Читать первую часть

5. Секретное оружие Гитлера

БА-БАХ!

Джун, моргая, сел на постели и тут же вскрикнул, ослепленный лучом яркого света. Ночной ветер, ворвавшийся в лачугу, принес с собою запах спиртного и грубый, животный хохот. Так могли бы смеяться черти-о́ни из сказки про Момотаро.

Акико проснулась и заревела.

Чертей было трое, все в американской военной форме. Старший из них, рослый, подтянутый, с волосами цвета выжженной солнцем соломы и голубыми глазами-льдинками на бронзовом от загара лице, обшаривал комнату лучом фонаря, сжимая в другой руке бутылку «Сунтори». На его одежде Джун разглядел офицерские нашивки. Оба его спутника явно были из рядовых. У рыжего веснушчатого типа с рыбьими глазами на груди висел фотоаппарат. Рядом с ним, уперев кулачищи в бедра и попыхивая сигаретой, стоял огромный детина — груда мышц, чудом втиснутая в военную форму. Он покрутил коротко стриженой башкой на бычьей шее и выплюнул с клубом дыма:

— Holy shit! What a hole!

Юми закашлялась, замахала ладошкой, разгоняя дым. Соломенные Волосы подмигнул ей, отсалютовав бутылкой, а громиле сказал:

— Were you waiting for a room at the Plaza Hotel? This is a poor Japanese whore, what do you want from her?

—Very much, sir, very, veeerrry much!

Рыжеволосый фотограф заржал, зафыркал, словно норовистый жеребчик. Он хлопнул великана по широкой спине. Тот загоготал в ответ и боднул товарища в плечо.

Мэдзу и Годзу[1], мелькнуло в голове Джуна. Он заметил, что Юми тоже проснулась и, сунув пальчик в рот, глазеет на незваных гостей.

— Кто вы такие? — крикнул он звенящим от страха голосом. — Что вам нужно?

В ответ белая вспышка полоснула его по глазам. «Пикадон»! Вскрикнув, он прижал к себе Юми, почти чувствуя, как ослепительный свет спаивает их с сестренкой в единый комок обожженной плоти.

Снова раздался смех. Сквозь дрожащие огненные круги Джун увидел, как Мэдзу, ухмыляясь, опускает фотоаппарат. А за его спиной неожиданно появилась мама, бледная и дрожащая.

— Пожалуйста, не пугайте моих детей! — Она вышла на середину комнаты и опустилась на циновку. — Джун, Юми, это наши гости. Они нам ничего плохого не сделают.

Годзу протянул лапищу, похожую на ковш экскаватора, чтобы погладить Юми по голове. Девочка юркнула за спину брату. Громила хохотнул, огонек сигареты в его зубах заплясал светлячком.

Соломенные Волосы шагнул вперед и направил луч фонаря маме в лицо. Она отвернулась, заслонясь рукавом.

— Убери руку, бэби-сан, — с нажимом произнес офицер на чистейшем японском. Луч света метнулся от мамы к Джуну и Юми, мазнул по личику Акико, которая заголосила от этого пуще прежнего, и снова уперся маме в лицо. Она заморгала, выдавила дрожащую улыбку и сложила руки на коленях, зажмурившись.

Здоровяк Годзу воскликнул:

— Damn it! She's pretty one. I thought Hiroshima was a city of freaks.

— Wait, — отозвался Мэдзу-фотограф, — we haven't seen what she's hiding under that kimono yet… Maybe she has terrible burns all over her body there.

— Well, then you, Murphy, can take a couple more spectacular pictures! Besides, she has a mouth anyway…

— No way! I want to give her one more baby!

Взрыв хохота. Годзу так треснул приятеля по спине, что тот чуть не уронил камеру.

Сердце Джуна трепыхалось пойманной птичкой (ка-гомэ, каго-мэ). О чем они толкуют? Из всего английского языка он выучил только слова «hello» и «hungry»: если долго бежать за армейским грузовиком, выкрикивая их как можно звончее и жалобнее, какой-нибудь улыбчивый янки обязательно кинет брусок жутко невкусного шоколада или пару монет. Ну, или достанет изо рта комок липкой противной жвачки и с криком «Pearl Harbour!» запулит тебе в лицо, успевай только уворачиваться. Варвары, что с них возьмешь? Большинство американцев, каких ему доводилось видеть, не походили на чудовищ, какими описывали их до конца войны, и скорее напоминали школьных задир, забывших повзрослеть. Их даже трудно было увязать со страшным днем «пикадона»…

Но эти трое выглядели так, будто в них вселился дьявол, и хотя мама улыбалась им и кивала (она тоже вряд ли понимала их речь), Джун видел, что ее всю трясет.

— Мамочка, — проговорил он чуть не плача, — чего им от нас надо?

— Джун, — зашептала она, — уведи Юми на улицу, слышишь? Они скоро уйдут, обещаю, они скоро уйдут!

Он яростно замотал головой. Ни за что на свете он не оставит ее с этими чертями! Зачем она вообще пригласила их? Они, наверное, навязались в гости: все знают, что американцам лучше не перечить, особенно когда они пьяны. Но что им понадобилось в жалкой лачуге? У мамы даже сакэ нет, иначе она бы нашла, кому его продать…

Черти продолжали перекидываться фразами на своем отвратительном языке и с ухмылками глядели на маму.

«Пан-пан, — прошептал в голове вкрадчивый голосок. Желудок скрутило в узел. — Пан-пан. Я добуду вам поесть, так она сказала? Умру, но добуду…».

Нет, на такое мама бы не пошла.

Она не такая, как Рин. Не такая!

Как же отец?..

Он смотрел на американцев, ища опровержения своей догадке, и в хищном блеске глаз, в липких ухмылках читал ответ.

— Мамочка, прошу, не выгоняй! — Он бросился к ней, вцепился в кимоно и то же самое сделала Юми.

Офицер Соломенные Волосы глотнул из бутылки (бездонная она, что ли?) и сказал:

— Улыбнись, бэби-сан. Что ты такая грустная?

Мама выдавила очередную жалкую улыбку, одновременно пытаясь отцепить пальчики Юми от кимоно. От нее тоже попахивало спиртным. Не сильно, но ощутимо.

— Брось, бэби-сан, пусть посидят пока, — дружелюбно сказал офицер. — Мы никуда не торопимся.

На лице у мамы отразилось отчаяние. Отпустив ее, Джун сел рядом, обнимая Юми за плечи и сверля глазами американцев. Пока он смотрит, они ничего не посмеют сделать.

Ведь правда же?

Годзу затушил окурок об стену и кинул на пол. Мэдзу дыхнул на линзу камеры и стал полировать ее рукавом. Стало тихо, но воздух все равно гудел от напряжения, как перед грозой.

Соломенные Волосы первым нарушил невыносимую тишину. Расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, он произнес:

— Спой нам, бэби-сан.

— Но… — начала мама, беспомощно глянув на Джуна.

— Ты умеешь петь? Только не говори, что не пела хотя бы колыбельных.

— Господин, я правда…

— Ты обещала сделать все, что мы хотим. Мы хотим, чтобы ты нам спела.

— Ах, господин, у меня совсем нет голоса…

Соломенные Волосы полез в карман куртки и достал брусок шоколада в золотистой обертке.

— Шоколад, сахар, овсяная мука, какао-жир, сухое молоко обезжиренное. — Он держал брусок на ладони, словно золотой слиток. — Четыре унции, шестьсот калорий, хорошенько сдобренных витамином Б. Одной такой плитки взрослому мужчине может хватить на пару дней.

Мама звучно сглотнула слюну, не сводя с шоколада глаз. У Джуна заурчало в животе. Юми протянула ручонку:

— ДАЙ!

Американцы засмеялись. Офицер убрал плитку обратно в карман. Губки Юми обиженно задрожали.

— Мы его называем «секретное оружие Гитлера», потому что жрать такое дерьмо можно только на пределе отчаяния, — продолжал Соломенные Волосы. — А вы, бэби-сан, как я погляжу, — он обвел рукой лачугу, — оставили этот предел далеко позади. Но ты подумай: шестьсот калорий! По двести на каждого! Для твоих детей это несколько лишних дней жизни! Паршивая песенка — вполне приемлемая цена за паршивую шоколадку, не так ли?

— Сами давитесь своим шоколадом! — звонко закричал Джун. — Оставьте нас в покое! Мама не будет петь, ясно вам?

Мама ахнула. Годзу насмешливо протянул: «У-у-у!», а Мэдзу снова ослепил мальчика фотовспышкой, запечатлев на память его разгневанное лицо.

— Замолчи! — Мама отвесила Джуну подзатыльник и поклонилась офицеру. — Не слушайте его, господин, мой сын ужасно глупый! Сейчас я выгоню их с сестрой…

— Нет, бэби-сан, сейчас ты нам споешь! — Соломенные Волосы игриво погрозил ей пальцем. — Что ты пела своему узкоглазому муженьку, когда детей не было рядом?

— Дайте выпить, — хрипло сказала мама.

Офицер протянул ей бутылку. Мама схватила ее и присосалась к горлышку. Американцы завыли, заулюлюкали. Офицер зааплодировал.

— Пей, бэби-сан, пей до дна! — кричал он, и Годзу с Мэдзу вторили ему по-английски:

— Drink, babe, drink!

Мама закашлялась, пахучая жидкость ручьем бежала у нее с подбородка, пропитывая ткань кимоно. Она поставила бутылку и обвела комнату затравленным взглядом. А потом ударила в ладоши и заголосила с пьяным надрывом:

Ты да я, да мы с тобой,

Два конца от пояса!

Завяжи их у меня

На груди узлом тугим!

Ах, любовь, любовь моя,

Сладострастная истома!

Стал моим ты, я твоя,

Нас не разлучить вовек!

Джун представить не мог, что мама знает такую глупую песню! И тем не менее, он не хотел, чтобы она кончалась, потому что как только мама допоет… нет, такого не должно, не может случиться!

Он зажал руками уши, чтобы только не слышать ее пьяного голоса, но она пела все громче, хлопая в ладоши, почти кричала уже, и американцы, скалясь, начали хлопать ей в такт.

Ты да я, да мы с тобой,

Два конца от пояса!

Завяжи их у меня

На груди узлом тугим!

Лет с семи или восьми

Азбуку учила я!

Одурела от любви,

Позабыла все слова!

Там, наверное, были еще куплеты, но допеть маме не дали. Соломенные Волосы бросился на нее, повалил на циновку и принялся целовать, жадно шаря руками по телу. Она закричала, забилась под ним, упираясь руками в его широкую грудь.

— Нет, господин, прошу вас! Что вы делаете! Мои дети… Господин!

Джун прыгнул на офицера сзади, забарабанил кулаками по спине. В ту же секунду цепкая пятерня Мэдзу сгребла его за волосы и потащила назад. Он кричал, извивался, размахивая ногами — тщетно; распахнув ногой дверь, Мэдзу пинком вышвырнул мальчика на улицу. Падение чуть не вышибло из него дух. Задыхаясь, он перекатился на спину и увидел, как Годзу вынес Юми. Сестренка визжала и сучила босыми ножками, пытаясь лягнуть громилу.

