Как и большинство людей, Максим Пустолин считал этот мир очень глупым местом, потому что постоянно наблюдал вокруг себя множество вещей, которые не соответствовали его ожиданиям, философии и вкусам.

Наибольшей глупостью, конечно, была женская. Во всяком случае, так он думал сейчас, когда вместо того, чтобы, как все нормальные люди, мирно опохмеляться под стук колес, был вынужден орать в телефон:

— Да ты совсем с катушек съехала, овца тупая? Делай, что я сказал, и точка, а иначе катись на все четыре стороны! Думала она много… Думалку отрасти сперва, дура! Всё, дай мне отдохнуть от тебя. Сам позвоню — и не дай бог тебе сказать то, чего я не хочу услышать!

Макс дал отбой и дрожащей рукой едва не сунул телефон мимо кармана. Рука потянулась чесать предплечье. Ну вот, того гляди, из-за этой овцы вернется аллергия, которая разыгралась, как только он получил комплект постельного белья. Белье тут, видно, стирают каким-то совсем уж дешевым средством.

Макс вышел из тамбура и споткнулся об осуждающий взгляд проводницы. Слышала, стерва. Ну и хрен с ней. Поезд замедлял ход.

— Какая станция сейчас будет?

— Большая Малютка, — ответила проводница, глядя так, словно сомневалась, отмоют ли эту самую Малютку, если мимо нее провезти Макса.

— Сколько стоим?

— Шесть минут.

Макс хлопнул себя по карманам красной спортивной куртки: ну да, сигареты кончились. За окном уже плыли секции железного забора, сквозь которые рвалась зелень кленов. Показалась тесная площадка перед обшарпанным серым зданием вокзала. Единственными фигурами на ней были полная женщина с баулами и унылые мальчик с девочкой, да пес со свалявшейся шерстью — он брел под стеной с облупившейся штукатуркой, с его шеи свешивался обрывок веревки. На углу здания притулился выцветший киоск.

Макс едва дождался, когда можно будет спрыгнуть на платформу, и быстрым шагом направился к киоску. Теплый ветер пах разнотравьем. Гнусавый женский голос в динамиках неразборчиво что-то сообщил про путь и платформу, эхом прокатился от вокзала до здания технических служб, и воцарилась тишина.

Это была не глухая тишина купе, которую с каким-то необъяснимым волнением пережидаешь на полустанках, а живая звенящая тишина открытого пространства, степного ветра и древесных крон. Четко слышалось, как шуршат подошвы по щербатому асфальту.

Над вокзалом красовались буквы дурацкого названия. «М» чуть наклонилась вперед. Стоять у стены под ней — как раз там, где сейчас тащился сорвавшийся с привязи пес, — Максу точно бы не захотелось.

Если что-то в этом здании менялось с советских времен, то только таблички.

Что можно делать в этой дыре целых шесть минут? Вот еще один пример глупости, которой под завязку набит мир. Но сейчас эта глупость была на руку Максу — времени хватит.

Он заранее приготовил купюру, сунул ее в окошко и потребовал пачку «Золотой Явы». Схватив сигареты, рывком открыл их, поискал глазами урну, чтобы выбросить целлофановую обертку, но не нашел и зажал мусор в руке. Опять хотелось почесать предплечье, но он сдержался.

Макс был зол. В Новосибирске, куда он ехал, жили его родственники. Дальние, так что большинство из них Макс никогда не видел. Но навестить их требовалось, и он нарочно напросился в командировку, нахватал заданий. Теперь придется провести там не меньше месяца.

И кто может сказать, что за это время надумает тупая овца Маша?

Хорошо, что Макс был достаточно разумным человеком, чтобы решительно пресечь все разговоры о ЗАГСе, пока они не «притерлись» друг к другу. В первые несколько месяцев всё кажется хорошо, но у него уже был отрезвляющий опыт, он взял паузу — и вот, глядите, не зря. Оказывается, у Маши иногда появляется потребность думать…

— Девушка, вы про сдачу не забыли? — спросил Макс, щелчком выбивая сигарету из пачки.

Зажав ее в зубах, он нашарил в кармане зажигалку, попробовал подкурить. Огонек задуло ветром. Ответа из киоска не последовало.

— Ты что там, уснула? — повысил голос Макс.

Неужели все бабы настолько тупые?

Ветер дул со степи, из-за низких домиков и пустырей окраины то ли городка, то ли поселка с идиотским названием. Чтобы раскурить сигарету, Макс повернулся лицом в ту сторону. Прикрыл зажигалку ладонью, крутанул колесико раз, другой.

Огонек затрепетал, но быстро погас, потому что прикурить Макс забыл. Обертка, которую он собирался бросить под вагон вместе с окурком, выпала из разжавшихся пальцев левой руки. Сигарета повисла, прилепившись к нижней губе. Поезда не было.

Максу понадобилось несколько секунд, чтобы по-настоящему осознать абсурдность ситуации. Только что поезд был здесь. Макс видел его, когда сунул деньги в окошко киоска: он машинально оглянулся назад — и, конечно, поезд стоял на месте. И полная тетка с унылыми детишками тоже стояла на месте. Если бы голова Макса не была занята одной тупой овцой, он бы обязательно отметил про себя, что видит еще одну глупость: провинциалку, которая, кажется, не сообразит, как сесть в поезд.

