хотим, чтобы вы, глупенькие, жили по-настоящему, чтобы вы не отвечали за наши грехи своими поступками.

И голос старухи стал тише.

***

— Противный мальчишка!

Жуткая боль, словно пена, выталкивала сознание на поверхность. Веки задрожали, Тимоха открыл глаза. Вокруг царила полная тьма.

Грудь и спина горели. Он застонал, хватая спёртый воздух. Во рту чувствовался привкус железа, от которого подкатывала тошнота. Голова раскалывалась, словно в неё вбили гвоздь и теперь пытались вытащить наружу.

Тимоха почувствовал что-то жёсткое под спиной. Он попытался вспомнить, как очутился здесь, но ничего не получалось. Вместо воспоминаний в раскалывающейся голове были лишь боль и пустота.

— Доброе утро, сыночек, — послышался скрипучий голос.

Тимоха чуть приподнял голову и тут же получил удар жёсткой ладонью по щеке.

— Ты всё ещё наказан! Забыл уже?!

Тимоха чуть было не начал оправдываться и извиняться. Но смог только тихо прохрипеть что-то невнятное. Понемногу стала возвращаться память. Поехавшее под откос ограбление, раненый Андрей, смерть Сыча, странная старуха с ружьём, у который был точно такой же скрипучий голос.

— Ладно, вставай, я покормлю тебя. Проголодался небось, бедняга. А я тесто для блинчиков замесила, ты такие точно никогда не пробовал, пальчики оближешь! Давай, давай, у нас в семье не принято лениться.

Тимоха снова приподнялся и завыл от новой волны жгучей боли в руках, груди и спине.

— Давай, давай, нечего мычать, — подгоняла старуха.

Он кое-как сел, спустил ватные ноги на холодный пол, их тут же стали колоть сотни противных иголок.

— Ну?! Чего там возишься-то?

Тимоха впервые кому-то искренне пожелал смерти. И был уверен, что готов разорвать старуху, как только силы более-менее вернутся к нему. Только с третьего раза он смог встать и чуть сразу же не рухнул. А ведь где-то там лежит Андрюха. Быть может, он уже умер и не придётся снова тащить его на себе, когда у самого сил даже стоять нет. Тимоха поразился от того, с какой лёгкостью он думает о смерти брата.

— Скорее! Скорее! Голодным хочешь остаться?

Медленно переставляя ноги, Тимоха захромал к старухе. Внезапно ему ужасно захотелось, чтобы с улицы раздался вой сирен и крикнули в громкоговоритель: «Выходите по одному с поднятыми руками!» Интересно, что полоумная старуха станет делать?

Но со двора так ни звука и не донеслось. Со стонами и кряхтением хватаясь за всё подряд, чтобы не упасть, Тимоха дошёл до широкой кухни. Увидел бревенчатые стены, облупленную русскую печь в углу, дубовый стол, в центре которого чернел от копоти пузатый самовар. Над низким входом висел образ святого. И только сейчас Тимоха заметил, что, кроме него и старухи, в кухне было ещё трое. Они сидели на стульях, рядом стоял ещё один, пустой.

— Здесь твоё место, — старуха указала на пустующий стул, — добро пожаловать в семью сынок.

Тимоха присмотрелся и сначала заметил, что трое были привязаны к стульям. А когда заметил всё остальное, его вырвало.

***

— Товарищ майор! Мы нашли их машину! — гаркнула рация.

— Отлично! — Виталий Степанович кашлянул и смочил горло минералкой. — Ждите нас, скоро будем. Без меня никаких действий не предпринимать!

Ночную тьму еле-еле разгонял слабый свет фар. Виталий Степанович вглядывался в обочину, выискивая лучи фонаря. Хотелось спать, но майор знал, что сегодня не уснёт. И не будет спать ещё долго.

Младший лейтенант Семёнов за рулём осматривал другую сторону дороги и заприметил свет фонаря первой оперативной группы, отправленной в погоню. Далеко уйти грабителям всё же не удалось, машина застряла в грязи, а дальнейший путь преградили сваленные на просеку деревья. В машине нашли окровавленные мешки с деньгами. Преступники уходили в спешке.

— Суки. — Виталий Степанович вытащил из пачки сигарету, прикурил. — Автомат не забудьте, товарищ майор.

Семёнов протянул оружие. Виталий Степанович повесил его на плечо. Уголёк бычка растворился в темноте.