Он бросил ее рядом с Джуном, вытер руки о штаны, будто держал что-то грязное, повернулся и ушел в лачугу так хлопнув дверью, что задрожали стены.

Юми заревела, колотя пятками по земле. Джун ее не видел — он лежал на спине, ловя ртом воздух, а перед его глазами бешеной каруселью кружилось ночное небо в россыпях звезд. Еще недавно он парил среди них со стадом китов…

Американцы смеялись.

Юми ревела, размазывая кулачками слезы.

— Ма-а-амочка-а-а-а-а! Я опи-и-исалась!

Джун с трудом поднялся на ноги, огляделся, ища кого-то, кто мог бы прийти на помощь. Ну зачем мама выбрала для жилища такой глухой участок берега! А впрочем, будь здесь и целая толпа народу, едва ли кто-то рискнул бы связаться с американцами…

До него долетел сдавленный мамин вскрик. Там, в лачуге, с ней делали что-то ужасное, и хотя сердце Джуна замирало от ужаса, он не мог отсиживаться на улице.

Распахнув дверь, он ворвался в лачугу и застыл на пороге.

Соломенные Волосы взгромоздился на маму, ухватив ее за лодыжки. Голая бледная задница ходила ходуном, мучнисто-белые ягодицы судорожно сжимались с каждым влажным, чавкающим ударом, и мама то охала, то вскрикивала в ответ, упираясь руками ему в плечи, чтобы хоть немного ослабить натиск.

Годзу невозмутимо попыхивал очередной сигаретой, лишь горящие глаза и лицо в испарине выдавали его возбуждение. Мэдзу дрожал как припадочный, бормоча:

— That's it, sir! Make that slanted-eyes bitch squeal!

Что-то надломилось внутри у Джуна. Ужас сменился яростью. Со звериным воплем он кинулся вперед, скрючив пальцы, как когти.

— Нет, Джун, нет! — кричала мама. Плевать! Он воткнет пальцы в эти голубые глаза, за кровоточащие глазницы стащит подонка с мамы!

Мэдзу, ощерясь, шагнул навстречу и коротко, без замаха ударил его кулаком в живот. На мгновение Джун разучился дышать. Он рухнул на пол, свернувшись калачиком, в животе билось раскаленное чугунное ядро. Прямо перед собой он увидел сверкающий ботинок Мэдзу: должно быть, всего несколько часов назад другой мальчишка, скорчившись в три погибели, надраивал этот ботинок до блеску.

— Бра-атик! — заверещала Юми, а мама закричала, извиваясь в руках лейтенанта:

— Не трогай моего ребенка, демон!

Джун ползком рванулся к ней, но еще один ботинок, на два размера больше и намного грязнее, пригвоздил его руку к полу. Подняв глаза, он сквозь слезы увидел акулью усмешку Годзу. Тот слегка повернул каблук, и мальчик закричал, чувствуя, как трещат тонкие косточки в ладони.

— Больно! Больно! Прошу, господин, не ломайте мне руку!

Великан поднял ногу и пинком отшвырнул его в угол. Юми с плачем кинулась к брату. Джун не обратил на нее внимания, он баюкал ноющую кисть. В голове стучало, во рту стоял железный привкус. Сквозь гул в ушах он слышал, как мама бормочет, содрогаясь от толчков:

— Что я наделала… Что я наделала…

Казалось, этому кошмару не будет конца. Мертвые друзья Джуна улыбались ему со стены. Где-то среди звезд криком заходился мертвый отец, а светловолосый дьявол все терзал и терзал маму. Он то кусал ее за груди, заставляя кричать, то покрывал поцелуями лицо и губы, кривящиеся от отвращения; то запрокидывался всем телом, поигрывая ее лодыжками, то снова наваливался и начинал долбить с утроенной силой, словно хотел переломить пополам, а она все повторяла будто в бреду: «Что я наделала, что я наделала…». Годзу и Мэдзу отбивали ритм кулаками по бедрам. Юми ревела без умолку, и истошным ором вторила ей крошка Акико.

— Джун! О! — простонала мама. — Джун, закрой се… О! сестре глаза! Что я наделала…

Он схватил визжащую Юми в охапку, закрыл глаза здоровой рукой. От сестренки пахло мочой. Она мотала головой, размазывая слезы по его ладони, но он держал крепко. А сам — смотрел. И больше всего на свете жалел, что «пикадон» не обратил его в горстку пепла.

— Look, guys! — захихикал Мэдзу гиеной. — How these little bastard look!

А может, так оно и есть? Может, он умер в тот день, и не американцы это, а самые настоящие черти-о́ни мучают его в аду? Но чем заслужил он такую муку? Что такого он сделал в жизни, чтобы видеть ЭТО?

Соломенные Волосы дергался все быстрее, все громче становились шлепки.

Точно! Он не помог тогда Юки-онне и ее дедушке. Его заботил только драгоценный пенал. И вот расплата!

Соломенные Волосы взвыл, уткнувшись лицом маме в шею, ни дать ни взять двухвостый кот-нэкомата, подмявший под себя жертву. Сделал еще несколько судорожных толчков, замер, охнув. Мама жалобно пискнула.

Американец перекатился на спину. Его обмякшая штуковина выскользнула из мамы и улеглась дохлым слизнем в гнезде курчавых золотистых волос — толстая, мокрая, блестящая. Перехватив взгляд Джуна, он прикрыл ее ладонью и вяло проговорил:

— Не завидуй, малыш.

Джун зажал рукою рот. Поздно — жгучая желчь хлынула сквозь пальцы. Рвотные судороги сотрясали его тощее тело, казалось, еще немного, и он исторгнет на пол собственный пустой желудок.

Мама лежала как брошенная кукла, раскинув руки и ноги. Лицо ее застыло, лишь чуть заметно дрожали губы. В уголке глаза набухла слезинка и покатилась по щеке.

Новая вспышка ослепила Джуна — Мэдзу запечатлел на фото мамину наготу. Затем он положил камеру и дрожащими руками стал расстегивать ремень.

Соломенные Волосы плавным кошачьим движением поднялся на ноги, подтянув штаны. Вразвалочку прошел к выходу, распахнул дверь и стал мочиться в темноту. Свежий ветерок снова ворвался в лачугу, разгоняя спертый тяжелый воздух, всколыхнул на стене рисунки. Высокий стройный силуэт американца маячил на фоне темного неба, струя переливчато журчала. Победитель метил свою территорию. Джун старался не смотреть на Мэдзу, влезшего на маму. Он смотрел только на эту прямую, надменную спину. И мысленно всаживал в нее нож.

Соломенные Волосы не спеша застегнул брюки, вдохнул полной грудью свежий ночной воздух и вернулся в лачугу. Остановился у стены, с интересом разглядывая рисунки Джуна, потом перевел взгляд на Мэдзу. Дела у того не ладились. Он сопел, кряхтел, толкался, помогая себе рукой — все без толку. На мамином лице застыло обреченное безразличие.

Офицер достал из нагрудного кармашка пачку сигарет «Peace». Сунул в рот одну, щелкнул зажигалкой. Пустил струйку дыма к потолочным брусьям и невозмутимо изрек:

— It seems that you will not be able to have a baby with her, Murphy.

— I've heard it happens because of radiation, — скорбно добавил Годзу. — Maybe you'll never get hard again…

Приподнявшись над мамой, Мэдзу повернулся к товарищам. На залитом потом лице дико сверкали белки глаз.

— Do you… really think so?..

— No. I think you've always been impotent, — осклабился Годзу. Акико, притихшая ненадолго, не нашла момента лучше, чтобы опять зайтись истошным криком.

— Somebody, SHUT HER MOUTH!!! — громче нее заорал рыжий американец. Он отпрянул от мамы, подтянул брюки, с ненавистью глядя на нее. — It's all your fault, you fucking bitch!

Здоровяк хлопнул его по плечу:

— Get off, my lad. Give way to a real man.

Он шагнул к маме, расстегивая штаны.

Увидев, что он для нее приготовил, она вздрогнула и сжала бедра.

Осклабившись, Годзу деловито схватил ее за колени, рывком развел их в стороны и втиснул между ними свою мускулистую тушу. Жалобный мамин вскрик не остановил его.

— OH YEAH! — проревел он, запрокинув голову. — OW! OH FUCK!

Мэдзу, сжимая кулаки, обшаривал дикими глазами лачугу. На его лице перекатывались желваки. Взгляд его остановился на кричащей Акико, губы вздернулись в злорадном оскале. Он метнулся вперед и выхватил ее из колыбельки.

— НЕТ! — закричал Джун, пытаясь встать.

Со звериным воем мама рванулась из-под великана. Тот обеими ручищами вцепился ей в горло, не переставая качать бедрами. Глаза мамы вылезли на лоб. Она хрипела, разевая рот, царапала запястья насильника, ее пятки судорожно скребли половицы, а Мэдзу уже поднимал Акико, примеряясь шваркнуть ее головой об стену.

Соломенные Волосы достал из кобуры полуавтоматический «кольт», со звонким щелчком передернул затвор.

Джун понял: это для них с Юми. Схватив сестренку в объятия, он накрыл ее своим телом, зажмурился. Она кряхтела, вырываясь, но он лишь крепче прижимал ее к себе, в любой момент ожидая услышать треск расколотого черепа Акико и грохот выстрелов, что свинцовым градом прошьют их тела насквозь. Они останутся лежать вчетвером на полу, истоптанном ногами чужеземных чертей, мертвые, изуродованные, как Рин, а те, утолив свою похоть и жажду крови, растворятся в ночи…

Выстрелов все не было.

Наконец, Джун решился открыть глаза.

Мэдзу замер с Акико на руках. Щеки его горели, кадык на тощей шее судорожно подрагивал, глаза выпучились, как у карпа — наверное, потому, что пистолетный ствол в руке офицера теперь упирался ему в висок, рядом с торчащим пунцовым ухом.

Никто не двигался с места. Казалось, само время замерло. Потом Годзу слегка ослабил хватку на мамином горле, а рыжий американец, сглотнув, выдавил:

— Sir, for God's sake… what are you doing?

— That's what I want to ask you, — Соломенные Волосы говорил тихо, с ласковым таким придыханием. — What the fuck are you doing?

— Come on, sir, — проговорил Мэдзу, — it's just a little Jap…

— It's a baby, Murphy, for fuck's sake! We don't kill children!

— Didn't the Japs kill them? — робко подал голос Годзу. — In China, in Korea…

— We're not Japs, — отрезал лейтенант. — We're Americans, damn it!

В душе Джуна всколыхнулась волной надежда. Он не понимал ни слова, но Соломенные Волосы заступился за них, никаких сомнений! Мальчик на четвереньках подполз к ногам офицера и зачастил, припадая лицом к полу:

— Господин, умоляю, пожалейте мою сестренку! Мы не сделали вам ничего плохого! Прошу вас, господин!