С этого мгновения не прошло и полминуты. Не было ни гудка, ни изобилующего дефектами голоса в динамиках. Не было шума тепловоза и грохота вагонных сцеплений. Поезд не трогался с места, просто не мог тронуться с места…

Но он исчез. И тетка с детишками исчезла.

Медленно, как во сне, Макс сделал шаг, другой, потом побежал — и замер у края платформы. Не зная толком, зачем это делает, поводил перед собой рукой. Будто надеялся, что поезд просто стал невидимым. Однако рука не встретила никакого сопротивления.

Макс спрыгнул на рельсы, ослепительно сверкавшие на солнце. Ни в одной, ни в другой стороне не было ничего, даже отдаленно напоминавшего поезд.

Макс зачем-то крикнул изо всех сил и тут же испугался: всех сил оказалось немного, крик прозвучал жалко и беспомощно. Но какая-то часть ошеломления вылетела вместе с ним, в голове точно напором начало размывать глухой завал, и возникла гениальная в своей простоте мысль:

«Я просто сплю!»

Несколько успокоившись, он вновь поднялся на платформу, сунул в рот новую сигарету взамен выпавшей на бегу, закурил. Резкий вкус дыма был очень настоящим. Стараясь не думать об этом, Макс направился к вокзалу.

«Надо подождать, и я проснусь. Конечно, проснусь!»

Солнце и ветер, ароматы трав, шорох подошв… Могут ли они присниться настолько ярко? Макс не мог вспомнить, чтобы даже в детстве ему снились такие убедительные сны.

В детстве он видел по ночам фрагменты фильмов и компьютерных игр, которые его поразили, фантазии, которыми полнилась мальчишечья голова, или реальные события, оставившие след в душе. Но все впечатления в тех снах являлись в гипертрофированном виде, и если ему снилось, например, что его вызывают к доске, а он урока не знает и вообще сидит голый, то класс мог быть размером с концертный зал, и до пробуждения это казалось чем-то нормальным.

И позже, в эротических снах, живая женщина под ним могла превратиться в резиновую куклу, но и это нисколько его не смущало. Только утром, стыдливо растирая салфетками мокрое пятно на простыни, он морщился: такой был сон клевый, и вдруг эта дрянь резиновая влезла!

Сны взрослого Макса стали бледнее и скучнее. Уж таких, как сейчас…

«Значит, бывают и такие!» — строго сказал он себе.

Вокзал нависал над ним, как серая скала на краю обрыва. Киоск недобро смотрел распахнутым окошком, из которого Макс так и не дождался сдачи. Подходить к киоску он не стал. Не так уж велика была сдача. И ему совсем не хотелось узнавать, есть кто-то внутри или нет.

Какая разница, если это сон, верно?

Он бросил окурок в урну, поднялся по ступеням и потянул на себя тяжелую деревянную дверь с застекленным верхом. Заскрипела стальная пружина. Даже современного противовеса нет — чистейший совок. Внутри, наверное, Ленин на мозаичном панно.

За тамбуром была еще одна дверь с деревянной ручкой, отполированной тысячами рук. Макс с усилием толкнул ее и вошел в зал ожидания с рядами скамеек из гнутой фанеры.

Справа располагались кассы — три окошка в обшитой темным деревом стене. В противоположном углу зала, наискосок, виднелся буфет. Вправо и влево уходили темные коридоры.

Наскальная живопись эпохи позднего совка, как называл это Макс, тоже была в наличии, только на ней обошлись без Ленина. В центре гигантского мозаичного панно над коридором слева была выложена — без особого внимания к естественным пропорциям — молодая мать с ребенком. Четыре части советской иконы наглядно демонстрировали, что государство разрешает младенцу стать колхозником, рабочим, железнодорожником или физиком-ядерщиком. Последний был представлен тощей фигурой в мешковатом халате, но над его ладонью парил мирный атом, убедительно показывая, что это именно физик-ядерщик, а не пациент психлечебницы.

Воздух был затхлым и сладковатым. Ну и сон! Макс двинулся вперед между рядами скамеек. Его шаги были единственным, что нарушало давящую тишину безлюдного места.

Ни души вокруг…

Лампы не горели, оба коридора были затоплены полутьмой. Левый, кажется, вел в служебные помещения. За правым виднелись ячейки камеры хранения.

В той стороне в широком поперечном проходе между скамейками лежал пес с обрывком веревки на шее — тот самый, которого Макс видел снаружи. Это был довольно рослый барбос с черной спиной, подпалинами на боках и светлыми подушечками лап. Шерсть торчала клочьями, взгляд был угрюмым. Веревка с измочаленным концом выглядела как-то странно, словно это была петля, приготовленная для висельника.

Пес лежал, приподняв голову над сложенными лапами. Его поза была расслабленной, но поворачиваться к нему спиной не хотелось.

Не меньше минуты человек и пес глядели друг другу в глаза. Макс где-то слышал, что животные не выдерживают взгляда человека и отворачиваются, признавая превосходство двуногого.

