Иллюстрации Дарьи Черкашиной

Меня именовали Крысёнышем с пелёнок, а может и раньше, когда я находился в утробе материнской. Некто предписал мне беды наперёд, до рождения, и сумасбродное сновидение наяву, в которое теперь я ввергнут, никак не похоже на жизнь, с какой я свыкся в интернате и на улице. Муть, наплывы чертовщины, будто в голове слепни копошатся, активно размножаясь, то есть чувства мои, с гроздьями слепней смешавшись перестали быть просто чувствами, а стали сплошным извращением всего привычного и нормального, искажением смены времён суток, вида домов за окном и мельтешащих человеческих рож.

Я пребываю в постоянных сумерках, слышу вой, хруст, непонятные сигналы свыше, передающие мне то, что никак не укладывается в моем уме, в окне наблюдаю движение странных человекоподобных грызунов на фоне перевёрнутых гигантских сталактитов и торчащих из земли ржавых труб, — это поток чего-то мутного, мерзкого и зловонного, но не менее реального чем обычная жизнь, которая мне кажется менее существенной, нежели любой кошмар, возникший в моей голове при погружении в проклятый коматоз, и выхода из него нет, и не лечится оно, да я и не уверен, что связано оно с медициной, это не миражи воспалённого мозга, а настоящее низвержение в «низшие сферы», насколько я могу судить из книжек, сворованных у букиниста: в них я прочитал про какую-то «карму», «астральные связи» и «силу мысли», но понять этого я до сих пор не могу, — вникать в чужой бред мне не хочется, а развивать его — и вовсе выше моих умственных способностей,

Природа моей болезни неизвестна науке, и я ничего не способен разузнать о ней, своим ограниченным умом, необразованностью и тупостью, да тупостью, признаю, я человечишка невежественный и недалёкий.

Крысёныш. Откуда взялось дурацкое имя, которое напоминает о грязных, смердящих пожирателях мусора и падали, живущих на помойках, и почему им назвали именно меня, — история моей жизни умалчивает об этом, сам я ничего не помню. Сколько не расспрашивал я старших пацанов, почему меня стали называть Крысёнышем, в ответ не получал ничего, кроме смеха, плевков и издевательств.

Своё настоящее имя я забыл.

Меня всегда сравнивали с животиной, серой и злой, с разносчиком болезней, вроде чумы, смеялись с меня как с юродивого, или полуживотного, но скоро, по мере того, как кличка приедалась к моей сути, я и вправду стал ощущать себя крысой, жителем подвалов, стал чувствовать свою принадлежность к племени острозубых, пронырливых тварей, которых боятся дети и женщины, и которые порой настолько агрессивны, что первые нападают на людей, кусают их, заражая кровь опасной инфекцией, нередко вызывающей гибель психики, вместе с гибелью тела.

Полное сращивание моего «Я» с крысиным погонялом завершилось, когда мне было лет десять. Однажды проснувшись утром я обнаружил, что потерял своё имя, — не могу вспомнить, как меня зовут. Как там нарекла меня мамка... Сережа, Паша, Толик... Срать на них. И на мамку с папкой плевать. Впрочем, их так же я почти не помню. Обычно, воспитанники клянут и ругают своих родителей, но было бы кого проклинать мне, моя память пуста. Я хотел, но не мог: первое, что отделило меня от деток в интернате, где я вырос, — все они ненавидят своих папок и мамок, те их избивали, морили голодом, пытали и всячески травили. Да, в моем окружении были сплошь жертвы насилия, неудавшиеся зародыши, выпущенные в свет алкашами, наркоманами и бездомными. Но штука в том, что будучи среди них Крысёнышем, я никогда не страдал из за несправедливости, унижений или слишком злобного ко мне отношения, хотя все это было, — я принимал их как должное, так называемый «мир» за стенами нашего заведения виделся мне чем-то запретным, закрытым наглухо, словно я не имел никакого права быть кем-то иным, кроме обездоленного, брошенного дитяти, в скопище таких же малолетних выродков, психов и бродяг.

