Читать первую часть

Читать вторую часть

9. Разрушители миров

Той ночью дождь зарядил с новой силой. Гром гудел без умолку, будто черти-громовики в честь кончины Акико упились на небесах сакэ и в хмельном угаре лупили в свои барабаны. Ветер остервенело тряс хлипкие стены лачуги. Река шипела под тугими хлесткими струями. Вспышки молний выхватывали из мрака оливково-черные волны, катящиеся внахлест в клочьях белой пены.

Джун стоял в дверях, глядя на реку и жмурясь, когда ветер швырял ледяные брызги ему в лицо. Если Ота снова выйдет из берегов, как тогда, в сентябре, им не поздоровится. Конечно, он унесет Юми на плечах (только б не навалился один из проклятых приступов!), но вдруг мама не захочет спасаться? Обеих ему не вытащить…

Он закрыл дверь и устало опустился на тюфяк рядом с дрожащей Юми.

— Бра-атик, мне страшно, страшно! — тянула сестренка; ее глаза блестели в свете одинокой свечи. Мама замерла на коленях, положив руку на край люльки и глядя на Акико, словно взглядом хотела ее оживить. Для нее сейчас не было ни разгула стихии, ни Джуна, ни Юми.

— Все будет хорошо, Юми-тян, — сказал Джун, обнимая сестренку. — Вот увидишь. Ничего больше не случи…

БА-БАХ!

Конечно, это ударил гром. А вовсе не дверь распахнулась с грохотом. И не стоял на фоне стены дождя лейтенант Дэн Дункан, держась рукой за притолоку и улыбаясь, словно старый друг, по которому все успели соскучиться. Судьба не бывает так изощренно жестока.

Джун забился в угол, потянув за собой Юми. Заморгал, надеясь, что лейтенант исчезнет. Но тот по-прежнему стоял на пороге, облепленный мокрым хаки, и в соломенных волосах его искрились капли воды. В другой руке Дункан снова держал бутылку «Сунтори». Он зубами выдернул пробку, сплюнул через плечо и сделал большой глоток.

— Доброго вечера, бэби-сан! Приютишь, пока дождь не кончится?

Судя по его заплетающемуся языку, эта бутылка была за вечер не первой. В дом он вошел заметно пошатываясь, вода лилась с его одежды ручьями, глаза горели животным блеском. Во всяком случае с ним не было его дружков — возблагодарим же богов за маленькие милости.

Мама будто не слышала его. Она даже не вздрогнула, когда Дункан по-хозяйски взял ее за плечи и развернул к себе, лишь молвила равнодушно:

— Ах, это снова ты. Хорошо. У нас как раз кончаются деньги.

И сама, заложив руки за спину, распустила узел оби.

— Выпьешь? — спросил Дункан, протянув бутылку. Мама, схватив ее, стала взахлеб глотать. Ее горло судорожно дергалось, виски ручьями лилось с подбородка на грудь. Дункан восхищенно присвистнул и отобрал бутылку.

— Вот что, ребятки, — он обернулся к детям, указав на них донышком, — я не буду выставлять вас за дверь. Не та нынче погодка. Просто отвернитесь, okay? Хотя чего вы там не видели, — добавил он, пьяно хохотнув, и глотнул из бутылки.

Мама улеглась, раскинув руки как крылья, словно сбитая стрелой птица. Не обращая больше внимания на детей, Дункан раздернул полы ее кимоно и навалился, жадно целуя в шею. Мама охнула, когда рука американца клещом вцепилась в ее левую грудь.

— Туман, — слабым голосом бормотала она, — туман в голове… Как хорошо…

Дункан разжал руку и с неожиданной нежностью коснулся кончиками пальцев ее приоткрытых губ. Потом торопливо, чуть не срывая пуговицы, расстегнул мокрую рубашку и сбросил на пол, лихорадочно сдернул майку. В дрожащем свете одинокой свечи его мускулистый торс отливал золотом; мамино тело в распахнутом кимоно беззащитно белело.

Джун привычно закрыл Юми глаза ладонью, зажмурился сам и представил черный зев бомбоубежища и скелет офицера на кафельном полу. Меч, зажатый в костяных пальцах, ждет, когда его освободят из ножен, чтобы рассечь шею врага, выпустив дымящийся багряный поток. Ш-ШИХ-Ч-ЧВАК! — и покатится по полу голова с соломенными волосами, тараща голубые глаза в предсмертном ужасе…

Пока он тешил себя мечтами, Юми решила действовать. Изо всех силенок рванувшись из рук брата, она закричала:

— Пусти мамочку, гад! Пусти, пусти!

Джун не глядя перехватил ее поперек груди. Извернувшись, Юми укусила его за руку, а зубки у нее были остренькие. Вскрикнув, он открыл глаза, чтобы увидеть, как Дункан, посмеиваясь, стягивает с мамы штаны. Его настойчивая рука скользнула по ее животу и угнездилась между бедер. Мама вздрогнула, но продолжала отрешенно глядеть в потолок, пока его пальцы перебирали ее беззащитную плоть, словно паучьи лапки, ощупывающие запутавшуюся в сетях муху.

Над рекой натужно ухнул гром. Снова задрожали стены лачуги, листки с рисунками встрепенулись, будто хотели сорваться и унестись в грозу. А Юми все кричала:

— Пусти, пусти!

И лягала брата грязными пятками.

— Ну, бэби-сан, что ты как неживая? — бормотал Дункан, возясь с ремнем. — Сейчас… сейчас…

«Сначала я отрублю ему руки, — думал Джун, прижимая к себе бешено извивающуюся сестренку. — Только потом голову. Нет, сперва отхвачу кое-что другое…» Он стиснул зубы, представляя, как нож кромсает скользкую упругую плоть, и Дункан визжит как баба, и дыра у него между ног хлещет кровью. Теперь он понимал, что чувствовал Тэцуо, расправляясь с врагами. Это наслаждение — уничтожать.

Рука лейтенанта вдруг замерла между маминых бедер. Подняв голову, он спросил:

— А что та маленькая крикунья, которую Мерфи чуть тогда не пришиб? Что-то я ее не слышу.

— Она умерла, — просто сказала мама. — Моя девочка умерла, но тебе-то что за горе?

Американец отдернул руку, будто обжегшись. Ухмылка сползла с его губ. Он глядел на маму так, словно видел ее впервые. В наступившей тишине слышны были только завывания ветра и неумолчный шелест ливня. Севшим голосом лейтенант произнес:

— Ты, должно быть, шутишь.

Мама не удостоила его ответом. Отшатнувшись от нее, он подполз к люльке и уставился на застывшее бледное личико. Потыкал пальцем в пуговку носа, в холодную щечку. Повернулся к маме — лицо блестело испариной, в распахнутых глазах застыл ужас, почти как в фантазии Джуна.

— У меня осталось еще двое детей, — сказала мама, отвечая на невысказанный вопрос. — Их тоже нужно кормить.

Дункан сглотнул, запустив руку в мокрые волосы.

— Это ведь не мы?.. Мерфи, конечно, крепко ее схватил, но…

— Ах, не переживай, — все так же равнодушно отозвалась мама. — Мы всего лишь япошки, смешные узкоглазые человечки. Одним больше, одним меньше, какая разница? Делай то, за чем пришел.

— Кем ты меня, черт возьми, считаешь?

— Ах, разве мое мнение хоть чего-нибудь стоит? — Мамины губы изогнулись в ленивой усмешке. — Самое во мне ценное находится между ног. А может, ты хочешь, чтоб я снова для тебя спела? Ты да я, да мы с тобой два конца от пояса! — Она злобно захохотала, извиваясь на полу, как змея.

Американец влепил ей пощечину. Голова мамы мотнулась, брызнув слюною с губ. Хохот захлебнулся, сменившись рыданиями. Она заколотилась затылком об пол, скрючивая пальцы и кривя рот в горестном вопле.

— Мамочка! — отпустив сестренку, Джун кинулся к ней и обхватил за голову дрожащими руками. — Мамочка, что с тобой?

Она замотала головой, замычала надрывно. Тем временем Юми налетела на Дункана и принялась лупить его кулачками по голой спине, по плечам, крича:

— Не смей бить мамочку! Вот тебе, вот тебе, вот!

Американец сидел неподвижно, даже не пытаясь ее оттолкнуть. Наконец, Юми выдохлась и отступила, тяжело дыша и воинственно сверкая глазенками. Мама притихла, лишь судорожные всхлипы сотрясали ее тело.

Дункан натянул майку, накинул мокрую рубашку, стараясь никому не смотреть в глаза. Джун ждал, что он наконец уберется, однако Дункан уходить не спешил. Он сел по-японски, на пятки, сложив руки на коленях и уставясь на рисунки на стене. Из оцепенения его вывела муха, с тоненьким звоном усевшаяся на синюшную щечку Акико. Лейтенант согнал ее взмахом ладони и произнес:

— Надо побыстрее сжечь ее. Скоро она начнет разлагаться.

— У меня нет корзины, куда ее положить, — отозвалась мама. Она так и лежала голая, не пытаясь прикрыться. — И дров. И дождь на дворе.

— Но я мог бы…

— Оставьте нас! — выкрикнул Джун, поглаживая маму по волосам. — Вы убили мою сестренку, разве этого мало?

— Да без меня она бы сдохла гораздо раньше! — ощерился американец, стукнув кулаком по бедру. — Мерфи — злобный хорек, он бы по стенке ее размазал… И если ты забыл, я остановил этого кретина!

— Какая разница! — заорал Джун. — Она из-за вас умерла! Вы сбросили бомбу, отравили землю! Из-за вас я заболел! Вы все убийцы, все!

Лицо Дункана исказилось от ярости. Он угрожающе занес руку:

— Закрой тявку, щенок, а не то…

— А не то что? — Оттолкнув Джуна, мама приподнялась на локтях. — Убьешь? Давай, доставай пистолет. Окажи любезность! Сперва меня, потом этих несчастных детей. Лучше б им вообще было не рождаться!

— Убийца! — вопил Джун, сжимая кулаки. — Проклятый убийца!

— Убийца! Убийца! — звонко вторила ему Юми.

Они подняли такой крик, что заглушили шум бури. Дункан молча сидел, глядя на них. Он подождал, когда дети, выдохшись, умолкнут, после чего слегка заплетающимся языком произнес:

— А теперь послушайте меня! Послушайте. Я скоро вернусь. Дождь не будет идти вечно. Мы устроим вашей малышке достойные похороны. Okay?

И прежде чем кто-то что-то успел сказать, вскочил и выбежал из лачуги. Стена дождя поглотила его, и лишь бутылка на полу, да отчетливый запах виски напоминали о том, что он вообще приходил.

Дождь барабанил по жестяной кровле. Натянув штаны, мама посмотрела на детей мутным, блуждающим взглядом. Дотянулась до бутылки и разом опрокинула в горло остатки виски. Поперхнулась. Потом запахнула кимоно и непослушными руками стала возиться с оби. Взгляд у нее сделался совсем мутный.

— Ты да я, да мы с тобо-ой… д-два конца от пояса-а… Завяжи их у меня да покрепче на… на… ИК! Дьявол, да где ж эта сволочь за-авязывается?..

Над лачугой насмешливо заворчал гром.

Несколько часов спустя американец вернулся, промокший до нитки, но с вязанкой сухого хвороста, завернутой в кусок брезента. Еще принес плетеную корзинку и бутылку жидкости для розжига — где только ухитрился добыть среди ночи? К тому времени гроза иссякла и в разрывы облаков выглянул месяц.

Дункан поманил Джуна рукой, и тот безропотно последовал за ним. Юми увязалась следом. Мама тем временем укладывала Акико в корзинку, что-то напевая невнятно. У бедной Акико совсем не было игрушек, поэтому мама положила с ней только соску. Джун вспомнил, каких трудов стоило эту соску добыть, и почему-то от этого ему сделалось особенно горько.

На берегу они соорудили костер. Пока Джун укладывал хворост, лейтенант спросил:

— Там, на стене… это ведь ты рисовал?

Джун не удостоил его ответом.

— Я к тебе, щенок, обращаюсь.

— Я, — буркнул Джун. Пусть отвяжется.

— Самородок на помойке, — пробормотал Дункан. — Чертенок рисует не хуже Престона Блэра.

— Только братик больше не рисует, — доложила Юми. Американец вел себя вполне миролюбиво, и в детском ее сознании перестал уже быть врагом.

— Ты бросил рисовать? Почему? У тебя здорово получалось.

— Я встретил вас, — сказал Джун.

Лейтенант хмыкнул и посмотрел на него долгим взглядом. Протянув руку, он взял мальчика за плечо:

— Послушай, я не знал… Мне действительно очень жаль.

Джун дернулся, сбросив его руку, и отступил подальше.

Плеснув горючим, Дункан достал из кармана зажигалку и сам поджег хворост. Пламя с шипящим треском рванулось к небу и охватило корзинку. Джун оцепенело смотрел, как глаза Акико вспенились сквозь сомкнутые веки, а личико почернело и сморщилось, точно слива в печке. Потом огонь поглотил ее целиком.

— Бра-атик! — Юми потянула его за штанину. — А Акико тоже заберет кит?

— Конечно, Юми-тян.

— А она с него не свалится? У нее ручки сла-абенькие!

— А ее… — Он задумался на мгновение. — Ее папа заберет. Прилетит на ките и унесет к звездам.

— Тогда давай всю ночь не ложиться! Чтобы подстеречь кита и помахать папе как раньше, помнишь?

— Нельзя, Юми. Тогда кит обидится и вообще не прилетит. Они не хотят, чтоб их видели, помнишь? И Акико будет плакать, что ее не забирают, а папа ругаться, пока ты не уснешь.

— Ну ла-адно, — вздохнула сестренка. — А вкусно Акико пахнет! Как цыпленок караагэ.

— Замолчи, Юми-тян! Вот глупая!

— Сам такой!

Дункан смотрел в огонь, зацепив большими пальцами ремень. Отсветы пламени играли на мрачном лице, топили лед в глазах. Он вдруг заговорил, и голос его, уверенный и твердый, эхом разнесся над берегом:

Не плачьте над могилою моей:

Меня там нет, я не покоюсь в ней!

Я — в дуновеньи ветра над землей,

В алмазных блестках на снегу зимой,

Я — в солнечном от спелости зерне,

И дождь осенний шепчет обо мне.

Когда в тиши утра проснетесь вы,

Я снизойду на вас из синевы

Полетом птиц, встречающих зарю.

Я светом звездным сон ваш озарю.

Так не роняйте слез

На мой могильный камень:

Я не под ним!

Я не уйду. Я с вами…

Но мама все равно плакала. И, забыв обо всем — быть может, из-за того, что была пьяна, — льнула к американцу, пряча лицо на его груди. Не как женщина к мужчине, а как маленькая девочка к отцу: потому что он большой и сильный, а значит, может отогнать любую беду. И этот злой человек, чужеземный дьявол, неловко обнял ее и тихо покачивал, гладя по голове, а Джун с Юми смотрели на них, и Юми ковыряла пальцем в носу.

Позже, когда мама, выплакав все слезы, деревянными палочками выуживала косточки Акико из золы и складывала в платок, чужеземный дьявол сунул Джуну в руку банкноту в пятьдесят йен и сказал:

— Ждите меня завтра. Денег у меня нынче негусто, но утянуть со склада запас консервов можно и даром.

Джун посмотрел на банкноту и опять вспомнил о черном провале в земле, скелете с мечом и Тэцуо, Атомном Демоне. Он поднял глаза на лейтенанта, однако того уже и след простыл.

