Ребенок умер перед рассветом.

Ночью его поглотило беспамятство: он метался в ворохе грязного тряпья, а судорога крутила ему ноги. Его бил озноб; сам он невидяще таращился куда-то в пустоту, выл. Пару раз даже произнес какие-то слова, только вот смысла в них было не много.

А снаружи свистел ветер, угрожающе скрипел дом. Женщина не знала, есть ли там, на улице, кто-то и мог ли он услышать ребенка. Впрочем, ночами уже редко кто выбирался, только если самые отчаянные, кого выгоняла нужда. Либо же вконец обезумевшие.

Правда, помимо людей там мог бродить и некто иной…

Об этом женщина старалась не думать. Она баюкала ребенка, шептала ему всякое, смачивала его горячий лоб мокрой тряпкой. Даже попробовала влить ему в рот собранной накануне дождевой воды. Бесполезно. Ребенок закашлялся, судорога перебросилась ему на живот, изо рта и носа хлынула слизь. Стерев рвоту, женщина прижала ребенка к себе, вновь принялась баюкать. Он бредил, жевал язык, смотрел на нее остекленевшим взглядом… Нет, не на нее, а куда-то сквозь, во мрак, что чернее самой черной ночи и самой одичалой души. Ребенок смотрел в предвечную тьму, на приближающуюся смерть.

Женщина знала это, но усердно гнала мысли прочь.

Поняв, к чему все идет, она постаралась изничтожить в себе оставшиеся чувства, выжечь их. Давно уже не человек, а так – остов, развалины того, кем она когда-то являлась, – женщина знала, что никакие чувства ей не помогут, лишь все испортят. Чувства, эмоции… Они всегда все портят, мешают мыслить здраво. Такого нельзя допускать. Особенно теперь, в этом мертвом мире. Женщина знала всё это, помнила… И потому упорно душила в себе остатки былой человечности.

В какой-то степени так она готовилась к неизбежному.

И неизбежное случилось перед рассветом.

Ребенок выгнулся в ее объятиях, взвизгнул, лихорадочно затрясся… В его воспаленных глазах мелькнула искра – узнавания ли, может, осознания грядущего, – а затем взгляд потух, его заволокло пеленой. Один зрачок съехал чуть влево, губы натянулись, обнажив осколки зубов, тело содрогнулось – раз, другой – и обмякло. Последний вздох ребенка отдавал прелой гнилью. Так пахли его разложившиеся внутренности. Так пах он сам.

Так пах весь мир вокруг…

Тогда в груди женщины что-то со свистом лопнуло. Она втянула ноздрями воздух, исступленно стиснула безвольное тельце, зажмурилась и до крови закусила губу.

Но не издала ни единого звука.

Так и сидела в стылом мраке подвала, обнимая мертвого ребенка, покачиваясь в такт своему горю и слушая, как снаружи свистит ветер…

С тех пор, как не стало ребенка, минуло уже несколько дней. Во всяком случае, так думала женщина.

На самом деле она не могла с уверенностью сказать, сколько прошло времени. Время умерло вместе с миром. Некогда яркое, дарующее тепло солнце выгорело, потускнело, и отныне тягучая ночная тьма сменялась лишь зябкими, пахнущими гарью и тленом сумерками. Все потерялось в этой непроходящей мгле: сгинули люди, зверье, бесследно исчез какой бы то ни было смысл. Существование скатилось до остервенелой грызни за еду, за выживание – только вот ради чего? А время… ну, время измерялось теперь гулом крови в ушах, вялым биением в груди. Иного времени в этом мире не осталось.

Поэтому женщина не могла сказать, сколько просидела в подвале, баюкая давно уже остывшее, одеревеневшее и начавшее портиться тельце. Впрочем, ее это и не волновало.

Смерть ребенка будто бы что-то повредила у нее в голове, нарушила привычный ход мысли. Такое случалось и раньше – когда погибла вся ее семья. В тот раз, отдавшись на волю судьбы, женщина – вся растерзанная, едва дышащая – в конечном итоге пришла к определенной осознанности. Если измученное тело ее было готово принять смерть, то разум вопреки всему цеплялся за жизнь. Так женщина снова обрела себя – она дышала, жила, сколь бы отвратительной ни казалась ей жизнь.

Это и привело женщину в подвал давно заброшенного дома. К почерневшему трупику на руках, к слабому биению в груди – время? зачем оно нужно? – к такому вот итогу, убившему остатки ее веры, растоптавшему всякую надежду.

Поэтому она и сидела, баюкая ребенка, отрешенно слушая свист ветра снаружи, скрипы и хруст готового вот-вот обрушиться дома. Когда догорел огарок парафиновой свечи, подвал наполнился мраком, а с приходом ночи и вовсе утонул во тьме. Женщина не обратила на это внимания. Как не обращала внимания на холод, на болезненные спазмы в желудке, на обволакивающий смрад гниющей плоти – помимо мертвого теперь уже ребенка в подвале еще был труп собаки, который им посчастливилось отыскать в лесу и которым они несколько дней поддерживали свои силы, – как и на гной, заливавший руки. Все это женщину мало заботило. Она невидяще смотрела во мрак, что-то тихо-тихо подвывала. Колыбельную, как ей казалось, хотя на самом деле то был просто скулеж. Порой ей слышались чьи-то шаги над головой, струившиеся из темноты голоса, истошные вопли. А еще мерещились скрюченные тени в углах и бледные физиономии с выпученными глазами, торчащими зубами и капающей слюной – иссушенные голодом и безумием.