Наглость и сила у нас в почёте. Но их разрешают только старшим. Таким как я, и подобным мне воспитанникам низшего ранга запрещено быть слишком жестокими и жадными. Приходилось выживать развивая смекалку и скрытность. Каждый крутился как мог: кто хитростью брал, кто лестью, кто-то умел воровать из под носа воспитателей, кто-то лгал красиво и убедительно, ложь его как банка варенья, — сладкая, приятная, она очаровывала, и притягивала желающих быть одураченными. Но на меня она не действовала, и как не заставлял я себя принять её, ничего у меня не получалось. Как поверить, что мальчик Витя знаком с мясником, держащим лавку недалеко от интерната, и жрёт дорогие колбасы каждый понедельник, когда убегает из школы; или поверить, что Оля переписывается с патлатыми рок-идолами из телевизора, и один из них предложил ей уехать к нему в Финляндию, что Максимка умеет гнуть металлические прутья голыми руками, как его покойный батя, выступавший силачом в цирке, а потом сделавшийся вором в законе. Они и сами не верят в эти выдумки, но детской дребеденью ложь не исчерпывается, ведь была ещё и ложь воспитателей: они внушали нам, что когда мы вырастем, станем как людишки из мира, который мы видели в телевизоре и из окон наших убогих комнат; они внушали, что государство позаботиться о нас, найдутся наши родители, будет нормальная работа, впереди нас ждёт безбедная жизнь обычного гражданина нашей прекрасной, богатой отчизны. Мы все были травмированные, недоразвитые, обделённые, одинокие, вычеркнутые из жизни и проклятые самим же государством, и верили в чушь педагогов только самые маленькие, — большинству из нас, да практически всем, заказана дорога на помойку, или, в лучшем случае, на изгаженную окраину. Кто загнётся от наркоты, кто сопьётся, а тех, кому «повезёт», запрягут в рабство, и будут они пахать на угодьях и фабриках богачей, или на стройке, пока не испустят дух от бессилия, недоедания и преждевременной старости.

Я, Крысёныш, ни во что не верил, ни с кем не дружил, ни от кого не зависел, и ни на кого не наезжал. Жил сам по себе. В одиночестве и отрешённости. Помню из раннего детства мрачный дом, вонь протухших консерв, ругань и скандалы, мужчина избивает женщину, — видимо мои мать и отец, что с ними случилось и куда они исчезли неизвестно, да я и не пытался узнать, мне это ни к чему.

Крысёныш выживет как-нибудь.

Больше молчи, меньше высовывайся, ни с кем не связывайся, никому не доверяй и ничьих слов не принимай на веру.

Ничто так не усложняет жизнь как другие люди, друзья они, родичи, или враги — один чёрт, это я усвоил с интернатов и детдомов, меньше говори, тише будь, прикинься слабоумным, или больным, и те, кто старше и сильнее пройдут мимо; правда, попадаются и настоящие дебилы, которые могут издеваться с инвалидов и дурачков, вроде меня. Тогда, нужно проявить хитрость: возьми вилку, сворованную в столовой, но лучше используй карманный ножичек, перочинный, маленький, — при первом подходящем моменте ударь остриём железным в живот суке, которая на тебя наезжает. Или другой способ: дождись пока он уснёт, прокрадись к нему в комнату и врежь по черепу со всей дури ботинком. Обещаю тебе, в следующий раз сука не рыпнется. Проверено неоднократно. Пока я жил в интернате — мало говорил, принуждал себя не отвечать на ругань старших, меня почти никогда не наказывали, ибо я не нарушал ни расписания, ни устава. Работал как все, в мастерской с остальными пацанами делали стулья и табуретки на продажу — наш интернатный бизнес, детский труд на благо общества, да, ведь пахать нам придётся до конца, до самой могилы, нечто подобное процветает и в тюрьмах, кроме того, я мало жрал, был со всем согласен, никогда ничем не возмущался, и вроде был доволен тем, что есть: убожеством, грязью, одиночеством.