Этот пес, кажется, не испытывал никакого дискомфорта — в отличие от Макса, которому стало вспоминаться кое-что еще: хищники воспринимают прямой взгляд как вызов.

Что теперь делать — продолжать смотреть или отвернуться? Макс не мог принять решение, и тогда за него это сделал случай. Позади раздался резкий стук и короткий шелест. Макса подбросило в воздух. Сердце едва не лопнуло от неожиданности.

Обернувшись, он сперва не увидел ничего особенного. Потом его внимание привлекли два легких облачка пыли над полом, где лежали два камешка, розовый и голубой. Макс понял: это от мозаики отвалились два кусочка. Подняв глаза, он сразу увидел, что они выпали из подола голубого платья матери и из приподнятой руки младенца.

Макс перевел дыхание, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце. Пса уже не было. Он исчез, как поезд, как тетка с детьми на платформе и, надо полагать, продавщица в киоске.

«Все хорошо, — внушал себе Макс. — Зато теперь и последнему идиоту ясно, что это сон. Какие еще нужны доказательства?»

Исчезающий пес с дурацкой петлей вместо ошейника… Кстати, как он попал внутрь? Открывал тугие двери на стальных пружинах? Такое могло произойти только во сне.

Значит, всё хорошо!

Подспудно догадываясь, что с этим странным сном вовсе ничего не хорошо, но стараясь убедить себя в обратном, Макс двинулся к буфету. Там, конечно, тоже никого не было.

Прилавок, кассовый аппарат и товар были вполне современными. Макс схватил первую попавшуюся банку пива (это оказалось «Хеннесси») и шумно присосался к ней. Стало чуть-чуть полегче. Вчера он немного перебрал с попутчиками в купе. До Новосибирска оставалось еще больше суток пути, он был уверен, что без труда приведет себя в норму.

Так, что теперь делать? Ждать пробуждения?

Макс крепко ущипнул себя и почему-то совсем не удивился тому, что сон не прервался.

«Слишком яркий, — объяснил он себе. — Надо что-то более радикальное…»

На ум ничего не пришло, кроме как прижечь себя зажигалкой, но этого он делать не собирался. Говорят, если к человеку под гипнозом прикоснуться карандашом, но сказать ему, что это зажженная сигарета, ожог будет настоящий.

«Уж лучше подожду», — решил Макс.

Он смял банку «Будвайзера», бросил ее в урну под прилавком, выбрал себе пачку сигарет подороже и вышел из-за стойки.

Потом вернулся и посмотрел в урну.

Банка была уже не «Хеннесси» и не «Будвайзером», а «Балтикой» пятый номер — обычным опохмелятором Макса.

«Ну да, сон же», — пожал он плечами и только сейчас отметил про себя, что за считаные секунды напрочь забыл вкус пива. Чем же оно было на самом деле?

«Ничем! — сказал он себе. — Сном оно было, сном!»

Снова стук и шелест нескольких щепоток цемента… На этот раз Макс подпрыгнул не так высоко. От мозаики вновь отвалились два или три кусочка. Он не стал присматриваться, откуда они. «Мне что, их обратно клеить? Нет. Вот и хрен с ними».

Он вышел через тыльную дверь. По ту сторону вокзала простирался запущенный сквер. Главная аллея уходил почему-то вправо. Слева была заасфальтирована парковка, на которой стояли три или четыре машины от отечественного производителя.

Макс прошел по аллее. Над скверно подстриженными кустами возвышался обветшалый памятник коленопреклоненному воину-освободителю — в шинели, но с мечом. Он стоял спиной к вокзалу. Подойдя ближе, Макс увидел, что лицо у воина-освободителя смахивает на топорище. По бокам от него, склонив головы, стояли рахитичные пионер и пионерка с чем-то, что, вероятно, должно было походить на венки, но походило больше на покрышки от трактора.

Макс поморщился. ГУЛАГ для скульптора был бы не наказанием, а поощрением. Руки за такое творчество отрывать нужно.

Он пошел дальше. Вскоре аллея уперлась в забор из железных прутьев, выкрашенных когда-то зеленой краской. В обе стороны, насколько хватало глаз, ни малейших признаков ворот в заборе не наблюдалось.

За прутьями тянулась пыльная грунтовая дорога. Дальше выстроились разномастные избушки: то крепкие, крашеные, то вросшие в землю. Прутья забора были ненормально высокими, примерно в два человеческих роста. Не перелезешь.

Наверняка этот забор все-таки можно обойти. Не может же он тянуться даже поперек путей! Хотя во сне… во сне, наверное, может.

Но ведь Максу туда и не нужно, верно? Что ему делать в этом дряхлом провинциальном поселке? Примерно из такой вот дыры когда-то вырвались его родители, и Макс хорошо помнил их полные отвращения рассказы о сельских нравах, отсутствии водопровода и жизненных перспектив, уличном сортире и пустых магазинах.

«Уснул на вокзале, на нем и проснешься», — сказал он себе и повернул обратно.

Проходя мимо уродливой скульптурной композиции, невольно поежился: ему показалось, что воин-освободитель не просто скорбит, опустив лицо (наверное, видеть уже не может эту Большую Малютку), а будто бы искоса наблюдает за Максом.