Один раз головка у нее на руках будто бы повернулась.

– Мама? – позвал ребенок.

Женщина с любовью посмотрела в засохшие глаза, нежно погладила липкий лоб.

– Все хорошо, – прошептала она.

Вернее, попыталась прошептать, так как во рту было сухо, язык распух и не слушался.

– Мамочка?

И сквозь это оплывшее, перекошенное смертью личико неожиданно проступило иное.

В промозглом мраке подвала кто-то всхлипнул, и женщина вздрогнула. Лишь когда горячая слеза обожгла ей щеку, она поняла, чей это был всхлип.

– Мамочка?

Она вновь погладила холодную склизкую голову, заглянула в глазные впадины и увидала там задорный взгляд совсем другого ребенка. Что-то из прошлой жизни – такой далекой, такой нереальной…

Что-то из тех времен, когда мир еще был живым.

Женщина снова всхлипнула.

Воспоминания превращались в галлюцинации, во сны наяву. Солнце – яркое, слепящее… и голубое, в пухлых облаках, небо… и шум города – кругом зелень, на деревьях птицы… и идущие мимо люди – вполне здоровые, сытые, которых не надо опасаться…

– Мамочка, когда мы пойдем в зоопарк?

– Скоро пойдем, – вздохнула женщина.

Ее тело, вытерпевшее так много боли, напомнило о себе. Сколько уже она не ела? Сколько не пила?.. Как вообще умудрилась просидеть здесь – неподвижно, баюкая мертвого ребенка, – столько времени?!

Эти мысли показались ей чужеродными, приплывшими откуда-то извне. Ведь ее рассудок больше не мог порождать никаких мыслей: он умер – как и ребенок, как и семья, как и весь мир. А значит, это всё темнота глумится; значит, все эти голоса, видения – всего-навсего порождение разверстой могилы, милосердие смерти – за миг до того, как навсегда остановится сердце. Смерть не ужасна – она избавление, величайший дар, какой только можно заполучить.

А значит, пора уже умирать!

И, осознав это, женщина стиснула вздувшееся от трупных газов тело, которое тут же лопнуло. На колени ей выплеснулось что-то скользкое и зловонное, смрад удушливым облаком окутал подвал…

Женщина зажмурилась. Еще мгновение, и всё будет кончено! Смерть вот-вот заберет ее. Во тьму заберет. Но не в ту, что снаружи – мерзлую, пропитанную запахом гари и гниющих тел. Нет, тьма смерти иная, в нее можно погрузиться, как в непробудный сон: ничего больше не видеть, не чувствовать.

Просто не быть!

– Мамочка?

Но сколько бы женщина ни ждала, смерть почему-то не объявлялась. Смрад забивал ноздри, судорога в желудке перешла в нескончаемый болезненный спазм, мышцы в руках и ногах заныли, завибрировали, будто бы проткнутые острыми иглами. А смерти не было. Лишь образы проносились перед глазами причудливым калейдоскопом, кошмары наслаивались, смешиваясь с воспоминаниями. От одних хотелось бежать и прятаться, от других – выть. Выть громко-громко, пока не лопнут голосовые связки.

Женщина молчала, баюкая ребенка.

– Мамочка, пойдем в зоопарк!

– Обязательно пойдем…

А может, она уже умерла и попросту не заметила этого? Может, она лежит в обнимку с этим ребенком, их плоть вспучивается пузырями, разрушается, зарастает плесенью. Кожа отслаивается, внутренности превращаются в кашу. Обнажаются кости. Внутри же вовсю копошатся черви и различные жучки. А высохшие глаза по-прежнему глядят в пустоту, на даруемые смертью видения.

Только вот нет избавления, нету спасительной темноты. Смерть – жалкая обманщица!

– Мамочка, пойдем уже в зоопарк! Ты обещала!

– Обещала… – хрипло отозвалась женщина.

Да, она действительно обещала – когда-то давно, совсем в иной жизни. Там, в городе. Надеть легкое ситцевое платьице и белые сандалики с застежками в виде бабочек, на запястье – золотой браслетик, на плечо – сумочку. Крепко сжать теплую ладошку. И по цветущим улицам, улыбаясь прохожим, наслаждаясь чудесным летним днем…

Обещала.

И тогда рассудок женщины окончательно пошел трещинами, начал крошиться: она поняла, что нужно делать.