Крысеныш — идеальный житель интерната. Пусть я сойду с ума от скуки и в долгом молчании разучусь говорить, забуду слова человечьи, как забыл собственное имя, пусть меня презирают все, кто видит как я пресмыкаюсь, ёжусь, туплю и скручиваюсь в калачик, с намерением уйти в долгую дремоту, прикинусь дохлым, лишь бы отделаться от проблем повседневности, навязчивых и неразрешимых.

В последний год моего пребывания в школе произошло событие, подтвердившее связь моей крысиной кликухи с судьбой, мне предначертанной (не знаю кем, Богом, Дьяволом, надзирателями, суками, спецагентами или шпионами из секретных лабораторий), и связь стала неопровержимой.

Ведь я не верю в случайности.

Просто так само по себе ничего не происходит.

Мы воображаем, что события, происходящие с нами никем не контролируемы, кроме нас, и мы с рождения закрыты в дурдоме, где происходит эта грызня и волокита. То есть всё вокруг — кишение случайностей и совпадений. Нихрена. Ту животину мне подослали. Не спрашивайте кто подослал, и не надоедайте вопросами, на которые я не могу ответить, они меня мучают не меньше чем вас, мои любопытные слушатели, заткнитесь и не спрашивайте ни о чем, вы должны слушать, а говорить буду я. Я много лет молчал, много дней и ночей скрывал от вас то, что происходит в моей голове, но сейчас пришло время рассказать вам обо всем, прочистите же уши и внимайте мне, потому что по окончании исповеди я умолкну навсегда.

Выйдя однажды ночью в туалет я наткнулся на нечто пришибленное и дикое, с длинным толстым хвостом и острыми зубами. В нашей интернатовской параше шныряли огромные крысы. Девки боялись их, и по ночам не ходили в туалет, они визжали всякий раз, когда видели клок шерсти, резво перебирающий лапками по вымощенному плитами полу: могут ведь укусить за голый зад пока справляешь нужду, могут броситься в лицо, вцепиться в волосы, отгрызть палец. Крыса вылезла откуда-то из под унитаза когда я ссал, блеснули её маленькие глазки, она ощетинилась и фыркнула. Мне не пришлось её долго ловить. Двумя руками удерживая мохнатое тельце, я восхитился тем, как мощно она выкручивалась, дёргалась, норовя заскочить мне на спину и грызонуть. Сжимая крепко крысиную морду, я смотрел в её лукавые, бездушные глазки; о да, это была любовь с первого взгляда, если можно так выразиться. Если вы разрешите мне назвать чувство, шевельнувшееся во мне, желанием дружбы, то пусть это будет первым моим знакомством с тварью, которую я хотел сделать своим другом... или подругой. Крыса. Огромная, ухмыляющаяся, она скалилась и царапала меня, пока я её крутил в руках и пытался усмирить. Хоть я не люблю животных, но живодёрство мне не свойственно, а тварь была злой, кусалась и шипела; мне удалось совладать с нею, не причинив ей серьёзного вреда.

Меня всю жизнь называли Крысёнышем, а к чему обычно упоминают об этой твари, — переносчике чумы и других смертоносных хворей? Говорят «крыса» имея ввиду что-то постыдное, предательское, недостойное. Позорное. Презрительно говорят: «это крыса», когда хотят поставить на человеке клеймо, чтобы проще было его травить и глумиться над ним. Конечно, в большинстве случаев это имя заслужено, так называют воров, стукачей, хитрых и пронырливых лицемеров. Только меня называли именем крысиным почти с пелёнок, а по какому поводу я не знаю. Повторяй кому-то, что он камень, и он окаменеет. Вдалбливай ему, что он растение, и он пустит корни. Обзывай человечишку паразитом, и он правда станет кровососущей гнидой. Я же был навечно соединён с образом стукачества, воровства... И ещё кое с чем, неожиданно естественным, ужасающе повседневным, характерном для всякой крысятины, о чем собираюсь поведать дальше.