Приближаясь к вокзалу, он вдруг подумал, что и в пустое чрево этой каменной гробницы ему тоже, в сущности, совсем не нужно. Что там хорошего — бродячий пес с петлей на шее да осыпающаяся мозаика?

Ему проснуться нужно, а не шататься по закоулкам дурацких снов!

Наверное, лучше подождать на перроне — в том месте, где всё началось…

Хотя действительно ли там всё началось? Максу пришло в голову, что вряд ли он мог уснуть, пока шел от вагона к киоску, чтобы купить пачку «Явы». Разумеется, он спит в купе, но тогда и разговор с Машей ему тоже приснился.

Да, всё так и должно быть, потому что заснуть после слов Маши было бы невозможно. Значит, надо терпеливо дождаться пробуждения и посмотреть в телефоне, был ли на самом деле тот разговор.

Наверняка окажется, что нет. Маша, конечно, умеет быть овцой, но не до такой же степени! Даже странно представить, чтобы она могла додуматься принимать решение самостоятельно. Причем решение, про которое точно знает, что Макс его не одобрит.

Маша была беженкой из бедной семьи. Как она сама говорила — рано узнала цену всему в этой жизни. Макс формулировал иначе: рано растранжирила детство, а повзрослеть не удосужилась. Она была какой-то вечно напуганной, зато красивой и послушной. Что еще нужно?

Между ними всё уже было обговорено сто раз. Маша соглашалась: да, не надо спешить, оставим место для маневра. Что же, выходит, врала? Кивала, а сама думала: вот уедешь подальше, я по-своему сделаю?

Для этого, по меньшей мере, надо было знать, что Макс сорвется в долгую поездку, а такая мысль еще неделю назад никому бы в голову не пришла. Он ведь не дурак обсуждать с кем-то свои планы.

Итак, разговор привиделся, скоро Макс проснется, и Большая Малютка уже останется позади. А еще лучше, если на карте вовсе не окажется никакой Большой Малютки с ее похожим на великанский склеп вокзалом, невозможным забором, мерзким памятником…

Макс двинулся вдоль стены, чтобы обогнуть здание и выйти на перрон. На мысли о памятнике он повернулся и нашел глазами затылок коленопреклоненного солдата. На следующем шаге разрыв в кустарнике приоткрыл фигуры пионеров. Пионерка, которая еще недавно стояла со склоненной головой, придерживая двумя руками венок, теперь обернулась назад и пристально смотрела на него. Макс почувствовал холодок в животе.

«А что плохого в здании? — подумал он. — Там пиво есть. На любой вкус…»

Он поспешно взбежал на крыльцо, обращенное к Большой Малютке, рывком открыл дверь и окунулся в прохладу зала ожидания.

Под мозаикой прибавилось мусора: отвалилась часть руки матери, появились щербины на локомотиве и на мундире железнодорожника.

Макс повернул к буфету, однако, оказавшись за стойкой, перед холодильником, так и не рискнул взяться за пиво. Сон или нет, ему было страшно до дрожи. Если он выпьет лишнего — что ему еще примерещится?

Разумеется, ничем, кроме сна, это быть не может. Если подумать, всё очевидно. Его девизом всегда было: «Оставьте меня одного, когда мне потребуется общество, я сам приду». Так он и жил среди людей. Приходил, когда ему хотелось, чтобы сделать то, что его устраивало. И уходил со словами: «Мне надо побыть одному».

Знал, что поступает неправильно, но не менял привычек.

Он и теперь на Машу наорал только потому, что не собирался вообще ничего обдумывать. Нежелание менять привычный уклад жизни было аксиомой, которой подчинялось все остальное.

Вот и привиделось ему во сне настоящее одиночество, о котором он всегда любил говорить. Только непонятно, почему в нем столько страха?

Макс осмотрелся с мучительной тоской. Ничего ему тут не нужно. Что сделать, чтобы проснуться? Он снова ущипнул себя, может быть, не со всей силы, на какую был способен, но весьма ощутимо. Добился только того, что почувствовал себя глупо.

Внезапно внимание Макса привлек новый звук. Это были шаги, мерные и тяжелые.

В животе будто провернулся снежный ком. Как ни давила раньше пустота, свидетельство чьего-то присутствия оказалось еще страшнее.

Макс прислушивался, затаив дыхание. Эхо не давало определить направление, но он был уверен, что шаги приближаются. Он оглянулся. В углу, за стендом с товаром, притаилась дверь во внутреннее помещение. Нет, если он шевельнется, то непременно выдаст себя. Надо присесть за прилавком и подождать, авось тот пройдет мимо…

Мысль о том, что незнакомец может как-то помочь, мелькнула и пропала. Поверить в нее не удалось ни на миг. Под подошвами идущего захрустела цементная пыль. Стало ясно: он справа от Макса, вышел из коридора под мозаикой. Теперь шаги зазвучали четче, и сомнений не осталось — неизвестный двинулся в сторону буфета.

Задерживая дыхание, ступая на носок, Макс в три шага достиг двери и потянул ее. Дверь не открылась. Мигом покрывшись испариной, Макс присмотрелся и понял, что дверь нужно толкать. Шаги звучали уже совсем близко. Еще пара секунд — и тот, кто идет, окажется прямо перед буфетом.