Аккуратно отложив труп ребенка, она минуту-другую смотрела на него, ласково поглаживала, а после заботливо укрыла валявшимися здесь же тряпками, которые долгое время служили им обоим постелью. Скривившись, даже застонав, женщина поднялась на ноги, сделала несколько неуверенных шагов. Всё болело, конечности отказывались подчиняться. Ее тело было солидарно с телом ребенка – оно считало себя мертвым, а мертвое, как известно, не шевелится. Мертвое должно лежать и разлагаться…

В бутылке еще оставалась вода, и женщина жадно ее выпила. Это притупило жажду, хотя во рту всё так же было сухо, а распухший язык грозил перекрыть гортань.

Глаза давно уже привыкли ко мраку, женщина ориентировалась в нем, точно хищный ночной зверь. Она осмотрела свои ботинки – подошвы были в порядке, но вот швы по краям уже начали расходиться, да и шнуровка истерлась, – затем проверила нож на поясе, взяла рюкзак и с трудом закинула на плечо. Всё это она проделала на автомате, совершенно не задумываясь о том, зачем оно нужно. Лишь рефлекс, ставший уже безусловным, – подготовка к дороге, к вылазке…

На выходе из подвала женщина наткнулась на кучу из свалявшейся шерсти, гнили и костей – всё, что осталось от собаки. Женщина очень давно ничего не ела, но трогать собачьи останки не решилась. С момента, как умер мир, всяким приходилось питаться, и желудок уже был приучен к самой разной пище. Но собака больше не была пищей. Теперь это был сплошной яд. Поэтому женщина не стала ее трогать, как бы сильно ни крутило живот.

Если повезет, она найдет пропитание. А если нет, то тех немногих сил, что в ней остались, ей хватит – должно хватить! – чтобы добраться до города. Раз уж она не умерла здесь, раз уж не умерла раньше, значит, она сумеет осуществить то, что задумала.

Она отведет свою дочь в зоопарк.

Мир погиб как-то слишком внезапно.

Это уже после возникло обманчивое коллективное ощущение, будто были какие-то предзнаменования, некая угроза витала в воздухе, и что если бы люди спохватились вовремя, если бы попытались, то смогли бы остановить надвигающийся кошмар. Ерунда. Смерть мира сложно предвидеть, еще сложней предотвратить.

В особенности, когда речь идет о самых обычных людях.

Так что женщина не задумывалась о том, что и почему стряслось, кто виноват и как все исправить. Мир умер, и смерть его была воистину ужасной – о чем еще говорить?

Да, тем, кого пожрал кошмар первых дней, наверное, можно позавидовать. Для них всё случилось мгновенно, они даже не успели сообразить. И уж тем более не увидели того, что происходило дальше.

Женщине повезло меньше…

Когда она выбралась из подвала, на улице по обыкновению было мглисто – то ли раннее утро, то ли поздний вечер. Из-за того, что солнце тоже умерло, определить время суток стало практически нереально. Только ночь выделялась своей почти что кромешной – и ледяной, как ад, – темнотой. Тьма эта потоками низвергалась с небес на землю, захлестывая собою всё, просачиваясь даже в самые укромные уголки. Тьма заползала в душу, сводила с ума.

Днем же мир тонул в студеной маслянистой мгле, от которой в легких цвела черная плесень, а при кашле рот наполнялся кровью.

Впрочем, будь на улице и самая глубокая ночь, женщина вряд ли бы повернула назад. В ее треснувшем рассудке отныне была лишь одна установка, задача, после которой ничего уже не было и быть не могло.

И потому, выбравшись из подвала, женщина плюнула на осторожность. Она вышла на дорогу и, не оглядываясь, побрела в сторону города.

Грязь вперемешку с пеплом чавкала под ногами, а вдоль обочин тянулся унылый пейзаж вымершего поселка. Одинокие бревенчатые домики – некоторые без крыш, – покосившиеся дощатые или из профнастила заборы, разграбленный давным-давно магазин, возле которого стоял сожженный дотла грузовик. Сгнившее дерево, раскрошившийся кирпич и покореженная ржавь – вот и всё, что осталось от людей.

А желудок по-прежнему сводило от боли, но женщина знала, что искать еду в поселке бессмысленно. Со смертью мира умерла и всякая растительность – высохшие деревья топорщились кривыми ветками, трава пожухла и превратилась в перегной. Животные тоже исчезли – то ли вымерли, то ли были сожраны тем, что обитало в ночи. Даже птиц не осталось.

Женщина догадывалась, что кто-то, конечно, да уцелел – не зря же они с ребенком нашли совсем еще свежий труп собаки. Да и до этого иногда попадались облезлые крысы и тощие одичавшие кошки, в небе можно было заметить ворону, в земле откопать жирного червяка, а под трухлявым пнем обнаружить семейство мокриц или какого-нибудь жука. Скудная пища, но лучше, чем ничего.

Как-то раз они даже набрели на болото, полное полудохлых карасей. Рыба плавала кверху брюхом, вяло шевелила плавниками. В тот день у них был самый настоящий пир.

И все это было задолго до того, как ребенок заболел и они укрылись в подвале. С тех пор окружающий мир прогнил еще больше. Даже в воздухе теперь ощущался лишь запах гнили – он забивал ноздри, вяз на языке…

На выходе из поселка женщина увидала путевой указатель – проржавевший, он валялся в овраге в ворохе листьев. Но ей таки удалось прочитать название города, куда она шла, и количество километров. День-два пути, не больше.

