DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Майкл Маршалл Смит «И расшири ад душу свою»

 

Michael Marshall Smith, “Hell Hath Enlarged Herself”, 1996 ©

 

Я всегда знал, что когда-нибудь постарею. Что придет время, когда мне станет трудно одеваться по утрам, когда день без дремоты будет казаться мне великой победой; когда молоденькая девушка в парикмахерской возьмет в руки последнюю седую прядь, оставшуюся на моей макушке, и в замешательстве задумается, если я попрошу ее не просто укоротить длину, а изобразить прическу. Я бы пытался очаровать ее, и, отрезая гораздо меньше, чем я просил, она подумала бы: какой бодрый дедуля. Я знал, что когда-нибудь это время придет, и порой даже с каким-то необъяснимым нетерпением ждал его. Постепенное затихание — диминуэндо, эллипсис, многоточие перед чем-то неизведанным.

Но теперь я знаю, что этого не произойдет, что я останусь неизвестным в уравнении, или, вернее, звуком в незаконченной симфонии — ведь одиночество мне не грозит.

И мне жаль. Мне будет не хватать моей старости.

Вчера ровно в восемнадцать тридцать я покинул объект — ни минутой позже, таков мой обычай. Как обычно, я тщательно отсортировал бумаги, навел порядок на рабочем столе и вышел, предварительно составив список дел на завтра. Я, как всегда, повесил свой белый халат на крючок на внутренней стороне двери, у проходной попрощался с Джонни и подмигнул ему. Уже на протяжении шести месяцев мы с ним были вовлечены в игру: каждый раз, когда я входил на объект или уходил домой, мы с ним коротко обсуждали погоду, не произнося при этом ни слова. Вчера Джонни поднял брови, указывая на тяжелые темные тучи, после чего закатил глаза — его стандартный трюк. Я чуть опустил один уголок губ и пожал противоположным плечом — ловко парировал удар, осознавая, что это наша последняя игра. На мгновение мне захотелось сделать что-то еще, сказать что-нибудь, пожать ему руку; но тогда стало бы слишком очевидно, что я прощаюсь с ним навсегда. Наверное, никто не стал бы меня останавливать в любом случае, ведь всем было ясно, что я так же бессилен, как и все остальные, — но все же я не хотел рисковать.

Я нашел свой автомобиль на парковке среди других, которых становилось все меньше и меньше с каждым днем, и навсегда покинул это место.

 

Хуже всего для меня то, что я хорошо знал Дэвида Или и понимал, с чего все это началось. Меня направили работать на объект из-за того, что я отчасти виновен в произошедшем. Всю работу мы делали вместе, но именно я всегда верил в существование сверхъестественного. Дэвид никогда не придавал значения подобным вещам — по крайней мере, не до такой степени, когда это переходит в одержимость. Возможно, некоторые случайные замечания с моей стороны повлияли на него, и он поверил. Достаточно было даже просто знать меня достаточно долго, как он. Если в этом есть моя вина, то мне очень жаль. Но теперь все это уже неважно, скажу я вам.

Мы с Дэвидом познакомились, когда нам было по шесть лет: наши отцы получили должности в одном и том же колледже — во Флоридском университете в Гейнсвилле. Мой отец работал на факультете географии, его — на факультете социологии, но в те времена, в конце восьмидесятых, эти два отделения тесно сотрудничали, и наши старики сдружились. Мы стали дружить семьями, провели бесчисленное количество вечеров за барбекю на заднем дворе, вместе ездили отдыхать на побережье, и мы с Дэвидом стали как родные братья. Мы оба читали одни и те же умные книжки и взламывали глупые компьютеры; дошло до того, что оба потеряли девственность в один вечер. Той весной нам было по шестнадцать лет, и я взял машину матери; вдвоем с Дэвидом мы загрузили ее книжками, захватили ноутбук и направились в Сарасоту, навстречу солнцу и рекам пива. Мы нашли и то, и другое в избытке, а кроме того, познакомились с двумя молоденькими англичанками, которые прилетели на каникулы. Целую неделю мы флиртовали, словно кружили по спирали, постепенно сближаясь: играли в бильярд, болтали о всякой ерунде за дешевой экзотической пиццей, пока однажды поздно вечером, выйдя прогуляться по пляжу, две парочки не разошлись в разных направлениях. Ее звали Карен, и я даже думал, что влюбился. Я писал ей дважды в неделю, и думаю, за всю жизнь она не получала столько писем, сколько получила тогда от меня. Каждое утро я бежал к почтовому ящику, и даже десять лет спустя при виде английской почтовой марки у меня кровь приливала к лицу. Но расстояние было слишком велико, а мы были слишком молоды. Может быть, однажды ей пришлось слишком долго ждать очередного письма, или я слишком часто стал возвращаться от почтового ящика с пустыми руками. Как бы то ни было, спустя полгода письма стали приходить все реже, а затем и вовсе перестали, и мы так ничего и не сказали друг другу на прощание.