Пойманную в туалете тварь мне удалось утихомирить, несколькими щелчками по носу и крепким сжатием морды, она пищала, визжала, хныкала и царапалась, несколько раз укусила руку, её гадкая ехидная мордочка, испачканная моей кровушкой, как сейчас висит в моей памяти, острые жёлтые зубы поблескивали в свете лампы, и я отчётливо ощутил электричество, возникшее между нами, кровное братство, — судьбоносная встреча чёрных, злых глазёнок пойманной животины, и глаз её нового друга, любовника, — грязного, забитого воспитанника педагогов-садистов, конченных любителей «общественного порядка».

Добравшись до комнаты, где я жил, и стараясь как можно меньше шуметь, зажав ладонью крысиную пасть, чтобы её писк не разбудил никого из моих сожителей, я сунул тварь в старый чемодан, лежавший под кроватью, — единственное моё имущество, доставшееся от родителей, ибо чемодан этот путешествовал со мной везде, где бы я не оказывался, от приюта к детдому, от детдома к интернату, — чудом сохранившаяся вещь из родного дома, о котором я мало думал, ибо ничего кроме говна и мрака в нём я не видел.

В ту ночь крыса недолго бунтовала и металась в неволе.

Вскоре мы уснули, мирно и с тихим храпом.

Весь следующий день, сидя на уроках и работая в мастерской, я думал лишь о моём странном друге, тёмном и диком, с которым мог поделиться безумными тайнами моего рождения и неврозами, преследовавшими меня везде, где люди становились слишком наглыми и пакостными.

Тварь не шумела, не пыталась убежать, и не подавала будто признаков жизни. К вечеру добравшись до своей комнаты, я вытащил из под кровати чемодан, открыл его: животина сидела ничком, она чуть скалилась в злобной лыбе, но казалась отрешённой и меланхоличной, как гранитная статуя Будды, оцепеневшего в медитации до самого вхождения в смерть. Мои сожители по комнате не рисковали лишить меня друга: на что способен Крысеныш, защищающий другую, такую же сволочную, хитрую гадину, им было известно, — одного из них я пару лет назад тыкал ножичком, другого двинул железным чайником по голове, они посмеивались надо мной, но издеваться или избивать не смели. К тому же, я был настолько тихим и странным воспитанником, проводившим все свободное время в одиночестве, лежа на кровати, или сидя на табурете у окна и уставившись в пустоту неподвижным взглядом, что из одной лишь брезгливости к моему юродству со мной никто без надобности и не заговорил бы, а мои сожители делали вид, будто я вовсе не существую, «крысёныш» — это призрак, фантом, пустое место, ничто.

Воспитатели пронюхали о мой животине, но тоже не решились отбирать у меня единственного друга, с которым я просиживал вечерами в полутемной комнате и еле слышно разговаривал; они вызвали психолога, тот пообщавшись со мной признал некоторые отклонения в моём поведении, и порекомендовал в случае чего сразу госпитализировать в клинику, то есть они увидели во мне что-то болезненное, и, были настроены на моё лечение, в случае если состояние нелюдимого мрачного воспитанника вдруг резко ухудшится и он рехнётся

Но с чего бы мне сходить с ума, они сами в интернате все дурачки, дебилы, садисты и психи. Чего прицепились ко мне, нашли, блядь, от чего лечить, и все ведь из за какой-то крысы, мои странности им видите ли не нравятся, суки.

Пацаны и девки стебались надо мной:

«Это твой родич? Ты нашёл своего младшего братика?»

«Твоя мамка к тебе вернулась, или это твой папка?»

«Как вы похожи, просто близнецы, как две капли воды, да вас не отличить, особенно глазки, особенно глазки».