— Погнали! — Виталий Степанович сплюнул горечь в месиво под ногами.

Погибшая при ограблении Алла была для него всем. Шесть дней оставалось до их свадьбы. Уже заказали платье, костюм-тройку, тамаду, кафе на сорок человек. И какие-то твари всё разом перечеркнули. У Аллы был выходной, но сменщица приболела. Он не хотел отпускать, будто чувствовал. Но даже представить себе не мог, что какие-то мрази средь бела дня решат завалиться в этот чёртов компьютерный клуб. Пока один избивал охранника, второй выстрелил в Аллу практически в упор. Виталий Степанович, до боли сжимая челюсти, сквозь слезы видел на мониторе смерть возлюбленной от руки выродка, подстриженного наголо. Ублюдок даже не стал прикрывать лицо. Виталий Степанович выехал на место сразу же, как только патруль сообщил, что машину нашли.

***

Тимоху вырвало прямо на стол, и тут же его, словно нашкодившего кота, ткнули лицом в рвоту.

— Ты что творишь, паршивец?! На, умойся, тварь! Теперь будешь знать! Как тебе, нравится?!

У Тимохи не было сил вырваться, но даже когда хватка на затылке ослабла, он не торопился поднимать голову.

— Ну чего ты, солнышко, всё же хорошо, я тебя больше не обижу, поднимайся.

Ещё чуть подождав, Тимоха с трудом поднял голову и снова увидел девушку с изрезанным лицом, её лишённые век глаза. С её головы был снят скальп. Рядом сидел полуобнаженный мужчина, его кожу будто кто-то пытался стереть, превратив её в месиво. Но даже сквозь увечья проступали тюремные наколки. Его руки оказались прибиты к столу, на левой не было ногтей, на правой не хватало пальцев. Обрубки в синих перстнях лежали рядом, на столе. По еле вздымающейся груди Тимоха понял, что бедняга ещё жив.

Но самым жутким оказался тот, что был рядом. Только сейчас Тимоха заметил, инвалидную коляску под ним.

— Это Тёма, поздоровайся с братиком, — проскрипела старуха и погладила полуживого мужчину по голове.

Тёма только тихо промычал, Старуха тут же залепила ему пощёчину и волдыри от ожогов, покрывавшие Тёмино лицо, лопнули, брызнув сукровицей.

— Какой невежливый ты у меня! Поздоровайся, быстро!

Бедолага дернул руками, примотанными скотчем к подлокотникам, застонал громче.

— Это Танечка, — старуха снова говорила мягко и приветливо, будто бы ничего не случилось. — А это Семён, самый младшенький мой.

Самый младшенький выглядел на все сорок лет и был явно старше остальных.

— А теперь ты у меня самый младшенький, — пропела старуха, и от этих слов у Тимохи по всему телу пробежали холодные мурашки.

Старуха исчезла. Слышно было, как она возится где-то за спиной. Когда она вернулась, поставила на стол большой глиняный горшок.

— Мы несём ответ за все злодеяния, кои совершали наши родители на этой бренной земле. И то, от нас зависящее, дОлжны сделать всё, чтобы крест грехов детей наших был легче! — нараспев проговорила старуха.

Одной рукой она орудовала половником, другой — зажимала нос очередному своему «ребёнку» и ждала, когда тот откроет рот. Как только это происходило, старуха осторожно вываливала содержимое половника прямо в горло, ещё немного держала, пока жертва конвульсивно дёргалась, и только потом переходила к следующему.

Наступила очередь Тимохи, он набрал воздуха, сжал губы что есть силы. Старуха зажала ему нос, Тимоха попытался мотнуть головой, но старуха держала крепко.

Воздуха не хватило. Рот наполнился горечью, как только Тимоха попытался вдохнуть. Старуха влила ему в рот что-то жирное. Тимоха почувствовал, как оно склизко стекает вниз, к желудку. Тошнота накатила с новой силой. Старуха не отпускала его, пока Тимоха смачно не сглотнул пару раз до боли в кадыке.

— Танечка уже спать хочет, бедняжка. Пойдём баиньки, красавица моя, — ласково воркуя, старуха погладила мертвую Танечку по оголенному черепу и, взяв её под мышки, попыталась оторвать с места, но не осилила. — Вредная девчонка! Ах, так да?! Совсем мать ни во что не ставишь?!