Вскоре после этого мы с Дэвидом были в бильярдном клубе, и в перерыве между ударами он поднял взгляд на меня.

— От Карен что-нибудь есть? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой, только тогда осознав, что между нами все умерло.

— Давненько не было.

Он кивнул, ударил кием по шару, промахнулся, и я, прицеливаясь в черный шар, понял, что он прошел через то же, что и я. Впервые в жизни мы с ним что-то потеряли. Конечно, это не разбило наши сердца. Мы были довольно взрослыми и, потосковав с неделю, поняли, что в мире множество девушек, и нам придется поспешить, если мы хотим нагуляться вдоволь до женитьбы.

Но разве кто-то может заменить ту, первую? Первый поцелуй, первые крепкие объятия, скрытые среди песчаных дюн в темноте? Думаю, да. В некоторых случаях. Я двадцать лет хранил письма от Карен. Никогда не перечитывал, просто хранил. А на прошлой неделе я их выбросил, все до единого.

К чему я это говорю. Я знаю Дэвида давно, очень давно, и я прекрасно осознавал, что мы делали. Он просто пытался заглушить собственную боль, а я пытался ему в этом помочь. В том, что из этого вышло, мы оба были не виноваты.

 

Весь вечер я медленно ехал по 75-й автомагистрали, позволяя дороге нести меня вдоль Флоридского полуострова к побережью Мексиканского залива. Время от времени я попадал под короткий дождь, но тучи над головой все спешили куда-то в другое место. Машин было не очень много. Одно из двух: либо люди перестали бежать из города, либо все, кто мог это сделать, уже сбежали. После Джокка я съехал с шоссе и продолжал свой путь по второстепенным дорогам, стараясь объехать Тампу и Сент-Питерсберг. Мне это удалось, хотя было не так просто, и несколько раз я сбивался с пути. Надо было взять с собой карту, но я думал, что и без нее помню дорогу. Я ошибался. Путь был не близкий. Еще днем по радио передали, что близ Тампы обстановка не столь напряженная. Это были последние новости, которые мы услышали, прежде чем пропал сигнал. Мы вшестером, единственные оставшиеся на объекте люди, посидели молча еще какое-то время, будто бы в надежде, что радио вот-вот снова заработает. Но оно молчало, и мы один за другим вернулись к работе.

Проезжая мимо города, я заметил вдалеке яркий свет и подумал: как хорошо, что я выбрал объездной путь, и неважно, насколько он длиннее. Если вы хоть раз видели, что бывает, когда огромное количество людей скапливается в одном месте, вы меня поймете.

Наконец, я выехал на 301-е шоссе и направился в сторону 41-го, к побережью.

 

Лето 2005 года. Для нас с Дэвидом настало время, когда нужно было сделать выбор. Мы оба должны были поступать в колледж, и это не обсуждалось: в обеих наших семьях все из поколения в поколение становились учеными. Деньги уже были скоплены, частично помогли родители, но большую часть мы заработали сами во время каникул. Вопрос был в том, что именно изучать. Я долго думал, но никак не мог выбрать. Поэтому решил отложить поступление на год и отправиться в путешествие. Родители лишь пожали плечами и сказали: хорошо, только почаще выходи на связь, смотри, чтобы тебя не убили, и обязательно заскочи к тетушке Кейт, если будешь в Сиднее. Такие уж они были люди. Помню, как однажды моя сестра привела домой подружку; девочка называла себя Якс, а волосы у нее на голове были выкрашены и уложены так, словно у нее на голове взорвался апельсин. Моя мама лишь спросила, в какой парикмахерской ей сделали такую стрижку, а потом молча, задумчиво продолжала ее рассматривать. Наверное, папа ее потом отговорил.