«Глядите, Крысёныш нашёл себе другого крысёныша, где же ты откопал его, чудик, в канализации поймал, как это он тебя не кусает, какое взаимопонимание, да, вы нашли общий язык».

Я отвечал одно и то же, не церемонясь ни с кем, не объясняя им ничего, и ни перед кем не оправдываясь: это мой дружбан, поймал его в параше, кто тронет его вырежу сердце. Те дауны и уродцы никогда не поймут того, что соединяет меня с тварью. Ведь они не крысёныши, они себя называют другими именами, правильными и красивыми, вот Эдик, вот Витя, вот Анечка, не то, что я: крысюк, пацюкевич, огрызок, серчаный, чумазый, — есть и другие клички, которые навешивают на меня, вполне оправдано, ибо я действительно подхожу под каждое из имён: посмотрите, я серый, незаметный, не высовываюсь без надобности, не смотрю никому в глаза, ни с кем не разговариваю, я мычу во сне, вызывая ненависть у пацанов, с которыми делю комнату; ну как такой юродивый может быть обычным человеком! Нет, он не обычный, и не совсем человек!

Но тогда кто же? Кто я?

Они изображают веселье, ржут, глумятся друг над другом, до меня им нет дела, как и до моей твари. Воспитатели, правда, заставили меня соорудить для крысы ящик, чтобы она не срала в чемодан под кроватью и не воняло, но я и ящик не особо чистил. Оно смердело, мои сожители затыкали нос и морщились, но мирились с моим идиотизмом, черт знает что в голове моей притаилось, и что я могу учудить: в больничку отправить они меня могут, но после того, как я выколю одному глаза, другого придушу во сне, третьего запугаю до смерти ночью в параше.

Подходил к концу последний год моего обучения в школе.

С жгучим предчувствием свободы, с растущим день ото дня зудом нетерпения ожидал я момента, когда наконец покину это заведение для конченных извергов, бродяг и дурачков, этих немытых, чумазых деток, вечно недовольных надзирателей, жирных педагогов и прочих гадов, которых, к сожалению, как я узнал позже, за стенами интерната не меньше, и я бы сказал, что люди удивительно наивны в отношении дебилов, насильников и хитрожопых подонков, подпуская их к важным должностям в обществе, давая им власть, наделяя их особыми полномочиями.

Я давал крысе грызть свои пальцы, и пить свою кровь.

Возможно ей это нравилось. И мне тоже хотелось, чтобы тварь радовалась моей боли. Вскоре, руки мои были искусаны её мелкими острыми зубиками. Кое-где ладони изорваны до мяса, большой палец правой руки у меня всегда кровоточил, крыса повредила его сустав и теперь он не сгибается.

В одну из последних ночей, проведённых в школе мне приснился придурошный, не поддающийся никакому объяснению сон: я сижу в тесном помещении, словно узник в тюремной камере, утратив своё людское «Я», тоскуя, попискивая, и тяжело дышу от нехватки воздуха в закрытом пространстве.

Так началось моё сошествие в Пекло. То, что происходило со мной потом было как бы развитием сна, приснившегося мне тогда, которому я не придал значения, — подумаешь, очередной кошмар, всего лишь ужас воспалённого воображения, не настоящий, как глюки, которые ловишь нанюхавшись клея. Но настоящая действительность была в моей голове, а окружающие меня предметы, события и существа как раз смахивали на сновидение.

В общем, это сложно.

Я не могу объяснить. Довольствуйтесь моими скудными описаниями.

Я нихрена не шарю в вопросах науки, не специалист ни в психологии, ни в чёрной магии. Поэтому, оставляю на ваш суд моё страшное видение в закрытом ящике. Начиная с того сна, темнота и жуть в замкнутом пространстве снились мне почти каждую ночь. Я и вообразить себе не мог, во что потом перерастут мои погружения в черноту, как сны преобразятся в самое невыносимое и отвратное, и что за нечисть попрёт из моей головы.