К большому облегчению Макса, петли не заскрипели. Он скользнул за порог и прикрыл дверь за собой. Изнутри на ней была задвижка — простая железная щеколда. Шаги становились все громче. Макс был уверен, что идущий уже заходит за прилавок буфета, но сумел заставить себя не спешить и медленно, совершенно беззвучно закрыть щеколду.

В тот же миг дверь с грохотом дернулась у него под ладонями. Макс отшатнулся. Сердце чуть не выпрыгнуло из горла. Тот, кто остался снаружи, оказался проворнее, чем можно было подумать. Теперь он с силой бил в дверь. Язычок щеколды стучал по железному пазу. Через несколько ударов щеколда зашаталась на четырех шурупчиках. Долго этому запору не выдержать.

Макс осмотрелся. Он был на кухне с длинной плитой на шесть конфорок. Свет проникал через два узких окна с приоткрытыми фрамугами. Еще здесь был разделочный стол, на котором стояла микроволновка. Рядом лежал длинный нож с деревянной ручкой. У двери высился холодильник в человеческий рост.

Страх придал сил, Макс навалился на чудовищно тяжелый холодильник и задвинул им дверь.

В противоположной стене имелась еще одна дверь. Вероятно, она вела к какому-нибудь черному ходу, через который заносили продукты. В нее был врезан обычный английский замок. Если она заперта, Максу конец. Он нажал на ручку — дверь открылась.

Стоило бы прихватить с собой нож, но Макс не решился вернуться даже на пару лишних секунд. Дверь в торговое помещение уже поддалась напору, под мерными ударами раскачивался холодильник. Сейчас он рухнет, и тот, неизвестный, войдет…

Кто он, что ему нужно?

Макс выскочил наружу, захлопнув дверь за собой. Он оказался в темном коридоре. В сочащемся сверху тусклом свете он разглядел крутую лестницу, теряющееся в черноте ответвление куда-то влево и массивную дверь, которая могла быть только наружной. Она была закрыта изнутри на прочную железную щеколду. Макс распахнул ее.

Дневной свет резанул по глазам, заставив на миг зажмуриться. За дверью была парковка. Дальше виднелись фрагмент железного забора и неухоженные деревья сквера. Среди них чуть правее отсюда должна стоять скульптурная композиция с воином-освободителем и нескладными пионерами.

Шум на кухне не прекращался. Оставив наружную дверь распахнутой, Макс поспешил по лестнице наверх. Вот до него донесся грохот упавшего холодильника. Он как раз миновал первый лестничный пролет и поднимался по второму, когда расслышал щелчок английского замка. Макс замедлил ход, но не остановился, поднялся до второго этажа и очутился в длинном коридоре с рядом кабинетов. Внизу опять послышались шаги. Куда пойдет незнакомец? Собственная хитрость вдруг представилась Максу ужасно глупой. Таинственный преследователь не видел Макса, но точно знал, где он находится. Почему теперь он должен вдруг обмануться?

Здесь, наверху, может не оказаться другого выхода…

Однако шаги внизу затихли. После мучительной минуты ожидания Макс со всхлипом перевел дыхание и вытер пот со лба дрожащей рукой. Неужели хитрость удалась? Навалилась слабость, колени затряслись. Пришлось прислониться к стене. Собственные движения, шорох одежды и, главное, судорожные вдохи и выдохи казались оглушительно громкими.

Проснуться, проснуться!

Почему он так напуган? Ведь он знает, что это сон. Может, надо было просто встретить того, который…

Нет!

Он чуть не вскрикнул. Без всяких размышлений и обоснований — он твердо знал, что никакие доводы не заставят его сделать это.

Дверь напротив него было открыта, через нее в коридор падал яркий свет солнца. Окно кабинета выходило на перрон, и отсюда была видна только степь до самого горизонта.

Макс шевельнул ручку двери рядом с собой. Замок щелкнул, заставив его болезненно поморщиться. Кажется, выстрел прозвучал бы тише. Еще и петли скрипнули.

Он вошел в затененный кабинет. Вдоль стен стояли шкафы, заполненные серыми папками. Напротив друг друга стояли два стола с ноутбуками не самых последних моделей. Они, модем да еще жалюзи на окне были единственными приметами современности. В остальном кабинет, пропитанный запахом бумаг, словно сошел с кадров старого фильма. И два рабочих телефона были вполне древними — с наборными дисками. Только чернильниц с перьевыми ручками не хватало.

Макс подошел к окну и, оттянув пальцем полоску жалюзи, выглянул наружу. Тот, кто его преследовал, сейчас должен быть там. Он пошарил взглядом по пространству перед сквером, по аллеям, но не заметил ни малейшего движения.

Может быть, преследователь завернул за угол?

Взгляд остановился на статуях. Они опять изменились. Теперь все три фигуры полуобернулись, повернули головы в сторону вокзала и пристально смотрели… точно в то окно, из которого выглядывал Макс.

Он медленно отпустил полоску жалюзи и сделал шаг назад.

Внезапно зазвонил один из телефонов. Резкий звонок, раздавшийся буквально под рукой, едва не стоил Максу разрыва сердца.

Да когда это кончится?

(И чем? Чем это кончится?)