Дэвид увлекся компьютерами. Системная разработка. Поступил в новый Центр перспективных вычислительных технологий в Джэксонвилле, что, конечно, было большой удачей, но никого не удивило. Дэвид всегда был чертовски смышленым парнем. И это тоже была одна из его бед.

Было немного странно прощаться, проведя так много лет бок о бок, но, думаю, мы оба понимали, что рано или поздно это неизбежно. Мы договорились, что он приедет ко мне погостить на пару месяцев в этом году. Но этого не произошло, потому что старые друзья, как правило, быстро забывают о своих уговорах.

И в нашей жизни появился кое-кто еще.

Я все-таки совершил свое грандиозное путешествие. Сначала посетил Европу, затем планировал отправиться на Ближний Восток, но передумал и вместо этого рванул в Австралию. Я заскочил к тетушке Кейт: мне было вовсе не трудно, к тому же это зачлось мне по возвращении домой. Я весело провел время с ней и с ее семьей; однажды вечером мы выпили, и она принялась общаться с загробным миром, что было довольно занятно. Считалось, что в моей семье по материнской линии было много медиумов, и тетушка Кейт, несомненно, входила в их число. Был и еще один не менее занятный вечер, когда мы с кузиной Дженни, пожалуй, переступили черту общепринятых моральных норм на заднем сиденье ее джипа. После Австралии я еще успел побывать на Дальнем Востоке, где у меня кончились деньги, а потом вернулся домой.

Я приехал загорелый, с пустыми карманами и по-прежнему не имел ни малейшего представления о том, чему посвятить свою жизнь. У меня была еще пара месяцев, чтобы определиться, и я решил повидаться с Дэвидом. В один теплый и многообещающий день я прыгнул в автобус и поехал в Джэксонвилль. Я верил, что передо мной открыты все дороги, что я могу добиться всего, чего захочу. Наверное, это была подростковая наивность, хотя я уже вышел из этого возраста. Но с чего мне было думать иначе? До сих пор я получал от жизни все и даже не думал, что все может быть по-другому. Я сидел в автобусе, смотрел в окно и думал только о хорошем. День стоял прекрасный, и это замечательно. Потому что, хотя тогда я еще этого не понимал, новая история мира началась, вероятно, именно в тот день.

Ближе к вечеру я был на месте и стал искать Дэвида. Наконец, кто-то показал мне дорогу к дому возле кампуса. Я нашел этот дом и, поднимаясь по лестнице, подумал, что зря не позвонил и не предупредил.

Наконец, я нашел нужную дверь. Я постучал, и через несколько секунд мне открыл какой-то незнакомый человек. Я не сразу узнал в нем Дэвида. Он отрастил бороду. Я решил не осуждать его вот так сходу, и мы обнялись, будто были… ну, будто мы были теми, кем были на самом деле. Лучшими друзьями, которые встретились после долгой разлуки.

— А вот и наша электронная пара, — протянул женский голос. Из-за двери высунулась голова с растрепанными темными волосами и огромными зелеными глазами. Так я и познакомился с Ребеккой.

Четыре часа спустя мы уже сидели в каком-то баре. Я узнал Ребекку поближе и понял, что она необыкновенная девушка. На самом деле, я был даже рад, что они с Дэвидом познакомились полгода назад и что она была явно по уши в него влюблена. Если бы мы встретили ее одновременно, наверное, впервые в жизни мы стали бы соперниками. Она была красива, и красота ее была такой необычной, что почему-то, глядя на нее, я вспоминал о лесах; она была умна, но при этом не пыталась всем это доказать и искренне радовалась, когда порой кто-то другой побеждал в споре. Она двигалась, словно кошка в сонное послеобеденное время, но глаза ее были всегда живые — даже когда они не могли сфокусироваться достаточно, чтобы правильно оценить расстояние до бокала. Это была девушка моего лучшего друга, она была замечательная, и я был очень счастлив за них обоих.

Ребекка занималась исследованиями в области медицины. В то время как раз начался нанотехнологический бум, и, судя по всему, она собиралась тоже работать в этом направлении. Честно говоря, когда эти двое заводили разговоры о своей работе, я жалел, что потерял целый год. Они были в гуще событий. Они двигались вперед. А все, что было у меня, — это желание принести миру пользу и надежда, что мир взаимно благорасположен ко мне. Впервые я испытал то ужасное чувство, словно жизнь несется мимо, оставляя меня позади, и я никогда не смогу ее догнать; словно я должен изо всех сил бежать за поездом, чтобы успеть запрыгнуть в вагон, иначе я навсегда останусь стоять на перроне.