В лачуге повисла тишина. Даже Акико притихла в руках Мэдзу, будто поняла, что сейчас решается ее судьба.

— Отвали, щенок, — сказал Соломенные Волосы, опустив пистолет, и отпихнул мальчика ногой. Мэдзу, очевидно, воспринявший это как отмашку, снова стал поднимать Акико, но ствол «кольта» тут же снова нашел его висок.

— I'll blow your fucking brains out! — выплюнул Соломенные Волосы. — Put the baby down, Murphy. And you, Trout, let the woman go. The party is over.

— But, sir… — Великан нехотя разжал пальцы, позволив маме с хрипом втянуть в себя воздух. — I'm not finished with her yet!

— Finish with your hand. Now be a good boy, put on your pants and get out. That is an order.

Годзу медленно поднялся с распростертого маминого тела, застегнул брюки. Мэдзу опустил Акико в люльку (малышка тут же опять завопила), повернулся к командиру, собираясь что-то сказать — и тот огрел его по лицу стволом пистолета. Солдат отпрянул, вскрикнув, из рассеченной губы брызнула кровь.

— Consider it a health spanking, — сказал Соломенные Волосы. — Your Catholic mother will be grateful to me for that. Now get out, both of you!

Мэдзу схватил с пола камеру и вывалился из лачуги, зажимая рукой кровоточащий рот. Годзу поспешил за ним, опасливо поглядывая на разгневанного командира. Соломенные Волосы захлопнул за ними дверь, со скрипом вогнал пистолет в кобуру и повернулся к маме.

— Прошу прощения. Боюсь, мои люди слегка потеряли голову.

— Пожалуйста, — мама с трудом шевелила распухшими губами. — Мои дети хотят есть. Вы обещали…

Кривая усмешка прорезала лицо лейтенанта.

— Не спеши, бэби-сан. У нас вся ночь впереди. Становись на четвереньки.

Джун обнял Юми и закрыл ей глаза рукой.

Американец ушел на рассвете, оставив на полу скомканную банкноту в пятьдесят йен и брусок шоколада. Только когда за ним закрылась дверь, мама наконец дала волю слезам.

Юми вырвалась из рук брата и зареванной мордашкой уткнулась ей между искусанных грудей. Джун не сдвинулся с места. Юми не понимала, что с мамой сделали, а он понимал и не мог к ней прикоснуться, и ненавидел себя за это.

Американцы осквернили ее, как осквернили землю Хиросимы.

Взгляд его против воли упал между разведенных маминых бедер, на лепестки воспаленной, плоти в слипшихся волосах, из которых клейко сочилась белая слякоть. Мама, перехватив его взгляд, поспешно сдвинула ноги, но увиденное уже отпечаталось в его мозгу.

Значит, так оно происходит. Таким образом появились на свет и он, и Юми, и крошка Акико, и все-все люди на земле… Значит, нет в мире никакой красоты — лишь нутряная, животная мерзость.

Что-то дрогнуло в лице у мамы. Она поняла.

— Утром сходишь на рынок за молоком для Акико. — Голос ее звучал глухо, словно в рот набилась земля; так мог бы говорить призрак-юрэй. — И купи что-нибудь вкусное. А пока… пока у нас есть шок… ш-шоколад… — Она снова заплакала и крепче прижала к себе Юми.

Джун сидел у стены, глядя, как она подползает к очагу и разводит огонь. Американский шоколад тверд как камень, если не размягчить — останешься без зубов.

Подержав брусок у огня, мама разделила его на три части тем же ножом, которым чуть не отрезала себе грудь. Юми сразу накинулась на свою долю и стала грызть, как зверек. Джун сидел, оцепенело глядя на шоколад. Как он может есть этот коричневый, на дерьмо похожий комок, если тот стоил такую цену?

— Ешь, — тихо проговорила мама. — Тебе нужны силы.

Джун помотал головой.

— Ешь, я кому сказала!

Он бросил шоколад на пол и вытер руки о шорты. От оплеухи зазвенело в ушах. Юми скривила измазанный шоколадом ротик и захныкала.

— Ненавижу! — выкрикнул Джун, давясь слезами. — Это ты их привела, ты! Как ты могла! Папа умер, а ты!

— Папа умер, — эхом отозвалась мама. — А мы живы. Живы!

— Ненавижу тебя! — Он сжал кулаки. — Ненавижу!

Глаза мамы сверкнули:

— Можешь ненавидеть, презирать, можешь не считать матерью, но умереть я тебе не дам! Ты будешь есть этот шоколад, даже если мне придется палкой затолкать его тебе в глотку! — Она залепила ему еще одну пощечину, схватила с пола оплывший комок и попыталась запихнуть ему в рот.

Джун ударил ее по руке:

— Ненавижу! Лучше б ты…

Он зажал рот ладонью, пораженный словами, которые чуть не сорвались с его языка. А потом разревелся. Он рыдал, и рыдала Юми, и верещала Акико в своей колыбельке, и мама, онемев на мгновение от этих невысказанных слов, уронила шоколад и тоже завыла, заскулила, тоненько, как обиженный ребенок, как побитый щенок, запрокинув голову к потолку и зажав руки между коленей.

Джун схватил ее в объятия, и забыв про отвращение, стал целовать соленое от слез, оскверненное поцелуями американцев лицо, шепча:

— Мамочка, прости, прости! Я съем, все до крошечки съем, и на рынок пойду, прости меня, мамочка!

Схватил бесформенный комок с пола и запихнул в рот.

«Секретное оружие Гитлера» отдавало на вкус прелой картошкой.

Пятьдесят йен — это жить две недели. Это молоко для Акико, лапша и рисовые колобки, которые так любит Юми. Это приятная наполненность в животе и тошнотворная, сосущая пустота в груди.

Он сидел над рекой с карандашом и бумагой в руках, скрестив ноги и положив рядом с собою пенал. Он хотел нарисовать… да что угодно. Погрузиться в фантазию, чтобы не стояла перед глазами мама, голая, распятая, раскрытая, стонущая под тяжестью потных тел, мокрая от пота, исходящая между ног белой слякотью. Чтобы не звучали в голове страшные слова, чуть не сорвавшиеся с его языка.

Может, нарисовать ад, как Ёсихидэ? И чтоб там настоящие о́ни-черти своими шипастыми палицами-канабо дробили кости американцам?

Но он не мог. Даже в отблесках адского пламени, даже в мускулистых фигурах чертей должна быть какая-то красота; а красоты в мире не существует.

Джун долго сидел, слушая тишину и глядя, как солнце рябит в воде. Глаза у него были совершенно пустые. Потом он порвал листок в клочья и спокойно смотрел, как они снежными хлопьями осыпаются в воду и Ота несёт их прочь.

Раз нет в мире красоты, то и в рисунках нет никакого смысла. Они все — обман, такой же, как великая непобедимая Япония, как то, что Император ведет свой род от богини Аматэрасу, как все, что в школе рассказывали. Иллюзия, чтобы дурить голову простакам, набор бестолковых мазков и линий, напрасная трата времени и бумаги, которой можно было бы, например, вытереть задницу или взять жирный пирожок.

Он аккуратно вернул карандаш к остальным и захлопнул крышку пенала, того самого пенала, за который так отчаянно цеплялся в огненном аду меньше года назад. Взвесил в руке, зло усмехнулся и с размаху запулил его в реку.

ПЛЮХ! Только круги по воде пошли.

6. Атомный Демон

Тело отца Рин, старика Аоки, обнаружил Ясима Тэцуо, сын военного летчика, бывший кадет, круглый отличник и чемпион префектуры по йайдо, а ныне — уличный бандит, печально известный всей Хиросиме.

Отца Тэцуо сбили над заливом. От его дома осталась только опорная стена. От матери и сестры — черные тени на ней. Меньше чем за год мальчик из хорошей семьи превратился в отъявленного разбойника. Поговаривали, что даже якудза, под которыми бегали все малолетние преступники, бродяжки и попрошайки, не рискуют взять Тэцуо в оборот. Ясима брал что хотел и ни с кем не делился, кроме Одноглазого Горо и его брата Кенты, своих дружков. И уже мало кто помнил, что год назад этот юноша опубликовал в литературном разделе «Тюгоку Симбун» рассказ «Патриот», прогремевший на всю страну, а было тогда Тэцуо всего-то пятнадцать лет.

А вот Джун помнил об этом, потому что учитель Такамура однажды пригласил Тэцуо в школу прочесть свой рассказ младшеклассникам. Тэцуо явился, высокий, стройный, безупречно изящный в каждом движении — воплощенный идеал кодекса Бусидо, и девчонки, глядя на него, от восторга пищали, а мальчишки смотрели как на божество. Он не читал — декламировал по памяти, и Джун, вместе с папой зачитавший «Патриота» до дыр, мог поклясться, что Тэцуо не ошибся ни в одной строчке. И как он декламировал! Голос его то струился ручьем, то гремел канонадой; слушая, как капитан Фудзивара и его возлюбленная Сатоми совершают сэппуку во славу Императора, ученики плакали не таясь. Даже у старого учителя на глазах блестели слезы.

Джун не плакал — его эмоции нашли другой выход. Он внимал гипнотическому голосу Ясимы, а тем временем рука его будто сама собой набросала в тетрадке красавца-капитана, сочиняющего свое предсмертное стихотворение, и невесту, с нежной улыбкой прильнувшую к его плечу.

После того, как Тэцуо закончил, ученики засыпали его вопросами. Джун, набравшись духу, молча протолкался сквозь толпу одноклассников и протянул ему свою работу.

Тэцуо долго смотрел на рисунок, ничего не говоря. Сердце Джуна упало. Если человек, написавший такой рассказ, останется недоволен, он сам вспорет себе живот!

Наконец, Ясима дружелюбно спросил:

— Как тебя звать?

Джун не мог ответить: слова застряли в горле, лицо пылало. За него наперебой загалдели одноклассники:

— Это Джун, Серизава Джун!

— Он художник! — (А то Ясима не догадался бы.)

— Он чокнутый!

— Сам ты чокнутый, да к тому же дурак!

— Ай да Серизава!

Тэцуо снова посмотрел на рисунок и лукаво спросил:

— Ты залез ко мне в голову, Серизава Джун?

Джун залился краской и отвесил такой поклон, что чуть не ткнулся носом Ясиме в ботинки. Лучшей похвалы своему таланту он в жизни не слышал! Дома он поделился радостью с отцом, и тот тоже пришел в восторг.

— Как война закончится, быть этому парню большим писателем, — произнес папа дрожащим голосом, — и когда он выпустит свою первую книгу, художником в ней будет Серизава Джун, сын Киёси! А я тогда соберу трамвайщиков со всего города за бутылочкой доброго сакэ, покажу им эту книгу и скажу: это нарисовал мой сын!

Он смахнул мизинцем слезу и так сдавил Джуна в объятиях, что у того затрещали кости.

Но к тому времени, как Джун во второй раз встретился с Тэцуо, папы уже не было на свете.