Старуха куда-то ушла, но быстро вернулась с топором в руке.

— Мерзкая тварь, я научу тебя слушаться мать!

Сверкнуло лезвие. Старуха обрушила топор Танечке на руку. Старуха рубила синюшную плоть, пока рука не отделилась от тела. Потом последовал черёд второй руки.

Тимоха закрыл глаза, но будто видел сквозь веки, как старуха собирала части разрубленный плоти прижимала их к себе, гладила и относила куда-то. Возвращалась и продолжала рубить. Так он просидел, казалось, вечность. А когда открыл глаза, обнаружил, что находится в одиночестве. Где-то рядом пыхтела старуха, будто тащила на себе неподъёмную тяжесть. А потом Тимоха увидел, что или, точнее, — кого.

Старуха усадила Андрея за стол, пристегнула ремнями. И снова ушла, чтобы через некоторое время притащить к столу и также пристегнуть Сыча. Теперь он смотрел в пустоту наполовину вылезшим глазом, из развороченной груди проглядывала желтоватая кость.

— Ыыых — вдруг простонал Андрей.

Он потерял много крови, но всё ещё каким-то чудом цеплялся за жизнь.

— Мой хороший, что болит? — старуха забегала вокруг Андрея, — Здесь? Или здесь?

Она тыкала пальцами в лицо, плечи, живот... Андрей хрипел и дёргался. Старуха надавила прямо на рану, и Андрей заорал.

— Ааа, вооот где?! — старуха радостно принялась ковыряться в ране, будто пыталась подцепить что-то.

Анрей бился в конвульсиях, пока старуха не вытащила окровавленные пальцы из раны. Кровавые ошмётки брякнулись на стол вместе с пулей.

— Забота о вас — это не любовь, от неё вы становитесь только слабее. Забота сильнее. Я забочусь о каждом своём ребенке, как положено хорошей матери, верно и старательно уберегаю вас, дети мои, от всех будущих напастей, — монотонно говорила старуха, будто читала проповедь.

— Прошу… отпусти… — выдавил из себя Тимоха.

По умиротворенному лицу старухи прошла волна раздражения.

— Птенчику захотелось на свободу, но птенчик даже не умеет летать. Разобьёшься, как мне жить потом?

Тимоха замотал головой. К глазам прилила горечь, захотелось разрыдаться, умоляя, чтобы его не трогали. Он уже тысячу раз проклял себя брата и Сыча за то, что повёлся на их уговоры. Старуха вытащила топор. В свете лампадок мелькнуло окровавленное лезвие.

Острая боль от погруженного в ахиллово сухожилие металла резанула так, что Тимоха едва не потерял сознание. Он почувствовал, как хлещет горячая кровь, как становится липким пол под его босыми ногами. Упёршись, Тимоха рванулся вперёд, попытался устоять на ногах, но тут же рухнул.

— Маленький выродок! Никуда ты не пойдёшь! — звонко заскрипела старуха.

Краем глаза Тимоха увидел ручку ножа, воткнутого в столешницу снизу. Тимоха потянулся к ножу. Сзади каркала старуха, лязгая пряжкой ремня. Она приближалась. Сквозь боль он бросился вперёд, пытаясь схватится за нож, но не успел выдернуть его из столешницы, плашмя упал обратно на пол. Попытался забиться под стол.

Бедро обожгла пряжка ремня. Воздух со свистом разрезал новый взмах. Пряжка горячо целовала его по лицу, по ногам, рукам, плечам, до крови, как настоящая любящая мать. Лопалась кожа, удары прилетали всё чаще. Мир вокруг Тимохи стал гаснуть, руки ослабли. Он выронил нож и заорал что есть силы:

— Мама! Хватит!

* * *

— В кои-то веки ты, Клавка, не нашкодила, — отец спускал штаны, обнажая дряблую плоть перед стоящей на коленях дочерью, — но всё равно я тебя накажу. Потом сходишь в церковь причаститься. Батюшка Никодим отпустит твои грехи. Только обо мне ни слова! Нечего прикидываться невинной овечкой! Семь шкур спущу! Цени, дочь, мою доброту и заботу!

Клавдии нравилось ходить в церковь. Тогда она ещё не знала, что попасть в божий дом можно просто так и не обязательно перед этим грешить. А когда узнала, радостно наблюдала за муками отца, умирающего от чахотки. Последние дни он всё чаще просил прощения, а уже двадцатилетняя Клава улыбалась да приговаривала:

— Бог простит.