Он долго не мог уснуть в ту ночь, первую ночь без Акико, но в конце концов провалился в бездну тревожных видений. Фудзивара-скелет, треща костями, гнался за ним сквозь дым и огонь, язычки пламени трепетали в его глазницах, а меч в костяной руке пластал раскаленный воздух. Отрубленная голова Дункана вращалась под ногами, точно футбольный мяч, тараща голубые глаза и скалясь в усмешке; Джун перепрыгивал через нее, вздымая тучи едкого пепла и колючих искр, а она щелкала зубами, норовя укусить его за лодыжку. Красные и синие рогатые черти плясали перед ним, размахивая палицами, кривляясь и показывая языки — у одного вместо глаза красовалась черная резиновая нашлепка. Где-то надрывалась Акико, ее крик резал уши, точно визг циркулярной пилы. Неужели они ошиблись и сожгли ее заживо? Фудзивара все ближе, его зубы клацают над самым ухом, холодная сталь в руке готова кромсать и рубить… нет, капитан, прошу!..

Джун открыл глаза и сел, как подброшенный, давясь прогорклой темнотой. Мама спала как убитая, прижимая рукой к груди узелок с тем, что осталось от Акико. Акико больше не поднимет ее ни свет ни заря, требуя молока или сменить пеленки. Рядышком с мамой сладко посапывала Юми, раскинувшись худые ручки и приоткрыв розовый ротик. От обеих чуть заметно тянуло гарью.

Он долго смотрел на маму и сестренку.

Опять они остались втроем. Как он досадовал, когда Акико будила его нетерпеливыми воплями! А если б сейчас она опять заорала, вырвав его из этого мучительного, нелепого сна, который все никак не хочет кончаться, он бы расцеловал ее. Она так забавно кряхтит, когда целуешь в носик, и машет ручками: отвяжись!

Да только никакой это не сон, и Акико он больше не поцелует. Она там, в узелке, который мама прижимает к груди. И не одна лишь Акико. Там все платья, которые она никогда не наденет — целый гардероб, все книжки и учебники, которые ей не суждено прочесть — настоящая библиотека! Там куча друзей и подружек, и даже юноша, который однажды, краснея и запинаясь, промямлил бы «Ты мне нравишься, Акико!» и вскоре стал бы ее мужем. Там десятки, сотни мальчиков и девочек, ее детей, внуков и правнуков, бесчисленное множество неродившихся миров, зашитое в одном маленьком узелке.

А развяжешь — высыплется лишь горсточка серой пыли да несколько костей.

Он перевел взгляд на рисунки. Лица мертвых школьных товарищей едва проступали из темноты, и каждый был целым миром, обращенным в прах. Он, Джун, стал прахом ещё при жизни, да и прежних мамы и Юми больше не существует. И если Дэн Дункан, лейтенант Соломенные Волосы, думает, что его вонючие консервы могут хоть что-нибудь искупить — что ж… пусть думает. Консервы и у Ясимы есть. И еще есть син-гунто, острый, как бритва.

Почти год назад, далеко за океаном, человек, сотворивший бомбу, произнес: «Я — Смерть, разрушитель миров». В тот момент, ослепленный не столько ядерной вспышкой (сварочные очки надежно защищали его ясные голубые глаза), сколько гордыней (которая вскоре сменится ужасом и мучительными угрызениями совести), он не сознавал ни истинного значения этих слов, ни того, насколько переоценил собственное могущество. Разрушать миры под силу любому мальчишке. Для этого вполне подойдут камень, палка, нож… наконец, меч син-гунто.

Джун ускользнул из дому на рассвете. Река дышала туманом. Он миновал ряды тихих темных лачуг, завязнувших в ватной дымке, пересек мост и направился в город. Несмотря на бессонную ночь его переполняла энергия и шагал он почти вприпрыжку.

Уже удалившись от моста на солидное расстояние, он вдруг остановился, хлопнув себя по лбу: деньги забыл, дурак! Как он теперь купит молоко для Акико? Метнулся было обратно и только потом вспомнил, что Акико больше нет.

Сгоревшее дерево, под которым погибла Рин, возникло перед ним. Черный скрюченный силуэт с растопыренными ветвями маячил во мгле, словно привидение. «Что ты затеял, Серизава-кун? — будто бы вопрошало оно. — Куда ты идешь?»

Проходя мимо, он старался смотреть на реку. А когда, не выдержав, обернулся, дерево уже растворилось в тумане.

Над Хиросимой занималась заря. Солнце робко выглянуло из-за горизонта, и в нежной персиковой дымке проступили силуэты уцелевших заданий. Редкие прохожие казались тенями, сбежавшими со стен. Прогрохотал трамвай, может даже тот самый, что год назад водил папа. Они так почернели от копоти, не различишь. Зазвенел на повороте — ТРИНЬ! ТРИНЬ! — и высек из проводов шипящий фонтанчик искр. Рука Джуна, непроизвольно поднявшаяся помахать ему, замерла в воздухе. В прежние времена из окон трамвая доносился гомон, а сейчас люди внутри молча висели на поручнях, точно связки сушеной рыбы. Лица угрюмые, лица усталые, безразличные лица с пустыми глазами — лица живых мертвецов, забывших улечься в свои могилы.

Трамвай утонул в тумане, а Джун все стоял, как дурак, с поднятой рукой. Он еще постоял немного, собираясь с духом, потом опустил руку и решительным шагом пересек рельсы.

Путь его лежал через разрушенные кварталы, к пустоши, где торчала одинокая стена с силуэтами женщины и маленькой девочки, навечно запечатленными на ней. Туда, где под отравленной землей Атомный Демон делил ночлег с мертвецом, терпеливо дожидаясь своего часа.

10. Суд Осириса

Сомнения начали одолевать его к вечеру. Днем он парил как на крыльях, ничего не замечая вокруг, опьяненный содеянным. С наступлением сумерек навалилась тяжесть, словно повесили на шею большой кирпич.

— Он придет, — твердила мама весь вечер. — Он придет, я знаю.

Но уже поднялся над лачугой серп месяца, разлив серебро в темных водах Оты, уже засияли звезды, а лейтенант все не шел. Мама уложила Юми спать, а сама стояла на берегу, вглядываясь во мрак. Прислушивалась к каждому шороху. Повторяла упрямо:

— Он придет. Он обещал.

— Зачем он нам? — спросил Джун с досадой. — У нас теперь есть деньги.

— Это неважно. Он обещал!

«Он не сможет сдержать свое обещание, мамочка, — угрюмо подумал Джун. — Даже если захочет».

Они с Тэцуо разработали план вместе. Чтобы сюда попасть, лейтенанту нужно пересечь мост, и Тэцуо будет поджидать его там. Он скажет Дункану, что лачуга семьи Серизава сгорела, потому что госпожа Серизава спьяну опрокинула свечу. Теперь семья ютится в старом бомбоубежище, страдая от ожогов и голода, но он, приятель Джуна, охотно покажет господину дорогу! Если же Дункан не пожелает идти в ловушку, например, отдаст Ясиме консервы, чтобы тот отнес их сам, или предложит позвать врача, Тэцуо просто вонзит нож ему в грудь и скинет тело в реку. Так или иначе, до рассвета американец не доживет.

— Я даже не сказала ему спасибо, — бормотала мама, поддергивая обтрепанные рукава. — Он решит, что я неблагодарная…

— Какая разница, что о тебе думает враг?

— Этот враг, — тихо сказала она, — единственный пожалел нас в этом проклятом городе. Кроме Рин, которой больше нет. Он лучше их всех вместе взятых! — Она указала рукой в сторону поселка. — Я ненавижу его, но я обязана его поблагодарить.

В глубине души у Джуна искоркой теплилась надежда, что Дункану удастся вырваться и убежать. Возможно, даже прикончить Тэцуо и его дружков; каким бы ни был лейтенант негодяем, он все-таки не резал никого на куски… Джун пытался задавить, погасить эту искорку. Дункан не заслуживает жалости. Может, тот приступ благородства был у него единственным. Может, за консервы он бы потребовал обычную свою плату. Может, он вообще не придет! Мало ли что человек наобещал спьяну?

Но Рин всегда помогала им бескорыстно, а он пошел на сделку с ее убийцей. Снова и снова вставало перед глазами обугленное дерево на берегу.

— Я подожду его, мамочка, хорошо? — наконец предложил он. — Тебе надо поспать.

— Не могу. Акико все время снится. Просыпаюсь — а ее нет!

Но в конце концов, прождав еще час или больше, мама все же вернулась в дом, легла рядом с Юми и почти мгновенно заснула.

Джун сидел на крыльце, подставляя лицо ночному ветру. Он думал об Акико, которая умерла в своей колыбельке, окруженная любовью и заботой, а не на полу с разбитым черепом и вытекающими мозгами. Дункан не позволил Мэдзу (Мерфи?) ее убить. Дункан остановил Годзу, чуть не задушившего маму. Дункан собрал для них хворост. Дункан кусал маму за грудь. Дункан обещал принести консервы. Дункан ударил его ногой.

Джун обхватил голову руками, пытаясь выдавить назойливые мысли. Потом встал и тихонько прошел в лачугу. Мама спала с Юми в обнимку, постанывая во сне. Он склонился над ними, слушая их дыхание.

— Акико, — еле слышно пробормотала мама. — Акико.

Он сглотнул комок в горле и снова вышел на крыльцо. Постоял немного, а потом припустил в сторону моста, да так, что земля брызнула из-под сандалий.

Далеко он не убежал. Массивный силуэт вырос перед ним в темноте. Джун вскрикнул, налетев на него с разбегу. От удара воздух со свистом вырвался из груди. Отлетев, мальчик упал на спину.

— Какая встреча! — Рожа Горо, украшенная новой черной повязкой, заслонила лунный свет. — А я как раз за тобой. Куда торопишься, Серизава?

— Я… я… — Он хотел сказать «я передумал», но вспомнил о ноже у Горо на поясе. — Я только хотел узнать…

— Экий ты нетерпеливый, Серизава, — Горо ухмыльнулся, будто единственным своим глазом мог видеть Джуна насквозь. — Было рисково, но мы справились. Он даже не успел выхватить пушку. Все ради тебя, Джу-тян. Ну как, готов пролить американскую кровь?

Сердце Джуна оборвалось. Значит, все. Лейтенант у них в руках. Еще вчера это известие привело бы его в восторг.

— Я… я кажется, ногу вывихнул, — он осторожно пощупал лодыжку. — Ой, как больно!

— Я могу ее вылечить, Джу-тян. — Одним неуловимым движением Горо выхватил нож и поднес к лицу Джуна. Лезвие хищно блеснуло во мраке.

— Знаешь, может, Тэцуо ты и нравишься, но меня ты со своими девчачьими ручонками всегда бесил, — доверительно сообщил Горо. — Тебе хоть раз приходилось ими работать, принцесса Сакура? Мы с Кентой с пяти лет ходили с отцом на промысел!

— Я ри-рисовал… — пролепетал Джун, пытаясь отползти. Горо тут же прижал его рукой к земле, словно кот мышонка. Мелкие камушки впились мальчику в спину, но ладонь Горо была грубее. Не успевшие зажить порезы на груди отозвались саднящей болью.

— «Я ри-рисовал»! — тоненьким голоском передразнил Горо. — Голову отрубить врагу — это не карандашиком водить по бумаге. А скажи мне, Серизава: почему кто-то с детства должен как проклятый вкалывать, пока ты сидишь в теньке и ри-рисуешь? Почему Тэцуо ставит тебя выше нас с Кентой? Почему твое смазливое личико не обгорело, а? — Он повернул голову так, что свет луны озарил изрубцованную половину лица, а потом схватил Джуна за волосы и поднес нож ближе. — Чем ты лучше нас, а?

— Ни-ничем…

— Ответ не-неправильный, Се-се-серизава. Ты хуже нас. И если ты подведешь Тэцуо, а я в этом не сомневаюсь… помнишь, как он разделал ту девку?

— Я… я… — Джун стучал зубами. — Я не подведу…

Горо нехотя убрал руку и выпрямился. Джун поднялся на дрожащие ноги. Бросив на него исполненный презрения взгляд, Горо сунул нож обратно в чехол и вразвалочку направился к мосту. Джун поплелся следом.

— Рин, — пробормотал он, когда они проходили мимо сгоревшей вишни.

— Что? — обернулся Горо.

— «Ту девку» звали Рин. Вы с братом хорошо знали ее.

— Американская подстилка, вот как ее звали, — бросил Горо. — Так же, как твою мамочку. А ты весь в нее. Надеть платьишко — вылитая пан-пан.

Джун не кинулся на него даже не из страха перед ножом. По дороге у него было время подумать, и теперь он не сомневался, что Горо только того и ждет. В каждом слове, в каждом взгляде, что он бросал, сквозила дикая, звериная ревность. Неотесанный, лишенный воображения, Горо боготворил Тэцуо так же, как еще недавно Джун, да только проникнуть в его голову никогда бы не смог. Горо родился чернью, и даже сотни «пикадонов» не хватило бы, чтобы снести незримый барьер сословных предрассудков, отделявший его от его божества, барьер, который возводился веками, когда еще прадеды их прадедов не появились на свет… и который Джун, такой же простолюдин, преодолел в несколько движений карандаша. Для Кенты и Горо, потерявших все, что было им дорого, Тэцуо стал огнем, горящим во мраке; они вились вокруг него, как мотыльки вьются вокруг керосиновой лампы, бестолково колотясь о стеклянный колпак, но лишь Джуна Ясима подпустил к себе, лишь ему дозволил сжечь крылья в своем ослепительном сиянии. Как им было не возненавидеть его? Он бы даже пожалел братьев, кабы не их грязные языки.

— Еще слово про мою маму, и я попрошу у Тэцуо в подарок твою башку, — произнес он, с удовольствием отметив, как губы Горо дернулись в зверином оскале.

— Сперва сам отсеки башку янки, Серизава, — прошипел он, с трудом взяв себя в руки. — Ну, пошевеливайся!

Запах тления встретил Джуна с порога, словно радушный хозяин, вкрадчиво проник в ноздри и по-хозяйски же угнездился в пересохшем рту. Фудзивара-скелет не лежал больше посреди комнаты, а спиной и затылком подпирал стену, сложив костяные руки на коленях и одобрительно скаля щербатые челюсти. Взгляд пустых, крысами выеденных глазниц был прикован к пленнику, лежавшему у стены со связанными за спиной руками. Соломенные волосы на затылке потемнели от крови. Возле головы натекла лужица, которая в неверном свете керосиновой лампы казалась черной. Кента стоял над Дунканом, нацелив «кольт» американца ему же в голову.

— Сними с предохранителя, дубина, — бросил Тэцуо; меч в ножнах он держал в руке. — Там рычажок такой сбоку.

Кента подчинился, звонкий щелчок эхом скакнул от стены к стене. Тэцуо повернулся к Джуну и Горо. В полумраке его самурайский профиль казался высеченным из камня. Глаза блестели в темноте, словно капли нефти.

— Ну, Джун, что я говорил? Он твой.

Джун глубоко вдохнул и подошел к Дункану — цок-цок! — испытывая смесь ужаса и очарования. Человек, у которого он валялся в ногах, сам теперь лежит беспомощный у его ног, разве не поразительно? Акико сгорела в костре, малютка Акико, никому в жизни не причинившая зла, да и жила-то всего пару месяцев… и Эйко с ее чудесными ушками тоже сгорела, сгорела заживо, и отец… Тысячи людей, тысячи миров обратились в прах в одночасье! Ни один американец не заслужил такой легкой смерти! Чужеземный дьявол даже не узнает, каково это, когда закипает все, что в теле есть жидкого, а легкие наполняются огнем!

Наклонясь, Джун коснулся пальцами разбитого затылка и отдернул руку, услышав слабый стон. На пальцах остались липкие разводы, в полумраке напоминавшие ржавчину. Он зачем-то понюхал пальцы; пахло медью. Накатившая тошнота мигом отрезвила.

— Кто-нибудь, приведите в чувство эту свинью, — скомандовал Тэцуо.

Опустив пистолет, Кента с размаху ударил пленника ногой в живот. Звук был такой, словно бейсбольной битой стукнули тюк с бельем. Дункан вскинул голову, глаза на залитом кровью лице вылезли на лоб. Кента ударил снова, с той же страстью, с какой еще недавно бил Джуна, и мальчик вздрогнул, ощутив боль в собственных ребрах. Лейтенант зашелся надсадным кашлем.

