Я иду к «месту» один. Когда-то, как многие другие, ходил с группой единомышленников. Но это не то же самое — не получалось по-настоящему погрузиться в атмосферу, если рядом хихикали или вели разговоры о чём-то скучном, повседневном. О том, от чего мы как раз и пытались сбежать хоть на время, посещая «места». Соответственно, и работы выходили посредственными. До сих пор не очень понимаю, как именно это происходит, но факт остаётся фактом — люди смотрят на фотографию и чувствуют настроение автора.

По этой же причине я приближаюсь к «местам» пешком. Если объект далеко, специально выхожу на пару остановок раньше. Важно прочувствовать контекст и уже издалека оценить цель.

Ещё совсем не поздно, но ранняя декабрьская темнота, свист ветра, поскрипывание свежевыпавшего снега под подошвами зимних кроссовок и облака, медленно проползающие мимо прибывающей луны, помогают войти в нужное состояние. Мысли о «хвостах» на работе и выбор подарка для Милы отступают на задний план. Я сосредоточен на окружении, сознательно переключаю внимание от одного органа чувств к другому.

Вкусовые рецепторы отмечают малообещающий, не видный на фотографиях, вкус холода с привкусом того, что я называю «букетом приключения».

Концентрируюсь на запахах, вот только нос слишком мерзнет, чтобы подметить что-то интересное. Холод, да, его невозможно игнорировать, хотя одет я отнюдь не легко. Но пальцы ног кажутся ледяными, руки зябнут, несмотря на перчатки, и лицо теряет чувствительность, хотя ветер, к счастью, дует в спину. Она хорошо защищена тёмно-синим пуховиком и фоторюкзаком впридачу. В нем — оборудование ценностью в несколько месячных зарплат. Ещё одна небольшая камера ждет своего часа в кармане куртки.

С одной стороны узкой аллеи, за полосой припорошенных снегом кустиков, возвышается массив длинной многоэтажки. Подъезды выходят во двор, а на меня невидяще смотрят сотни равнодушных окон.

С другой стороны, за сетчатым ограждением, темнеет здание закрытого сейчас садика. Пустынная игровая площадка, белые холмики, лежавшие на качелях и горке, выглядят многообещающе. Мысленно делаю пометку на будущее, но сегодня я здесь не за этим.

Наконец передо мной расстилается школьный двор. Желтоватый в свете луны снег напоминает жир на поверхности холодца. Пушистые валики лежат и на ступенях, ведущих к школьному крыльцу. Запорошенная лампа в абажуре-решетке освещает застекленные белые двери.

Я стягиваю перчатки, — ветер тут же впивается в пальцы ледяными зубами, — достаю из кармана камеру и делаю несколько снимков. Мысленно делаю заметку потом зашопить номер школы. Затем, в порыве вдохновения, бегу к крыльцу. Оглядываюсь и не могу сдержать довольной улыбки: следы выходят знатные, словно кто-то мчится по снегу, спасая свою жизнь. Камера фиксирует результат. Со стороны это все должно быть, выглядит странно, но мне наплевать. Я привык быть другим, привык натыкаться на непонимание. С горем пополам получалось объяснять, что я делаю, но вот донести до собеседников причину удается редко.

Совсем неспортивный, я быстро запыхался, зато согрелся. Делаю ещё несколько снимков: небо, ступени, крыльцо, дверь. А потом прячу камеру и достаю телефон.

— Это Веня. Я у входа.

На идею фотосессии в школе я наткнулся кае будто случайно. «Как будто» — потому что в случайности не верю, вижу в них знак свыше. Со сторожем меня свел институтский приятель — сто лет не виделись, а встретились, разговорились. На вопрос об имени он пожал плечами и сказал:

— Все дядь Кузьмой зовут.

Я заранее решил не «дядькать» — не мальчишка же! — но сейчас передо мной стоит именно дядя Кузьма. Такой уж тип без возвраста, которого невозможно представить маленьким, и одновременно с добродушно-уютными чертами лица дальнего родственника. Кажется, что он родился сразу дядей Кузьмой и им же умрет.