Потом был Пётр, муж её. Лихой, много пил, разбойничал ещё больше. Клавдия безропотно посвятила ему себя, связала удушливой веревкой судьбу свою с побоями и издевательствами.

Соседи шептались и тыкали в неё пальцами, у них-то в семьях всё было замечательно. Клавдия завидовала, краснела, старалась ни с кем не разговаривать и всё чаще бегала в церквушку, полюбившуюся с детства.

Соседские жёны толстели, наливались их животы, дома полнились детскими криками, а Клавдия всё больше тускнела. Она не могла иметь ребенка, муж был против. Стоило сообщить ему, что брюхатая, как тут же он подвешивал Клавдию за локти в сарае и нещадно лупил по животу. Так она скидывала семь раз.

Когда Клавдия забеременела в очередной раз, то решилась на то, о чём давно помышляла. В тот день Пётр был ужасно похож на её отца, когда он уже лежал при смерти.

Хоронить мужа Клавдия не стала. Разобрала полы в доме да прикопала разрубленные топором останки. А чтобы не воняло — высыпала мешок соли сверху.

Зависть к чужому счастью перелилась в колючую злобу. Она перестала ходить в церковь. Могла часами наблюдать в окно за соседями. Она радовалась, когда дети умирали, или их забирала опека, или кто-нибудь спивался. Она гнала самогон, продавала его соседям, ждала, молилась, и спустя какое-то время привозили гробы. Проходило время, село пустело, люди уезжали. И Клавдия по-матерински их даже жалела.

— Несносная старуха! Как же я тебя ненавижу!

Совсем ещё недавно маленький Артём, её единственная отрада, в яслях пытался слопать собственный кулачок, смешно морщился и часто плакал, стоило Клавдии только отлучиться. А теперь тесно ему стало с мамкой, и едва стукнуло семнадцать, как он решил покинуть родное гнездо.

— Я не пущу тебя! Я твоя мать! Я запрещаю тебе уходить из дома! Или ты уже считаешь себя взрослым?! Или ты думаешь, я не знаю в чем дело?! В этой шлюхе!

Артём пытался прорваться к дверям, орал благим матом. Кричал матери в лицо, что она ему противна, убога, и не мать она ему вовсе, раз так себя ведёт. А потом ударил её. Но тут же стушевался, сжался, упал на колени, моля простить. Обнимал и целовал, роняя слёзы.

Клавдия не держала на сына злобу. Она всю жизнь принимала его таким, какой он был. И даже не помнила, как зарядила ружье.

На следующий день Артём заболел, перестал есть, пить и вставать с кровати. Она пересадила его на самодельную каталку и целыми днями заботилась о нём. Тяжело было, но она справлялась, ничего ни у кого не просила, лишь тихо молилась вечерами.

Танечка и Семён появились на пороге её дома холодной ночью прошлым летом. Голодные, замёрзшие, беспомощные. Они сказали, что заблудились. Сжалось тогда материнское сердце, Клавдия пустила их, обогрела, накормила. А когда они уснули, Клавдия обрела ещё сына и дочь.

Они не сразу её приняли, она вскармливала, поила их своей любовью, сажала семена заботы в их чёрствые души с тем усердием и кропотливостью, с какой пишут иконы церковные художники. Но семена заботы не прижились, не дали плодов. Ответной любви Клавдия не дождалась. Даже мамой её никто не называл.

Клавдия уже расстроилась, но вот пришли ещё двое. Один был не жилец, но она сделала всё возможное, чтобы облегчить страдания своего отпрыска. Второй сын тут же попытался убить, а она без угрызений совести пристрелила его. И только третий, пусть и вёл себя сначала неправильно, пусть не принимал еду, пусть пытался уйти, но всё же осознал, принял её любовь. Он назвал ее мамой.

Клавдия уже заканчивала обрабатывать его ссадины, когда уловила луч фонаря, проехавший по стеклу. Следом что-то заговорило, трескучее, полное ненависти и издевательского смеха.

— Сыночек, я ненадолго, — Клавдия погладила Тимоху по щеке, подобрала ружье и, ловко зарядив, вышла из дома.

***

— Семенов, посвети! Ёма, сколько кровищи, прям как со свиней.