Тэцуо протянул Джуну син-гунто, но тот не мог себя заставить прикоснуться к мечу, терзавшему Рин.

— Смелее, Джун, — промолвил Тэцуо. Мягко, почти ласково, но в голосе все равно прозвучала угроза.

Джун взял оружие, лишившее жизни трех человек. Ничего особенного; рукоять с железным набалдашником легла в руку так же удобно, как раньше ложились карандаш или кисть. Джун потянул ее на себя, и клинок со змеиным шипением покинул ножны, которые Тэцуо держал в руке. Меч оказался тяжелее, чем думал Джун. Как только он ударит, как только кровь американца брызнет на кафельную плитку, пути обратно уже не будет.

Положив ножны на пол, Тэцуо шагнул к пленнику, схватил за слипшиеся волосы.

— Добро пожаловать в Японию, янки! Я — Атомный Демон, небось слыхал обо мне? А это, — он повернул его лицом к Джуну, — это Серизава Джун, твоя смерть!

Глаза Дункана расширились на мгновение при виде меча. Сплюнув, он прохрипел:

— Смерть? Больше похоже на дрожащего мальчишку, который не понимает, во что ввязался!

— Становись на четвереньки, — тихо произнес Джун. Опустившись на одно колено, он заглянул Дункану в глаза. — Вы сказали это моей маме.

Дункан хрипло расхохотался, но смех сразу перешел в кашель.

— Злопамятный чертенок! — просипел он. — Я хотел бы… только спросить…

— Валяй, лейтенант, — сказал Тэцуо, дернув его за волосы. — Нам спешить некуда.

Дункан посмотрел на Джуна. В ледяных глазах американца не было ни злобы загнанного зверя, ни ужаса теленка на бойне, как у молодого янки, забитого толпой на мосту, лишь яростная, неукротимая жажда жизни. И еще — вызов.

— Скажи честно, — произнес он, — хочет ли твоя мама, чтобы меня не стало? Хочет ли она, чтобы меня прикончил именно ее сын? Будет она гордиться тобой, как думаешь? Не отводи глаз, щенок! — неожиданно рявкнул он. — Отвечай как мужчина!

Джун отпрянул, испуганный его криком. Открыл рот, но не смог издать ни звука. Меч еще сильнее налился тяжестью, потянул руку вниз.

— Ты ничего не сказал ей, верно? — Дункан хрипло засмеялся. — Я не удивлен. Плевать ты хотел на свою маму. Я во всяком случае не сделал с ней ничего такого, на что бы она не дала согласия!

— Замолчите! — Вскочив, Джун впечатал деревянную платформу сандалика пленнику в лицо. Дункан сдавленно взвыл, но тут же ухмыльнулся разбитым ртом.

— За убийство американского офицера тебя, мальчишка, потом все равно повесят. Подумай, что тогда будет с твоей сестренкой и мамой. Она потеряла уже одного ребенка… Но для маленького патриота месть важнее таких мелочей, верно? Плевать, что думает женщина, спавшая с янки, честь дороже!

— Не слушай его, — сказал Тэцуо, нахмурившись. — Этот дьявол зубы тебе заговаривает.

Но Джун не мог не слушать. Если бы Дункан пресмыкался перед ним, моля о пощаде, то давно лишился бы головы. Но он говорил спокойно, уверенно, и уже этим превосходил Джуна, и каждое слово било в цель, точно пуля снайпера. Даже связанный он был сильнее!

— Ты недостоин своей матери, — говорил лейтенант, глядя ему прямо в глаза. — Ради тебя она переступила через свою гордость и ненависть. Это требует куда больше мужества, чем рубануть мечом безоружного. Опусти меч, мальчишка, если действительно любишь ее, и беги домой. Это отребье и без тебя превосходно справится…

— Отребье! — взвизгнул Горо. Он кинулся на пленника и принялся остервенело бить ногами. Дункан хрипел и корчился.

Джун попятился к лестнице, но Кента, вместе с Тэцуо зачарованно следивший за избиением, обернулся на стук сандалий и тут же направил пистолет мальчику в лицо:

— Куда это ты намылился, Серизава? Разве ты не один из нас? Или он прав, мы для тебя отребье? А?

— Я… я… — Тошнота мешала сосредоточиться, слова ускользали. — Я просто… я…

Горо замер над стонущим пленником, тяжело дыша и обливаясь потом. Единственный глаз его угрожающе сузился.

— Говорил я тебе, Тэцуо, нам не нужен этот слюнтяй! — Он положил руку на рукоять ножа. — Почему ты так цепляешься за него? Что он для тебя значит?

— Заткнись! — взвизгнул Тэцуо. Он повернулся к Джуну. — Что с тобой, Серизава? Разве не этого ты хотел? Разве ты не с нами?

— Я не могу… так просто убить человека…

— Это не человек! — заорал Тэцуо. — Ты ослеп? Это чертов американец!

— Не могу! — со слезами выкрикнул Джун.

— А они смогли, Серизава! Они смогли! Оглядись вокруг!

Джун отступил еще на шаг и запнулся о вещмешок на полу, тяжелый, словно валун. Внутри глухо брякнули консервные банки. Нелегко, наверное, было тащить их в такую даль…

Тэцуо поймал его за плечо, не давая упасть, и толкнул обратно к Дункану. Американец, оказывается, даром времени не терял: извиваясь на полу, он сжимал-разжимал кулаки, крутил плечами, вращал запястьями, до крови сдирая кожу. Цепкие пальцы теребили узлы, поддевая ногтями тугие витки.

— Гляди, Серизава, он сейчас выпутается! Руби скорее!

Джун стиснул эфес. Кожаная оплетка стала скользкой от пота. Он перехватил меч другой рукой.

— И введут его в подземный чертог богини Маат, — произнес Дункан, не переставая работать запястьями, — и пред лицом Осириса и сорока двух богов заставят дать отчет обо всем праведном и неправедном, что он делал в жизни. И возложат сердце его, отягощенное злом, на чашу весов, на другую же опустят перышко справедливой Маат; и если зло перевесит, чудовищная Амт, что ждет у трона Осириса, раскроет по знаку свою крокодилью пасть и поглотит грешника с его сердцем; если же перевесит доброе, то он будет отпущен…

Говоря, он смотрел на Джуна, и тот сразу понял, что имеет в виду лейтенант. Он помнил из учебников про суд Осириса, даже рисовал его в египетском стиле. Как давно это было! А и правда, что перевесит: сумка с консервами, или четыре унции, шестьсот калорий, хорошенько сдобренных витамином Б?

— Что вы там лопочете, лейтенант? — спросил Тэцуо. — Богу своему молитесь? Громче, отчетливей! Я слышал, он туговат на ухо.

— Fuck you, — ответил Дункан и тут же скорчился, получив от Кенты очередного пинка. Горо выхватил нож и несколько раз ткнул пленника в ребра — неглубоко, но так, чтобы на рубашке распустились алые маки.

Джун отвернулся, борясь с тошнотой, и встретился взглядом с пустыми глазницами Фудзивары-скелета. Мертвец ухмылялся, словно забавляясь его слабостью. В треугольной дыре на месте носа что-то копошилось — паук?

«Во мне много чего копошится, малыш-ш, — прошептал у него в голове Фудзивара. — Во мне кипит жизнь, а ты уже, считай, покойник. Я буду жить в Тэцуо, и в Кенте, и в Горо, и в сотнях других таких же… Такие как мы, мальчик, никогда не умрут. Ты такой, как мы, мальчик? Или как та девка?»

Стены бункера растаяли, словно дым, и перед Джуном вновь возникло обугленное вишневое дерево на пустынном берегу, кровью залитая земля, тени растопыренных голых ветвей на обезображенном лице… только теперь это было его лицо. Это он лежал мертвый под мертвым деревом, с вытекшим глазом и отрубленной в локте рукой. Сорванные шорты открывали кровавую дыру в паху. Джун оцепенело смотрел на собственное тело, на потроха, жирными блестящими кольцами свернувшиеся в грязи между бледных худых бедер. Фудзивара стоял рядом, костяной рукой вцепившись ему в загривок; голая челюсть скелета ходила ходуном, зубы клацали, как трещотки-наруко. Он трясся в беззвучном смехе, и дрожь эта через костяные липкие пальцы проникала под кожу, мурашками расползаясь по телу.

Миг — и наваждение растаяло, только дрожь осталась. Снова возникли бетонные стены бункера, Тэцуо, Горо, Кента и окровавленный беспомощный человек на полу. И Фудзивара-скелет снова сидел в углу, ожидая развязки.

«Ты такой, как я, мальчик?»

Будто во сне Джун шагнул вперед, обеими руками занося син-гунто.

«Или как та девка?»

Тэцуо обернулся к скелету.

— Смотри, Фудзивара! Смотри, как мы отомстим за тебя!

«Ее звали Рин, сволочи!»

Джун ударил.

Он метил в шею, надеясь снести голову с одного замаха, вот только силенок у него осталось всего ничего, да и меч был слишком тяжелый. Вместо шеи лезвие угодило в висок. Наверное, снесло бы осьмушку черепа, если б Джун, ужаснувшись содеянному, в последнюю минуту не попытался остановиться. И все равно удар отдался в запястьях, а кровь так и брызнула. Американец взвыл и эхом вторили ему Кента и Горо.

Глаза Тэцуо распахнулись в изумлении. Рука дернулась к виску, из которого ручьем побежала кровь, заливая воротничок гакурана. Он коснулся раны дрожащими пальцами, будто не мог поверить, что мальчик, однажды залезший к нему в голову, оказался способен раскроить эту голову мечом. А потом глаза его закатились, и он рухнул к ногам Джуна.

Все застыли, оцепенело глядя на Атомного Демона, поверженного худеньким мальчишкой. Все, кроме лейтенанта — он продолжал сражаться с веревкой и уже порядком ослабил ее. Кента и Горо даже не пытались остановить его. Сияние, разгонявшее мрак вокруг них, только что погасло, оставив их в растерянности и отчаянии.

Первым очнулся Кента. Скалясь напуганной обезьяной, он вскинул пистолет. Ствол заметался, словно выбирая между вооруженным Джуном и пока еще беззащитным американцем. Остановился на Джуне. Взвизгнув, мальчик снова взмахнул мечом, чиркнув Кенту лезвием по руке. Ударил выстрел, одна из плиток на полу брызнула фонтаном осколков. Кента с воплем схватился за распоротое запястье, пистолет выскользнул из его пальцев, звонко стукнул об пол и еще раз выстрелил. Горо рванулся вперед с ножом наперевес, но и он еще не до конца опомнился, так что Джун без труда выбил нож у него из руки взмахом син-гунто.

Развернувшись, он стрелой взлетел по лестнице и ударился в бронированную дверь всем своим тощим телом. Та со скрежетом отворилась, ночной свежестью дохнуло в лицо. Он успел разглядеть обвитую плющом стену, небо в россыпях звезд — а потом рука Горо сгребла его за горло и уволокла обратно в зловонный сумрак. Задыхаясь, Джун снова махнул син-гунто, но меч угодил в стену, вывернулся из пальцев и отлетел куда-то в сторону с жалобным звоном. Деревянные сандалики затарахтели по ступенькам — клак-клак-клак! — и сорвались с ног. Последние ступеньки мальчик отсчитывал босыми пятками — до чего же больно!

Горо швырнул его на пол, а сам, тяжело дыша, взгромоздился сверху. Сквозь плывущие перед глазами огненные круги Джун увидел его перекошенное злобой лицо. Он схватил Джуна за подбородок, вдавив затылком в кафель, а другой рукой нашарил на полу нож.

— Я тебе глаза выколю, Серизава!

Грохот выстрела в стенах бункера прозвучал отрывистым лающим кашлем. Где-то рядом сдавленно квакнул Кента. Рука Горо с ножом замерла. Ударил второй выстрел — и переносица Горо взорвалась ливнем крови, мозгов и костей. Повязка слетела с разорванного в куски лица, уцелевший глаз выскочил из глазницы. Джун закричал от ужаса и омерзения, руками размазывая по лицу горячие слизистые ошметки, но крик его оборвался, потому что Горо рухнул сверху, как мешок с кирпичами, выбив воздух из легких.

Извиваясь и толкаясь пятками, Джун на локтях выполз из-под трупа. То, что осталось от лица Горо, проскользило по голой ноге мальчика, пачкая ее кровавой слизью, и с влажным шлепком уткнулось в пол. В затылке среди слипшихся волос зияла дыра с опаленными краями, в которую Джун мог бы просунуть палец, возникни у него такое желание (у него не возникло).

Чуть поодаль хрипел на полу Кента, зажимая рукой пробитое горло. Сквозь пальцы струилась кровь. Взгляд его, изумленный, неверящий, встретился со взглядом Джуна; он открыл рот, словно что-то хотел сказать, но вместо этого выкашлял кровяной сгусток, пару раз дернулся и затих.

Джун с трудом поднялся на четвереньки.

Дункан, теперь уже на ногах, оттолкнулся рукой от стены. Голубые глаза дико блестели на окровавленном лице, веревка дохлой змеей свернулась у ног. В другой руке дрожал пистолет, нацеленный Джуну точнехонько между глаз.

— Встать, — прохрипел Дункан. — Встать, щенок! В глаза смотри.

— Пошел ты, — равнодушно ответил Джун, поднимаясь на ноги.

Пистолет изрыгнул огонь, но в последний момент дуло дернулось в сторону. Череп Фудзивары-скелета разлетелся вдребезги, оторванная нижняя челюсть упала на колени. Следующий выстрел проделал дырку в истлевших лохмотьях мундира на груди. Фудзивара спиной съехал по стенке на бок. Из разбитых ребер выскочила жирная серая крыса и с писком кинулась наутек.

Дункан засмеялся, будто закаркал, и опустил дымящийся ствол.

— Кажется, мне порядком досталось, — проговорил он и повалился лицом вперед.

Джун, не думая, вскинул руки и подхватил его. Оба рухнули на колени.

За распахнутой настежь дверью тоскливо свистел ветер. Серебристый свет месяца струился по ступенькам вниз, где на залитом кровью кафеле, в окружении безжизненных тел, стояли на коленях американский офицер и японский мальчик — стояли обнявшись, слишком измученные и обессиленные, чтобы оттолкнуть друг друга.

11. Шесть бутылок джина

— …Слушайте, слушайте все! Правда, ладные у меня сапоги? Вот, хотите, расскажу, как добыл их?

В Хиросиму возвращалось все больше репатриантов, и этот щуплый человечек в обрывках военной формы, с блуждающей улыбкой в черной густой бороде и мечтательным добрым взглядом, был одним из них. В знойный полдень он шатался по дорогам, выискивая прохожих, чтобы поделиться своей историей. Отвязаться от него было невозможно — он вприпрыжку семенил рядом, размахивая руками, и тарахтел без умолку:

— Значит, застряли мы на острове Лейте. Шел февраль, американская артиллерия каждый день разносила наши позиции в клочья, и осталось от славного гарнизона полторы сотни с голодухи дрищущих голодранцев. А дождь так и хлещет, так и хлещет! Мы дышали дождем, мы носили его на теле вместе с одеждой, и от того тела наши гнили и пухли. Мы продирались сквозь заросли и тупили о них син-гунто, и колючки рвали штаны, и мошкара выедала глаза, а партизаны при всяком удобном случае резали нашему брату глотку. Сапоги у меня совсем развалились, и месил я ногами сырую грязь, и пальцы на ногах стали как пузыри с ледяной водой. От всего взвода нас осталось пять человек, один я без сапог. Разве справедливо!

Утром на привале разбудил я своего дружка Дайкити и говорю: Дайкити-кун, отойдем-ка в лес, я свои дела сделаю, а ты постоишь на стреме! Только дело я задумал другое: очень уж хорошие были у него сапоги! Ну, он пошел со мной, и в кустиках я штыком его чирк по горлу! А только не впору мне пришлись его сапоги — то ли ножка была у Дайкити как у гейши, то ли мои так страшно распухли, но как ни тужился, как по́том ни обливался — не лезут и все тут! Фух!