В тот январский вечер бушевала метель, и Джун, возвращаясь из города, завернул на мост, чтобы погреться у костра, который Кента и Горо развели в железной бочке. У огня собралось несколько других ребят. Пламя трепетало и потрескивало на ветру, поземка с воем вилась у ног продрогших детей. Кента, скаля в ухмылке кривые зубы, заигрывал с Рин, которая, должно быть, только что вернулась с одного из своих «свиданий»; она глупо хихикала, а спиртным от нее разило так, что глаза слезились, того гляди полыхнет от случайной искры. Одноглазый Горо отвернулся к реке, пряча правую половину лица, похожую на вскипевшую яичницу; дыру на месте вытекшего глаза скрывала черная повязка. И там же, у костра, протянув к огню руки с длинными изящными пальцами, стоял Тэцуо, как будто ничуть не изменившийся. Джун смотрел на него, не веря своим глазам, но Тэцуо не видел его: насмешливо выгнув бровь, он глядел на хохочущую пьяную Рин, но насмешка в его взгляде была исполнена нежности, и когда ребята стали расходиться, он подошел к Рин, оттерев Кенту, протянул ей руку и что-то сказал. Рин в ответ звучно икнула, Тэцуо засмеялся, и оба растворились в метели.

При всей благодарности к Рин Джун не мог не отметить, что она мало похожа на идеал японской девушки, достойной Тэцуо. А еще его больно кольнуло, что Ясима не обратил на него никакого внимания, будто не узнал даже.

О, если бы стать таким же сильным, дерзким, отчаянным, как Ясима! Тогда маме и Юми никогда бы не пришлось голодать!

Тэцуо так больше и не перекинулся с ним ни единым словом, но однажды, проходя мимо его лачуги, остановился поболтать с Юми, игравшей у крыльца, и подарил ей бумажного журавлика. Юми потом страшно задирала нос, а Джун решил, что в железной груди Ясимы по-прежнему бьется живое сердце, несмотря на жуткие слухи, которые о нем ходили.

Когда убили Рин, именно Тэцуо взял на себя заботу о ее слепом отце. Раз в несколько дней он наведывался к старику, приносил продукты (добытые, увы, не совсем законным путем), слушал горькие жалобы и как мог старался утешить. Какой-то доброхот просветил господина Аоки, что его дочь зарабатывала на хлеб отнюдь не руками; Тэцуо вытащил доброхота из дома и жестоко избил на глазах его жены и детей, пообещав в следующий раз отрезать язык.

Несмотря на заботу Ясимы, господин Аоки угасал на глазах, и мало кто сомневался, что к концу года они с дочкой снова будут вместе. Тем не менее, он, видимо, решил поторопить события, и Тэцуо, в очередной раз зашедший его проведать, обнаружил старика в луже свернувшейся крови. В иссохшей руке господин Аоки сжимал кухонный нож, которым, без сомнения, и перерезал себе горло от уха до уха. Откуда только силы взялись!

Тэцуо выскочил из лачуги как ошпаренный и принялся колотить во все двери, крича:

— Эй, все сюда! Старик Аоки покончил с собой!

Собралась толпа, кто-то привел полицию. Старика увезли в один из городских моргов, где не так давно он сам под присмотром инспектора и нескольких чиновников дрожащими пальцами ощупывал изуродованное лицо своей дочери. Никто не знал, кто взял на себя расходы на кремацию и взял ли вообще; родных у Аоки, скорее всего, не осталось. Старик и его дочь канули в никуда, как бесчисленное множество других жителей Хиросимы, как большинство жертв любой войны.

Страшная смерть господина Аоки и близко не наделала столько шума, как известие о том, что госпожа Серизава… да-да, вы ее знаете, сколотила конуру на отшибе, чтоб за землю не платить, хитрая какая… пошла по стопам покойной Рин. Госпожа Мацумото в окно видела, как госпожа Серизава вела янки к себе домой, их было трое, подумать только! Вон, кстати, сынок ее, Джун, видите, у водокачки, умывает Юми-тян? Такой хороший, заботливый мальчик, говорят, рисует неплохо, а мать…

Шу-шу-шу. Змеиное шипение. Шорох перебираемых костей.

— Госпожа Серизава, слышали? Совсем опустилась, бедная: отдалась американцам за горстку риса!

— Я слышала, что за деньги, госпожа Мацумото…

— Ах, милая, какая разница! Ведь эти люди ее мужа убили. Я уж не говорю о том, какой они подняли тарарам в нашем квартале! Мой Сетаро всю ночь проплакал.

— Нынче многие идут на такое.

— То девчонки. Но взрослая женщина, мать!

— Говорят, она якшалась с бедняжкой Рин…

— Вот уж верно сказано, с кем поведешься!

Юми как-то спросила Джуна:

— Братик, а кто такая шлюха?

— Это ужасное слово! Где ты его слышала?

— Мияко и Тигуса сказали, что им нельзя со мной играть, потому что наша мама — шлюха.

Джун сжал кулаки.

— Ну так и не играй с ними! У нас лучшая мама на свете, ясно? А твои Мияко и Тигуса просто дуры.

— А с кем же я тогда буду играть? — надулась Юми.

— Можешь играть со мной.

— Ну нет, ты не уме-ешь!

То, что взрослые говорили шепотом или вполголоса, дети кричали во всеуслышанье.

— Серизава! Эй, Серизава, сын шлюхи!

— Серизава, нарисуй мне американца!

— Сколько стоит ночь с вашей мамочкой, Серизава?

— Эй, Юми-тян! Я слыхал, ты мечтаешь продолжить семейное дело, когда вырастешь?

Вслед за насмешками летели камни и комья грязи. Особенно старались Кента и Горо. Больше всего ранило Джуна то, что с ними всегда был Тэцуо, и хотя сам он ни разу не принял участия в травле, но и остановить дружков не пытался. Как будто ему плевать.

Чего они прицепились? Из-за того, что мама разок отдалась американцам, которые убили их родных и сожгли их дома? Но Рин делала это постоянно, а Тэцуо стоял за нее горой…

— …Братик, почему нас больше никто не любит?

«За то, что мама превыше всего ставит жизнь, — подумал он. — За то, что мы с Акико и Юми ей дороже чести». А вслух сказал:

— Они просто дураки. Не обращай внимания.

Он почти перестал выходить из дома, но за молоком для Акико все равно приходилось бегать — у мамы оно так и не появилось.

— Это все из-за проклятого «пикадона», — сказала она однажды. — Эти дьяволы чем-то нас отравили.

В городе Джуну случалось натыкаться на американцев; при виде их ноги наливались слабостью, а сердце подскакивало к самому горлу. Однажды, проходя мимо банка «Сумитомо», он увидел двух солдат; на гранитных ступенях крыльца отпечаталась тень человека, застигнутого «пикадоном», и американцы, скаля великолепные белые зубы, по очереди фотографировались с черным печальным призраком: «Cheese!». На мальчика накатила такая волна дурноты, что он опустился на колени, упершись рукой в оплавленный асфальт. Один из солдат склонился над ним и дружелюбно спросил:

— Hey, kid, are you okay?

Джун плюнул в него, попав на лацкан мундира. Американец отпрянул:

— You little bastard!

Он хотел дать наглецу пинка, но другой солдат, тот, что фотографировал, поймал его за локоть:

— Come on, Jimmy! It's just a poor sick kid. Maybe his mother or father is there on the steps… Leave him alone.

Солдаты ушли, не тронув Джуна. Но в тот же день, когда он возвращался домой, его подкараулили Кента и Горо, затащили под мост, где уже ждал Тэцуо, и набросились с кулаками.

Они били безжалостно, до слез, до истошного крика; били кулаками, ногами и палками, били в живот, в пах, по голове и по ребрам, таскали за волосы, валяли в грязи и горстями запихивали в рот землю, смеясь от восторга. Они были крепкие парни, сыновья рыбака, привыкшие тянуть из реки тяжелые неводы, их руки бугрились мышцами, а кулаки лупили как молоты, но Джун не просил пощады. Выл, корчился, но не просил. И пока оставались силы, размахивал кулаками, царапался и кусался. Он уже не боялся повредить руки. Все это время Тэцуо стоял у опоры моста и с каким-то странным, болезненным интересом смотрел, как мальчик, который однажды залез к нему в голову, корчится на земле, обливаясь слезами и кровью. Джуну хотелось крикнуть «Тэцуо, разве ты не помнишь меня?», но он боялся в ответ услышать: «Помню. И что?»

В конце концов, они ушли, оставив его лежать на земле. Он сам не помнил, как добрался до дома. Мама, увидев его, пришла в ярость.

— Кто? — вопрошала она, прикладывая к его распухшему, окровавленному лицу мокрое полотенце. — Кто это сделал, я тебя спрашиваю? Отвечай!

Он стиснул зубы и молчал.

Проклиная все на свете, она содрала с него грязное изодранное тряпье и ушла стирать в реке. Джун голышом свернулся на тюфяке, пытаясь представить, что вернулся в мамин живот. Там, в теплой и мягкой мгле, нет ни горя, ни боли, ни унижений, лишь стук собственного сердца, бьющегося с маминым в унисон.

— Братик! Бра-а-атик! Ты обещал, что будешь со мной игра-ать! — Юми дергала его за волосы, шлепала ладошками по щекам и толкала ножкой в зад.

Джун лежал как мертвый.

— Братик! Нарисуй мне принцессу Кагуя!

— Я больше не рисую. Оставь меня в покое.

Сестренка хныкала, но ее слезы больше не трогали сердце Джуна. Чего ей от него надо, если он даже еще не родился?

Май выдался по-летнему жарким. Раскаленное небо сочилось зноем, и Хиросиме, лишившаяся домов и деревьев, было нечем укрыться. Ветерок, гуляющий над развалинами, приносил вместо облегчения удушливый запах; город теней смердел гниющей плотью. В больницах, банках и департаментах, уцелевших после взрыва, старались лишний раз не открывать окон, а прохожие повязывали лица мокрыми платками.

Черный рынок раздирала война якудза: западной частью заправлял клан Ямамори, восточную подмяла семья Дои. Для торгового люда никакой разницы не было — те и другие драли семь шкур. Но не из-за них торговые ряды уже несколько дней гудели, как потревоженный улей. Преодолев девять кругов бюрократического ада, «Тюгоку Симбун» наконец разродилась статьей о жестоком убийстве своего сотрудника Синдзабуро. По слухам, публикацию задерживал лично генерал Макартур, желавший убедиться, что в ней нет никаких намеков на причастность к злодеянию американских солдат. Теперь запоздалую новость обсуждал весь город. Убийцу окрестили Атомным Демоном (слово «атомный» было теперь в большой моде) и говорили о нем с суеверным придыханием.