Но обо всем по порядку.

Государство не стало заморачиваться с моим дальнейшим устройством, в обществе не любят обездоленных, это называется: выживайте как можете, суки, — и я был направлен работать на цементный завод, — о как прекрасна жизнь на свободе, где тяжёлый изнурительный труд, истощение, болезни лёгких и злыдни, чего я и ожидал после окончания школы, отказавшись верить в басни о нашем благополучии, которое якобы обеспечено нам любящей отчизной.

Хрена собачьего. Меня поселили в общежитии для работников завода, их коллектив составляли бывшие заключённые колоний для малолеток, ученики спец-ПТУ, хулиганы на перевоспитании, пойманные дезертиры с армии. На первый взгляд народец похлеще воспитанников заведения, где я изображал тихоню и смирённого исполнителя приказов старших. Но на дедовщину, издевательства и дебош ни у кого здесь не было времени: мы пахали в три смены, жрали, спали, и нас снова гнали на работу. Для малолетних зеков это было «исправительное наказание», как и для учеников ПТУ, а для меня — работа и почти даровое жилье, которых в иных условиях я не найду, ибо не нужен нахуй никому. Когда я не пахал, я спал, и снилось мне все то же, ограниченное тесное пространство, потолок давит на голову, я задыхаюсь и от тоски корчусь, выискивая выход из коробки.

Крысу я кормил гнилой рыбой, сухими хлебцами, дохлыми насекомыми, все остальное моё время забирали сон и работа на заводе. Я перестал интересоваться животиной, часто пропускал кормление, от чего её морда становилась ещё злее и ехиднее. Однажды, вернувшись со смены я обнаружил, что крыса исчезла.

Ящик я держал под кроватью, и никто не прикасался к нему кроме меня, жил в комнате я сам.

Оказалось, что крыса прогрызла дырку в днище своей тюрьмы, затем дырку в полу и сбежала. Странно, почему раньше она не пыталась удрать таким способом, сидя неподвижно, как богомол, закосив под окружающую среду, замерев, и словно сделавшись растением. То ли терпение крысы закончилось, то ли она стала умнее, или может в её крысином мозгу созрела мысль о бунте, — когда я её только поймал, она как Будда приготовившийся к смерти, покорно дожидалась очередного кормления, — пития моей кровушки и бредовых басен о космосе, которые я ей рассказывал вполголоса, а иногда и мысленно, и она будто внимала мне насторожившись, повернув ко мне острую морду, перепачканную кровью с большого пальца правой руки, и омерзительно оскалившись.

В ту ночь, когда крыса удрала мне приснилось, что я сижу в узкой норе и жру громадное страшное насекомое, отрывая ему лапы и крылья. Я проснулся с мучительной тошнотой, прошёл в туалет, и сунув пальцы в глотку вызвал рвоту, но тогда у меня не получилось выблевать кошмар, как не получается и сейчас.

Работы нам всегда хватало, я дышал цементной пылью, пахал на износ, горбатясь и кашляя как туберкулёзник, А видения становились все продолжительнее, приходили чаще, и я начал мочиться в постель от ужаса, который меня изводил то в виде членистоногих существ, с которыми я сражаюсь, то одиночества и тоски под землёй, где я, нажравшись тараканов и червей слушаю шум дождя. По ночам, закрывая глаза я переносился в какие-то норы, канализационные трубы, траншеи, рыскал по свалкам и помойкам; тыкаясь мордой в слизь, в перегной, я жрал мусор, насекомых, грыз деревья и камни, обламывая зубы.

Товарищам по работе я решил ничего не говорить. Ни к каким докторам, или специалистам я идти тоже не собирался. Как уже упоминал, я хотел найти ответы на некоторые свои догадки в книжках, которые воровал в библиотеках, и на завалах макулатуры. Книжки по мистике, психоанализу, религии. Признаться, я ни черта не понял из прочитанного. Это недоступно моему скудному уму. Что я точно уяснил: в мои мысли каким-то непостижимым, странным образом пробрались мысли крысы, которая удрала тогда от меня. Спросите, как такое возможно? И что за бредятину я выдумываю, оправдывая свой психоз. Да, почему бы мне не пойти к врачу и не лечь в больничку? Или пойти в церковь и помолиться боженьке?