Шел второй час ночи, но мы еще были бодры. Дэвид, пошатываясь, направился к бару, чтобы принести еще пива, ступая по обманчиво ровному полу так, будто встал на ходули, причем впервые.

— Почему бы тебе не поступить к нам? — спросила вдруг Ребекка. Я повернулся к ней, и она пожала плечами. — Дэвид скучает по тебе, сам ты вроде не похож на засранца, да и вообще, чем еще тебе тут заниматься?

Несколько секунд я смотрел на столешницу, обдумывая ее слова. Вдруг мне показалось, что это отличная идея. Но, с другой стороны, что я буду делать? Смогу ли я стать третьим, ведь я привык всегда быть в тандеме? Сначала я озвучил первый вопрос.

— У нас есть одна идейка, — ответила Ребекка. — Мы хотим кое-что попробовать. Ты мог бы присоединиться к нам. Дэвид очень этого хочет, я по нему вижу. Он всегда говорил, что ты самый умный парень из тех, кого он когда-либо знал.

Я бросил взгляд на Дэвида, который по-дружески беседовал с барменом. Мы решили, что в целях экономии сил лучше делать по два заказа за раз, и Дэвид, судя по всему, объяснял бармену суть этой идеи. Пока я наблюдал за ними, бармен рассмеялся. Такой уж он, Дэвид. Легко найдет общий язык с кем угодно.

— А ты уверена, что я не засранец?

Каменное выражение застыло на ее лице.

— Если и так, я быстро из тебя всю дурь выбью.

Вот так я и принял решение подать документы и заняться исследованиями в области нанотехнологий. Когда Дэвид вернулся к нашему столу, я спросил его в лоб, стоит ли мне идти к ним в колледж, и его реакции было достаточно, чтобы я твердо укрепился в этом намерении. Он предложил мне присоединиться к нанотеху и рассказал, в чем заключается их идея.

Уже не первый год люди бились над тем, чтобы расколоть крепкий нанотехнологический орешек. Пытались создать крохотные биологические аппараты, величиной едва ли больше макромолекулы, чтобы внедрить их в человеческий организм для выполнения тех или иных функций: стимулировать выработку определенного гормона; разрушить кальциевые отложения на стенках артерий; уничтожить клетки, угрожающие переродиться в раковые. Потребовались долгие годы, прежде чем обозначились первые результаты, но за последние три года это направление стало существенно набирать обороты. Когда Дэвид познакомился с Ребеккой где-то на первых неделях первого семестра и они стали делиться наблюдениями — каждый из области своих научных интересов, — Дэвид тут же понял, что надвигается новая волна, и, возможно, они первые, кто понимает это.

Одно дело — множество крохотных отдельных машин. Но что, если множество крохотных машин станет работать слаженно, сообща? Что, если каждая из них будет нести одну определенную функцию, но при этом будет связана со всеми остальными, а вместе они будут подчиняться одному искусственному интеллекту, намного более мощному, чем сумма интеллектов их составных частей. Только представьте себе, что это будет за механизм.

Услышав эту идею, я присвистнул. Вернее, попытался. От огромного количества выпитого пива мои губы словно сделались резиновыми, и звук получился довольно неприличный. Но они поняли меня правильно.

— И никто до сих пор над этим не работал?

— Ну, думаю, никто, — самодовольно усмехнулся Дэвид, и я не мог не улыбнуться в ответ. Мы с ним оба с детства грезили о том, как весь мир будет у наших ног. — А уж если за это дело возьмемся мы трое, то ни у кого другого не останется ни малейшего шанса.

За решением, утверждением и обсуждением нашего плана мы едва не выпили все пиво, что оставалось в баре. В конце концов, мы вползли на четвереньках в комнату Дэвида и Ребекки, я упал на диван и отключился. На следующий день с трясущимися от похмелья руками — все смотрели на меня с пониманием, — я нашел место в городе, где можно было временно остановиться, и отправился на факультет медицинских исследований, чтобы переговорить с кем нужно. К выходным мне пришло подтверждение.

В тот день, когда меня официально включили в список к зачислению на следующий год, мы втроем отправились поужинать вместе. Мы пришли в неплохой ресторан, ели и пили, а в конце ужина сложили руки вместе в центре стола. Первым протянул руку Дэвид, затем Ребекка накрыла его ладонь своей, а я положил свою руку поверх ее. Свободными руками мы подняли наши бокалы.