Пробиваясь в гудящей жаркой толчее, давясь вонью протухшей рыбы и прокисшего молока, Джун ловил обрывки разговоров, догадок, слухов и домыслов. Женщины поминали злодея вполголоса, прикрывая ладонью рот, будто боялись, что Атомный Демон услышит. Мужчины, сгрудившись вокруг огромных котлов, где шкворчали в масле свиные головы, наполнявшие воздух едким чадом, гомонили, как стая чаек. Все три жертвы забиты мечом! Безумный ветеран? Американцы? Да ведь Синдзабуро им прислуживал, как собака!

Невозмутимые крепыши в темных очках и дорогих костюмах рассекали людское море подобно стае акул, и там, где они проходили, болтовня сразу обрывалась, чтобы с новой силой вспыхнуть, как только они растворялись в толпе.

Говорю вам, это они, якудза! Да какие якудза, болван? Охота им настраивать против себя янки! Сам болван! А может, ты всех и убил? Ха-ха-ха!

— Атомный Демон… Атомный Демон… — неслось по рядам.

Обессиленный, Джун возвращался домой, отдавал маме покупки и валился на тюфяк. Рисунки смотрели на него со стены — издевательское напоминание о навсегда утраченном даре. Ночами являлся отец. Возникал в темноте у изножья постели, окутанный серебряной дымкой, и смотрел на Джуна грустно мерцающими глазами.

— Я плохой сын, — говорил ему Джун. — Не могу ни обеспечить семью, ни защитить маму, ни даже картинку нарисовать. Зачем только я появился на свет?

Отец со слезами на глазах качал головой, протягивал руки, но Джун был непреклонен:

— Я никчемный человек и никогда не стану художником. Почему я не сгорел с тобой в тот день, вместо того, чтобы позорить тебя?

И с тихим вздохом отец растворялся в воздухе, оставляя лишь пряди серебряного дыма.

Все чаще Джуна посещали о самоубийстве. Не таком грязном, какое совершил папа Рин, а как у Тэцуо в «Патриоте»: усевшись на коленях, приспустить штаны, вонзить нож в левое подреберье и рвануть слева направо, выпуская на волю дымящиеся кишки. Если верить рассказу Ясимы, такая смерть столь же прекрасна, сколь и мучительна. Только нужен толковый кайсяку, человек, который отрубит тебе голову до того, как боль станет невыносимой. Об этой услуге Джун, пожалуй, попросил бы самого Тэцуо. Тот наверняка снова зауважал бы его…

Жаль, что у Тэцуо нет меча.

Да и кто будет бегать за молоком для Акико, если Джуну отрубят голову?

Акико последнее время хандрила, словно заразившись тоской от брата. Вроде и молока у нее было теперь хоть залейся, но сосала она неохотно и почти все время спала. Лиловых пятен на ее щечках прибавилось, а когда мама купала сестренку, Джун видел, что таинственная сыпь расползлась по всему ее тщедушному тельцу.

Впрочем, сыпь — это ерунда. От сыпи же не умирают, да?

Куда сильнее пугало то, что деньги американца подходили к концу.

Что будет делать мама, когда они иссякнут?

На рынке сегодня было особенно шумно. Торговец, у которого Джун хотел купить молока, как видно, считал своим долгом обсудить Атомного Демона с каждым, кто сунется к его лотку. Там уже собралась толпа слушателей, и Джуну пришлось буквально вкручиваться в нее, задыхаясь от запаха потных немытых тел. Он протянул деньги, но лоточник не обратил внимания, поглощенный рассказом.

— …прямо в доме Атомный Демон его и настиг! — Лоточник рассек воздух взмахом ладони. В толпе прокатился испуганный вздох. — Распластал как свинью и башку с плеч! И девке пан-пан, что с ним была, тоже!

Джун содрогнулся, хоть и слышал эти подробности уже не раз. Как ни гадок был ему Синдзабуро, такой участи он не заслуживал. И никто не заслуживал, разве только американцы.

— Та, другая девица, тоже вроде была пан-пан, — заметила пожилая дама, прижимающая к боку сумку, набитую бататами, такими розовыми и крупными, что от одного взгляда на них в животе урчало и рот истекал слюной. Джун подумал, не стянуть ли пару клубней, но решил, что риск слишком велик. В такой толкучке не улизнешь.

— На гулящих девок этот Демон охотится! — загомонили в толпе. — Значит, порядочным людям он не страшен.

— Хорошо бы еще за бураку[2] взялся! Они последнее время забыли совсем свое место.

— Ну да, не страшен! А журналист?

— Угодил просто под горячую руку…

— Это Синдзабуро-то порядочный? — хохотнул лоточник, достав из-под прилавка полотенце и вытирая вспотевший лоб. — А почитайте, что он писал про нашу армию! Резня в Нанкине! Какие-то заморенные корейские шлюхи! Извиняться мы должны перед этими… — он оттянул пальцами уголки глаз, превратив их в щелочки. — Надо думать, за то, что понастроили им железных дорог, больниц и школ! Каково нашим бойцам, вернувшись домой, читать о себе такое, да смотреть, как наши их жены, сестры и дочери врагов ублажают? Вот и взялся кто-то из них за меч…

— Да мечи-то все давно изъяли! — заметил кто-то.

— Не все, как видно! Вот ей-же-ей, — торговец хватил кулаком по прилавку, на что батарея бутылок отозвалась испуганным звоном, — будь у меня меч, так бы сам и порубал скотину в куски!

Толпа одобрительно загудела.

Джун засопел от злости. Этот человек говорил о Рин, о его маме, а остальные горячо поддерживали его! Он хотел выкрикнуть лоточнику все, что о нем думает, но его опередил изможденный мужчина со впалыми слезящимися глазами и лицом, похожим на обтянутый кожей череп.

— Проклятье! Когда ж вы уйметесь, сволочи? Война давно проиграна! — Он схватил лоточника за грудки и принялся бешено трясти.

В толпе ахнули. Лоточник испуганно заголосил, замахал руками и смел бутылки с прилавка. Они посыпались на землю и разлетелись вдребезги, забрызгав ноги покупателей молоком вперемешку с осколками. Поднялся возмущенный рев. Толпа на мгновение отпрянула и снова ломанулась вперед. Деревянные подошвы мешали с грязью молочно-стеклянное крошево. Несколько рук вцепились в обезумевшего мужчину, а он все вопил:

— Из-за вас наш город превратился в свалку! Из-за вас моя жена гниет сейчас заживо! Будьте навеки прокляты!

Джун воспользовался суматохой, чтобы цапнуть у людей из-под ног одну из уцелевших бутылок и смыться не заплатив. Плевать, если в следующей жизни он станет за это крысой. В нынешней каждая йена на счету.

Он решил срезать через разрушенный квартал. Приходилось спешить: свинцовые тучи поглотили солнце и в любой момент грозились прорваться дождем. Не хватало только вымокнуть и простудиться — любая болячка, даже самая легкая, теперь надолго выводила его из строя.

Пробираясь через груды битого кирпича среди уцелевших стен, он мрачно подумал, что уже не помнит, каково это — ощущать себя здоровым и сильным. Он превратился в тень самого себя. Яд бомбы проник в него, ничего не попишешь.

Ему пришлось остановиться, чтобы перевести дух. В изжелта-сером свете, сочившемся сквозь пелену туч, сиротливо торчали покосившиеся обугленные столбы. Набирающий силу ветер свистел в руинах, катая от стены к стене рваный зонтик. Все сколь-нибудь ценное, вплоть до чугунных ванн, давно откопали охотники за сокровищами, лишь никому не нужное барахло напоминало, что когда-то здесь жили люди.

— Серизава! Эй, Серизава!

Ноги Джуна налились слабостью, сердце екнуло. Обернувшись, он увидел Тэцуо, небрежно прислонившегося к кирпичной стене. На его жилистом худом теле висел порядком потрепанный черный гакуран, на ногах красовались тяжелые армейские ботинки, в пальцах дымилась сигарета. Щелчком отправив ее в полет, он крикнул:

— Серизава! Иди сюда!

Джун непроизвольно шагнул к нему, но остановился. И вовремя: в проломе стены показалась физиономия Горо, похожая на морду рептилии с черной резиновой нашлепкой на месте правого глаза. Он вылез из дыры, потянулся, сцепив руки над головой, словно хотел размять пальцы перед работой. И Джун слишком хорошо знал, что это за работа.

Он попятился, развернулся и бросился наутек.

Из-за стены выскочил Кента и рванул наперерез.

Все происходило как в страшном сне. Джун петлял как заяц, спотыкаясь на обломках, сердце бешено колотилось, воздуха не хватало, а топот за спиной неумолимо приближался. Пальцы Горо мазнули его по скользкой от пота шее, царапнув отросшими ногтями кожу. По-девчачьи взвизгнув, Джун метнулся вправо, споткнулся о помятое жестяное ведро и грохнулся на живот, ободрав коленки и локти и больно прикусив щеку. Бутылка лопнула под его телом, и осколки впились в грудь. Молоко пропитало майку.

Это потому что я его стырил, успел подумать Джун. Потом Кента навалился на него, еще глубже вгоняя осколки в ребра, и все мысли вылетели из головы. Заорав, Джун ткнул через плечо зазубренным горлышком бутылки, надеясь попасть врагу в лицо, но Кента перехватил его руку и заломил за спину. Горлышко упало на землю.

— Говори, — пропыхтел Кента, рывком подняв его на ноги, — моя мама — шлюха!

— Твоя мама — шлюха!

Кулак Горо впечатался Джуну в зубы. В голове сверкнуло, слезы брызнули из глаз. Следующий удар расквасил нос. Джун забился в лапах Кенты, захлебываясь кровью.

— Сволочи! Трусы! — вопил он. — Двое на одного! Чтоб вы сдохли, ублюдки! — Он выбросил свободную руку, пытаясь вцепиться в изуродованное лицо своего мучителя. Пальцы зацепили резиновую тесемку, и повязка отлетела, открыв пустую глазницу — розовую дыру, обметанную по краям коркой засохшего гноя.

Рубцы на лице Одноглазого побагровели. Подхватив с земли ведро, он нахлобучил его Джуну на голову и тут же зарядил ему кулаком в пах. Жестяные стенки ведра превратили крик мальчика в оглушительный рев. Он выгнулся в руках Кенты, но второй удар заставил его сложиться пополам.

Кента отпустил его, и Джун рухнул наземь, ударившись ведром об обломок кирпича. Голова наполнилась колокольным гулом.

Кента ухватил его за локти и снова поднял на ноги. Ведро свалилось, и Джун принялся жадно глотать воздух. Нос пульсировал болью, в голове шумело, болела прикушенная щека. Боль ворочалась внизу живота, посылая волны тошноты в желудок. Сквозь слезы он увидел как Тэцуо отлепился от стены и вразвалочку, руки в карманах, направился к нему. Под его ногами хрустела кирпичная крошка.

Остановившись перед Джуном, он сунул руку за полу гакурана и вытащил нож-айкути. Лезвие сверкнуло в грозовых сумерках. Этим ножом Тэцуо, по слухам, вырезал свое имя (哲夫) на лбу юного карманника, отказавшегося отстегнуть ему часть улова.