Тогда позвал я по-тихому другого товарища, Ёдзо: дескать, нашли мы с Дайкити в лесу пожрать, только тс-с, а то капитан с Кавамото все отберут. Он пошел, боров безмозглый, а в лесу я ему тоже глотку штыком перехватил и сапоги снял. Так они велики оказались! Ну, впал я тут в отчаянье. Хотел уже вернуться за Кавамото, у него сапоги были дрянь, конечно, и каши просили, но все-таки сапоги. Только Кавамото, знать, почуял неладное, сказал капитану, и встретили они меня дружным винтовочным залпом! Пришлось бежать обратно в лес. Там сорвал я с мертвого Дайкити винтовку, и когда они пошли за мной, уложил обоих из-за большого валуна. Вот капитанские сапоги оказались в самый раз, отличные сапоги, не желаете убедиться?

Прыгая на одной ноге, он принимался стаскивать сапог, чем и пользовались невольные слушатели, чтобы удрать. Находились, однако, и смельчаки, желающие дослушать историю до конца.

— Так и полег наш славный взвод, за пару сапог! — говорил бродяга, шевеля грязными пальцами в пыли. — Только это еще не все. Видите ли, чтоб не сдаться с голоду янки, я штыком разделал товарищей, и хватило на неделю. Борода моя слиплась тогда от крови… Но тела быстро разлагались и кишели личинками, так что все равно пришлось сдаться янки. Слюнки текли, когда я смотрел на их лоснящиеся морды и толстые шеи, но я им сдался и ел, как собачка, у них из рук. Вы убьете меня теперь? Прошу, убейте! Я недостоин жить!

Люди предпочитали считать его безобидным городским сумасшедшим, уж больно чудовищной была история. Иные от души потешались над бедолагой. «Как она, вкусная, человечинка?» — спрашивали они, и он, причмокнув задумчиво, отвечал:

— Как свинина, только жуется хуже. Скользкая, волокнистая.

Многие его колотили. Кто-то жаловался в полицию. Но властям не было дела до полоумного бродяги, чей рассказ, вернее всего, не удастся ни подтвердить, ни опровергнуть. Среди множества отбросов войны, бродящих по разрушенным улицам, этот горемыка, в котором угрожающим казался разве что запах немытых ног, выглядел чуть ли не самым безобидным. Мало ли кто что болтает? Настоящие злодеи словам предпочитают действие. Вот хоть Атомный Демон, которого так и не удалось до сих пор найти…

Где он прячется? Когда нанесет новый удар? Кто станет следующей жертвой?

Журналисты «Тюгоку», опасаясь за свою жизнь, резко снизили обличительный накал статей, к большой досаде оккупационных сил. На рынке Атомного Демона по-прежнему поминали, но больше вскользь; у торговцев и покупателей без него хватало забот, да и аппетиты якудза росли даже не по часам, а уже, кажется, поминутно. Городские власти набирали добровольческие отряды патрулировать улицы, но поскольку новых убийств мечом не происходило, вместо охоты на живого убийцу их отправили искать мертвецов. Вооружившись адресами граждан, пропавших без вести, добровольцы методично перекапывали квартал за кварталом в поисках тел, которые тут же и предавали огню; их стараниями трупный запах в городе мало-помалу пошел на убыль.

А безумный скиталец так и шатался по разрушенным кварталам, ища свою смерть, но даже смерть не желала иметь с ним дела. Он поименно помнил убитых товарищей, но не помнил ни собственного имени, ни дома, где жил до войны. Если у него и осталась в живых какая-то родня, то признавать его не хотела.

— Убей себя сам, за чем дело стало? — говорили ему со смехом. — Брюхо распорол — и вся недолга! Что ты докучаешь людям, ошметок?

В ответ он, грустно улыбнувшись, лез костлявой рукой за пазуху и предъявлял потускневший нательный крестик:

— Разве добрый католик наложит на себя руки?

Отцы и матери при виде его хватали детей на руки или прижимали к себе; уж больно хищно поглядывал бродяга на малышей, только что не пускал слюни. И когда он уходил, загребая своими хвалеными сапогами пыль, облегченно вздыхали. Один из них, худой мужчина с культей вместо ноги, опиравшийся одной рукой на костыль, а другой на плечи жены, сказал рыдающему от страха сынишке:

— Смотри, Хироси, смотри и запоминай: это и есть война!

Другие оборванцы избегали бродягу, как зачумленного. Он никогда не просил подаяния, питался из мусорных баков на задворках ресторанов и баров, что в изобилии открывались теперь каждый день, а по ночам, вдали от людских глаз, раскапывал завалы в поисках человеческих останков. Забившись в какую-нибудь нору под обломками, он обсасывал склизкое мясо с костей, раскусывал с хрустом гниющие хрящи, и потом его рвало черной зловонной слизью, но даже трупный яд не мог оборвать его существование. И он выл в темноте, свернувшись калачиком и обхватив руками клокочущий живот, скулил, точно брошенный пес, и кричал в темноту:

— Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?

Бог безмолвствовал. Теперь Он нечасто обращал Свой взор к Хиросиме.

Поисковые отряды так и не обнаружили бункера, в котором Атомный Демон устроил свое логово. Двое, знавшие об этом, хранили молчание. Даже маме Джун не сказал, что случилось на самом деле. Для лейтенанта Дэна Дункана, застрелившего двух японских мальчишек, пусть и в порядке самозащиты, рассказать правду означало бы позорное увольнение, если не трибунал. Отлежавшись пару дней в военном госпитале, Дункан объяснил командованию, что во время ночной прогулки подвергся нападению неизвестных, а кто обработал его раны и помог добраться до штаба совсем не помнит. Лейтенанту устроили суровую выволочку, а с бойцами провели дополнительный инструктаж о правилах поведения на оккупированных территориях. Тем и кончилось дело.

Смерть крошки Акико, как ни жестоко это звучит, дала госпоже Серизава возможность найти работу: она подрядилась помогать соседям, пострадавшим от «пикадона». Многие люди, с виду вполне здоровые, страдали от таких же приступов слабости, какие мучили Джуна, и целыми днями не могли трудиться по хозяйству; у кого-то пострадали при взрыве члены семьи, а на уход за ними не хватало ни сил, ни времени. Госпожа Серизава как заправская медсестра обмывала лежачих, обрабатывала гноящиеся язвы и пролежни, извлекала из незаживших ран мушиные яйца, делала перевязки, готовила еду и читала ослепшим.

Первую неделю к ней относились с презрительным недоверием и обращались только когда становилось совсем уж невмоготу; но она так ласкова была со страдальцами, так учтива с их родными, сколько бы те ни прохаживались на ее счет, что вскоре стала желанной гостьей в любом доме, и на исходе мая никто даже за глаза не позволил бы себе назвать ее «пан-пан» или «американской подстилкой». И невдомек было соседям, что талант к врачеванию госпожа Серизава открыла в себе в ту ночь, когда в ее лачугу, опираясь на плечи ее сына, ввалился истекающий кровью американский лейтенант.

— Ты прирожденная медсестра, бэби-сан, — сказал он после того, как она зашила его рассеченный затылок. — У тебя золотые руки. Мой тебе совет: попробуй заработать на них.

Маме платили рисом — по горсточке с каждой семьи, но набегало в итоге прилично, и вскоре Джун забыл про грелку с кипятком в пустом животе. Частенько заносили подарки:

— Здравствуйте, госпожа Серизава! Как поживаете? Бабушка просила передать немного лапши…

— Добрейший вечерок, госпожа Серизава. Ох, кости ломит, не иначе к дождю! Я раздобыла пяток яиц, возьмите парочку для Юми с Джуном.

— …А нога и не болит совсем! Вас, должно быть, Окунинуси поцеловал, госпожа Серизава! Вот хороший отрез шелка, не хотите ли?

Иногда давали и денег; первым делом мама купила небольшую камидану и поставила на нее деревянные таблички с именами папы и Акико. С алтарем в лачуге сразу сделалось гораздо уютнее. А еще лучше стало, когда один парень, у которого болела бабушка, в благодарность принес маме мощную керосиновую лампу, так что по вечерам уже не приходилось ютиться при свете одинокой свечи. Госпожа Мацумото, у которой занемогла тетя, в благодарность за помощь (а может, в возмещение бед, которые принес семье Серизава ее длинный язык) отдала подшивку «Красной птицы», и теперь мама читала вслух Юми рассказы, стихи и сказки.

Красная птичка, пичужка,

Красная почему ты?

Красные ягоды клевала!

Белая птичка, пичужка,

Белая почему ты?

Белые ягоды клевала!

Синяя птичка, пичужка,

Синяя почему ты?

Си-иние ягоды клевала!

— Вот как! — удивлялась Юми. — А если я буду синие ягоды есть, тоже стану синяя?

— Станешь, коли не будешь умываться! — смеялась мама.

Получив нагоняй от родителей, дети вскоре перестали дразнить Юми и Джуна, хоть и не спешили принимать обратно в свой круг. Впрочем, Джун и сам плевать на них хотел. Пока мама день-деньской пропадала у соседей, он приглядывал за сестренкой, и больше ему никто не был нужен.

— Братик, ну нарисуй что-нибудь! — канючила иногда Юми, когда они играли на берегу. — Неужели ты совсем-совсем ничего не можешь нарисовать?

— Не могу. И все равно я карандаши выбросил в реку.

— Ну и дурак!

— А вот я тебя за такие слова съем! Р-р-ррр! — Джун хватал Юми в охапку, делая вид, что хочет укусить за животик. Она визжала от хохота, а у Джуна сжималось горло и глаза щипало от слез.

— Бра-атик! Почему ты плачешь? — как-то спросила Юми.

— Потому что ты у меня есть, Юми-тян, — ответил он дрогнувшим голосом. — Потому что ты такая теплая и живая.

— Вот глупый! — засмеялась она. — Была бы я мертвая и холодная, как Акико, тогда бы и плакал!

— Не смей так говорить, слышишь? — Он схватил сестренку, прижал к себе, с удовольствием отметив, что ее косточки слегка обросли жирком. — Никогда-никогда!

— Задушишь! — пискнула Юми жалобно.

— «…Прямо за окном простирался песчаный пляж, а сразу за ним — море. Гулюшки с удивлением смотрели через окошко на его иссиня-черную даль. Далеко в море едва виднелся красный буй. Вот за буем прошел черный пароход с желтыми трубами, выпуская длинную-длинную струю дыма. Гулюшки всполошились:

— Ой, какой большой корабль! И какой быстрый! Гули-гули, гули-гули…»

Ах, какой чудесный выдался вечерок! Недавно прошел дождь, и в вечернем воздухе разливалась мягкая свежесть. Мама только что вернулась от госпожи Мацумото, усталая, пахнущая лекарствами, но веселая. Они втроем вдоволь напились чаю, и мама, усадив Юми на колени, читала ей сказку господина Миэкити.

— «…Когда мама проснулась на следующее утро, дом уже родил Судзу.

Пока все спали, малышка Судзу с красным личиком сама забралась на красный футон и теперь сладко посапывала.

Мама обрадовалась и позвала:

— Папа, папа, Судзу здесь! Маленькая-маленькая Судзу!

И папа, и бабушка были так счастливы, что только и повторяли:

— Ах, Судзу…

— Судзу, Судзу…

Потом Судзу впервые попила маминого молочка.

Иногда она громко плакала: „Уа-уа”. А… иногда… хныкала… „Хнык-хнык”...»

Тут мама, уронив журнал, сама расплакалась, прижав к себе Юми. Видя, что сестренка тоже сейчас заревет, Джун сам подобрал журнал и скорей принялся читать дальше.

— «…Однажды папа снова поднес Судзу к гулюшкам. Гулюшки обрадовались и сказали с поклоном:

— Судзуко, Судзуко, здравствуй. Гули-гули-гули-гули.

— Вот, вот, Судзу, смотри сюда, — говоря так, папа поднёс Судзу к клетке, чтобы показать гулюшек. Но Судзу облизывала кулачок (прямо как ты, Юми, в ее возрасте!) и глядела в другую сторону. Сколько бы папа ни просил, Судзу и не думала смотреть на гулюшек.

— Ах, она пока еще маленькая. Когда же Судзу скажет „гулюшки-гулюшки”? — нетерпеливо ворковали они…»

— У! — возмутилась Юми. — Какая эта Судзу вредина!

— Ты, Юми-тян, тоже не подарок! — улыбнулась мама сквозь слезы.

Джун читал — и мир становился прежним, и не было больше ни американского лейтенанта, ни убитой Рин, ни огненного ада на улицах Хиросимы, и дома стояли целые, и не умирали сестренки, и отцы по вечерам всегда возвращались домой. Вот сейчас донесутся с улицы знакомые цок-цок и шарк-шарк, и папин тенорок, выводящий «Сакуру»…

Но вместо отца пришел американский лейтенант с большим кожаным портфелем в руке. БА-БАХ! Кто еще ввалился бы в дом так бесцеремонно? Мама, в испуге ахнув, крепче прижала Юми к груди. Джун вскочил, выставив перед собой журнал.

— «Красная птица»! — на лице Дункана сияла радостная улыбка. — По ней я мальчишкой учил японский!

От лейтенанта снова тянуло виски. Голова его до сих пор была перевязана, однако синяки на лице почти сошли. Он скинул ботинки и, слегка прихрамывая, прошел в комнату. Чинно поклонился маме, а Юми скомандовал:

— Подставляй лапку!

Сестренка вместо этого подбоченилась:

— А ты больше не будешь обижать мамочку?

Он помотал забинтованной головой. Но Юми не унималась:

— Клятву!

— Слово скаута! — Дункан двумя пальцами перекрестил сердце. Удовлетворенно кивнув, Юми протянула ладошку, и он сыпанул ей разноцветных кругляшей из картонной трубочки с надписью «M&M's».

— Отличная штука, — сказал он, — вот попробуй! Это тебе не секретное оружие Гитлера.

— Ум! — простонала Юми, чавкая. — Вкуснятина!

Дункан снова повернулся к онемевшей госпоже Серизава.

— А это тебе, бэби-сан, — он достал из нагрудного кармана куртки толстую пачку банкнот. Мама, не долго думая, взяла их и быстро пересчитала. Ее глаза широко раскрылись, а потом наполнились слезами.

— Как мне отблагодарить вас, господин? — пролепетала она, прижав деньги к груди.

Лицо Дункана прорезала кривая усмешка.

— Прошу, не искушай меня, бэби-сан. Ты не представляешь, как мне хочется сорвать с тебя это кимоно прямо здесь и сейчас.

Мама отвернулась, закрыв вспыхнувшее лицо рукавом.

— И так тоже не делай, так только соблазнительнее. Чуть не забыл! Все-таки здорово меня по башке тогда отоварили… — Он снова полез в нагрудный карман и достал мятую фотокарточку. — Сожги, порви — как тебе удобнее. Старина Мерфи не хотел ее отдавать, пришлось немножко подправить ему вывеску. Кстати, он просил тебе передать, что глубоко раскаивается в своем безобразном поведении.

Мама взяла фото. По тому, как задрожали ее губы, Джун понял, что там изображено. Пальцы ее сжались, сминая карточку.

— Спасибо, — сказала она с коротким поклоном.

— А теперь, бэби-сан, не желаешь ли прогуляться, пока еще не стемнело? Нам с твоим сыном нужно потолковать.

У Джуна упало сердце.

— О чем? — Мама поднесла руку к горлу.

— О башмаках и сургуче, капусте, королях… А, не бери в голову. Просто поверь: наш разговор пойдет ему на пользу.

— Но…

— Иди, мамочка, — нарушил молчание Джун. — И Юми бери с собой. Положи деньги скорее в банк, а то украдут еще. Кажется, «Сумитомо» работает до десяти.

— Ты уверен? — спросила мама.