— Заходь! Да снега не нанеси!

Я послушно топаю ногами по крыльцу и вхожу в просторный школьный холл.

Сразу протягиваю несколько купюр, желая поскорей покончить с самой неловкой частью. Но дядя Кузьма берет деньги и, не пересчитывая, сует их в карман так естественно, что я сразу расслабляюсь.

Горит только один ряд ламп, несколько пустых поцарапанных скамеек неровно стоят у стены, на которой немного криво висит доска объявлений. Все это придает помещению атмосферу тревожности. Перед вами обычный холл обычной школы, где каждый день носятся сотни детей… Но… Если… Поймать эти «но» и «если» было моей задачей. Пустить легкую рябь по отражению нашей повседневности.

Я неторопливо снимаю рюкзак, стягиваю куртку и шапку, кладу их прямо на пол у входа — не хочется портить пустынную картину следами своего присутствия. Вот только как бы остаться одному, не обидев дяду Кузьму? Но он оказывается не из навязчивых и не из любопытных, за что нравится мне еще больше.

— Я тебе в левом крыле один класс открыл. Наверх не ходи. Вход заперт, закончишь — свистни. Я — там, — дядя Кузьма кивком указывает на дверь в подсобку. — И это… Вижу, парень ты честный, да и друг твой за тебя поручился, но на выходе проверю, не стащил ли чего. Порядка ради. Без обид.

— Какие обиды! Спасибо! — искренне отвечаю я.

Оставшись один, я сознательно дышу глубже и медленнее. Достаю оборудование и начинаю работать. Холл дает мне полсотни снимков. По опыту знаю, что большая их часть отсеется при внимательном рассмотрении, но зато те, что останутся — это и будет то, ради чего все затевалось.

Обещанный класс я нахожу легко: дверь приоткрыта, внутри горит свет. Стулья подняты на парты. Немного скучно, но отражение комнаты в темных окнах вдохновляет на дюжину фотографий. А когда я смотрю на доску, то мне нравится не очень чисто вымытая зеленая поверхность с не до конца закрытыми створками.

Затем опускаю один стул. Когда я в последний раз сидел за партой? Кажется — вечность назад. За это ощущение и цепляюсь. Чужак, на которого осуждающе смотрит кто-то за темными окнами. Снять. Призрак учителя перед доской — его я просто придумал. Все равно — снять. Боковое зрение ловит движение у входа. Через приоткрытую дверь в комнату заглядывает сумрачный коридор — я уже сейчас знаю, что это будут самые атмосферные фотографии. Потому что на миг мне действительно становится жутко. Чуть вытянуть тени — и будет вообще классно!

Как всегда, некоторое время спустя сосредоточенность развеивается, в голову лезут мысли вроде «не пропустить бы автобус» и «надо купить». Это немного грустно, но естественно, да на сегодня и хватит.

Я упаковываю оборудование, натягиваю куртку и заглядываю в подсобку, где дядя Кузьма возится с кабельками разворочанного электрочайника.

— Я закончил. Спасибо. Проверять будете? — спрашиваю я в полушутку-полусерьез.

Кузьма бросает на меня цепкий взгляд и ворчит добродушно:

— Верю. Пошли, провожу.

У выхода он мнется, а потом неожиданно спрашивает:

— А тебе интересны нечистые места?

— Ага. Только таких мало. Я уже рад, если есть… — я обвожу рукой школьный холл, — …такое.

— Могу подсказать, — говорит Кузьма.

— Да?

Мне действительно интересно. Еще одна неслучайная случайность. Дядя Кузьма многозначительно молчит.

— Конечно, не задаром! — наконец-то догадываюсь я и достаю не самую крупную купюру.

Дядя Кузьма довольно кивает и берет деньги.

— В поселке, откуда я родом, есть заброшенное здание. Его еще в советские времена для собраний соорудили, но вот уже лет двадцать как оно пустует. Окна там выбиты, дверь не заперта, но туда ни подростки, ни бомжи не наведываются. Сам не ходил, но кто бывал рассказывают: странно там, нехорошо, нечисто.