Вы базарные бабы, и недалёкие имбецилы, — рекомендуя мне перечисленные способы борьбы с блевотными позывами, членоногими, кошмарами и крысой, вы словно хотите убедить меня, что я спятил, переработал, надышался цементной пылью, вот и рехнулся! Вы не допускаете что в мысль человека может прокрасться мысля крысы, и передать все, что видит она в голову человеку! Есть такой термин, я записал себе, «телепатия», оно не такое, как после колёс, когда тебя плющит много часов, и ты потом вдруг приходишь в себя; это способность некоторых особенных людей видеть происходящее вокруг глазами другого существа... Есть же ясновидцы, которые помогают ментам искать маньяков, проникая им в мысли, и глядя на убийства, их руками содеянные, их же глазами. Это произошло и со мной, только по-другому, не могу подобрать выражений правильных: мысля крысы, шныряющей по свалкам, проникла в мою черепную коробку и сделалась моей мыслей, наши мозги как бы соединяются; я не умею раскрывать преступления, и маньяков не вижу, будущего не знаю, не видел ни Армагеддона, ни второго пришествия боженьки, я только глазами крысы все наблюдаю, — где она, там и я, куда она полезла, полез туда и я, за ней мой разум следует, будто в «духовном прозрении», блядь, нахуй, правильно сказано, духовное прозрение.

Однажды мне приснилось, как в погребе старой хаты я нахожу полусгнивший труп бабки и впиваюсь в него зубами. Рву её, глотаю человечью плоть кусками, давясь, обгрызаю ей уши, выпиваю глаза, выедаю отверстие в грудной клетке и лезу жрать её трупное сердце.

Крыса-падальщик перешла на трупы, и я это сразу ощутил.

Она всегда голодна, и запах человеческой гнили ей нравится. Я же по утрам рыгаю, выблёвываю ужин вспоминая трупную трапезу, восстанавливая сцены пожирания мертвячины, кадр за кадром, словно извращённое больное кино. Оно крутится в моей голове, вызывая отвращение ко всему употребляемому нами в пищу. Много дней я, что не съем, все сразу выблёвываю наружу; картины пожирания трупов преследуют меня, словно воспоминания об утолении тяги к пожиранию покойников, а во сне, я, соединившись с разумом крысы живу её голодом, похотью и рысканьем по могилам и свалкам.

И однажды я не смог встать с кровати. Не пошёл на работу. Ко мне стучали, и требовали объяснений, я сказал, что болен, и мне нужна помощь, в ответ они прокричали, что никто не будет со мной возиться, врач пьяный как всегда, и прийти не может, потому я должен подняться с кровати и потащиться на смену. Но это в моем состоянии неосуществимо. Я закрылся изнутри, на замок. И взламывать дверь они, похоже, не собираются.

Седьмой день, как я полностью отказался от пищи, полностью истощён, в лихорадке лежу со вздувшимся пузом, как на фотографиях, где изображены умирающие при голодоморе. Иногда встаю, насколько позволяет истощение с кровати и ползу к умывальнику, — сделать несколько глотков воды. Вернувшись в постель заворачиваюсь в одеяло, закрываю глаза и думаю про сбежавшую крысу. Ночами я воссоединяюсь мыслями с падальщиком, становлюсь трупоедом помимо своей воли. Никогда мне не разгадать, почему это происходит, какая случилась мутация, я же ведь остаюсь таким, каким был раньше, — руки, ноги, голова на месте, это не перевоплощение и не перерождение.