Она справится.

В конце концов, у нее попросту нет выбора.

– Мамочка, мы идем в зоопарк?

– Да, солнышко, – беззвучно прошептала женщина.

Она тяжело вздохнула и уставилась на окутанный аспидной дымкой горизонт. Сердце забилось сильней, а правая рука, словно бы сама по себе, потянулась за спину. Пальцы разжались, принялись осторожно ощупывать пространство.

Женщина ждала, что у нее в ладони вот-вот окажется теплая мягкая ладошка.

Женщина ждала долго, не моргая. Ждала до тех пор, пока не защипало в глазах.

Никто не взял ее за руку.

Ее дорога была дорогой беспамятства и галлюцинаций.

Серость дня мало-помалу тускнела, перетекая в сумерки. Как если бы день тоже портился, разлагаясь, подобно трупу.

Желудок всё так же крутило и дергало, в сальности волос зудело от вшей, ноги не гнулись, а еще, судя по всему, лопнула и кровила давнишняя мозоль. Как назло, шнурки на левом ботинке окончательно порвались, из-за чего идти стало неудобно.

Женщина терпела, глядя строго перед собой. В одном месте она набрела на лужу и долго, отфыркиваясь, глотала безвкусную, с мазутной примесью, воду. Это событие не отпечаталось в памяти – скользнуло и прошло мимо. В принципе, как и весь путь – с момента, как женщина выбралась из подвала.

Воспоминания о луже пришли лишь тогда, когда по ногам заструилось горячее. Женщина вздрогнула – больше от образов прошлого, заполонивших голову, нежели от того, что обмочилась. Ощущение чего-то горячего на тощих, расчесанных до крови ляжках вернуло пережитый некогда ужас. Хохот и сопение… Раздирающая изнутри боль… Грубые пальцы с острыми ногтями, царапающие кожу… Зубы, норовящие вырвать кусок пожирней…

И еще этот запах – сочный, обволакивающий… Да, хуже всего был именно запах! А после…

Ужас вернулся только на миг – и всё исчезло.

Женщина молча шла дальше, а навстречу ей уже надвигалась ночь.

Когда дорога стала почти не видна, женщина таки сдалась, повернула к лесу. Там, среди бурелома, она заприметила рухнувший дуб. Замшелый ствол его был огромен и упирался в другие деревья, а сразу под стволом образовалось углубление, пахнущее сыростью и прошлогодней листвой. Туда-то и забилась женщина.

У нее не было зажигалки, не осталось спичек. Впрочем, развести в таком месте костер она бы и не отважилась. Она просто вытащила из рюкзака провонявшее плесенью одеяло, закуталась в него и попыталась уснуть.

Ночь и голод не позволили ей этого сделать. Боль в желудке была почти нестерпимой, и женщина принялась шарить руками впотьмах, надеясь отыскать какое-нибудь насекомое, замерзшую ящерицу или лягушку. Нашла лишь сухие ветки и палую листву. Чтобы хоть как-то заглушить чувство голода, женщина начала есть листву. Неторопливо жевала ее, пытаясь смочить слюной, с усилием глотала прогорклую кашицу и тут же пихала в рот новую горсть.

А ночь вокруг полнилась звуками. Шелестел на ветру мертвый лес, порой что-то хрустело, с треском падали ветки. Где-то вдали кто-то жалобно взвыл – возможно, собака. Взвыл раз-другой, затем взвизгнул и умолк.

Женщина не обратила на это внимания. Она жевала сухие листья, тряслась от холода и от спазмов в животе и невидяще глядела во тьму.

Тьма же глядела на нее в ответ – так же невидяще, хладная, как труп. В мертвом мире даже тьма была мертвой.

А потом явились кошмары.

Кто-то сидел рядом с женщиной, но она не смогла рассмотреть, кто именно. Этот кто-то был небольшого роста, а пахло от него гарью и… жареным мясом. Рот женщины наполнился слюной, она сплюнула, отвернулась. Мимо, шатая деревья, брело нечто огромное. В вышине, среди туч, полыхали глаза. Женщина замерла, постаралась не дышать.

Тот, кто сидел рядом – а это был ребенок, – зашевелился.

– Мамочка?

Женщина зажмурилась, пуская грязную слюну по подбородку. Запах жареного мяса был невыносим.

– Мамочка?

Нечто огромное, продиравшееся сквозь лес, остановилось, принюхалось. Видимо, тоже учуяло этот запах.

– Беги! – крикнул муж.

Женщина не двинулась с места. Она знала, что всё это – лишь ночные кошмары. Воплощенные в реальность – пускай и исковерканную, но всё же, – они явились людям на смену, заселили мертвый мир. Отмахнуться от кошмаров было нельзя, но можно было попробовать не обращать внимания. Потому что иначе…

Иначе придет безумие.