— А происходило там что-то… плохое?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Но на последние праздники я к своим в поселок ездил, видел — стоит еще развалина.

Немного разочарованный, я записываю адрес. Здание с «темным» прошлым — это что-то, а вот развалюха, про которую старики слухи распускают, кстати, может, чтобы спугнуть тех самых подростков и бомжей, это — так себе находка.

Но когда школьные фотографии получают свою порцию лайков, а комментарии под изображениями затихают, во мне начинает зреть знакомое беспокойство. Мне нужны все эти «Круто!», «Жуууть!» и «А помню…». На самом деле они говорят: «Ты не одинок. Есть те, кто понимают, чувствуют…» Что? Я не очень хороший рассказчик, поэтому показываю.

Неплохо бы добавить свеженькое в блог. Но еще больше хочется снова погрузиться в атмосферу «места».

И, поскольку ничего более подходящего на примете нет, я вбиваю в поисковик адрес, продиктованный дядей Кузьмой.

Поселок находится совсем недалеко. Я сажусь в полупустую электричку и с детским удовольствием занимаю шикарное место у окна. Взгляд начинает скользить по пролетающим мимо столбам, деревьям и зданиям, а воспоминания — по сценам из прошлого. Ведь так много в нас зарождается именно в детстве. Вот, например, мое хобби.

Как сегодня помню день, когда с ребятами нашего двора забрались на чердак многоэтажки. Обычно запертый, он каким-то чудом оказался в тот день открытым, — одна из тех самых «случайностей», конечно, слух об этом распространился со скоростью, какую может развить только детское воодушевление.

Мы пошли туда всей ватагой. Пружины, сжимаемые страхом с двух сторон: впереди неизвестность тёмного чердака, позади — опасность получить по шее от взрослых. Наша группка незаметно редела. Кто-то не отважился даже зайти на чердак, несколько человек застыли сразу у входа.

Я шел первым, но очень интенсивно чувствовал присутствие друзей за спиной. Чердак был без перегородок и простирался над двумя подъездами. На самом деле это я узнал позже, а в тот момент пыльные сумерки просто казались бесконечными. Через редкие маленькие окошки в чердак впивались иглы солнечных лучей. Танцующие в свете былинки образовывали причудливые и пугающие формы. Пахло плесенью.

— Крыса! — закричал кто-то за моей спиной.

С визгом и хохотом ребята бросились прочь. Я невольно оглянулся и увидел толчею в дверях, но тут же отвернулся и принялся высматривать крысу. Страха не было — только любопытство. Я как раз читал Даррелла и легко идентифицировал себя с натуралистом.

Маленькая теплая рука неожиданно оказалась в моей. Олька. Надо же — не убежала. Это испугало меня куда больше. Впервые в жизни я держал за руку девочку без приказа воспитательницы или учительницы «По парам!».

И на миг я увидел картинку словно со стороны: себя, не поддавшегося общему страху, неожиданно смелую и не менее неожиданно симпатичную Ольку, наши сплетенные руки, танец пыли в солнечном свете, сумрак огромного чердака. И в груди разлилось незнакомое острое чувство восторга: круто!

Чувство, оказавшееся для меня наркотиком: я искал и иногда находил его всю свою сознательную жизнь. С годами, увы, все реже и реже.

Уже не помню, как закончилось наше чердачное приключение. Или память просто переключается на дела более актуальные, напоминая, что следующая остановка — моя.

По описаниям дяди Кузьмы я легко нахожу нужное здание, окруженное небольшим пустым садом. Снег уже растаял, но еще слишком холодно для первой зелени. Пасмурный день работает на нужные настроение и атмосферу, и я делаю первые наружные снимки.

Снятая с петель дверь небрежно прислонена к проему. Местами облупившаяся, а местами вздувшаяся краска напоминает кожу прокаженного. Это вдохновляет на полдюжину кадров. Пару минут спустя я захожу внутрь. Пахнет сырой штукатуркой. Просторный зал пуст, деревянный пол завален осколками стекла, прелой листвой и клочками бумаги. Незастекленные окна слева и справа частично забиты досками. Пятнистый потолок, кажется, вот-вот упадет. Но я убеждаю себя, что он как-нибудь продержится сегодня, если не обвалился до сих пор. Дядя Кузьма посоветовал дело — это определённо было «местом».