Я сам заморил себя голодом или меня убивает то, что из снов перетекает в мою нищую, ничтожную жизнь? Где явь? Я потерялся: кто крыса, кто работник завода, кто покойник, кто живой. Где я? В канализации или в комнате общежития. Кто я? Крыса или людской ошмёток? Если меня выгнали с работы, то почему не выселяют, не выбрасывают на улицу? Почему никто не стучит в дверь и не выламывает её. Я смотрел на себя в зеркало, лицо не изменилось, я не животина, узнаю себя, только глаза запали и морщин много появилось, от обезвоживания. Если я сейчас одолею тошноту и сожру что-нибудь, проживу... Если же нет, то стану трупом, пищей для падальщика.

Крыса поселилась на кладбище, она прорывает норы в могилах, прогрызает гробы и жрёт покойников, — инсультники, инфарктники, больные раком, самоубийцы, герои войн и жертвы несчастных случаев, — кишки, печёнки, глаза, сердца. Вчера я проделал нору в красивом, дорогом гробу какого-то буржуя, может банкира, прыгнул ему на рожу огрыз ухи, прокусил крышку черепа с хрустом, и высосал головной мозг.

Очнувшись, я блевал горьким желудочным соком.

Мне не избавиться от наваждения. Оно доконает меня. Сожранное крысой попадает в мой мир, перерабатывается моим воображением, а потом травит меня, превращая в живого мертвеца.

Врач не придёт. Соседи стучать перестали.

Обо мне наконец забыли. Или я перестал слышать звуки из внешнего мира?

Нахрен. Не важно. Они мне не нужны, никто не поймёт, что происходит в моей голове, и насколько серьёзны дела, избавить от напасти тем более никто не сумеет. Психиатр, поп, бухой сосед. Всех к черту.

Я лежу без сна, сомкнуть глаза противно и страшно, но видения приходят теперь и наяву, сон больше не нужен для соединения моего разума с крысиным: трупы умерших от СПИДа источают приторный запах больничных лекарств, трупы стариганов мягкие и податливые, у них хрупкие кости и легко проламываются черепа зубами. Трупы детей как деликатесы, сочные и со сладковатым привкусом. Я ужираюсь мертвечиной, набиваю брюхо плотью покойников и выползаю из под могильных плит.

Сегодня мне приснилось нечто новое, чего раньше со мной во снах не случалось: происходило насилие, подавление, проникновение в тёплое, сломленное тело агрессивного монстра, с длинным хвостом и острыми когтями как у меня, я залез на него, воткнул в него свой пенисообразный отросток и кончил разов десять подряд, было больно и жёстко, я вонзал в чудище отросток как тыкал ножиком в чрево своих обидчиков. На любовь в романтическом, традиционном понимании совокупление крыс мало похоже. Напоминает скорее сессию БДСМ, я был мучителем, палачом, самка от злости укусила мою шею, и я, кинув её после семяизвержения, дыша разложением трупов поспешил пробраться в свежую могилу, полакомиться сердцем и почками покойника

Совокупление с другой крысой привело к тому, что из моего полового члена потекла кровь, и я впервые, искренне захотел сдохнуть, как больной в лихорадке. Но боженька не спешит забирать мой зловонный дух, видимо, и его воротит от вони, исходящей из пасти падальщика. Меня все кинули, все, кроме одной твари, которая продолжает жрать, каждую ночь переползая из одной могилы в другую, роясь на помойках, в заброшенных бомбоубежищах, и подвалах, в поисках мясца.

Я не встаю со своего лежбища, мне и воду пить уже не хочется. Закрыв глаза, я блуждаю по миру трупоедов, разносчиков блох и самых опасных инфекций. Придёт ли этому конец, или я выблевать должен собственные кишки? Лежу, дожидаясь неизвестно чего: смерти, перерождения, новой мутации. Сон и явь переплелись в моей комнате; чтобы не дать отвращению поглотить себя, считаю тиканье часов, и дни за окном проносятся быстрее.

А крыса, между тем, продолжает жрать...