На самом деле никого рядом с женщиной не было. Ее муж ничего ей не кричал, потому что ему перерезали горло. Прямо у нее на глазах перерезали. И дочери тоже. Это произошло уже очень давно – в первые месяцы… или, может, в первый год после гибели мира. А значит, всё, что она видела и слышала теперь, – лишь ожившие сны… Так запертая до поры до времени память просачивалась из трещин ее расколотого разума.

От этого стало тоскливо.

Тогда женщина открыла глаза и повернула голову. В темноте и впрямь угадывались очертания чьей-то фигурки.

– Мамочка, а когда мы пойдем в зоопарк?

– Завтра, милая, – прошептала женщина.

– Правда?

– Да. А сейчас маме надо поспать.

Она отвернулась, закрыла глаза.

Ветер загадочно шумел у нее над головой, начался дождь. И нужно бы достать бутылку, набрать воды себе на утро… Только вот не было бутылки. Она осталась там, в подвале. Там, где умер второй ее ребенок.

С тем женщина и провалилась в горячечное забытье. Ей снилось ли, чудилось, как ее семью окружили, как мужа ударили по затылку, как кто-то высокий, со всклоченной бородой и безумным взглядом, закинул ее дочь на плечо – будто мешок с картошкой, ей-богу. Женщина кричала, а вокруг все смеялись, улюлюкали. Следом был удар по лицу, хруст сломанного носа, тьма, отблески пламени и извивающиеся во мраке фигуры. Были вытаращенные глаза мужа – этот ошалевший взгляд, эта агония, осознание, что пришла смерть, – когда длинным острым ножом ему вспороли горло, когда хлынула кровь… Затем наступил черед дочери – здесь-то сознание женщины и помутилось… Остальное было лишь набором разрозненных эпизодов, из которых с трудом удавалось сложить цельную картину… Писк дочери, взмах топора и катящаяся по земле головка… Зарево костра… Взгляды мужчин, ощупывавших женщину, срывавших с нее одежду… Черный дым, устремлявшийся в черноту же ночи… Раздирающая изнутри боль, кровь и белесое семя на ляжках, на груди, повсюду… Сопение мужчин, их обезумевшие взгляды, вонь их давно не мытых, уже начавших подгнивать тел… Снова зарево костра, снова боль… Чьи-то зубы, вцепившиеся в сосок, раскусившие его, выдравшие с мясом… Боль, боль… Искры от костра… Много зубов, много крови… Вопль, от которого будто лопнуло горло… Их смех, чавканье… Ее хрипы… А дальше – спасительный омут беспамятства… И опять костер, костер, костер…

И сочный аромат жареного человеческого мяса.

С рассветом женщина снова была в пути – плелась по пустынной дороге, а вдоль обочин всё так же тянулся мертвый лес. Затем он сменился безжизненным полем, где вдали, на холме, среди рытвин и воронок стоял увязший в грязи танк. Потом началась очередная обезлюдевшая деревня: сгоревшие дома, церковь с провалившимся куполом – потому что Бог тоже умер, – ржавеющие автомобили, обугленные лошадиные кости…

Судорога уже не так крутила живот. Хотя, возможно, женщина просто привыкла, утратила чувствительность. Проснувшись, она обнаружила, что лежит в собственной рвоте. Еду из опавших листьев желудок не принял и исторг назад. А еще женщина обнаружила, что вновь обмочилась – в этот раз кровью.

Как и всё прочее, это нисколько ее не обеспокоило. Тело давно уже было сломано. Испещренное множеством уродливых шрамов и отпечатками зубов – а там, между ног, женщина вовсе была вся изорвана, – источенное болезнями и постоянным голодом, тело это держалось лишь на одной силе воли. Женщина знала, что, когда доберется до города, тело ей больше не понадобится. Но до тех пор…

Поэтому она не стала гнушаться, наткнувшись на птичий трупик: уселась на дороге, зарылась пальцами в перья и гниль, начала выбирать опарышей. Когда те закончились, женщина принялась обсасывать косточки. Желудок было взбунтовался, но она удержала пищу в себе. Яд это или нет, но он притупит голод, позволит дойти до конца.

Напившись из очередной лужи, женщина продолжила свой путь.

О пережитом ночном кошмаре она старалась не думать. Всё это было прошлым – беспощадным, бередившим душу и сбивающим мысли, – которое таскалось за женщиной по пятам. Точно таким же прошлым, как у всех остальных, – преследующим, сводящим с ума. Оттого и развелось столько безумцев. Они не смогли вынести то, что им довелось пережить. Как и не сумели примириться с тем, что пришлось совершить ради выживания. Прошлое и было кошмаром. Безумие же – осознанием, во что ты превратился.

Так что проще было не думать, не вспоминать – откинуть прослойку цивилизованности, с головой нырнуть в первобытность и, завывая, носиться по лесам, как дикий зверь.