Джун кивнул. Ему совершенно не улыбалось остаться с Дунканом наедине, но если лейтенант хочет поговорить о том, что с ними случилось на самом деле, лучше, чтобы мама и Юми этого не слышали.

— Он дело говорит. — Лейтенант украдкой подмигнул Джуну. — Воры по домам так и шастают.

— Действительно, у господина Ватанабэ вчера умыкнули прямо из дому пару сапог, — протянула мама. — Но ходить по городу с такой кучей денег… А впрочем, кто догадается? — улыбнулась она и решительно сунула купюры за пазуху. — Пойдем, Юми.

— А гулюшки?! — взбунтовалась Юми. — Я хочу знать, увидит ли их Судзуко!

Но мама посадила ее на спину и вышла из лачуги, закрыв за собой дверь. Вскоре шарканье ее сандалий и протестующие вопли Юми стихли вдали.

Джун скрипнул зубами. Не то чтобы Дункан пугал его, как раньше; он видел лейтенанта беспомощным и знал, какого цвета у него кровь. Он был рад, что не запятнал своих рук этой кровью, но от этого общество Дункана не становилось приятнее.

Лейтенант не спешил начать разговор. Он отобрал у Джуна номер «Красной птицы», полистал, улыбаясь своим мыслям, бросил на тюфяк. Потом, заложив руки с портфелем за спину, прошел к стене, долго изучал рисунки и наконец сказал:

— За неделю ничего не прибавилось. По-прежнему не рисуешь?

Джун кивнул, удивленный. Неужели этот чудак запомнил, что там висело? Нет, в нем точно есть что-то дьявольское.

— Из-за меня. — Это было утверждение, не вопрос, но Джун опять кивнул.

— Мики, — прочитал Дункан под портретом взъерошенного мальчугана с чертиками в глазах. Перевел взгляд на девочку с грустными глазами и короткой стрижкой, на еще одного мальчишку с пухлыми хомячьими щечками. — Юрико… Дзиро… Хидэо… Рин… Твои друзья?

— Да.

— Кто-нибудь из них сейчас жив?

— Вы убили всех. — Джун не стал уточнять, что Рин стала жертвой Ясимы. Без янки этого бы все равно не случилось.

— Невиновен! — поднял руки лейтенант. — Бог свидетель, я много детей убил в Кобе и в Токио… зажигалки, они, знаешь, цель не выбирают… но не здесь. Выходит, это твой мемориал. Жаль, славные были ребятишки. А папаша где?

Джуну ни разу не приходило в голову запечатлеть на рисунке папу — он в любой момент мог воспроизвести его лицо в памяти. Но к чему откровенничать с чужеземным дьяволом? Он промолчал.

— А вот и кит, — дьявол восторженно прищелкнул языком. — Красавец, ей-богу красавец! Не на нем ли твой отец прилетал за сестренкой?

— Никто не прилетал. Это глупая сказка для Юми.

— И в небесах, и на земле таких полно чудес, — произнес Дункан, — что всей вашей премудрости не снились! Я, если хочешь знать, видел однажды гремлина, вот как тебя сейчас, который резвился на крыле моего самолета. Ловил солнечных зайчиков, что твой котенок. Мохнатый такой и уши-локаторы. Он показал мне нос и умчался в облака. Попрошу не ухмыляться! Думаешь, я бы стал пить перед вылетом? Конечно, это мог быть мираж. Но вдруг нет? Вдруг твой старик с сестренкой действительно летают на ките? Вдруг в океане перед штормами поют русалки? Вдруг в озере Лох-Несс обитает живой плезиозавр? Ах, мальчишка, разве у тебя совсем не осталось фантазии?

«Он когда-нибудь бывает трезвым? — тоскливо подумал Джун. — Видно, правда только перед вылетами, да и то небось соврал…»

Он зевнул, прикрыв рот ладонью.

Взгляд американца остановился на одном из рисунков, изображавшем городскую улицу. Вдоль тротуара, погруженного в зеленоватую тенистую рябь, спешила стайка школьниц; одна из девочек, держа за руку подругу, скакала на одной ножке. Бабушка в расшитом пионами кимоно, присев на корточки перед ревущим малышом, разглядывала его разбитую коленку, и было почти слышно, как старушка ворчит да охает. У дощатого забора сиротливо притулился велосипед с погнутым колесом. На соседнем рисунке был Замок Карпов, похожий на скалистый утес в буйном море зелени; Джун рисовал его в ветреный день, когда листва вскипает волнами, так что при взгляде на рисунок был слышен ее шипящий шелест.

— Я никогда не был в Хиросиме до войны, — молвил лейтенант. — В Токио был, в Киото… В Хиросиме — ни разу. А теперь ее больше нет, и лишь на твоих рисунках я могу видеть, каким был этот город до нас.

— Успевайте, — буркнул Джун. — Я давно собираюсь их сжечь.

Он это просто так брякнул, назло, но лейтенанту будто лягушку за шиворот сунули. Он резко повернулся.

— Ты сожжешь опять свой родной город?.. Своих друзей?..

— Это не мои друзья. Это на стене рисунки.

— Ты ЭТО называешь просто рисунки?

Джун пожал плечами:

— Все рисунки одинаковы.

Помолчав, Дункан произнес:

— Ты знаешь, что Гитлер был художником?

Джун снова пожал плечами. Он знал только, что Гитлер был союзником Японии, а значит, благородным человеком и мудрым правителем — так, во всяком случае, говорили в школе. Еще там говорили, что Япония непобедима и японский дух не сломить, так что и насчет Гитлера возникали сомнения.

— Видал я его работы, — продолжал лейтенант. — Старина Адольф старался: все детали схвачены с пресловутой немецкой точностью. Не хватает только знаешь чего? Души. Той самой искорки, что отличает живое от неживого. В человечках из палочек, которых рисуют дети, не столь талантливые, как ты, больше жизни, чем в трудах Гитлера. Лежит такой пейзаж, как нарумяненный труп на столе: руки-ноги-голова на месте, но за живого сойдет разве что издали. А портреты и того хуже. Стоит лишь заглянуть в их пустые глаза, чтобы понять: рисовал ходячий мертвец, который никогда, сколь бы ни тужился, не поймет, что такое жизнь и в чем ее ценность, но всегда будет завидовать живущим. В этих так называемых картинах сквозит все, что будет потом. Книги, летящие в огонь. Толпы восторженных идиотов, ревущих «Хайль!». Газовые камеры. Печи, которые топят людьми. Мыло из человеческого жира, абажуры из кожи, матрасы с женским волосом вместо конского… Культ смерти, которую таким, как Гитлер, гораздо легче понять. А в твоих работах я вижу жизнь во всей ее красоте. Твои друзья и твой город живут в этих рисунках, и если ты, проклятый щенок, хочешь их сжечь, так я лучше вот этими руками задушу тебя!

Он шагнул к Джуну, подняв руку, и мальчик отпрянул.

— Рисунки лгут! — крикнул он яростно. — В жизни нет никакой красоты!

Дункан усмехнулся:

— Не знаю, спасет ли красота мир, но как минимум ваш Киото она спасла. Министр Стимсон был так этим городом очарован, что дошел до самого Трумэна и отговорил его, а убедить в чем-то этого старого осла ох как непросто. Вдумайся: будь твой город столь же прекрасен, возможно, он бы уцелел. Не будь столь хорош Киото, он сейчас лежал бы в руинах…

— В таком случае, — сказал Джун, — я красоту ненавижу.

— Так рисуй уродство, черт бы тебя побрал! — рявкнул Дункан. — Кто ты такой, чтобы судить о жизни? Что ты в ней видел?

— Я видел американцев, и этого достаточно.

— Это же многие народы могут сказать и о вас, японцах. Но не будем об этом… Знаешь, что мне помогло не свихнуться на этой проклятой войне? Дисней. Ты смотрел Диснея?

Джуну оставалось лишь помотать головой.

— И они еще нас называют варварами, — усмехнулся Дункан. — Дисней напоминал нам в этом аду, что в жизни осталось место для красоты, а значит, за нее стоит бороться. Помню, сбили наш самолет в джунглях, мы с ребятами по пояс в воде прорываемся к своим вдоль ручья, деревья полыхают, над головами пули визжат… Только шел рядом с тобой товарищ, с которым вчера анекдоты травили, а через секунду — бац! — валится в воду с простреленной башкой. А я вспомнил, как Бэмби спасался от охотников, и говорю себе: хрен вам, охотнички узкоглазые, я доживу до весны! Дожил, как видишь… Ночами я прокручивал в голове «Веселые симфонии» и представлял иногда, что меня оберегает фея с голубыми волосами, которая не даст мне сдохнуть, если я буду хорошим мальчиком. Белоснежка ждала меня дома, как верная невеста… Но был один фильм… один удивительный фильм… я поклялся выжить, чтобы только снова увидеть его. И я хочу, чтобы сегодня ты посмотрел его вместе со мной. Для того и пришел. Мы с тобой идем в кино, прямо сейчас.

— Не хочу, — сказал Джун, на всякий случай попятившись. Ему стало не по себе. Вспомнились нехорошие истории, ходившие среди мальчишек: будто есть такие мужчины, что всегда готовы тебя накормить, угостить сигаретой или вот так же сводить в кино, но в уплату требуют жуткие вещи. Стыдные. Грязные. Как будто ты пан-пан.

Ну как и лейтенант из этих?

— Ты не представляешь, от чего отказываешься, — заявил Дункан.

— И не хочу представлять. Я хочу только чтобы вы оставили нас в покое.

— Я не жду, что мы станем с тобой друзьями. То, что я сделал вам, смывается только кровью, а это мы с тобой уже проходили. Но все-таки я спас твою жизнь после того, как ты поставил под удар мою. Ты у меня в долгу, и все, чего я от тебя хочу, это чтобы ты пару часов посидел со мной в долбаном кинотеатре.

— Я тоже спас вашу жизнь. Мы в расчете.

Лейтенант хмыкнул.

— Ты имеешь дело с прирожденным бизнесменом, сынок, а это значит, что я всегда найду предложение, от которого даже такой маленький бука не сможет отказаться. Ты посмотришь со мной фильм, если я никогда, никогда больше не появлюсь у вас на пороге?

— Напрасно я не отрубил вам голову, — процедил мальчик.

— Тогда бы моя голова каждое утро прикатывалась к вам на порог, чтобы цапнуть тебя за ногу. От меня так просто не отделаешься.

Джун задумался. Может, рискнуть? Те жуткие мужчины, если верить рассказчикам, были всегда до тошноты ласковы и обходительны (чего о лейтенанте точно не скажешь), да к тому же трусливы, как крысы (и это тоже не про него, будем справедливы). Да и мысль о том, чтобы никогда больше не видеть этого человека и не слышать гнусного «бэби-сан», обращенного к маме, была слишком заманчива…

— Вы обещаете, что больше никогда не придете?

— Это будет нелегко, приятель. Ох нелегко. Верь не верь, а только я успел уже прикипеть к вашей семейке. Стоял за дверью, слушал, как вы читаете, и… А, не важно. Уговор дороже денег. — Дункан грустно улыбнулся и поднял руку. — Слово офицера.

— Но как же мама? Они с Юми вернутся, а нас нет…

Американец достал из портфеля тетрадь в кожаной обложке и карандаш. Выдернул листок.

— Оставь записку. Надеюсь, писать ты не разучился?

Кинотеатр «Суйсэн», ставший теперь офицерским клубом, достойно перенес атомную бомбардировку; лишь каменные стены почернели от копоти, да пришлось заменить выбитые окна. Сейчас там крутили только американские фильмы для солдат и офицеров, но чиновники префектуры, помогающие оккупационной администрации, тоже имели право посещать сеансы. Правда, такая честь была довольно сомнительной, поскольку подгулявшие янки любили приводить своих бэби-сан и демонстративно обжиматься с ними, дабы лишний раз подчеркнуть, кто здесь победители; однако искушение прикоснуться к богатой чужеземной культуре, много лет находившейся под запретом, оказалось сильнее уязвленной гордости, и чиновники приходили снова и снова.

Джун в последний раз ходил в «Суйсэн» с отцом — на очень длинный мультфильм под названием «Божественные моряки Момотаро». Папа, не знавший, что жить ему осталось всего пару месяцев, хохотал до слез, когда Момотаро и его друзья-зверушки задавали жару трусливым британцам, а когда в конце маленькие обезьянки играли в десантников, прыгая на нарисованный мелом американский континент, он в восторге молотил кулаками по подлокотникам. Что бы он сказал, узнав, что его сын вернется сюда с врагом, янки, человеком, который творил всякие гнусности с мамой?

«Я делаю это только ради тебя, папа, — сказал Джун про себя. — Чтобы он больше никогда не приблизился к маме. Если только слово американского офицера чего-нибудь стоит…»

Смеркалось, и отсветы уличных фонарей жидким золотом мерцали на мокром асфальте. Несколько парочек околачивались у крыльца: девушки, по виду старшие школьницы, что-то щебетали своим кавалерам на таком ломаном английском, что те вряд ли хоть слово могли разобрать, но все равно смеялись, сверкая белыми зубами. Джун подумал, что американцев отбирают в армию как лошадей — в первую очередь глядя в зубы.

Дункан втолкнул его в тесный проулок за кинотеатром (тот самый, в котором Рин Аоки в последний раз отрабатывала свои йены, о чем Джун, конечно же, знать не мог) и забарабанил кулаком в дверь черного хода. Несколько минут спустя послышалось страдальческое оханье, и дверь с лязгом отворилась, явив обоим круглую, красную и весьма недовольную физиономию. Торчащие над ушами клочья седых волос и круглые, подслеповато моргающие глаза придавали ей сходства с разбуженным старым филином.

— Ernie! — радостно возопил Дункан. — What's up, you old sot?

— Uh-oh, Danny, — сердито заухал-заскрипел филин, — glad to see you're okay, but why break down the door?

— It's urgent, — Дункан с портфелем наперевес протиснулся мимо старика, на волосок разминувшись с его внушительным пузом, и втащил за собой Джуна. В полумраке мальчик разглядел коридорчик с бежевыми стенами и узкую лесенку, ведущую, очевидно, в будку киномеханика. Эрни зачем-то выглянул в проулок, прежде чем затворить дверь и повернуться к гостям. На нем были мятые серые брюки с красными подтяжками и рубашка в полоску, которую подмышками украшали внушительные пятна пота. Ничего удивительного — духота в коридорчике стояла страшная.

— Well, Ernie, — Дункан вытер рукавом взмокший лоб, — what's on the program today?

— Uh… Something Chaplin. «Modern times», I think. — Эрни повертел толстым пальцем в пунцовом ухе, словно пытаясь прочистить голову. — Yes, like this.

— Wouldn't it be better to put «Fantasia» in place of poor old Charlie? — вкрадчиво произнес лейтенант. — You know, guys don't care what you're show there, they just want to cuddle girls.

Старик задумался на мгновение, потом вздохнул:

— No, not better. Poor old Charlie lasts for less than an hour and a half, and your «Fantasia» is more than two. That's six damn reels… By the way, what kind of boy did you bring with you?

— Illegitimate son, — сказал Дункан без тени улыбки. — The kid really wants to watch this cartoon.

— Well, our boys want to look at Paulette Godard's legs when she puts on roller skates, — развел руками Эрни. — Sorry, Danny.

Лейтенант задумчиво помял подбородок, потом просиял:

— Look, Ernie, how about three bottles of «Gordons»?

— Six, — Эрни зачем-то оттянул большими пальцами подтяжки и отпустил со звонким щелчком. — One for each damn reel.

— Ernie, have mercy on your poor old liver. Three is enough for you.

— Six, — скрипнул старик.

— Ernie, for God's sake! Maybe at least four?

— Nay, nay, nay, — замотал головой Эрни. — Mrs. McDonnell didn't grow suckers. Six!

— Five?

Джун зевнул. Он сомлел от духоты, ни словечка не понимал, а от Эрни разило перегаром даже сильней, чем от Дункана. И еще табаком. Мужчины продолжали препираться. По-видимому, оба находили в этом огромное удовольствие.