— Хочешь умереть, Серизава? — спросил он ласково. Острие ножа кольнуло мальчика в ложбинку между ключицами.

Втянув кровь из носа, Джун из последних сил плюнул в красивое лицо Ясимы. Кровяной сгусток повис на его щеке и не было на свете приятнее зрелища.

— Ах ты тварь! — взревел Кента, а Горо молча вогнал кулак Джуну в живот. Но Тэцуо, железный человек, даже не дрогнул, лишь глаза его на мгновение широко раскрылись. Джун ждал, задыхаясь, что нож в руке Ясимы вскроет ему глотку одним неуловимым движением.

Тэцуо спокойно достал из кармана платок, вытер плевок со щеки и промолвил:

— А ты хорош, Серизава. Отчаянный. Отпустите его!

Кента с явной неохотой разжал руки. Джун повалился на четвереньки. Горо, зажимая рукой глазницу, занес ногу, чтобы наподдать ему напоследок по ребрам, но Тэцуо спокойно сказал:

— Опусти ногу, болван, не то лишишься второго глаза.

— Но... — начал Горо.

Тэцуо задумчиво погладил подушечкой большого пальца лезвие ножа. Горо зарычал по-собачьи, скаля кривые зубы. Рука его метнулась к чехлу на поясе и вытащила небольшой разделочный нож.

— Ну, — спокойно сказал Тэцуо, глядя ему в лицо. Стальное жало качнулось в его руке, словно выбирая, куда вонзиться.

Плечи Горо поникли. Он вогнал нож обратно в чехол и пробормотал:

— Извини, босс. Как скажешь.

— Принято, — милостиво кивнул Ясима. — А теперь уматывайте.

Кента взял Горо за плечо и потянул назад. Тот в последний раз с ненавистью взглянул на Джуна единственным глазом и поплелся за братом.

Как только они скрылись из виду, Тэцуо присел на корточки перед Джуном. Нож по-прежнему поблескивал у него в руке. Он протянул Джуну платок, но мальчик мотнул головой и оттолкнул его руку.

— Бери, не стесняйся. Там только твои слюни.

Джун взял платок, промокнул кровоточащий рот. Тэцуо распрямился и протянул ему руку. Джун выхаркнул сгусток крови и со стоном поднялся сам. Тэцуо одобрительно хмыкнул.

— Ты мне действительно нравишься, Серизава. Может, ты и похож на девчонку, но стержень у тебя есть. Ничего, что твоя мать спит с американцами.

Джун не чувствовал в себе никакого стержня. Разбитая статуэтка, которая от следующего удара разлетится вдребезги — вот он кто. Плевать! Посмотрев Тэцуо в лицо, он отчеканил:

— Не смей говорить про мою мать, Ясима! Иначе…

— Иначе что? — усмехнулся Тэцуо. — Опять плюнешь? Карикатуру на меня нарисуешь? Брось, Серизава. Я не враг тебе.

— Ты… ты позволил им меня избивать! Оскорблять мою маму! — Джун задыхался от обиды. — Ты такой же, как они!

— Да, — кивнул Тэцуо. — Я такой же, как они. И ты такой же. Тебе нечего терять, как и нам. Американцы отняли у нас все. Мы все четверо можем стать братьями, Серизава.

Меньше всего на свете Джун хотел стать братом Кенте и Горо… но Тэцуо по-прежнему внушал ему восхищение, несмотря ни на что. Когда он протянул руку, мальчик робко пожал ее, хоть и боялся, что Тэцуо дернет его на себя и всадит нож в печень.

Лицо Тэцуо озарилось улыбкой — будто луч солнца блеснул в холодном оконном стекле.

— Хочешь, покажу тебе кое-что? — сказал он. — Если ты не трус.

Джун оглядел себя. Майка, изорванная осколками бутылки, висела на груди лоскутьями, кровь, смешавшаяся с молоком расплылась на ней розовыми разводами. Несколько осколков воткнулись в тело, он по одному выдернул их, шипя от боли. Из разрезов побежали горячие струйки.

— Я должен вернуться на рынок, — пробормотал он, прижимая к ранам платок Ясимы. — Акико осталась без молока.

Тэцуо положил руку с ножом ему на плечи. Он по-прежнему улыбался, но теперь в его улыбке сквозила угроза.

— Акико подождет, Серизава. Ты ведь не хочешь, чтоб я разозлился?

Выжженная пустошь, где когда-то стоял роскошный особняк Ясима, раскинулась под грозовым небом у подножия холма, густо поросшего зеленым мхом. Тучи сгустились, погрузив мир в серые сумерки. Кругом царила тишина, лишь свист ветра, да хруст битого стекла под ногами нарушали ее. Среди битого камня, лопнувших балок и обгоревших досок обильно проросли репьи, колосья мятлика качались на ветру. Одинокую стену опутали побеги вьюнка.

Тэцуо остановился перед стеной, осторожно раздвинул зеленые плети. Под ними застыли, склонясь друг к другу, две черные тени, большая и маленькая. Должно быть, взрыв застиг мать и дочь в цветнике: у маленькой тени в руке угадывалась тень садовой леечки. Большая тень тянула к ней руку, тени-пальцы навечно замерли в нескольких дюймах от головы маленькой, чтобы так никогда и не коснуться ее.

Склонившись в поклоне, Тэцуо молитвенно сложил руки.

— Здравствуй, мама! Здравствуй, Каори-тян! Это со мной Серизава Джун. Вы были бы рады познакомиться с ним.

Словно ледяной палец провел по спине Джуна, не пропустив ни одного позвонка. Горло сжалось от томительной жалости. Если бы мама и Юми превратились в подобные черные отпечатки, он, Джун, кричал бы, пока кровь горлом не хлынет. Тэцуо же смотрел на то, что осталось от его матери и сестры, без единой слезинки; скорбь его была безмолвной, возвышенной.

Протянув руку, он коснулся пальцами сперва большой, потом маленькой тени.

— Я боялся, что их смоет дождь, — сказал он. — Что они исчезнут и оставят меня совсем одного. Но они всегда здесь. Они поддерживают меня в моей борьбе.

— В какой борьбе?

Вместо ответа Тэцуо развернулся и зашагал в сторону холма, жестом велев Джуну следовать за ним.

Ветер крепчал, качая бурьян. Джун зябко растирал оголенные плечи, чувствуя, как кожу стягивают мурашки — не столько от порывов холодного ветра, сколько от страха.

Они остановились у подножия холма, густо заросшего мхом. Тэцуо провел рукой по склону и нашел едва заметную латунную скобу, торчащую прямо из земли. Ухватившись за нее, он со стоном потянул. Тяжелая дверь, замаскированная во мху, бесшумно поднялась, открыв квадратный черный проем, откуда сразу повеяло затхлостью. Низенькие бетонные ступеньки спускались во тьму.

— Давеча бродил тут один чудак, доктор Нагаока, так, вроде, его зовут. — Тэцуо повернулся к Джуну, отряхивая ладони. — Роется в обломках по всему городу, собирает барахло всякое, изучает тени. Я послал его к черту. Чего доброго, он бы стал колупать скребком маму с Каори-тян… а если б нашел папино убежище, мне пришлось бы воспользоваться ножом.

— Ты бы его убил? — с дрожью спросил Джун.

Тэцуо пожал плечами:

— А нечего всюду совать свой нос.

— Но из-за какого-то старого убежища…

— Отец не зря его сделал тайным, — сказал Тэцуо. — Он велел мне прятаться там, если янки придут, и продолжить войну. Он был настоящим самураем, мой папа.

Джун начал понимать, зачем Тэцуо показал ему убежище и почему называл братом. Ищет союзника?

— Мой папа был водителем трамвая, — сказал он. Сам не зная, зачем. Это прозвучало как вызов.

— Но американцы все равно убили его. Пришли и сожгли, вот так! — Тэцуо звонко щелкнул пальцами. — Это война, Серизава.

— Война закончилась.

— Это те слюнтяи решили, что она закончилась! — Глаза Ясимы горели фанатичным огнем. — Пока мы живы, пока у нас есть руки, ноги и зубы, чтобы вцепиться в горло врага, война продолжается!

— Ради чего? Нам уже не победить.

Тэцуо невесело усмехнулся.

— Так они и доберутся до тебя, Серизава. Уничтожив не тело, но дух. Убедят, что борьба лишена смысла, что они непобедимы, что жить можно только по их представлениям что хорошо, а что плохо! Они внушат нам чувство вины перед всем миром, незаметно подменят нашу культуру своей, научат стыдиться собственной истории и презирать традиции, набьют детям головы гуманистическими и пацифистскими бреднями, над которыми сами смеются! Они даже отстроят нам города, но гулять по их улицам будут ручные обезьянки-кривляки, рабски подражающие каждому жесту своих заокеанских хозяев. А помогут им в этом предатели, вроде Синдзабуро. Я слышал, ты беседовал с ним?

— Он просил рассказать про Рин… — пробормотал Джун.

— Больше не болтай с газетчиками, Серизава. Патриоты все по тюрьмам, остались только продажные борзописцы да прирожденные изменники, — уже спокойнее сказал Ясима. Подмигнув, он достал из кармана латунную зажигалку. — Хочешь посмотреть, что там внизу? Тебе понравится.

Джуну совершенно не хотелось спускаться под землю, но над головою угрожающе зарокотало и тяжелые капли дождя уже шелестели в траве. Он покорно последовал за Ясимой в темноту. На лестнице запах тления сделался так силен, что им можно было подавиться.

— Закрой дверь, — велел Тэцуо не оборачиваясь. Джун потянул за скобу на обратной стороне двери. Прежде, чем та захлопнулась, обрубив сумеречный свет, на землю с шипением обрушились струи дождя.

Тэцуо вручил ему зажигалку и спустился по лестнице. Джун высек язычок пламени и двинулся следом.

Ему в жизни не приходилось видеть такого основательного убежища. Не дыра в земле, обшитая досками и худо-бедно подпертая деревянными брусьями, а настоящий бункер, отделанный бетоном и стоивший, надо думать, немалых денег. Дрожащий свет озарил стеллажи с консервами, постель, разложенную у стены, на которой, судя по вмятине, спал Тэцуо, керосиновую лампу на столике… Сам Тэцуо уже сидел на корточках над каким-то длинным предметом, накрытым простыней. Очертания этого предмета подозрительно напоминали человеческое тело.

— Я привел тебя сюда, — сказал Ясима, — чтобы показать пример настоящего мужества.

Он взялся за край простыни и сдернул ее. Джун ахнул и отшатнулся к лестнице.

Под простыней на кафельном полу ничком распростерся скелет.

Он лежал, вывернув шею и уставясь зияющими глазницами в стену. Распяленные челюсти, казалось, кусают плитку, обгоревшие лохмотья мундира едва прикрывали голые кости. Левая рука, согнутая в локте, торчала паучьей лапой, уперев костяную ладонь в пол, правая, вытянутая вперед, покоилась на стальных ножнах меча син-гунто, словно мертвец из последних сил кому-то его протягивал.