Пронзительное дребезжание ввинчивалось в мозг, как сверло. Макс оттянул ворот футболки: стало душно. Он был близок к потере сознания.

Потерять сознание во сне — это, вообще, кому-нибудь удавалось?

«Замолчи!» — мысленно внушал он телефону.

Он не собирался брать трубку, но почему-то не мог отойти от него. Проклятый трезвон бил по нервам, как медиатор по струнам, и грозил свести с ума.

Было похоже, будто нечто, стоящее за всем, что происходило на пустом вокзале, знало, что Макс где-то здесь, в ловушке забора, и пыталось его отыскать — высмотреть слепыми глазами статуй, нашарить руками идущего… спровоцировать поднять телефонную трубку, что, возможно, будет равносильно признанию: да, я здесь!

Наверное, так чувствует себя кролик, загипнотизированный тяжелым взглядом удава. Ноги ослабели, и даже шевельнуться казалось смертельной ошибкой. Уж точно не прикасаться к трубке…

Но ведь звонит только телефон в этом кабинете — и тот из двух, который ближе к Максу! Чем бы оно ни было, оно знает, где он. Оно знало это с самого начала, потому что с самого начала его видел пес с петлей вместо ошейника.

Телефон всё звонил — надрывно, настойчиво…

Словно в минутном помутнении рассудка, подумав про пса, Макс положил ставшую вдруг непослушной руку на трубку и поднял ее с рычага аппарата.

Лучше бы он этого не делал.

Он не знал, чего ждал, наверное, даже думал, что готов к чему угодно, но точно он не был готов к тому, что из динамика рванется чрезвычайно громкий плач младенца.

То ли динамик был такой мощный, то ли младенец был с автобус размером — звук из трубки шел оглушающий. Плач будто пронизывал каждую клетку тела. Макс уронил трубку на рычаг. Его затрясло.

После трех или четырех секунд тишины телефон начал звонить снова. Макс потянул провод, ведущий к аппарату. Когда провод натянулся, рванул его, выдирая вилку из розетки. Телефон замолчал, но после недолгой паузы начал звонить второй. Макс отключил и его.

Наступившая тишина почему-то нисколько не успокоила. Сама собой пришла в голову мысль: ну вот, я выдал себя.

Вечно так: рвешь связи, чтобы скрыться, лечь на дно, остаться одному и ни от кого не зависеть. А на деле только подставляешься. Оборванные связи — это рана с двух сторон…

И все-таки тишина принесла пользу — позволила Максу услышать уже знакомые шаги.

Он метнулся в коридор. Шаги звучали на лестнице.

Куда бежать?

Он уже уяснил, что здание вокзала представляло собой зал ожидания, к которому справа и слева были прилеплены служебные корпусы.

Он оказался в ловушке второго этажа, который сообщался с первым единственной лестницей у торца корпуса, а другим концом упирался в верхнюю часть зала ожидания.

Считаные секунды — и преследователь поднимется сюда.

Все мысли о сне тотчас вылетели из головы. Макс заметался. Прятаться? Бежать? Выпрыгнуть из окна второго этажа?

Он был готов на всё.

За спиной раздался короткий лай. Там, у стены, которой заканчивался коридор и за которой начиналось мозаичное панно, стоял пес с петлей на шее. Его было едва видно в почти полном мраке. Стоило Максу обернуться, пес прыгнул на стену. Взметнулся перегрызенный конец веревки. Пес снова тявкнул.

«Он меня зовет!»

В животном не чувствовалось агрессивности, и хотя оно было таким же порождением сна, как и всё остальное, Макс ему поверил. Как поверил себе, решив, что тот, кто поднимался к нему, был страшнее всех псов на свете, вместе взятых.

Подбежав, Макс увидел еще одну дверь. Запасная лестница! За ней обнаружились площадка и уходящие вниз ступени. Свет проникал через узкие оконца. На стене были нарисованы красные стрелки, которые указывали, что в случае пожара эвакуироваться надо не куда-нибудь, а в единственно возможном направлении: вниз.

Пес пулей слетел по первому пролету. Макс задержался. В углу площадки стояли ведро и деревянная швабра. Он вставил швабру в дверную ручку и упер ее в косяк. Должно сработать. Когда-то давно в школе такой трюк сработал как надо, едва не став причиной Максова отчисления.

Сработал он и во сне. Когда Макс уже спускался по второму пролету, наверху раздался грохот — незнакомец ломился в заблокированную дверь.

Макс очутился в коридоре рядом с залом ожидания. На полу заметно прибавилось разноцветных кусочков мозаики, над ними стояло облачко пыли. К счастью, он без промедления вбежал в зал — и внушительный фрагмент панно упал за его спиной, а мог бы проломить голову.

Макс замешкался на мгновение, решая, куда лучше бежать: на перрон или через черный ход. Однако у пса были какие-то свои резоны. Он вдруг ухватил Макса за рукав и потянул вперед.

— Куда? — хрипло спросил Макс. — Бежать надо…

Пес упрямо тянул его к камере хранения. Что ж, может быть, стоит послушать его, после того как он указал спасительную лестницу.

— Ладно, что у тебя тут?