— За нас, — сказал я. Тост был банальный, но именно это я хотел сказать в тот момент. Бьюсь об заклад, в тот момент все трое пожалели, что рядом не было фотографа, который запечатлел бы этот исторический момент. Мы выпили и крепко сжали друг другу руки, пока костяшки не побелели.

Ребекка умерла спустя десять лет.

 

Как я и ожидал, на побережье было пусто. В наши дни никто больше не гуляет по пляжу и не играет в волейбол на берегу. Я миновал несколько машин, брошенных на обочине, стараясь не подъезжать к ним слишком близко. Иногда в таких машинах кто-то прячется или же сидит за ними и только того и ждет, чтобы броситься на любого, кто проходит мимо — или проезжает в автомобиле.

Я смотрел на море, пытаясь сконцентрироваться на тех вещах, которые не изменились. Океан был точно таким же, как всегда, хотя не совсем: раньше на горизонте можно было увидеть проплывающие корабли. Наверное, некоторые корабли еще сохранились и продолжают бесцельно плавать, куда их занесет течением; на палубах их пусто, лишь эхо гуляет. Но я еще не видел ни одного.

Близ Сарасоты я снова сбавил скорость, доехал до острова Лидо-Ки и, наконец, остановился в Сент-Армандс-Сёркл. Место это не то чтобы очень большое, но довольно приличное. Хотя в местных магазинчиках всегда продавалось по большей части барахло, рестораны тут были неплохие, а несколько небольших старомодных гостиниц были по-своему привлекательны. С блеском Майами-Бич, конечно, не сравнить, но тоже неплохо.

Прошлой ночью этот район был буквально завален сгоревшими автомобилями, а неплохая пиццерия, где мы раньше обедали, все еще догорала; в сумерках янтарем сверкали тлеющие угли.

 

Мы вели наши исследования до получения дипломов и продолжили после выпуска. Поначалу я многого не понимал, и мне приходилось наверстывать упущенное. Иногда Ребекка тайком проводила меня на свои лекции, но чаще всего я просто изучал их учебники и конспекты, а по вечерам мы вели долгие разговоры. Догнать их было не так уж трудно, но удержаться на одном уровне было сложнее. Я никогда не смог бы так хорошо разбираться в нанотехнологиях, как Ребекка, или в вычислительной технике, как Дэвид, — но это, скорее, было моим преимуществом. Я был где-то посередине, и моя работа начиналась там, где эти две дисциплины пересекались. Если бы не я, вряд ли кто-либо из них смог добиться цели. Так что можете считать, что во всем произошедшем виноват именно я.

Задачей Дэвида было разработать систему, которая могла бы принимать и обрабатывать сигналы, исходящие от множества составных частей, и преобразовывать их в единое целое — притом, что потребности биологического организма зачастую бывает трудно четко определить. С нечетко-логическими алгоритмами проблем не возникало — видит бог, нам это было знакомо, раз уж мы могли сообразить, что нам хочется именно пива, даже в те минуты, когда мы с трудом помнили, где находится холодильник. Гораздо сложнее было разработать и реализовать механизм, при помощи которого разрозненные аппараты, или бекки, как мы их называли, могли взаимодействовать друг с другом.

Ребекка сосредоточилась на физической стороне проблемы: пыталась наделить бекки интеллектом при помощи искусственных ДНК таким образом, чтобы «мозг» каждого типа аппаратов мог передавать информацию к другим. Не забывайте, говоря об «аппаратах» я имею в виду не огромные металлические машины, которые громоздятся в углу, шумят и требуют масла. Я говорю о цепочках молекул, соединенных вместе, невидимых невооруженным глазом.

Я помогал им обоим в их изысканиях, при этом выполняя большую часть исследований на стыке двух областей, оформляя все это в цельную систему. Именно я предложил идею первого проекта: иммуноблок.