— Five and another bottle on fresh the nip! — наконец заявил Эрни. — And only out of sympathy for your nice little boy, young man… — Он протянул руку и взъерошил Джуну волосы. Тот отпрянул.

Дункан скорбно взглянул на мальчика:

— Как тебе нравится этот старый пердун? Шесть бутылок джина! А сам после трех лыка уже не вяжет.

— What did you just say to the boy? — прищурился старик. — Something nasty about old Ernie McDonnell? After all, I'd better put poor old Charlie on. The guys are waiting.

— No way! — притворно возмутился Дункан. — I told him that Ernie McDonnell is a greatest old fart in the world!

— Oh, Danny, Danny! I was hoping that at least a blow to the pate would straighten your twisted brains…

— All right, Ernie! Six is six, but if you mess up the reels again, I swear I'll tie you to your chair and drink them in front of you one by one. Okay?

— You unhuman fiend, Danny! — возопил старик. — Have I ever allowed myself to do this?

— Just every fucking night?

Смеясь, они пожали друг другу руки. Дункан открыл портфель и одну за другой извлек шесть бутылок джина, ни больше, ни меньше. Сразу видно, заранее подготовился. Старик посмотрел одну на просвет, удовлетворенно крякнул и показал Дункану странную фигуру из пальцев: большой и указательный сложены колечком, остальные оттопырены.

— Thank you very much.

— Don't forget the reels, Ernie! We rely on you.

— My Gosh, Danny!

Старик открыл дверь и выпроводил гостей обратно в проулок. Джун вдохнул полной грудью: после душной берлоги Эрни напоенный дождем воздух был хорош как никогда.

— Между прочим, это та самая копия, которую ваши вояки в начале войны забрали с нашего грузового судна и отправили в Токио, — сообщил Дункан по дороге к главному входу. — Мы нашли ее в архивах вашей студии «Тохо», и с тех пор эта пленка кочует по всей Японии. Скоро ее пошлют в Фукуоку, а потом обратно в Штаты. Мы, янки, всегда возвращаем свое. Впрочем, — добавил он, вприпрыжку поднимаясь на крыльцо, — у «Фантазии» нет и не может быть одного хозяина. Сегодня она будет твоей. Тебе нравятся динозавры?

Джун немного знал о динозаврах из учебников. Это такие вымершие чудища, вроде драконов. Внутри поневоле встрепенулось давно забытое предвкушение чуда, какое он всякий раз испытывал входя в кинотеатр.

Зал, наполовину полный, гудел, как пчелиный улей. Большинство кресел занимали американские офицеры из младшего состава, многие в обнимку с японками. В общий гомон то и дело вклинивались девичьи взвизги, когда кто-нибудь из ухажеров давал излишнюю волю рукам. Несколько чиновников-японцев с застывшими улыбками смотрели в белый экран, не желая видеть, что творят бака-гайдзины.

— Я с детства бредил динозаврами, — говорил Дункан, прокладывая путь между кресел. Он как будто сбросил пару десятков лет, превратившись в мальчишку, который пытается заразить своим увлечением школьного приятеля. — Ты когда-нибудь видел рисунки Чарльза Найта? А «Затерянный мир» О'Брайена? «Кинг-Конга»? Бронтозавриху Герти? «Миллион лет до нашей эры» — piece of crap! Нацепили на аллигаторов гребни, на свинью рога, обвешали слона медвежьими шкурами, а поди ж ты, чуть ли не «Оскар» за спецэффекты! Кто-нибудь должен переснять этот фильм. Нет, «Фантазия», конечно, целиком прекрасна, но эпизод с динозаврами! Это магия, понимаешь, настоящее волшебство…

— Hey, Dan, — прервал его излияния офицер в соседнем ряду, обнимавший за плечи пухленькую школьницу, — what a ugly girl you have?

— It's a boy, — с ухмылкой ответил Дункан. — And if you, Stevie, have any thoughts on this, do not hesitate to tell me.

Американцы взорвались хохотом. Джун, не понимавший причины их бурного веселья, ощутил себя ягненком в окружении волков.

Они с лейтенантом заняли места в пятом ряду. Дункан, к великому ужасу Джуна, сразу водрузил ноги в нечищенных ботинках на спинку впереди стоящего кресла. Сидевший в нем офицер о чем-то шептался со своей спутницей и ничего не заметил. Похудевший портфель Дункан пристроил на сиденье рядом. Джун вжался в кресло, мечтая просочиться в обивку.

Наконец, огни начали меркнуть. Прежде чем свет погас окончательно, Джун бросил взгляд на своего неприятного спутника. Глаза Дункана сияли предвкушением, на губах играла улыбка.

— …Вот так за пару сапог полегли остатки нашего славного взвода.

Костерок, разведенный на пятачке у одинокой стены, тихо потрескивал, бросая тени на изможденное заросшее лицо бродяги. Он стянул сапог и звучно поскреб усеянную струпьями стопу в разводах грязи. — Вы действительно убьете меня теперь, господин?

Человек, сидевший напротив, молча кивнул и поднялся на ноги, слегка пошатываясь. Его голову перехватывала повязка-хатимаки в желтых и бурых пятнах, алый круг восходящего солнца циклопьим глазом горел во лбу.

— Ах, господин, — бродяга хлопнул себя по узловатым коленям, торчащим из драных брюк, — какое счастье, что я на вас набрел! — Он так низко поклонился, что язычки пламени чуть не лизнули его всклокоченную бороду. — Вы единственный согласились даровать мне избавление! Вы добрый дух, не иначе!

— Нет, — промолвил его собеседник, — я демон.

Меч сверкнул в свете костра и рассек шею безумца. Клочья срезанной бороды разлетелись черным пухом. Голова запрокинулась на шматке плоти, косматым затылком ткнувшись между лопаток. Из рассеченной трахеи вырвался клокочущий свист, пузыристая кровь взметнулась фонтаном и дождем пролилась в огонь, зашипев на раскаленных угольях. Бродяга повалился в костер, притушив его своим телом. Голова так и покоилась у него на спине, устремив помутневший взор в небеса, счастливая улыбка залипла в залитой кровью бороде.

Глядя на убитого, Атомный Демон нахмурился. Еще недавно он бы с одного замаха снес голову начисто, но удар по черепу не прошел даром. Собственное тело плохо слушалось его, в левом глазу постоянно мельтешили будто какие-то инфузории — должно быть, отслоилась сетчатка. Ему казалось, что если он снимет повязку, голова раскроется, как цветок, и мозги шмякнутся наземь. Но боль, день и ночь стучащая в стенки его бедного разбитого черепа, словно обезумевший узник, не могла сравниться с болью в сердце, нестерпимой, раздирающей болью, какую может причинить лишь предательство. Стыд постоянно жег его изнутри. Из-за его гордыни и глупости, из-за преступной, детской доверчивости погибли двое славных, верных ребят, а священная миссия оказалась обречена. Он бы покончил с позором, вспоров себе живот и вывалив кишки на кафельный пол убежища, но оставалось незавершенное дело, а отец учил его все доводить до конца.

Атомный Демон достал из кармана платок и хорошенько протер лезвие, прежде чем вогнать его с лязгом в ножны. Хороший боец всегда следит за чистотой своего клинка и своих помыслов. Постоял немного, глядя на мертвеца. Запах обожженной немытой плоти и ставшая уже привычной дурнота не могли омрачить легкого удовлетворения. Искалеченный или нет, он все-таки совершил благое дело, освободив очередную слабую, сгнившую душу, а значит, карма будет благоволить ему. Еще повоюем!

Он отошел от убитого, став едва различимой тенью в сумерках. Подволакивая ногу, тень обогнула стену и приблизилась к двум другим теням, застывшим на опаленном кирпиче. Поочередно дотронулась до каждой холодными пальцами. Стиснула зубы, загоняя вглубь рвущиеся рыдания. Тени на стене дрожали, размытые слезами, и казалось, что большая вот-вот коснется головы маленькой, вот еще чуть-чуть, совсем-совсем немножко…

— У меня больше никого не осталось, — сказал Атомный Демон. — Я один на свете.

Тень-мама и дочка-тень, разумеется, хранили молчание. Но ночной ветерок всколыхнул траву, и в ее шелесте слышался ласковый шепот: «Мы ждем… мы ждем…»

— Еще не время! Сперва я должен кое-что закончить…

Атомный Демон вытер слезы рукой с мечом и спрятал его за полу гакурана. Подхватил увесистую канистру, стоявшую у стены, встряхнул хорошенько. Содержимое канистры отозвалось звучным плеском.

Он улыбнулся.

12. Отблеск тысячи солнц

«Фантазия» оказалась куда длиннее «Момотаро» — два часа с небольшим, отчасти потому, что перед каждым эпизодом на экране появлялся оркестр, и лысеющий господин в очках рассказывал по-английски о том, что зрителям предстоит увидеть.

Но для Джуна эти два часа пролетели стремительно. Дункан, наклоняясь к нему, объяснял, что господин в очках — это Димс Тейлор, известный в Америке композитор и музыкальный критик, а величавый дирижер с копною седых кудрей — маэстро Леопольд Стоковский. Склонившись к уху мальчика, лейтенант шепотом переводил все, что говорил Тейлор, однако музыка и картины, рожденные ею, перевода не требовали. Музыка не знала границ; русские, немецкие, итальянские и французские композиторы говорили со слушателем на одном языке.

«Момотаро» был чёрно-белый; здесь Джуна с первых секунд очаровал калейдоскоп ярких цветов и мерцающих фигур под токкату и фугу Баха. Музыка гремела морским прибоем и струилась солнечным светом. Мелькала золотыми головастиками, гудела толстыми малиновыми струнами и золотом подмигивала в алых реках; невесомо парила среди розовеющих облаков; ревела лилово-красными волнами, возносилась позолоченными вершинами и проливалась метеоритным дождем, и над всем парила величественная фигура господина Стоковского с дирижерской палочкой в руке…

Увы, янки в зале оказались к этой красоте глухи: ропот, шепотки, смешки, покашливание и негодующие взвизги девиц состязались с Бахом в громкости. Сидевший впереди офицер, сложив ладони рупором, крикнул:

— Bullshit! Where's Mickey Mouse?

Остальные поддержали его смехом и свистом. Японцы чинно сидели, глядя в экран, лишь напряженные спины выдавали их досаду.

Музыка из «Щелкунчика» Чайковского перенесла зрителей в мир серебряных паутинок и мерцающих огоньков. Крохотные разноцветные девочки порхали в ночи, трепеща стрекозиными крылышками; лепестки цветов погружались в воду и кружились, словно балерины, цветки чертополоха, будто казаки, отплясывали русский гопак; грибочки в красных шляпках танцевали китайский танец — самый маленький, очень похожий на Юми, постоянно выбивался из круга и смешно подпрыгивал на коротеньких толстых ножках. («Мы воевали с Китаем, — невпопад подумал Джун, — как глупо…») В синей речной глубине кружились золотые рыбки с томными глазами и пухлыми губками, окутываясь вуалями плавников.

Пришла туманная осень, и кружась поплыли под музыку красные, желтые, оранжевые листья. Некоторые из них отчаянно цеплялись за ветки, но ледяной безжалостный ветер срывал их, унося в последний полет, и музыка стонала в жалобном, бессильном протесте. Глядя, как они борются за жизнь, даже неугомонные американцы притихли. Одна из бэби-сан вдруг начала всхлипывать.

Кто-то из японцев заворчал, зашикал, будто рассерженный кот. Офицер, с которым пришла девушка, стал гладить ее по голове, ласково шепча на ушко, а она все лепетала, давясь слезами:

— П-простите! Это… это так прекрасно!

И Джун почувствовал, как у него самого комок поднялся в горле. Стало трудно дышать, глаза защипало. А тем временем на экране серебряные духи зимы украшали ветки хрустким колючим инеем и белым узором разрисовывали скованную морозцем воду. Закружились в танце снежинки, их становилось все больше и больше, и вскоре уснувшая земля окуталась мягким белым покрывалом.

Вот, наконец, появился и Микки-Маус! Он без конца таскал тяжелые ведра с водой для своего учителя-чародея с жуткими змеиными глазами и длинной седой бородой. Как только грозный сэнсэй отправился спать, хитрый мышонок надел его волшебный колпак и прочел заклинание. Старая метла, стоявшая в углу, зашевелилась, отрастила пару крепких рук и короткие мохнатые ноги. Микки тут же всучил этому странному созданию ведра, показал, что нужно делать, а сам бухнулся в кресло и не заметил, как уснул. Во сне он повелевал штормами и зажигал в небесах звезды, а проснулся от того, что его захлестывали потоки воды. Тщетно пытался Микки остановить ожившую метлу — безмозглый ёкай как ни в чем не бывало продолжал таскать воду, а как его остановить мышонок не знал! В отчаянии он схватил топор. Хрясь! Тресь! Лишь кучка щепок осталась от метлы. Но не успел горе-волшебник перевести дух, как каждая из них — о ужас! — превратилась в новую метлу, и у каждой было по паре рук, и в каждой руке по ведру. Безликая деревянная армия маршем спустилась по лестнице; дверь распахнулась под их натиском, отшвырнув беспомощного Микки. Он пытался ведром вычерпывать воду и выплескивать за окно, но на каждое вылитое метлы наливали сотни. Вода поднялась уже почти до потолка, и Микки, как за плот цепляясь за магическую книгу, лихорадочно листал размокшие страницы, пытаясь найти нужное заклинание.

Американцы хохотали как оглашенные — бессердечный народ!

К счастью, на шум явился проснувшийся чародей и в несколько пассов руками разделался и с метлами, и с устроенным ими потопом. Микки, растянув рот до ушей в подобострастной улыбке, вручил разгневанному сэнсею колпак и метлу, а сам взялся за ведра… Не помогло — это же метлой он тотчас получил под зад и вместе с ведрами пулей вылетел из лаборатории. И хотя в том, чтобы вот так осрамиться перед учителем, нет ничего смешного, Джун поймал себя на том, что улыбается так же широко, как Микки.

— Микки-Маус, — грустно усмехнулся Дункан, глядя, как мышонок жмет руку господину Стоковскому. — Лучший символ для человечества. Кто бы дал нам метлой по жопе!

— Что? — громко спросил Джун, пытаясь перекричать хохот в зале.

— Так, мысли вслух. Сейчас… Сейчас ты увидишь!

Господин Тейлор объявил очередной эпизод — «Весну священную» господина Стравинского. Склонившись к уху Джуна, лейтенант снова начал переводить. Джун морщился: от запаха виски слезились глаза.

Речь шла о незапамятных временах, когда мир был молод и жизнь на нем только зарождалась, о динозаврах, бывших царях планеты, бесславно канувших в вечность, о волшебном процессе эволюции. «Наука, а не искусство создавали сценарий этого эпизода!» — провозгласили Тейлор и лейтенант в один голос.

Под причудливые, нервно скачущие трели на экране возникло бездонное космическое пространство. Музыка плыла сквозь вихри галактик, сквозь жемчужные россыпи звезд, сквозь сполохи протуберанцев. Земля ворвалась в кадр докрасна раскаленным ядром. Под бой барабанов она содрогалась в агонии, извергая сквозь жерла вулканов фонтаны жидкого пламени. Земная кора лопалась, выплескивая реки огненной крови; скалы, сметенные ими, сползали и рушились в воду. Раскаленный, бурлящий, клокочущий ад — как мог он породить что-то живое?

И все же корчи планеты понемногу стихали, музыка успокаивалась, превращаясь в колыбельную зарождающейся жизни.