Таковы были те мужчины, убившие ее мужа и дочь. Саму женщину спасло то, что на тот момент в мужчинах еще не до конца отмерли былые инстинкты. Попадись она им теперь, они бы не стали с ней церемониться – распотрошили бы и тут же сожрали, даже не удосужившись развести огонь, чтобы поджарить мясо. Но тогда они всё еще считали себя людьми. Поэтому и сохранили ей жизнь – ради развлечения, ну и чтоб сберечь ее мясо подольше. И как бы она ни умоляла прикончить ее – они не слушали. Посмеивались, били ее, насиловали, но убивать не спешили. В конце концов, в запасе у них еще было мясо…

Спастись ей удалось по чистой случайности. Когда человеческое отмерло в них, когда они окончательно обезумели, они попросту перерезали друг друга. Так женщина и выжила.

Но что толку, если даже им повезло куда больше, чем ей? Ведь для них все закончилось, а она – что она? Она даже не смогла наложить на себя руки – самоубийство вообще словно выпало из ее поля зрения, осталось в прошлом, как один из элементов нормальности. Нынешний мертвый мир не признавал самоубийства. Жизнь в этом мире была не более чем затянувшейся агонией, обреченной длиться до тех пор, пока не сжалится смерть.

Поэтому женщина плелась по опустелой дороге, чтоб отвести свою давно уже умершую дочь в…

– В зоопарк! Мы идем в зоопарк!

– Да, солнышко, – тихо произнесла женщина. – Мы с тобой идем в зоопарк.

И плелась себе дальше.

Тусклое мерзлое солнце плыло меж облаков, в лицо били порывы ветра, а со стороны города наползали тяжелые тучи. Путь подходил к концу. Скорей всего, уже к вечеру она пойдет знакомыми улочками, мимо домов и машин…

И, возможно, даже стиснет теплую мягкую ладошку. Крепко-накрепко стиснет, чтоб никогда больше не выпускать…

А потом женщина вспомнила про ребенка, который навечно остался в подвале. Он был ей никем, она наткнулась на него случайно. Напуганный, одичавший, он жил в одной комнате с телами своих родителей. Женщина не знала, от чего те умерли. Но, глянув на их обглоданные кости, догадалась, что какое-то время они служили ребенку пищей. Маленький людоед, он тоже обезумел – не вынес того, что совершил и в кого превратился.

Поначалу она даже подумывала его убить, схватилась за нож. Но рука дрогнула, пальцы разжались и нож выпал. Женщина разрыдалась.

Ребенок же испуганно следил за ней из своего укрытия под кроватью. О том, что творилось в тот момент в его голове и по какой причине он в итоге увязался за женщиной, оставалось только догадываться. Он упорно держался на расстоянии, настороженно слушал ее, не выпускал из виду – прям как зверек.

Когда ей это надоело, женщина попробовала его прогнать. И он убежал, затаился где-то. А после объявился вновь.

С того дня женщина больше не была одна. И если первое время они поглядывали друг на друга с недоверием, то постепенно это переросло в нечто сродни привязанности. Пока однажды ночью, под неустанный шепот кошмаров, ребенок вдруг не прижался к ней. Она обняла его, он зарылся ей под мышку и… уснул.

А она не моргая смотрела во тьму, слушая его дыхание, ощущая жар его тела – столь чуждые окружающей стылости и безмолвию.

В ту ночь что-то в женщине будто бы изменилось, рассудок стал восстанавливаться, в душе зародилась надежда…

А пару месяцев спустя ребенок умер. В окутанном влажной темнотой и увитом паутиной подвале – завывая, содрогаясь в конвульсиях, так и не придя в себя…

Ее горькие воспоминания были прерваны криком. Эхо его прилетело откуда-то издали – кажется, со стороны леса…

Женщина не обернулась, решив, что ей просто мерещится. В мертвом мире нет места крикам, здесь царствует могильная тишина…

И тут грянул выстрел.

Что-то с силой ударило в плечо – так, что женщину сбило с ног, швырнуло лицом на дорогу. Левая рука вдруг сделалась будто чужой – двигалась с трудом, неохотно. Следом явилась боль – острая, пропарывающая насквозь…

Женщина услышала шаркающие шаги, попыталась перевернуться на спину.

Чьи-то цепкие пальцы впились ей в волосы, дернули кверху. Она увидала иссушенное землистого цвета лицо – всё в гнойных язвах, – и грязную, с копошащимися в ней жучками, бороду, и раззявленный рот с черными пеньками зубов, и обильно стекающую слюну…

И уже после – выпученные глаза безумца.

– Мясо! – гаркнул он.

Женщина попыталась отпихнуть безумца, но тот уже навалился, принялся ощупывать ее бедра, тело – так, словно до сих пор сомневался, реальна она или нет.

– Мясо, – повторил он. – Мясо…

Его трясло – быть может, от нахлынувшего адреналина, а возможно, сказывалась давнишняя болезнь. Видимо, именно поэтому женщина до сих пор была жива: безумец целился ей в затылок, но промахнулся. В который раз смерть прошла мимо…

Левая рука по-прежнему не работала, и, скосившись на нее, женщина увидала кровь.

Безумец тоже это заметил. Он выронил охотничью винтовку, впился обеими руками в раненое плечо, зарылся туда лицом и начал жадно сосать.