Главной проблемой в диагностике болезней человека всегда было разнообразие вариантов симптомов, многие из которых трудно было эффективно проанализировать на глаз. Если человек чихнул — возможно, он простужен. С другой стороны, у него может быть грипп, бубонная чума или просто пыль в носу. Не проработав все возможные варианты, невозможно определить, в чем именно проблема и как ее устранить. Мы стремились создать интегрированную систему бекк, которые могли бы проверить все возможные варианты, поделиться своими наблюдениями друг с другом и предложить оптимальный способ решения проблемы — и все это на молекулярном уровне, без какого-либо участия человека. Система должна быть устойчивой, чтобы выдержать взаимодействие с собственной иммунной системой человека, и обладать достаточным интеллектом. Однако мы не собирались просто научиться блокировать причину, по которой человек чихает: нет, амбиций у нас всегда было через край. Даже работая над проектом «Иммуноблок 1.0», мы уже стремились создать систему, которая смогла бы различать множество вирусов и бактерий и определять процессы естественного старения: что-то наподобие аптечки, встроенной в организм, которая способна предвидеть возникновение проблемы и устранять ее еще до того, как она проявит себя. Этакий ангел-хранитель, который сможет сосуществовать с человеком и защищать его.

Мы стояли на пороге великого открытия, и прекрасно это осознавали. Корни происхождения заболеваний в человеческом организме были до сих пор плохо изучены, не говоря уже о наиболее действенных путях борьбы с ними. Если бы какой-нибудь ученый попытался заняться тем же, чем мы, ему потребовалось бы около трехсот лет исследований, причем фундаментальных. Но мы были не каким-то обычным ученым. И даже не какими-то тремя обычными учеными. Подобно тем системам, которые мы стремились создать, мы были идеальным симбиотическим организмом, интеллект которого значительно превосходил сумму интеллектов его составляющих. Кроме того, мы работали с маниакальным упорством. Получив докторскую степень, мы все вместе арендовали старенький дом неподалеку от кампуса и переоборудовали верхний этаж под частную лабораторию. Конечно, у нас была мысль обустроить под это дело подвал, ведь прецедентов была масса — взять хотя бы клише о «безумных ученых», но вид из окон верхнего этажа был куда лучше, а учитывая, что в лаборатории нам предстояло проводить большую часть времени, это было важным аспектом. Утром мы просыпались, выполняли все университетские дела, а потом тайно продолжали работать над нашим проектом.

У Дэвида была Ребекка, у Ребекки был Дэвид. А у меня время от времени случались непродолжительные связи с коллегами-преподавательницами, студентками, официантками, и при этом мне постоянно казалось, будто я изменяю кому-то или чему-то. Речь шла вовсе не о Ребекке. Видит бог, она была достаточно красива и мила, чтобы ею увлечься, но нет. Влюбись я в нее, случилось бы то же самое, как если бы одна из наших бекк решила работать лишь с одной-единственной беккой, а не со всеми бекками в системе. И система потерпела бы крах.

Думаю, я чувствовал, будто изменяю всем нам. Всем троим.

Нам потребовалось четыре года, чтобы полностью оценить масштаб того, во что мы ввязались, и выстроить план работы. После этого год за годом мы медленно двигались в нужном направлении. Мы с Дэвидом смоделировали на компьютере копию человеческого организма и задавали условия, в которых можно было протестировать виртуальные версии бекк, которые мы с Ребеккой пытались создать. Иногда нам требовалось более глубоко разобраться в том или ином заболевании, и тогда мы прибегали к помощи специалистов с медицинского факультета; но делали мы это очень завуалированно, чтобы никто не догадался, чем мы занимаемся. Это был наш проект, и мы не хотели ни с кем делиться.

Июль 2016 года. К этому времени мы запустили бета-тест иммуноблока, и все шло неплохо. Нам удалось воссоздать коды, эквивалентные самым распространенным вирусам и бактериям, а также внедрить нарушения в код виртуального организма, чтобы смоделировать процесс физического заболевания. Первоначальная система в составе ста тридцати семи бекк идеально справилась с обнаружением проблем, их классификацией и устранением.

Работа над физической частью шла чуть медленнее. Создание крохотных биомашин — крайне сложный процесс, к тому же, если они не справляются с поставленной задачей, нельзя просто надеть защитную маску и подкрутить их изнутри. Главная проблема, работа над решением которой отнимала большую часть времени, заключалась во внедрении необходимого «сознания» в головную систему, чтобы составные части смогли работать как единое целое, обмениваться информацией и определять наиболее эффективную стратегию в любых заданных условиях. Наверное, мы внедрили слишком много «сознания» — теперь-то я понимаю, что это так, — но это было куда проще, нежели пытаться отсечь лишнее. Мы всегда могли создать проект «Иммуноблок 1.1», а потом постепенно налаживать систему, уже имея на руках необходимые патенты. Мы также наделили бекки способностью совершать простейшие манипуляции вокруг себя. Это было необходимо, чтобы они смогли работать над поврежденными тканями, после того как определят суть проблемы. Иначе наш инструмент выполнял бы сугубо диагностическую функцию; мы же хотели большего.