И публика тоже стихла. Все стихло, кроме музыки. Дрожащий луч проектора выхватывал из темноты лица зрителей — приоткрытые рты, блестящие глаза, — и омытые его сиянием, они вдруг стали неразличимы. Не было ни японцев, ни американцев, ни побежденных, ни победителей: только люди, сплоченные детским, незапятнанным изумлением, будто волшебный этот свет смыл все наносное, чужеродное. Рассекая тьму, луч извлекал из белого полотна дивные образы. На глазах у жителей двадцатого столетия в теплой глубине океана из крохотных слизистых комочков зарождалась жизнь. Хрупкая, беззащитная, она стремительно крепла, набирала силу, отращивала жгутики и расцветала сотнями разных форм. Вот закачались в толще воды прозрачные купола медуз; вот распустили щупальца спруты в лихо закрученных раковинах; вот панцирная рыба, нелепое создание с попугаячьей головой, избежав чьей-то хищной пасти, на смешных плавниках-культяпках настойчиво карабкается на сушу…

— Миллионы лет борьбы за существование! — пробормотал Дункан. — Миллионы лет безостановочного развития и совершенствования… Ради чего?

Но этих его мыслей вслух Джун не услышал; разинув рот и вытаращив глаза, он смотрел, как из парной воды величаво поднялись лебяжьи шеи морских драконов («Плезиозавры», — шепнул в темноте лейтенант, и мальчик повторил про себя это слово); одни плавали, рассекая воду четырьмя мощными ластами, другие выползали на песок и нежились у подножия огромной скалы, что подобно Замку Карпов возносилась в огненное небо. На вершине ее гнездились демоны, похожие на птиц и летучих мышей одновременно, чьи затылки были украшены кривыми костяными ножами. Распахнув кожистые крылья, они то кругами парили в небе, то стрелой устремлялись вниз, чтоб выхватывать из моря трепещущих рыб — но не всем было суждено снова взмыть в небеса; Джун вскрикнул, когда морской ящер, похожий на крокодила с плавниками и шипастым гребнем вдоль спины вдруг вынырнул из воды, цапнул острыми зубами зазевавшегося летуна за тощую шею и утащил в глубину.

В туманном дыхании лесов, слезящихся влагой, средь озер и болот благоденствовали ящеры всех форм и размеров. Длинношеие исполины, стоя по брюхо в воде, уминали сочную зелень и благодушно взирали на мир маленькими сонными глазками; двуногие смешные чудища с утиными клювами и парусами на затылке приглядывали за гнездами, полными огромных яиц; верткие малыши-ящерики сновали у них под ногами. Ящеры с высокими гребнями на спине, ящеры с тремя рогами, двуногие, четвероногие, ящеры, ящеры, ящеры, рай драконов, безмятежно-прекрасный сон!

И этот сон неожиданно стал кошмаром. С первыми каплями дождя динозавры, все как один, в тревоге вскинули головы. Снова угрожающе загремели барабаны, задрожала земля под громовой поступью, и в блеске молний явился демон с кровавыми очами, огромной пастью, полной зубов-ножей, и трехпалыми ручонками, которые своей нелепостью делали его еще страшнее. Тираннозавр Рекс, самый кошмарный убийца, какого только носила земля, как назвал его господин Тейлор.

Динозавры, большие и малые, бросились врассыпную, спасаясь от страшной пасти. Но один, диковинное создание с клювастой головкой, костяными лепестками на горбатой спине и шипастым хвостом, замешкался, и чудовище настигло его! Тщетно несчастный ящер рассекал дождевые струи взмахами хвоста, пытаясь поразить шипами противника; тираннозавр, улучив момент, схватил его за шею и перекусил ее. Остальные динозавры, сгрудившись вместе, с тоской и ужасом наблюдали эту картину, а потом развернулись и побрели восвояси, чтобы не видеть, как чудовище пожирает их собрата…

Вновь засияло солнце, но мир динозавров уже не был прежним. Что-то случилось, быть может, большой космический «пикадон», превративший райские кущи в адские пустоши. Динозавры, давясь песком, пытались высосать из пересохшей земли последние капли влаги, и глодали голые ветки почерневших мертвых деревьев. И внезапно один из японских чиновников, тыча дрожащим пальцем в экран, выкрикнул:

— Это же мы! Смотрите! Это наша бедная Хиросима!

Стоны и плач покатились волной по рядам. Рыдали солидные чиновники, рыдали беспутные бэби-сан, и кричали в ярости и горе, потрясая кулаками.

— А, черт! — воскликнул Дункан. — Об этом я не подумал! Как бы не случилось заварухи.

Джун не слушал его — он кричал и плакал вместе со всеми. И хотя скорбный хор заглушал музыку, американцы в зале не посмели его осадить. А на экране гиганты увязали ногами в зыбучем песке, из последних сил отбиваясь от хищников, и брели в слепом отчаянии сквозь раскаленное марево, страдая от жажды, как спустя миллионы лет будут брести жители Хиросимы; и теряя силы, валились наземь. Хищники и травоядные, бывшие убийцы и бывшие жертвы шли рядом, вывалив языки; вот, закатив глаза, рухнул грозный тираннозавр, а остальные продолжили свой обреченный путь в никуда.

Джун глотал слезы, охрипнув от крика. Лицо лейтенанта было скорбно-торжественным, а когда последние неуклюжие фигуры растворились в песчаной мгле, провожаемые плачем, он вдруг поднял руку и отдал честь.

Песок заносил кости бывших владык Земли. Скалы дрожали и осыпались каменным крошевом. Море вырвалось из берегов и с ликующим ревом устремилось в долины, снося все на своем пути. Раскаленное солнце поднялось уже над опустевшей мертвой планетой…

В зале повисла оглушающая тишина, нарушаемая редкими всхлипами. Потом офицер, сидевший перед Джуном и Дунканом, нервно рассмеялся:

— Oh men. Nuts Japs!

И тут же в изумлении обернулся, потому что Дункан, подняв ногу, от души пнул по спинке его кресла.

— Shut. Up, — процедил он, и до конца сеанса тот янки больше не раскрывал рта.

После небольшого антракта, в котором Тейлор рассказывал о форме различных звуков, жизнь вновь закипела на экране, а в зале вновь воцарился мир. Что немудрено, потому что следующим номером шла «Пастораль» Бетховена. На горе Олимп резвились юные сатиры, кентавры и кентаврицы всех цветов радуги, в небе кружились пегасы с жеребятами и амурчиками, и рекою лилось вино на пиру добродушного толстяка Бахуса, очень похожего на киномеханика Эрни и совсем немножко — на папу. Даже Зевс, обрушивший на всю честную компанию бурю с громом и молниями, не гневался, а просто шалил, как огромный бородатый мальчишка. Когда громовержец, утомившись от проказ, завалился на боковую, укутавшись, как в перину, в черные тучи, по небу разноцветным мостом раскинулась радуга, и все живое снова высыпало из укрытий. Солнце укатилось за горизонт в золотой колеснице, усталые гуляки разошлись по домам, и бог сна Морфей укрыл темнотою землю. Диана-охотница пустила серебряную стрелу, которая рассыпалась по небу мириадами сияющих звезд…

На «Танце часов» Понкьелли все и вовсе смеялись, да и как не засмеяться, когда страусихи, слонихи и бегемотицы танцуют балет! С уморительным самодовольством они выделывали самые сложные пируэты, а впрочем, у них здорово получалось! С наступлением ночи появились верткие зеленые аллигаторы в красных плащах, потирая когтистые лапы и хищно облизываясь. Их вожак вовсю ухлестывал за кокеткой-бегемотихой, остальные гонялись за слонами и страусихами, и в конце концов поднялась такая кутерьма, что двери в балетном зале сорвались с петель!

А потом настала «Ночь на Лысой горе», и под свист и завывания ветра закружились в дикой пляске ведьмы и демоны, извиваясь в языках адского пламени. Призрачные всадники неслись в небесах; метались гарпии, в бессмысленной злобе тараща глаза и скаля клыкастые рты. Сквозь петли виселиц, на покосившимися крышами проплывали изможденные духи и могилы изрыгали своих мертвецов. И над этим безумным шабашем, над беспомощным спящим миром торжествующе раскинула крылья страшная черная фигура с треугольными огнями глаз — Чернобог, повелитель Тьмы. Но как только зазвонил колокол, предвещая рассвет, порождения ночи сгинули, будто не бывало, и напрасно грозил Чернобог кулаками небу! С последним ударом колокола он облекся крыльями и превратился в камень, слившись с горной вершиной. Под тихий хор «Аве Мария» поплыли фигуры со свечами в руках. Через холмы и долины, сквозь лесную чащу пробирались они навстречу рассвету, и деревья наконец расступились перед ними, открывая зеленый простор, где холмы дремали в предрассветной дымке. Солнце поднялось над вершинами и золотое сияние разогнало тьму, пробуждая мир от затянувшегося дурного сна…

Зажегся свет, а Джун так и сидел, пораженный, раздавленный красотою и величием увиденного. Присмиревшие американцы со своими бэби-сан пробирались к выходу, за ними, украдкой вытирая глаза, семенили чиновники. Вот уже никого, кроме Джуна с лейтенантом, не осталось в зале, а он все глядел на белое полотно экрана, будто ждал, что оно оживет снова и подарит ему ещё несколько чудесных видений. И когда они с Дунканом наконец вышли на улицу, притихшую и безлюдную, он схватил американца за руку и со слезами в голосе воскликнул:

— Это… это было прекрасно! Это была…

— Красота, — закончил лейтенант.

Появился Эрни, пошатываясь и распространяя в свежем ночном воздухе алкогольные испарения. Лицо его разрумянилось пуще прежнего, глаза блестели. Прилаживая на дверь большой висячий замок, он затянул хрипло:

I'm dreaming… of a white… Christmas!

Just like… the ones I used to know…

Where the treetops… glisten!

And children… listen!

To hear sleigh bells in the snow…

— Hey, Ernie, aren't you celebrating Christmas a little early? — крикнул со смехом Дункан. Старик повернулся к ним и произнес, нацелив на лейтенанта палец:

— With six bottles of «Gordons», Danny, Christmas comes whenever I wish! Good night to you and your little boy.

— Well done, Ernie, that you didn't mix up the reels, — сказал лейтенант.

Эрни шутовски взял под козырек, а Джуна снова погладил по голове. В этот раз мальчик не противился. Он подумал, что где-нибудь в Нью-Йорке, Бостоне или Коннектикуте родные ждут добродушного старика так же, как они с мамой и Юми ждали с работы папу… Ведь за океаном, теперь он в этом не сомневался, живут такие же точно люди. Он даже к лейтенанту больше не испытывал неприязни. Пусть живет на свете такой человек, Дэн Дункан, пускай даже будет счастлив. За океаном, от них с мамой подальше.

Они побрели в сторону набережной. Джун ничего не видел вокруг, и Дункану пришлось удержать его за плечо, пропуская грохочущий трамвай. Перед глазами мальчика стояли динозавры, такие могучие и одновременно такие уязвимые, совсем как люди. Интересно, каким был бы мир, не погибни они в расцвете, мир, в котором добродушные гиганты и кровожадные чудовища так и бродили бы по земле, парили в небесах и покоряли океаны? Скорее всего, человеку не нашлось бы в нем места, но не нашлось бы места и многому другому, что несет с собой человек. Господин Тейлор говорил, что динозавры не блистали умом, но Джун решил, что люди вряд ли имеют право судить их. Он дал себе клятву узнать как можно больше об этих удивительных существах.

На разбитой лестнице, спускающейся к реке, мужчина и мальчик немного посидели, глядя на воду. Лейтенант достал пачку сигарет, закурил. Огонек сигареты мерцал во мраке. Потом Дункан произнес:

— Давным-давно преподавал в университете Филадельфии один профессор, и звали его Коуп, Эдвард Дринкер Коуп. Однажды он делал реконструкцию плезиозавра… помнишь этих, с длинными шеями?

— Конечно! — воскликнул Джун. — Они такие красивые!

— В представлении Коупа они были не столь красивы. Видишь ли, он перепутал шею с хвостом и натурально присобачил несчастной твари голову к заднице. — Дункан сухо хохотнул. — Профессор Чарльз Отниел Марш из Йельского университета, моей, кстати, alma mater, указал Коупу на его ошибку. Просто взял черепушку и на глазах у всех поставил на положенное ей место, чего Коуп простить, конечно, никак не мог. Между двумя учеными разразилась Костяная война, длившаяся пятнадцать лет, в которой каждый стремился обскакать соперника по числу находок, не забывая также полоскать его имя в научной прессе. Ни один не мог признать, что был в чем-то неправ, как в любой войне и бывает.

— А кто победил?

Дункан затянулся и выдохнул пушистое облачко дыма.

— Никто. Они спустили на борьбу все свои сбережения и умерли в нищете. Зато благодаря их соперничеству были открыты почти все существа, которых показали в «Весне священной». Наверное, это единственная война, от которой человечество только выиграло, согласен?

Джун кивнул, не понимая, к чему клонит американец.

— Вот мы вроде выиграли войну, так? — продолжал Дункан. — Счастья полные штаны! Ходим этакими королями, трахаем завоеванных девок и как черти хлещем виски. Только на деле большинство из нас — как тот дурацкий плезиозавр. Привычный нам мир остался в прошлом и хрен там поймешь, где у тебя теперь голова, а где хвост. Но однажды кто-то берет твою дурную черепушку и ставит на место… Понимаешь, о чем я?

— Нет.

— А, не бери в голову. Я вот что хочу сказать, Серизава Джун: спасибо тебе. Спасибо, что поставил на место мою дурную черепушку.

— И вам спасибо, — сказал Джун, вставая. — Вы были правы. Я ничего не видел в жизни прекраснее. А теперь мне пора.

— Я провожу тебя до дома. На улицах небезопасно.

— Не провожайте. Вы дали слово.

— Но ведь темно.

— Вы дали СЛОВО.

Дункан со вздохом раздавил окурок о ступеньку.

— Слово офицера, черт бы его побрал.

Джун коротко поклонился и уже хотел спуститься к берегу, но Дункан поймал его за руку.

— Не так быстро. Ты что, думаешь, я просто так водил тебя в кино? Нет уж, дружок, удовольствие нужно отработать.

У Джуна подкосились ноги.

— Что вы хотите? — спросил он упавшим голосом, боясь услышать ответ. А услышав, чуть не задохнулся от ужаса. Теперь он понял, что было на уме у лейтенанта с самого начала. Каков негодяй!

— Пустите! — завопил он, отчаянно вырывая руку. — Я не хочу этого делать! Не буду, слышите! Пустите, я закричу!

— Кричи, — осклабился Дункан. — Зови полицию, если хочешь. «Господин полицейский, этот американец сводил меня в кино, а теперь требует, чтобы я нарисовал для него рисунок! Арестуйте его!» Не миновать мне тогда трибунала.

— Я не хочу! Пожалуйста, не заставляйте меня!

Но он кривил душой и знал это. Он уже и сам чувствовал, как нарастает внутри почти забытое ощущение кипящей, рвущейся на волю энергии. «Фантазия» запустила казалось бы давно умершую в нем жажду творчества, как разряд тока запускает остановившееся сердце. Он вздохнул, признавая поражение, а Дункан тем временем достал из портфеля уже знакомые карандаш и тетрадку.

— Нарисуй мне любую тварь из «Весны священной». И если я увижу халтуру, заставлю тебя ее съесть.

Джун буквально выхватил карандаш с тетрадью из его рук и уселся на ступеньках, скрестив ноги. Внутри по-прежнему все кипело, но уже не от гнева: ему не терпелось поскорее воплотить на бумаге переполнявшие душу образы. Мама однажды в шутку сравнила это состояние с родовыми схватками — было время вечернего купания, и Джун в порыве вдохновения выскочил из ванны и голышом помчался через весь дом делать наброски. Папа со смехом возразил маме, что так скорее бывает, когда живот прихватит… Джун от обиды не разговаривал с ним два дня, но про себя подумал, что оба сравнения не лишены смысла.