— Кто это? — прошептал Джун.

— Скорее всего, кто-то из отцовских товарищей, иначе откуда ему было знать о нашем тайном убежище? — ответил Тэцуо. — Я назвал его капитаном Фудзиварой, в честь своего персонажа. Он умирал в темноте, один-одинешенек, крысы сточили его до костей, но меча из рук он не выпустил. Американцы не смогли наложить на его оружие свои грязные лапы!

Джун представил, как горящий человек врывается в бункер, захлопывает крышку, отсекая путь ревущему пламени, и валится на пол, воя от боли. Как корчится гигантским обожженным червяком, скрипит зубами и колотится лбом об пол, оставляя на кафеле лоскуты своей кожи, но упорно сжимает в кулаке меч. Как, обессилев, лежит в темноте, терзаемый жаждой, не в силах покинуть укрытия, ставшего ему могилой. Возможно, он был еще жив, когда крысы выскальзывали из вентиляционных отверстий и с писком стекались к нему, чтобы урвать кусок отравленной плоти и унести с собой…

А Тэцуо преспокойно спит рядом с его останками! Он даже не попытался уложить скелет чин по чину, сложив руки на груди.

Огонек погас, погрузив бункер во тьму. Тэцуо это как будто ничуть не смутило: должно быть, он наловчился видеть в темноте как кошка.

— Но… разве хорошо, что он лежит здесь? — спросил Джун с дрожью в голосе. — Почему ты не похоронишь его?

— С ним всегда можно поболтать, когда становится одиноко, — отозвался невидимый Тэцуо. — Он не отвечает, но оно и к лучшему. Спрашиваешь: «Вы не против, капитан, если я на одну ночь одолжу ваш клинок?» Ни разу не отказал. Ха-ха!

Сердце мальчика судорожно толкнулось в груди. Ему показалось, что бетонные стены наползают на него, угрожая раздавить. Голова закружилась, пол норовил уйти из-под ног. Уже привычный приступ тошнотворной слабости усугубился ужасом.

— Ты б-берешь его меч? Зачем?

Вместо ответа что-то тихо зашуршало в темноте. Джун чуть не намочил шорты. Смутное подозрение быстро перерастало в уверенность.

Кто-то на рынке сказал, что все мечи давно изъяли. И действительно, американцы ходили по домам, проверяя, не сберег ли кто меч — тут им здорово пригодились списки военнослужащих, уцелевшие в префектуре. Простые же граждане, обнаружив где-нибудь под завалами син-гунто (чаще всего вместе с останками владельца), спешили его сдать за вознаграждение, довольно, кстати, приличное. С той же целью сдавали и старинные катаны и вакидзаси, веками хранившиеся в семье как реликвия — голод оказался сильнее почитания предков. Словом, найти сейчас в Японии хоть самый завалящий меч было большой проблемой.

Однако Атомному Демону это каким-то образом удалось.

Джун отчаянно защелкал колесиком зажигалки. Шорох усилился, к нему прибавился тихий скрежет. Тэцуо? Или это мертвый капитан ползет к нему, сжимая в руке син-гунто?

Нет, капитан тут ни при чем. Это не он по ночам поднимается из бетонной могилы с мечом в руке. Атомный Демон — не призрак, не оживший мертвец, а человек из плоти и крови. Человек, жестоко убивший Рин. Которая нравилась Тэцуо. Но гуляла с американцами. Которые Тэцуо не нравятся. Так же, как не нравился ему Синдзабуро, на чем свет поносивший японских военных… одним из которых был отец Тэцуо.

— Ты знал Синдзабуро, ну, того журналиста? — выпалил Джун, продолжая сражаться с зажигалкой. Из темноты долетел сухой смешок.

— А как же! Приходил в том году снять меня для «Тюгоку». Сказал, что мой «Патриот» потряс его до печенок. Я даже тогда не поверил, уж больно скользкий тип. И шустрый. Ха-ха! Пришлось изрядно за ним побегать.

Джун заскулил. Перед его мысленным взором возникли мама, Юми и Акико. Акико плачет без молока, Юми изводит маму, поминутно спрашивая: «Братик скоро вернется?». И мама отвечает ей: «Скоро, маленькая, совсем скоро».

Только он, возможно, никогда не вернется. Он очутился в логове Атомного Демона, и глупая фантазия о том, чтобы Тэцуо отсек ему голову, того гляди обернется реальностью. Даже кишки себе выпускать не придется — Ясима охотно окажет ему такую любезность.

Язычок пламени наконец вспыхнул, выхватив Тэцуо из темноты. Он стоял прямо перед Джуном, держа син-гунто в руке.

Мальчик хотел закричать, но голоса не было. Тэцуо потянул меч из ножен. В свете зажигалки блеснуло холодом стальное лезвие, то, что кромсало Рин, беднягу Синдзабуро и неизвестную Джуну девушку, то, что сейчас отведает и его плоти.

— Как я с ним смотрюсь, Серизава? Таким мечом мой папа рубил головы и кишки выпускал врагам. Этот не хуже!

Слова доносились до Джуна как сквозь ватное одеяло. Зажигалка выскользнула из ослабевших пальцев и звонко стукнулась о кафель, продолжая гореть. Ноги подкосились. Последним, что он видел, прежде чем тьма поглотила его, был холодный блеск син-гунто.

7. Что с тобой сделали, Рин-тян?

…В то утро, твое последнее утро в этом мире, Тэцуо Ясима отвел тебя к сгоревшей вишне. Там, под сенью обугленных бесплодных ветвей, краснея и пряча глаза, он взял тебя за руку и произнес: «Ты мне нравишься, Рин».

Тебе самой нравится Тэцуо с его мужественным лицом и мускулистым подтянутым телом, Тэцуо, которому сам черт не брат — и все же ты со смехом сказала, что предпочитаешь американцев: у них по крайней мере есть деньги. Впервые на глазах Железного Тэцуо появились слезы. Он больше ни слова не произнес. Отвернулся, сжав кулаки, и бросился прочь.

Тебе тоже захотелось плакать, но ты раньше бы умерла, чем назвала ему истинную причину отказа.

А вечером ты ходила к офицерскому клубу, что открылся в бывшем кинотеатре «Суйсэн», и усатый майор с вислыми губами и глазами карпа, обливаясь потом, овладевал тобой сзади в сыром темном проулке, хлестал по щекам, дергал за волосы и называл «little bitch». Это ничего: ты зато поделилась с ним замечательной гонореей! А чтоб не так было противно, ты, упираясь ладонями в холодную стену, представляла на его месте Тэцуо.

У тебя до сих пор все болит внутри и шагая домой вдоль берега, ты по-утячьи расставляешь ноги, зато карман греют заветные бумажки, и ты думаешь, как обрадуется папа, услышав, что на фабрике тебе выдали премию. От фабрики, кстати, осталась одна труба, да и та наполовину разрушена. Бедный, слепой, наивный папа!

Ты останавливаешься у сгоревшей вишни, где утром встречалась с Тэцуо, и сквозь переплетение ее ветвей смотришь на звезды, булавочные проколы в черном бархате неба, которого папа никогда больше не увидит, даже если проживет сто лет (это вряд ли: за последние месяцы он почти облысел и редко встает с постели). Он следил за небом в тот день, шестого августа, и небо ответило ему огненной вспышкой, от которой папины глаза побелели, как вкрутую сваренное яйцо.

Звезды расплываются, размытые слезами. В то же время тебя переполняет безумное счастье от того, что ты способна их видеть. Оторваться бы от земли и взмыть туда, к звездам, оставив далеко-далеко внизу и разрушенный город, и жалкую лачугу, и злого усатого майора!

Поглощенная этой фантазией, ты ничего не замечаешь вокруг. Не видишь тень, возникшую из темноты, пока она не кидается в атаку. Ты оборачиваешься на скрип песка под тяжелыми башмаками — и видишь занесенный меч.

Ты вскидываешь руку навстречу летящей стали. Боли сперва не чувствуешь — лишь онемение от локтя до плеча, будто огрели палкой, вот только рука отлетает, вращаясь, в вихре кровавых брызг. Теплые капли окропляют тебе лицо, жгут глаза, становится солоно во рту. Смотришь на хлещущий кровью тупой обрубок, еще не сознавая, что это твоя рука, что от твоего тела, молодого, здорового (гонорея не в счет), тела, которое ты привыкла воспринимать как неделимое целое, отхватили кусок. А потом приходит чувство, будто к открытой ране приложили кусок льда, а с ним осознание. Открываешь рот, чтобы закричать, но не хватает воздуха, и ты судорожно ловишь, глотаешь его пересохшим ртом, а кровь барабанит по земле весенней капелью — и тут лезвие врезается тебе в лицо, рассекает глаз, переносицу, губы, десны, и вместо крика вылетает струя кровавой рвоты вперемешку с выбитыми зубами. Чувствуешь, как кровь льется в горло, слышишь треск — это клинок вошел в череп. За багровой вспышкой приходит темнота.

Лежишь в темноте. Тело как будто чужое, бестолковый кокон из плоти, и незримые нити, связывающие тебя с ней, лопаются одна за другой. Кровь клокочет в горле, нос забит будто горячей патокой. Ты не столько чувствуешь, сколько осознаешь твердость почвы под спиной и нежное касание холодного воздуха, когда тебе задирают юбку и стягивают по бедрам трусики. Раздвигают ноги. Шевеля рассеченными губами, ты пытаешься протестовать, но только выдуваешь кровавые пузыри.

А потом в тебя входит ледяная сталь. Тело пробивает мелкая дрожь. Ты выгибаешься мостиком и снова падаешь. Лезвие проникает все глубже, рассекая, раздирая, кромсая внутренности, вкручивается в матку и наконец вытягивается обратно с потоком крови, увитое обрывками кишок. Боль могла бы свести с ума, но ты скорее осознаешь ее, чем чувствуешь.

Сознание сжимается в крохотную, мерцающую точку. Как светлячок в ночи.

А потом гаснет.

8. Инь и Янь

— Так ты… действительно Атомный Демон? — тихонько спросил Джун. Он лежал под одеялом — раздетый донага и до скрипа отмытый, грудь перемотана крест-накрест чистыми бинтами, — и пытался понять, почему до сих пор жив.

— Вот же дурацкое прозвище, да? — Присев на край постели, Тэцуо обворожительно улыбнулся. — Как у супергероя в тупых американских комиксах. А впрочем, мне нравится.

Джун со стоном попытался сесть, но Тэцуо взял его за плечи и прижал к футону.

— Не спеши, голова закружится. Эти два придурка порядком тебя отделали. Я бы на твоем месте тут повалялся денек-другой.

— Сколько я здесь?

Тэцуо пожал плечами:

— Часов пять-шесть. Здоров ты спать! Даже не почувствовал, как я тебя мыл и перевязывал. А здорово получилось, да? Мама учила меня помогать раненым. Атомный Демон умеет не только резать, но и латать.

Ему действительно нравится это прозвище, с дрожью подумал Джун. От мысли, что Ясима своими кровавыми руками касался его тела, мальчика знобило.