К октябрю мы уже довольно близко подобрались к нашей цели и готовились провести тест на подопытной обезьяне, которую предварительно заразили вирусами лихорадок Марбурга и Эбола. Конечно, мы накачали ее кучей всякого дерьма помимо этого, но больше всего нас интересовали именно филовирусы. Если иммуноблок справится с ними, значит мы движемся в нужном направлении.

Разумеется, это была идиотская затея. Мы притащили в дом обезьяну, напичканную самыми заразными вирусами, известными человечеству. К тому времени наша лаборатория была хорошо защищена, но все-таки это было безумием. Оглядываясь назад, я понимаю, что наши исследования так захватили нас, наш общий интеллект, что способность к трезвому анализу отошла на второй план. Нам ведь даже не нужно было проводить эксперимент с вирусом Эбола. Вот в чем трагедия. В этом не было необходимости. Мы сделали это, идя на поводу у своих амбиций, и поступили вопреки всем законам. Можно было испытать иммуноблок на простейших, не столь опасных вирусах, либо на искусственно спровоцированной опухоли. Если бы испытания увенчались успехом, мы сообщили бы в СМИ и уже через два года могли бы позволить себе купить собственный остров на Карибах.

Но нет же. Нам нужно было хлебнуть по полной.

Обезьяна сидела в своей клетке, она выглядела очень больной, ее череп и тело были облеплены датчиками и электродами. Трубки капельниц тянулись к биоанализаторам, и в режиме реального времени мы получали отчет о том, сколько дряни циркулирует в крови бедного животного. Примерно за два часа до момента, когда у обезьяны должна была начать свертываться кровь, Дэвид повернул переключатель, который должен был ввести раствор «Иммуноблока 0.9б7» в ее организм.

Было 16:23, 14 октября 2016 года. Следующие двадцать четыре часа мы вели наблюдения.

Поначалу состояние обезьяны продолжало ухудшаться. Сгустки крови начали закупоривать артерии, сердцебиение ускорилось и стало прерывистым. Злокачественная опухоль, которую мы внедрили в поджелудочную железу обезьяны, тоже не сдавала позиции. Мы сидели, курили, пили кофе и были почти готовы признать поражение. Нам начинало казаться, что мы, должно быть, не такие уж умные, как считали.

И... переломный момент.

Даже теперь, сидя в заброшенной гостинице и прислушиваясь к звукам с улицы, я прекрасно помню ту секунду, когда показания приборов начали меняться.

Тромбы стали распадаться. Раковые клетки начали слабеть. Вирусы симианского обезьяньего гриппа, который мы незаконно взяли из университетской лаборатории, перешли в стадию ремиссии.

Обезьяне стало лучше.

Мы чувствовали себя богами, и это ощущение не исчезло даже на следующий день, когда обезьяна внезапно умерла от шока. К тому моменту мы уже знали, что предстоит еще много работы над «подушкой безопасности»: бекки провоцировали сильнейший стресс всего организма. Но все это было неважно. Это уже детали. У нас был подробный отчет о проведенном эксперименте, а систему искусственного интеллекта, созданную Дэвидом, мы уже внедряли в следующую версию программы иммуноблока. Мы с Бекки вносили коррективы в наши бекки, оснащали биомеханизмы новой версией программы и улучшали способ их взаимодействия с собственной иммунной системой организма.

С небес на землю мы рухнули на следующий день, когда поняли, что Ребекка подцепила лихорадку Марбурга.

 

Постепенно огни умирающего сердца Сент-Арманд затухли вдалеке, и я снова завел двигатель. Я проехал чуть дальше по побережью к бару возле открытого бассейна Лидо-Бич, который разделял собой пляж и череду пляжных мотелей. Я свернул на подъездную дорожку и медленно подъехал к входу, внимательно вглядываясь в окна. Внутри никого не было, а если кто и был, то он скрывался в темноте. Я позволил автомобилю по инерции въехать внутрь гаража и оказался внутри.