Улучшив момент, женщина извернулась, скинула его с себя и постаралась отползти. Безумец обиженно посмотрел на нее. Его лицо и борода были перепачканы в крови, а сам он, громко чавкая, жевал собственную слюну.

– Мясо не должно уходить, – зачем-то сказал он. – Мясо должно остаться.

И облизнулся.

– Мне надо, – сказала женщина, нащупывая нож на поясе.

Безумец озадаченно уставился на нее, словно пытался понять, что значат ее слова. Затем, заметив, что добыча явно норовит удрать, пополз следом.

– Мясо! – взвизгнул он.

Из-за того, что левая рука почти не двигалась, ползти было трудно. Сил у женщины уже не оставалось. Впрочем, у преследователя, судя по всему, тоже.

И тем не менее он ее догнал, подмял под себя и попытался придавить своим весом к земле. Получилось не очень, так как оба были крайне исхудавшие и весили приблизительно одинаково.

– Мясо не должно уходить, – захныкал безумец.

– Я должна! – крикнула ему в лицо женщина. – Должна отвести свою дочь в зоопарк!

Безумец изумленно заморгал. Казалось, будто в голове у него что-то прояснилось, будто там – за стеной беспробудного сумасшествия – выглянул человек. Тот нормальный человек, каким он был когда-то.

– В город? – пробормотал он. – Но ведь туда нельзя! Ведь там же…

В этот момент женщина таки нащупала нож, выхватила его из чехла и, воспользовавшись замешательством безумца, ткнула его лезвием в горло.

Безумец отпрянул, свалился на спину, засеменил ногами. Он забулькал кровавой пеной, сипло забормотал, заныл. По щекам его, оставляя грязные разводы, струились слезы. Минутой позже он был мертв.

Женщина приподнялась на локте, затем, кряхтя и стискивая зубы от боли, села. Убедившись, что безумец не дышит, тщательно осмотрела плечо. Вроде как пуля прошла навылет. Но то ли оказалась повреждена кость, то ли сухожилия, то ли еще что – в общем, шевелить рукой было трудно.

Женщина попробовала встать на ноги, но у нее кружилась голова, сил в теле не было. Обернувшись, она посмотрела на линию горизонта, на темные руины города и стремительно надвигающуюся ночь. Путь был почти завершен, а она никак не могла заставить себя подняться: тело хотело умереть.

Женщина вытерла слезы, заскулила.

– Мамочка, почему мы не идем в зоопарк? – зашелестели тени вокруг.

Женщина закрыла глаза.

– Я не могу, милая…

– Но ты же обещала!

– Я знаю… Прости, но я не могу… Прости меня!

– Ты обещала! – рявкнули тени, столпившись вокруг женщины, глядя на нее высохшей пеной глаз, осуждающе тыча в нее скрюченными в трупном окоченении пальцами. – Ты обещала! Обещала! Обещала!..

Женщина сжалась в комок. Она всхлипывала, слушая эти обвинения, этот вой мертвецов – единственных, кто еще остался в этом мире. Нет, этот грозный вой не позволит ей просто взять и умереть. Перво-наперво она должна завершить то, что начала. Последние километры пути… город… зоопарк…

И то, что ждет ее там…

Женщина пошарила рукой возле себя, нашла нож и поползла к уже начавшему остывать безумцу. Она не смотрела в его полуоткрытые глаза, как и на его изъеденное какой-то заразой лицо. Она не чувствовала мерзкого гнилостного запаха, что от него исходил. Она не обратила внимания даже на рану в горле, из которой по-прежнему вяло сочилась кровь.

Женщина вообще больше не видела перед собой человека – в любом смысле этого слова.

Всё, что она видела, так это…

– Мясо!

Когда она вошла в город, его уже окутала ночь.

С обеих сторон от проспекта угрюмыми рядами возвышались громадины домов; провалы окон, казалось, дышали холодом. А улица была завалена сожженными машинами, усыпана пеплом, костями и грязью.

Женщина шла молча, изредка оглядываясь по сторонам. И над головой ее – в предвечной темноте – сияли безучастные ко всему звезды. Город был мертв, как и всё в этом мире. Но смерть здесь ощущалась особо остро – полуразрушенные дома будто бы нависали над женщиной, давили своим безмолвием.

Могильник – вот что вертелось у нее на языке. Гигантский могильник, в который превратилось некогда цветущее средоточие жизни.

По улицам гулял ветер; он трепал оборванные провода, свистел в вышине между зданий, срывал обломки крыш, завывал в пустующих помещениях. Кроме него, иных звуков не было.

Женщина слышала свое сиплое дыхание, вялый стук своего уставшего сердца. Она упрямо шла вперед и старалась взглянуть на город глазами своей памяти. Преобразить его, сделать таким, каков он был, – залитым солнцем, шумным, цветущим, наполненным суетой. Но память тушевалась пред столь огромной могилой: воспоминания возникали бледными силуэтами, тускнели и бесследно растворялись во мраке.

И не было слышно голоса дочери, никто не просил отвести в зоопарк, не звал, не требовал… Лишь тишина давила на уши, сводила с ума.