Керосиновая лампа горела на столике, разгоняя мрак по углам. В ее сиянии Джун увидел, что Фудзивара-скелет снова накрыт простыней: хоть какое-то облегчение! У постели стоял железный тазик, в розовой от крови воде плавала тряпица, которой Тэцуо обмывал Джуна. Рядом лежала дорожная сумка. Что в ней, чья-то отрубленная голова?

— Пожалуйста, Тэцуо, отпусти меня домой. — Он не хотел показывать страха, но голос снова предательски дрогнул. — Я никому ничего не скажу, клянусь.

Тэцуо хмыкнул.

— Почему ты боишься меня, Серизава?

— Рин… ты убил Рин…

— И Синдзабуро, и всех остальных. А еще за молоком сгонял для твоей сестренки. И вот, — Тэцуо полез в сумку и с гордостью предъявил свежую пару шорт и белоснежную майку, — сменял на твое рванье. Торговец, конечно, не хотел менять приличную одежку на половые тряпки, но я убеждать умею. Знай он, что говорит с самим Атомным Демоном, вообще наложил бы в штаны! Ну чего ты дрожишь? — добавил он ласково. — Стал бы я о тебе заботиться, чтобы прикончить?

Джун пробормотал еле слышно:

— Ты и о Рин заботился.

— Я всего лишь освободил ее. Американцы отравили не только ее тело, но и душу. Тогда-то я и понял, что должен сражаться, пока так не случилось со всеми…

Он вскочил и стал мерить шагами комнату, не забывая огибать накрытый простыней предмет на полу. Точно зверь в клетке, подумал Джун. Он вспомнил лукавую улыбку Рин, ее искристые глаза. Кулаки сами сжались под одеялом.

— Чего ты от меня хочешь, Ясима? — спросил он. — Чтобы я с тобой вместе убивал людей?

Тэцуо развернулся к нему, сжав руку в кулак.

— Не людей, Серизава! Врагов и предателей! Тех, кто убил наших отцов и теперь пирует на их костях!

— А отец Рин? — Джун понимал, что ходит по лезвию меча, но остановиться уже не мог. — Ведь это тоже твоих рук дело? Кого он предал?

Ясима пожал плечами.

— Он сам умолял меня избавить его от страданий. Без дочки его жизнь лишилась смысла. Он был достойным человеком, откуда ему было знать, что Рин стала грязной американской подстилкой? Я причинил ему эту боль, пусть даже поневоле, значит, обязан был его от нее избавить. Кстати, я тогда дал маху, — нахмурился Тэцуо, — перехватил ему глотку своим ножом, а не кухонным, который в руку потом вложил. Это могли бы определить. Пойми, Серизава: я патриот, а не чудовище. Только Синдзабуро я убивал с удовольствием… Жаль девчонку, что с ним была, но другого случая могло не представиться, да и душа ее, скорее всего, тоже была отравлена, так что это для нее благо.

Четыре жизни, ошеломленно думал Джун. Четыре человека зарезаны, изуродованы, выпотрошены — ради страны и собственного блага? Что ты за монстр, Ясима?

— Боюсь, тебе не будет от меня толку, — сказал он. — Я даже драться не умею, ты же видел.

— А еще я видел, что ты не умеешь предавать, — возразил Тэцуо. — Мы с Кентой и Горо нарочно тебя испытывали, но ты не предал свою маму. Такие, как мы с тобой — будущее Японии. Не Кента, не Горо — они славные парни, но дураки. Мы! Тогда, в классе, увидев твой рисунок, я сказал себе: вот человек, способный увидеть мир моими глазами. Мы с тобой Инь и Янь, свет и тьма, две части одного целого…

Джун вспомнил, как Горо выкручивал ему руку и скрипнул зубами. Испытание, значит? Он бы с удовольствием испытал на прочность башку самого Ясимы. Например, кирпичом.

Тэцуо разглагольствовал ещё долго. Он говорил о памяти предков и особом историческом пути Японии, о ее особой духовности; о долге любого японца без раздумий умереть ради страны и Императора, томящегося в руках предателей и трусов. О гордости и силе духа говорил он, о самурайской чести, пронесенной сквозь века… а у Джуна перед глазами стояло черное мертвое дерево и обезображенное тело Рин, распростертое под ним с кишками наружу. Испорченной Рин, грязной гулящей девки, которая всегда готова была поделиться последним, и чашка душистого дымящегося риса в зимний холодный день, которую они с мамой и Юми могли позволить себе на одолженные Рин деньги, стоила в тысячу раз больше оглушительно звонких и столь же оглушительно пустых речей Ясимы. Рин — вот Япония; мама, сходящая сейчас с ума от волнения — вот Япония! И крошка Акико, ревущая без молока — это Япония! За эту Японию он любому перегрызет глотку, за эту Японию без раздумий отдаст свою жизнь, но не за идеалы и традиции людей, давно ставших прахом.

— Я никому ничего не скажу, Тэцуо, — повторил он, когда Ясима закончил. — Но убивать никого не буду. Это твоя война, не моя. Тебе нечего терять… прости, — добавил он почти искренне, увидев боль на лице Ясимы. — Я не могу идти на риск. У меня сестренки и мама. Если ты любил… любишь своих маму и Каори-тян… ты меня поймешь.

— А теперь вспомни человека, который причинил боль твоей семье, — спокойно ответил Тэцуо. — Я могу тебе описать его, если ты забыл. У него светлые волосы и глаза как льдинки. Ростом под метр девяносто, широкие плечи, загорелый. Его зовут Дэн Дункан, лейтенант Дэн Дункан.

Джун сел, отбросив одеяло.

— Откуда ты…

Ясима снисходительно улыбнулся:

— Я же Атомный Демон, помнишь? Ладно… Я поболтал с госпожой Мацумото, которая видела его с твоей мамой. У таких сплетниц глазищи совиные и память не хуже. Я навел справки, нашел парня, который работает у янки истопником, тоже очень сметливый. Говорит, больше всего на свете Дункан любит кино, виски и женщин. По вероисповеданию католик. Японцев не считает за людей, но в совершенстве владеет японским. Командование от него не в восторге. Неплохо для начала?

Джун молчал, переваривая услышанное.

— И ты… правда сможешь его убить? — произнес он наконец.

Улыбка Тэцуо стала шире:

— А ты, Серизава? Мы с Кентой и Горо добудем его для тебя, и ты вот этим мечом снесешь его белобрысую голову с плеч, хочешь?

Джун больше не думал о Рин и других жертвах Тэцуо. Сейчас он мог думать только о лейтенанте Дункане. Человеке, который просто так, забавляясь, лишил его смысла жить.

«Мы хотим, чтобы ты нам спела».

Бледная задница, ходящая ходуном.

«Пей, бэби-сан, пей!»

Луч фонаря, направленный маме в лицо.

«Становись на четвереньки».

Смятая банкнота на полу.

Он заскрипел зубами, запрокинул голову, загоняя обратно рвущийся из груди вопль. Выдохнул:

— Когда?

Тэцуо пожал плечами:

— День, неделя, месяц, год… Рано или поздно он окажется здесь.

— А если не получится?

— Тогда я подстерегу его где-нибудь на улице и воткну нож в печень. Очень просто.

— Лучше я, — тихо сказал Джун. — Научишь меня обращаться с ножом?

Тэцуо радостно засмеялся.

Они расстались на берегу реки у черного сожженного дерева, того самого, под которым в муках умерла Рин. Сумерки дышали прошедшим дождем, лучи закатного солнца косыми стрелами рассекали обрывки туч и напоенная влагой земля чавкала под ногами.

Вручив Джуну бутылку молока (гораздо большую, чем та, что он украл и потом раскокал), Тэцуо проговорил:

— Послушай, Серизава…

— Что?

— Ты бы не мог в другой раз, ну, нарисовать меня? С мечом в руке. Чтобы, если я умру… если проиграю войну… от меня на Земле хоть что-то осталось.

Опустив голову, Джун пробормотал:

— Я не могу, Тэцуо.

Ясима нахмурился:

— Ты здорово нарисовал Сатоми и Фудзивару.

— А больше не рисую.

— Но почему?

— Не лежит душа.

Тэцуо пристально посмотрел на него, но потом просветлел лицом.

— Ты прав, Джун. Сейчас время других картин и других истории. Тех, что пишутся кровью.

Как только он скрылся вдали, Джун стянул майку через голову, бросил ее на землю и свободной рукой стал разматывать бинты. Единственное, что он готов был принять из рук Атомного Демона — это голову с соломенными волосами. И еще молоко для сестренки.

Он спешил вдоль берега, на ходу сдирая повязки. Бинты в пятнах крови летели в реку, извивались в воде белыми змеями. Пусть раны снова кровоточат! Он бы сорвал с себя и шорты, да не бежать же домой голым…

Уже совсем стемнело, когда он распахнул дверь лачуги.

— Мамочка! Юми! Я дома!

Юми выкатилась навстречу, обхватила его за ногу, прильнула дрожащим телом.

— Братик! Бра-атик! Где же ты пропадал!

Мама сидела у очага спиной к нему, прижимая к груди Акико. Она как будто вовсе не удивилась, увидев его полуголым, с грудью в порезах. Лишь промолвила равнодушно:

— А, вернулся наконец…

— Мамочка, пожалуйста, прости меня! — Джун протянул ей бутылку. — Я правда не хотел… Смотри, я принес молоко для Акико!

— Не нужно ей больше твоего молока.

Бутылка в руке налилась тяжестью. Он вдруг понял, что Акико до сих пор не издала ни звука, хотя должна бы криком кричать от голода.

Он заглянул через мамино плечо. Увидел бледное личико, усеянное лиловыми пятнами, приоткрытый ротик и синюшный язычок между беззубых десен. Глаза Акико были закрыты, словно она спала, но коснувшись ее щеки, Джун ощутил липкий противный холод, будто до куска мяса дотронулся.

Бутылка выскользнула из пальцев и разлетелась вдребезги. Ненужное молоко разлилось по полу, поползло в щели. Встреча с Тэцуо, его пламенные речи, обещание мести — все стало пустым, неважным теперь, когда аист с черепашкой отпрянули от Акико.

Она не вырастет большая, не пойдет в школу, не прочтет ни одной книжки и никогда никого не полюбит. Он осознал это — и закричал, завыл в голос, ударяя себя кулаками по голове, и Юми вторила ему, причитая сквозь слезы:

— Бедная Акико! Бедная, бедная наша сестренка!

Продолжение следует.

Примечание

[1] Годзу и Мэдзу — в японской и китайской мифологии демоны-они, стерегущие адские врата. У Годзу бычья голова, у Мэдзу — конская.

[2] Буракумины или «бураку», также «эта» — в японской традиции каста «нечистых», представителей «грязных» профессий, т. е. золотарей, скорняков, мусорщиков, забойщиков скота, могильщиков и т. д., а равно все их потомки. Дискриминация буракуминов, к сожалению, имеет место и в наши дни.