Пес подвел его к середине стены ячеек, отпустил рукав и с лаем подпрыгнул, явно указывая на одну из них, под номером «27». Макс дернул ручку.

— Закрыто! И как я должен угадать код?

Пес гавкнул, глядя в глаза.

Ну нет, Макс не собирался тратить время! Сколько его преследователь провозится со шваброй? Может быть, дверь уже открыта и он спускается вниз. Может, бросил попытки и спускается по главной лестнице.

Макс оглянулся — пока преследователя не было видно. Взгляд задержался на мозаике. Разрушение уже коснулось всех ее частей. Отвалились куски и от рабочего с крестьянином, и от железнодорожника с физиком. У матери не осталось рук, и покрытый россыпью щербин младенец словно завис в воздухе. Два кусочка, отколовшиеся от лица матери, превратили ее улыбку в зияющую рану.

Макс напомнил себе, что самое большее, что у него есть, это минута, и нельзя тратить ее впустую.

— Некогда с замком возиться, — сказал он псу и метнулся к выходу на перрон.

Мощные челюсти ощутимо сжали ему кисть руки, ясно давая понять: одно лишнее движение — и ты калека.

Оглядываясь на коридор напротив и невольно считая секунды, Макс позволил вернуть себя к ячейке.

— Я же всё равно не знаю… — начал он убеждать пса, как вдруг осекся, услышав знакомый звук, от которого ему стало совсем тошно.

Это был плач младенца. Гораздо более тихий, чем в телефонной трубке, но, определенно, тот же самый. Плач был надрывный, отчаянный. И раздавался он из-за дверцы ячейки.

Пес пристально смотрел на Макса. Тот покрывался холодным потом. Сон зашел слишком уж далеко.

От мозаики откололся еще один большой кусок, с шумом рухнул на пол. Взметнулось облако пыли. От матери на панно осталась только часть лица. Лишь сейчас Макс понял, что, несмотря на топорное исполнение, он узнает это лицо.

И начинает что-то понимать. Не верить — потому что здравомыслящему человеку, даже осознающему, что он спит и видит сон, трудно поверить в подобное, — но чувствовать, что где-то в глубине души раскрывается цветок неотвратимой правды…

Из-за оседающего облака пыли в зал ожидания шагнул старик с глубокими морщинами и седыми патлами, лежащими на плечах. На нем была точно такая же красная куртка, как на Максе, а в правой руке он держал нож с кухни за буфетом.

Пес глухо зарычал.

Младенец на миг затих и снова зашелся в режущем душу плаче.

Макс моргнул, уже без изумления осознавая, что ему знакомо лицо старика. Он привык видеть это лицо в зеркале.

Преследователь оказался им самим — Максимом Пустолиным. Только не старым, как показалось в первый миг, а разрушающимся. Не морщины и старческие пятна покрывали его кожу, а глубокие отвратительные язвы. Хищная ухмылка демонстрировала нехватку зубов. Он казался непропорциональным и скособоченным, а безумный взгляд был хуже любых физических проявлений распада.

Пес жалобно заскулил, глядя на Макса. Тот поднял руки к ячейке с номером «27» — его возрастом — и принялся выстраивать колесики кодового замка так, чтобы получился следующий год.

Разлагающийся Макс что-то хрипло прокаркал, наклонился и пошел, пошел, а потом побежал вперед, подняв нож.

Пес бросился ему навстречу.

Макс выставил две цифры, когда они столкнулись. Пес успел сделать рывок и вцепиться зубами в правую кисть второго Макса. Тот заорал. Кожа сползала с руки под желтыми клыками. На пол шлепнулись тяжелые капли почти черной крови. Звякнул выпавший нож.

Третья цифра заняла свое место.

Второй Макс схватил веревку, которая свешивалась с шеи пса, и рванул ее вверх. В его тощей с виду руке, оказывается, таилась огромная сила. Лапы пса оторвались от пола. Петля затянулась, сдавив шею животного.

Макс заставил себя отвернуться от них и сосредоточиться на последней цифре. Вот и она появилась в окошке. Преодолевая дрожь, он распахнул дверцу и — Господи, помилуй! — там действительно был младенец. Голый новорожденный пацан прямо в ячейке камеры хранения. Крошечные ручки, сжатые в кулачки, дрожали от напряжения, он заходился криком.

Зубы пса разжались. Безумный Пустолин тряхнул его и стал раскручивать в воздухе, держа веревку двумя руками.

Макс вынул младенца из ячейки и неловко прижал к груди. Он слышал, что новорожденным нужно поддерживать головку. На этом его знания о новорожденных заканчивались. Только одно он еще знал точно: ребенка нужно унести отсюда.

Второй Макс изо всех сил ударил пса об пол и, пока животное было оглушено, наклонился за ножом.

Первый Макс побежал к двери, которая вела на перрон. Там не ждало ничего хорошего, но и зданию он не доверял.

И если он угадал номер кодового замка, значит, скорее всего, не ошибается и в том, что сон, начавшийся на перроне, там и должен закончиться.

Отчаянный визг пса заставил его на миг оглянуться. Он видел, как отточенная сталь входит в собачью грудь. Безумные глаза второго Макса остановились на первом. Он снова прокричал что-то неразборчивое.