Оперативники всё ближе подбирались к ветхому домику, к которому тянулся кровавый след.

— Там они засели, точно говорю, — Виталий Степанович сдвинул на затылок милицейскую фуражку.

— Света нет, товарищ майор.

— Ясень пень, Семёнов, шифруются. В том году здесь двое пропало, шмара одна и её муж, залётный зэк. — Виталий Степанович хмыкнул, вытащил громкоговоритель.

— Ну и что, нашли кого потом? — осипшим голосом спросил Семёнов.

Виталий Степанович хлопнул его по плечу, подбадривающе улыбнулся.

— Нет, конечно. Кому такой контингент нужен? Списали к херам в пропавшие без вести, делов-то. — И тут же заговорил в рупор: — Граждане преступники, вы окружены, выходите с поднятыми руками, иначе мы возьмём этот шалаш штурмом! Выбор, сами должны понимать, небольшой. Мне нужен только один из вас! Времени даю ровно две минуты. — Виталий Степанович и не собирался ждать, знал, что убийцы его невесты безоружны. Хотелось поиграть в кошки-мышки. Оставлять таким шанс значило закрыть глаза, предать Аню, её память, её любовь.— Товарищ майор, а если там заложники? — не унимался Семёнов.

— Посмотри на эту рухлядь, здесь даже бомжи жить не будут…

Договорить ему не дали. Дверь дома открылась, на пороге возник маленький горбатый силуэт. Виталий Степанович прицелился, но тут же отпустил автомат. На удивление это была всего лишь старушка. Ему вдруг стало страшно от того, что тех, за кем он сюда пришел, нет. И только когда свет фонаря выхватил старуху, заметил ружье. Черные зрачки дула смотрели прямо в его сторону.

Грянул выстрел. Дробь обожгла плечо, рукав налился мокрым и горячим, автомат брякнулся рядом. Уже не думая, Виталий Степанович выхватил пистолет из кобуры. Но грянул второй выстрел, вскрикнул замешкавшийся Семёнов. Фонарь выпал, в сторону метнулся луч света. И стрелять пришлось в смазанную тень.

Виталий Степанович точно видел, что попал. Но старуха не останавливалась, упорно двигалась к нему. Виталий Степанович стрелял и стрелял, пока не разрядил всю обойму. Только тогда старуха свалилась на землю. Но даже после этого царапала пальцами землю, пыталась ползти. Он не засомневался ни на секунду, вщёлкнул запасную обойму, приблизился к старухе. Она подняла на него невидящие глаза.

— Де-тки мои де-тки.

Противные мурашки пробежали от её голоса. Уже без всяких сомнений он тут же добил её прямо в лоб.

Семёнов оказался жив. Бронежилет принял основной удар. Гаркнула рация, прикрепленная к карману.

— Товарищ майор, вам нужна помощь?!

Виталий Степанович не ответил, он был уже в доме. От увиденного ему стало трудно дышать, стошнило на пол шпротами, съеденными ещё утром. Вытерся, прошёл в сени, разглядел вскопанную землю вместо пола. Здоровой рукой удерживая пистолет, спустился. Темнота поглотила, расплющила, по рации трещали что-то ещё. Виталий Степанович убрал пистолет в кобуру, вытащил фонарик, щелкнул. И высветил сырую землю. Приглядевшись, майор сумел различить разделанные, плохо закопанные человеческие тела.

Что-то зашебуршало наверху, издавая утробные стоны. Виталий Степанович погасил фонарь, крепче сжал пистолет.

— Мамаааааа! Мамаааааааа! — выло где-то наверху.

Звук приближался. Из рации прохрипело:

— Товарищ майор, мы заходим!

Виталий Степанович вскинул руку с пистолетом и выстрелил пару раз наугад. Вспышки от выстрелов высветили изувеченное лицо, искаженное в дикой боли. До пояса обнажённый человек, упираясь в стены руками, пытался спуститься на пятой точке по лестнице. Виталий Степанович не мешкаясь всадил в него половину обоймы.

— Товарищ майор, вы в порядке?! — в проёме появилось перепуганное лицо одного из оперативников. — Вы вообще видели, что здесь творится?! Господи, это вы его убили?!

Майор с трудом поднялся по лестнице, отодвинул коллегу в сторону. Перебарывая тяжесть в голове, обернулся:

— Сжечь всё к херам тут. И про бабку не забудьте!