Но еще никогда его рука не двигалась так стремительно, как теперь. Казалось, не он наносит линии на бумагу, а они изначально таились в ее обманчиво пустой белизне, ожидая, когда он откроет их касаниями грифеля, как окаменелые кости ждут в толще земли, пока их не откопают. Значит, плезиозавр, господин Дункан? Извольте, вот вам плезиозавр, с телом-веретеном и длинной шеей, да зубов, зубов побольше. Ящер торпедой вырвался из воды, взметнув голову и распахнув пасть, будто хочет схватить с неба луну, и широкий его плавник вспарывает лунную рябь на темных волнах Оты…

Он протянул тетрадь Дункану и тот долго изучал скетч при свете луны.

— Вам нравится? — спросил мальчик, с удивлением отметив, что ему не все равно.

— Голова во всяком случае на месте, — проворчал лейтенант. — Хотя уверен, ты сможешь гораздо лучше. Рисуй, чертов узкоглазый мальчишка! Этому миру как никогда нужна красота.

С этими словами он забрал тетрадь с рисунком и растворился в ночи. И с тех пор Джун больше никогда не видел лейтенанта Дэна Дункана.

Он вприпрыжку спустился к реке. Выжженная земля Хиросимы пружинила под ногами. Как будто с глаз спала мутная, грязная пелена, и мир вдруг открылся ему во всем великолепии красок и форм. В лунных бликах на водной глади, в грудах развороченного взрывом бетона, в обломках прежней жизни он видел красоту — скорбную, трагическую, но все-таки красоту; в голове на разные лады звучали мелодии из «Фантазии». У него щемило сердце при мысли, что эту чудесную картину скоро отправят обратно в Америку, и может быть, он больше никогда ее не увидит. Но довольно и того, что она есть на свете!

Он миновал купол Гэмбаку. Оголенные балки, омытые лунным светом, напоминали ребра динозавра, и Джун подумал, что когда Хиросиму отстроят заново, купол нужно будет сохранить в таком виде. Останутся в прошлом смерть, голод, разруха и шоколад со вкусом прелой картошки, на месте развалин вырастут новые дома, и лишь Атомный купол будет стоять на страже мира, напоминая о том, что и самые могущественные существа могут кануть в вечность. А он… он завтра же купит новый набор карандашей и нарисует новую землю, Землю динозавров, с туманными лесами и раскаленными пустынями, с теплыми морями и топкими болотами, сумрачными ущельями и залитыми солнцем равнинами. Лейтенант говорил, что друзья Джуна живут в его рисунках; так отчего бы в них не ожить прежним владыкам Земли?

Прикидывая, какого ящера нарисует первым (тираннозавр? или тот, с шипами на хвосте? А может, рогатый?), он чуть не наткнулся на обгоревшее вишневое дерево. Кровь, пролитая под ним, давно ушла в землю, и ничто не напоминало, что именно здесь погибла добрая девушка Рин Аоки. Но что это? Черные ветви окутались бело-розовой дымкой и нежное, едва ощутимое благоухание разливается в темноте! Не веря глазам, Джун протянул руку, и несколько лепестков опустились ему на ладонь. Сакура расцвела! И… что там за звук, такой утробный, самодовольный, раскатистый? Неужели это лягушки рокочут на мелководье?

Душа его сама распустилась сотней цветов. Не это ли ощущал папа, когда был навеселе — звенящий восторг от того, что тебя окружает жизнь, что ты — неотрывная часть ее? Энергия, что билась сейчас в худеньком теле Джуна, была мощнее, чем в любой атомной бомбе. Ему казалось, что он вот-вот взорвется, но не огненным вихрем, выжигающим все живое, а облаком бело-розовых лепестков, и разлетится по свету, неся добрую весть, что в Хиросиме, разрушенной, мертвой, выжженной Хиросиме, в самом начале лета, когда уже и надежды никакой не осталось, вдруг зацвела сакура!

Он даже испугался немного, и чтобы не взорваться, поскакал к мосту, размахивая руками над головой и оглашая ночь звонким криком:

Сакура, сакура!

Солнце светит в синеве!

То ли дымка на горе,

То ль клубятся облака!

В вышине, среди звезд, ликующе захохотал отец, вместо трамвая оседлавший кита, и звонко засмеялась сидящая рядом кондуктор Эйко, и Акико в руках у папы улыбнулась беззубым ртом.

Сандалии звонко процокали по мосту, сердце скакало в груди. Наверное, он все-таки слишком быстро бежал: в глазах мелькало багровое зарево.

— Мамочка! Юми! Сакура! Сакура зацве…

Слова застряли у него в горле. Сердце подскочило, а потом камнем ухнуло куда-то в низ живота. Он остановился как вкопанный, разинув рот и глядя на лачугу, охваченную огнем. Языки пламени с ликующим треском катились по стене и уже плясали на крыше, дрожащим заревом разгоняя темноту.

— Ааааа… ааааа… — затянул Джун. — Аааааааааа…

Дверь, подпертая толстым дубовым брусом, содрогнулась от удара. И еще раз. И еще. Должно быть, мама бросалась на нее всем телом. Сквозь треск огня пробился тоненький плач Юми.

(Птичка томится в неволе…)

— МАМА! — заорал Джун в отчаянии. — ЮМИ!! МАМОЧКА!!!

— Джун? — выкрикнула мама хрипло. — Джун, спаси нас!

Он сделал несколько шагов вперед на дрожащих ногах, но высокая тонкая фигура возникла из темноты и заступила дорогу. Атомный Демон, воскресший из мертвых, стоял перед ним с мечом в руке, облитый багряным заревом. Рот был сжат в тонкую нитку, глаза мерцали.

Но будь Тэцуо даже и настоящим демоном, он бы не смог остановить Джуна. Сломя голову тот рванул к лачуге.

Тэцуо, шатаясь, ринулся навстречу, держа руку с мечом на отлете. Он двигался будто в замедленной съемке, должно быть, из-за ранения в голову, и когда его рука взметнулась к плечу, чтобы одним страшным ударом развалить тело Джуна от ключицы до ребер, тот успел упасть навзничь. Лезвие рассекло над ним воздух, обдав лицо ветерком. Тэцуо закричал от досады и вскинул меч острием вниз, собираясь пригвоздить мальчика к земле. Джун извернулся ужом, и син-гунто воткнулся в землю.

— Горячо! — ревела в лачуге Юми. — Мамочка, горячо!

(Кто же выпустит ее?)

Джун лягнул Тэцуо обеими ногами, попав под коленку; тот с воем отшатнулся. Мальчик вскочил, подхватив пару горстей земли, и когда Атомный Демон снова взмахнул мечом, собираясь раскроить ему голову, швырнул их в ненавистное лицо. Тэцуо взвыл, схватившись за глаза; Джун со звериным криком кинулся на него.

Они покатились по берегу. Крики матери и сестренки придавали Джуну сил; Тэцуо явно находился на последнем издыхании. От его тела, извивающегося в объятиях Джуна, разило лихорадочным, болезненным жаром. И еще запахом гноя и крови, запахом смерти. Он был бешеной собакой, подыхающей, но опасной, одним из кровавых псов, о которых писал Синдзабуро, и как бешеную собаку его следовало уничтожить!

Рыча, Джун рванулся к его горлу. Тэцуо закрылся рукой с мечом. Мальчик впился в нее зубами и рвал, рвал жилистое запястье, чувствуя, как рот наполняется железным привкусом крови, рвал, пытаясь добраться до вены или хотя бы заставить противника выпустить меч.

Тэцуо с воплем выдрал руку, оставив в его зубах приличный шматок собственной кожи. Рукоять меча врезалась Джуну в голову, в мозгу взорвалась вспышка. Обливаясь кровью, мальчик повалился наземь.

Тяжело дыша, Ясима с трудом поднялся. Кровь ручьем лилась из его разорванного запястья, заливая цубу меча, глаза гневно сверкали на измазанном землей лице, рот перекосила злобная усмешка. Он перехватил рукоять син-гунто другой рукой.

— Пожалуйста, — прохрипел Джун, — отпусти моих маму и сестренку. Они тебе ничего не сделали.

— Ты выбрал сторону тех, кто заживо сжег моих сестренку и маму, — процедил Тэцуо. Он больше не улыбался. — С какой мне стати щадить твоих?

— Тогда убей меня первым, сволочь! — завопил Джун, приподнявшись на локтях.

— Я не стану убивать тебя, Серизава. Руки только отрублю, чтоб не смог отпереть дверь. Одну за Кенту, другую за Горо. Будешь смотреть, как твои мамочка и сестренка сгорают заживо. Как сгорели мои!

Джун завыл в отчаянии.

Тэцуо поднял меч. Лезвие сверкнуло, поймав огненный блик…

И тут время остановилось, словно налетев на незримую преграду. Языки пламени замерли в небе, над ними светлячками повисли искры. Замер и Тэцуо с занесенным над головою мечом.

Джун сам не мог ни пошевелиться, ни даже моргнуть.

Что за чертовщина?

Внезапно сила, что кипела в нем, вырвалась на свободу с треском и грохотом. Он увидел белую вспышку, ослепительный «пикадон», и в этой вспышке мир рассыпался мириадами дрожащих, словно бы карандашных штрихов, чтобы вновь собраться уже в чуть ином порядке. Время снова пошло вперед, пламя снова рванулось к небу. Но что-то было иначе, и Тэцуо тоже это почувствовал. Он попятился, приоткрыв рот, рука с мечом повисла вдоль туловища. Другую руку он выставил перед собой, заслоняясь от Джуна.

— Что это было? — заорал он, срываясь на визг. — Что ты сделал, Серизава?!

И тогда, отвечая на вопрос Тэцуо, что-то поднялось из реки позади него.

Оно выхлестнулось из воды, все в кипящей пене, в клочьях зеленых водорослей, толстое, как буковый ствол, длинное как пожарная кишка, чернильно-скользкое и бесконечно, чудовищно древнее. Взметнулось чуть не до самых звезд и с шипением устремилось вниз, распахнув пасть, усаженную рядами зубов-ножей. Огромные глаза горели во мраке, точно огни семафора.

(Кто там за твоей спиной?)

Глаза Тэцуо расширились. Он еще только поворачивался, разевая рот, когда острые зубы вонзились в его тело. Сдавленный вопль захлебнулся, потонув в утробном довольном рокоте чудовища. Треск лопающихся костей походил на щелчки петард. Атомный Демон беспомощно дрыгнул ногами, как лягушонок в пасти змеи. Меч воткнулся в землю, дрожа рукоятью; рука Тэцуо, срезанная в локте будто огромными ножницами, болталась на ней, окропляя кровью песок, потом соскользнула и улеглась ладонью кверху. Окровавленные пальцы еще слабо шевелились, словно лапы перевернутого краба.

Водяной динозавр, точно такой, каким Джун изобразил его для лейтенанта, запрокинул голову. Белесое лягушачье горло, усеянное пупырышами, вздулось мешком, и изломанное тело соскользнуло в бездонную глотку, точно в колодец, последний раз взбрыкнув ногами на фоне звездного неба.

Джун выдернул из земли син-гунто за липкую рукоять и стал пятиться к лачуге, выставив клинок перед собой.

Динозавр грациозным, текучим движением гибкой шеи повернул к нему голову. Порыв зловонного горячего ветра с шипящим свистом вырвался из его ноздрей, взъерошив мальчику волосы. Кровавая пена срывалась с зубов и шлепалась на песок. В блескучем черном зрачке рептилии Джун увидел собственное лицо — разинутый рот, глаза навыкате… Он хотел уже всадить меч в свое отражение, как вдруг оно подернулось, как шторкой, студенисто-мутной пленкой — ящер моргнул. Было в этом что-то до того доверчивое, до того беззащитное, что рука Джуна с мечом сама собой опустилась.

Ящер снова распахнул пасть, приподняв розовый язык в хлопьях белесой пены, мотнул башкой — и что-то брякнулось к ногам Джуна, блеснув металлом. В следующий миг, будто потеряв к нему интерес, чудовище развернулось всем своим мощным туловищем и ушло в глубину, вспоров водную гладь плавником, похожим на лезвие ножа. Огромный хвост с пушечным грохотом ударил по воде, окатив мальчика каскадом брызг.

Он швырнул син-гунто в реку, дополз-доковылял до двери и стал яростно дергать брус, жмурясь от летящих искр. Попадая на мокрую одежду, они шипели и гасли, не причиняя вреда.

Наконец, когда от его волос уже повалил пар, брус отвалился в сторону и дверь распахнулась. Мама вывалилась в клубах дыма и рухнула Джуну на руки, заходясь кашлем — грязная, всклокоченная, с дикими, слезящимися глазами. Кимоно на спине курилось, узел оби тлел. Юми она прижимала к груди, сестренка прятала личико на ее плече.

Они втроем повалились наземь. И едва успели отползти подальше, как крыша лачуги со скрипом и стоном провалилась, взметнув сноп искр.

«Все-таки сгорели мои рисунки», — мелькнуло в голове Джуна.

Они сидели на берегу, прильнув друг к дружке. Мама укачивала хнычущую Юми. Джун прижимался к ним, чувствуя живое тепло их тел и быстрое тук-тук-тук сердец.

Отдышавшись немного, мама выпалила:

— Тот мальчишка, где он? Я выцарапаю ему глаза!

— Это был Атомный Демон, мама, — сказал Джун. — Не беспокойся, его больше нет. Динозавр забрал его.

— Кто?

— Водяной динозавр. Такой, с длинной шеей. Плезиозавр, вот. Ему один профессор приставил голову к заднице, а другой поправил, и у них началась война…

Она коснулась дрожащей рукою его окровавленного виска:

— Этот подонок ударил тебя по голове!

— Это неважно. Все равно динозавр его сожрал.

— Да что ты заладил! Какой динозавр, какой профессор? Что еще за фанта… — Ее взгляд остановился на откушенной руке, облепленной клочьями черного гакурана. Взвизгнув, мама снова схватила Юми в охапку.

— Фантазия, — закончил Джун. — Не пугайся, мама, это просто… фантазия.

Он встал, подошел к жалкому огрызку на земле. Осторожно ткнул ногой, будто дохлую змею, которая и после смерти может вцепиться, но расслабленные пальцы, конечно, даже не шелохнулись. На бледном запястье алела рваная рана, оставленная его, Джуна, зубами. Там, где поработали другие зубы (куда большего размера), в сыром мясе влажно поблескивала желтоватая головка кости.

Он пинком отправил останки Тэцуо в реку. Рука, отнявшая столько жизней, звучно плюхнулась в воду и, крутясь, пошла ко дну в розовом облачке. Раз уже появились лягушки, значит, и рыбы есть, и за крабами дело не станет, так что скоро никто не отличит карающую десницу Атомного Демона от других костей, устилающих дно. Пятна крови мальчик затер ногой, а сверху намел земли — не нужно соседям их видеть.

Покончив с этим, он подобрал с песка предмет, который выплюнуло чудовище. Бережно обтер с железных боков противную липкую слизь и увидел знакомые темные подпалины. Крышка откинулась легко, словно только того и ждала. Карандаши лежали один к одному, в целости и сохранности. Привет, хозяин, мы скучали!

Он любовно пробежался пальцами по их разноцветным граням, закрыл пенал и взглянул на реку. Огненные блики дрожали на волнах, последний отблеск тысячи солнц, чуть не ослепивших его шестого августа двадцатого года Сёва. А может, и не последний — смотря как понимать. Где-то там, в глубине, плыло, утолив свой голод, древнее чудовище, которое Дункан называл плезиозавром. Оно возвращалось в призрачный мир, откуда пришло — Землю динозавров, которой только предстоит обрести очертания благодаря Серизаве Джуну, юному художнику из Хиросимы.

— Спасибо, — сказал он и поклонился реке.

— Ну вот, — грустно сказала Юми. — Братик сошел с ума.

Он прижал пенал к груди. Перевел взгляд на ошалелое мамино лицо, на чумазую рожицу сестренки, на развалины лачуги, догорающие у них за спиной — и впервые со дня, когда взорвалась бомба, звонко, от души расхохотался.

— Дракон, Юми, — сказал он с улыбкой. — Атомного Демона съел водяной дракон. Хочешь, я тебе его нарисую?

Ота струится.

Блещет в студеной воде

Огненный жар.