А может быть, там вовсе не было слов. Этот безумец, который всю жизнь больше всего заботился о том, чтобы остаться одному и чтобы никто не вторгся в его личное пространство, не нуждался в словах. Наверное, он давно их растерял.

Макс открыл внутреннюю дверь. Заблокировать ее было нечем. Он толкнул внешнюю и спрыгнул со ступеней.

Поезд стоял на месте как ни в чем ни бывало. И тетка с двумя детьми стояла, точно никак не могла сообразить, что делать дальше.

Макс побежал к поезду, прижимая орущего младенца к себе. Сзади хлопнула дверь и застучали шаги двойника.

Макс не сомневался, что успеет. Даже с ребенком на руках — что такое полсотни метров? Он мчался вперед, мимо застывшей тетки с детьми, к открытым дверям своего вагона, в которых стояла изумленная проводница…

Острая боль пронзила поясницу. Макс рухнул на оба колена, отчетливо услышав, как они хрустнули под его весом. Боль ослепила его. Лишь чудом, валясь вперед, он успел повернуться на бок, чтобы не придавить младенца.

«Уж теперь-то должен был проснуться…» — мелькнуло на задворках сознания.

Мир, окрасившийся в желтый цвет, плыл перед глазами, в ушах сипело. Воздух с трудом проникал в легкие. Одной рукой придерживая младенца, он закинул другую назад и нащупал нож, торчащий из спины.

Сквозь марево дикой боли он разглядел, как, пришаркивая и слегка боком, по-крабьи, торопливо приближается к нему тот, другой Макс.

Внезапно в поле зрения показались чьи-то руки. Макс увидел, что все — и тетка, и ее дети, и вдруг оказавшаяся рядом проводница — склонились над ним. Проводница мягко вынула у него ребенка и понесла к вагону.

Безумный двойник что-то злобно прокаркал.

Донесла ли проводница младенца, Макс уже не увидел. Когда двойник прошаркал мимо него, он схватил его за щиколотку. Двойник запнулся, с трудом удержав равновесие, и другой ногой пнул Макса по голове.

Сипение в ушах усилилось, взор помутнел, и вот уже невыносимая воющая тьма страдания накрыла его, разрывая мозг на дрожащие части. Последнее, что он еще осознал: младенец утих.

Потом его закрутил бешеный вихрь, как ураган, несущий души грешников в первом круге Дантова ада. Слои мрака спеленали Макса, а потом он открыл глаза и увидел, что сидит у окна в своем купе. И вовсе не ураган его крутит, а мерно покачивает вагон.

Столько раз страстно желая проснуться, сейчас он не мог поверить, что это действительно произошло. Поясница и колени горели огнем, и, может, это было не возвращение в реальность, а обманное видение, попытка сознания закрыться от пережитой боли.

Попутчики вяло переговаривались. На столике подрагивали пивные банки. Взгляд Макса зацепился за листик противоаллергических таблеток, которые он пил вчера утром.

Покачиваясь от слабости, он вышел в коридор и встретил проводницу. Младенца у нее на руках не было, и он чуть не спросил, что с малышом. Пересохшее горло не смогло включиться сразу. Проводница что-то говорила. Взгляд у нее был благожелательный.

— Что? — переспросил Макс.

— Сейчас будет станция Большая Малютка. Стоим шесть минут, как раз успеете. Вы просили предупредить… Вы хорошо себя чувствуете?

— Ничего так… сносно, — проговорил он, сам не понимая, что говорит.

Поезд замедлял ход.

Макс вынул телефон и посмотрел список звонков. Разговора с Машей еще не было.

Ничего не было. Был сон, вызванный, должно быть, сочетанием таблеток и алкоголя. Просто галлюцинация, которая не может иметь никакого значения.

Надо бы обрадоваться, что ли?

Макс глядел в окно, где уже проплывал знакомый пейзаж, который никак не мог быть знакомым. Поезд подходил к станции, названия которой он никогда в жизни не слышал.

Хотя нет — проводница должна была сказать о Большой Малютке. Просто Макс не обратил внимания на глупое название, а оно отложилось в мозгу и всплыло, когда его захлестнуло неудачное сочетание химических элементов…

Телефон зазвонил у него в руке. Это была Маша. Он ответил на вызов и выслушал взволнованный рассказ девушки.

— Ты, наверное, скажешь, что я дура, но я прошу тебя, подумай, время есть. Не заставляй меня снова…

За окном уже плыла решетка забора, когда-то выкрашенного зеленой краской. Между его прутьев рвались кроны кленов.

— Маш, слышь, я себя не очень чувствую, — сказал он. — Давай я позже перезвоню, поговорим. Но ты не переживай. Дура ты, конечно, кто бы спорил, но не переживай. На этот раз — никакого аборта.

— Ой, Максик, правда, ты не сердишься?

— Маш, не заставляй меня повторять: потом поговорим!

Он дал отбой. Ему и впрямь было не до разговоров. С замиранием сердца Макс смотрел, как появляется в поле зрения уже знакомый ему вокзал. И даже тетка на перроне была та же самая, с теми же детьми.

— Шесть минут! — крикнула ему проводница из конца вагона.

— Спасибо, — хрипло сказал он. — Я, пожалуй, пока без курева обойдусь.