Достаю оборудование и делаю полсотни снимков. Взгляд цепляется за противоположную входу стену. Сначала она не привлекла внимания, просто плохо освещенная поверхность, эдакое боке. Но сейчас глаза привыкли к полумраку, и я замечаю, что стену некогда украшало изображение.

Вряд ли это могло быть чем-то интересным. Наверняка какая-то «красота» пропагандического характера — дядя Кузьма ведь упомянул, что здание планировалось для собраний. Но неясность и недосказанность канувшей в небытие картины почему-то завораживают.

Я делаю несколько снимков стены из разных ракурсов, а потом подхожу к ней поближе. Взгляд подмечает недостающие кусочки пазла — отслоившиеся хлопья краски. Трещины, которые местами словно усиливают очертания неизвестного силуэта, а местами разрывают поблекший от времени рисунок.

Казалось бы, какая разница? Но почему-то важно рассмотреть, понять… Я провожу пальцем по одной из сохранившихся линий, надеясь, что прикосновение поможет понять что-то, недоступное глазам. Но под подушечкой пальца начинает крошиться краска, и я испуганно отдергиваю руку. Чувствую себя виноватым, на ум приходит нелепое слово «богохульство».

В какой-то момент я вижу карту, на которой сходятся и расходятся трещины-дороги, потом эта иллюзия пропадает, уступая место новой: и передо мной старинное маслянное, потрескавшееся от времени полотно.

На миг чудится, что я ощущаю на себе чей-то взгляд. Резко оборачиваюсь, что-то — или кто-то? — действительно мелькает в одном из окон, но тут же пропадает. Может быть, следует разобраться, но невозможно просто так уйти от странного рисунка на стене.

От бессилия я делаю единственное, что могу: фотографирую. Часть за частью, и все вместе. Снова и снова. Вспышка за вспышкой. Как одержимый. Игнорируя красную лампочку до тех пор, пока у камеры не садится батарейка. И только тогда осознаю, что сделал около тысячи фотографий стены, но ни на шаг не приблизился к разгадке… Вспоминаю, что в рюкзаке должен быть запасной аккумулятор. Одновременно понимаю, что и сам чувствую себя выдохшейся батарейкой.

А стена… Она — безразличная, старая, уродливая — смотрит на меня. И внезапно хочется бросить все и бежать, куда глаза глядят. Огромным усилием воли я кое-как запихиваю свои вещи в рюкзак и спиной вперед — не сводя взгляда со стены,- покидаю проклятое место. Здесь действительно «нечисто», но не на весёлый лад, а… по-настоящему.

Снаружи не так темно, как внутри. Не понимая, зачем, ведомый каким-то инстинктом, я иду к одному из окон и заглядываю в помещение. Кто-то стоит у стены и рассматривает узор трещин, водит по нему пальцем. Спина в темно-синем пуховике кажется знакомой.

Словно почувствовал мой взгляд, человек оборачивается, и я смотрю… в свое лицо. Правда ошарашивает: какая-то часть меня осталась в этой комнате навсегда. Какая-то часть всегда остаётся в таких «местах». На чердаке, в школе, в дюжине других «мест»… Всю жизнь я думал, что искал их и находил, но сейчас уверен: нет никаких случайностей и никогда не было. Это «места» ищут таких, как я. Поджидают, зазывают, забирают тех, кто слышит беззвучный зов и следует ему.

И я бегу, унося то, что осталось от меня. Бегу, чтобы спрятаться в повседневности, ещё не зная, как буду жить дальше. А за моей спиной, за окном, начинает работать вспышка. И, — почему я не замечал этого раньше? — так же, как она освещала помещение для фотографий, она освещает и меня для… чего-то. Не оборачиваться. Не оборачиваться…