И тогда женщина поняла, что весь ее путь был напрасен; поняла, что она попросту спятила, как и все прочие: сочинила себе глупую цель на те несколько дней, что ей еще оставалось жить. Здесь-то она и умрет. Ляжет посреди этих мертвых улиц, закроет глаза и погрузится во тьму – в тот спасительный омут небытия, о котором так мечтала.

Женщина рухнула на колени, зарыдала – громко, отчаянно, как не позволяла себе уже очень давно. С того дня, когда убили ее семью. Она несла в себе это горе, весь этот ужас, чтоб в итоге очутиться здесь – среди уходящих к небу опустевших домов, под равнодушными взглядами оконных провалов.

Простреленное плечо уже давно онемело. Пусть женщина и постаралась перетянуть рану, но догадывалась, что, так или иначе, потеряла много крови. А значит, осталось уже недолго. Значит, можно больше не беречь силы.

И она закричала – громко-громко, срывая горло до болезненной хрипоты.

И крик ее эхом пронесся по улицам, нарушил могильную тишину, вспугнул воцарившуюся темноту и…

…потревожил что-то.

Там, вдали, за домами, оно пробудилось и выгнуло спину. Его густая черная шерсть топорщилась над крышами, его длинный лысый хвост скользил по зданиям, цепляя балконы. Исполинской тенью оно по-кошачьему мягко ступало между домов.

Женщина слышала, как это нечто – огромное, колоссальных размеров! – приближается. Она вытерла слезы, вгляделась во тьму, но ничего не увидела. Что бы это ни было, оно сливалось с тьмой, было самой ее сутью.

И вот оно вынырнуло из проулка и, заприметив женщину, неспешно двинулось к ней.

Женщина тоже увидела это – мускулистые лапы, поджарое тело животного, лоснящуюся шерсть, длинный крысиный хвост. А вместо головы…

Вместо головы у него был бесформенный ком – бугристый, усеянный множеством выпуклых точек.

Но лишь когда нечто приблизилось, женщина разглядела, что точки эти – это человеческие лица. Сотни, тысячи, десятки тысяч лиц, что покрывали бледную массу плоти. И все эти лица таращились на женщину, о чем-то перешептывались друг с другом, смеялись, прицыкивали языками, вздыхали и вроде бы даже жалели ее.

Улица наполнилась голосами, в которых нельзя было разобрать ни единого слова.

Нечто нагнуло к женщине ком своей головы, лица что-то зашептали, затараторили…

А женщина смотрела на них – молча, безысходно.

Она не боялась, вообще ничего не чувствовала. Голос ее был сорван, поэтому даже сказать что-то она не могла. Она просто сидела посреди дороги, в пыли мертвого города, в человеческом прахе, и смотрела на то, что явилось к ней из руин, из бездны, в которой был погребен весь мир, из черноты по другую сторону смерти.

А потом она услышала голос дочери:

– Мамочка, иди ко мне.

Бесформенная масса плоти завибрировала, лица сползли к краям, оставив в центре только одно лицо.

Такое родное, такое недостижимое…

Женщина заглянула дочери в глаза, вновь завыла – тихо, насколько хватало сил, отчаянно, насколько способна мать, потерявшая свое дитя.

Она вспомнила то последнее, что гнала от себя прочь, то, что однажды уже разрушило ее разум, а теперь грозило вовсе убить. То, что и вправду было равноценно выстрелу в висок. То, что и сделало ее самой безумной среди всех безумцев этого мира.

Она вспомнила, как сладко и маняще пахла ее дочь – разделанная на куски, насаженная на вертел, поджаренная на костре до коричневой корочки.

Она вспомнила, как урчало в животе и как горло заливала густая слюна.

Она вспомнила, как валялась там – искусанная, изорванная, избитая до беспамятного состояния, – и мечтала только об одном – умереть! Умереть как можно быстрее, чтобы спастись от боли, от ужаса, от отчаяния…

Но в большей степени – чтобы спастись от голода, преследовавшего ее уже несколько месяцев, от бунта своего тела, требующего еды, от всеподчиняющего желания отведать хоть маленький кусочек этого сладкого, скворчащего мяса.

Мясо…

– Прости, – прохрипела женщина, – прости меня, милая. Я ничего не могла с собой поделать… Я пыталась… Но это… оно…

– Ты не виновата, мамочка, – ответила дочь, улыбнувшись из бескрайней мертвенно-бледной плоти. – Лучше иди ко мне. Останься здесь, со мной. И никуда больше не уходи.

Женщина судорожно всхлипнула, когда лицо дочери вдруг исчезло, а плоть ощерилась частоколом острых зубов, дыхнула жаром.

– Да, солнышко, – прошептала женщина, поднимаясь на ноги, – я останусь с тобой. Я никуда больше не денусь. Навсегда…

Она шагнула в этот жаркий, пахнущий кровью проход, и плоть сомкнулась у нее за спиной, лязгнули зубы… – а дальше была вспышка агонии – миг! – и для женщины все прекратилось.

Наконец-то настала долгожданная тьма.