Я вышел из машины, взял свою сумку с пассажирского сиденья и запер дверь. Затем открыл капот и достал оттуда пакет с продуктами, который заблаговременно прихватил из запасов еще на объекте. Несколько секунд постоял возле машины, прислушиваясь, но не услышал ничего, кроме звука прибоя, и огляделся. Я никого не увидел, не заметил следов насилия, поэтому направился к лестнице и поднялся на второй этаж, в двести одиннадцатый номер. У меня был при себе старый дубликат ключа, который я «забыл» вернуть много лет назад, и это было очень кстати. Перед входом в отель был абсолютно черный бассейн, а учитывая, что уже стемнело, я решил по возможности не подходить к нему близко.

На секунду я задержался перед дверью, и мне показалось, будто я слышу девичий смех, тихий и далекий. Я стоял, не шевелясь и слегка приоткрыв рот, чтобы лучше слышать, но стояла полная тишина.

Наверное, это просто воспоминания.

 

Ребекка умерла два дня спустя в стерильной комнате. Рано утром у нее открылось кровотечение, и она потеряла сознание, а мы с Дэвидом наблюдали за всем этим сквозь стекло. От рыданий мое сердце болело так, что казалось, его вот-вот разорвет, а Дэвид так охрип от слез, что едва мог говорить. Дэвид пытался прорваться к ней, но я ему не позволил. Откровенно говоря, я избил его до такой степени, что он не мог больше сопротивляться. Он не мог ничем помочь, а Ребекка не хотела, чтобы он умирал вместе с ней. Она сказала мне об этом через интерком, и, поскольку это было ее последнее желание, я решил, что сделаю все, чтобы его исполнить.

Мы знали достаточно о лихорадке Марбурга и почти чувствовали сами, как полости ее тела постепенно заполняются кровью, как кровь сворачивается у нее внутри. Когда кровь стала сочиться у нее из глаз, я отвернулся, но Дэвид не упустил ни единой секунды. Мы разговаривали с ней, пока все, что могло быть сказано, не было произнесено, а затем бессильно наблюдали за тем, как она уходит от нас, переходит в иную, высшую реальность, оставляя позади свое истерзанное тело.

Разумеется, мы пытались спасти ее иммуноблоком. И опять он почти сработал. Почти — но не совсем. Когда жизненные показатели Ребекки нормализовались, ее организм был чист, как стеклышко. Но она все равно умерла.

Мы с Дэвидом не покидали лабораторию трое суток. Ждали. Симптомов у нас так и не появилось.

Счастливчики.

Облачившись в защитные костюмы, мы распылили раствор иммуноблока по всему дому, сверху донизу. Затем поместили останки Ребекки в гроб, плотно запечатали его и похоронили в лесу. Ей бы хотелось быть похороненной именно так. Ее родители уже были мертвы, и некому было скорбеть о ней, кроме нас двоих. На следующий день после погребения Дэвид ушел. Мы с ним практически не разговаривали. Тем утром я сидел на кухне, тупо уставившись в пространство перед собой, а он спустился, держа в руках сумку с вещами. Он посмотрел на меня, кивнул и вышел. Я не видел его два года.

Я остался в доме, и, когда убедился, что лаборатория не представляет опасности, продолжил исследования. А что еще мне оставалось делать?

Работать над проектом в одиночку было все равно что пытаться играть в шахматы, лишившись двух третей мозга: озарения, которые то и дело случались у нас раньше, не приходили, и вместо этого меня ждали часы кропотливых, мучительно медленных опытов.

Я работал. Питался. По выходным ездил к Ребекке, и постепенно лесные тропинки и переплетения ветвей деревьев над ее могилой стали мне как родные.

Я улучшал бекки, постепенно понимая причины шоковой реакции, убившей двоих наших подопытных. Я наделял систему все большим интеллектом, что усиливало способность составных частей взаимодействовать друг с другом и принимать собственные решения. За год я добился того, что система научилась справляться с простыми вирусами, вроде обычного гриппа, без малейшего вреда для организма. Продолжая чихать и кашлять, мир даже не подозревал, что в моих ампулах содержится средство, способное раз и навсегда избавить его от этого. Но это было не главное. Иммуноблок должен справляться с любой болезнью. Это всегда служило нашей главной целью, и, если я хотел продолжать, я должен был стремиться именно к этому. Я делал это ради нас, в память о нас прежних. Я потерял двоих самых близких друзей, и, раз уж единственным способом хоть как-то сохранить память о них была работа над проектом, я обязан был продолжать.

Но однажды один из моих потерянных друзей вернулся.

Я был в лаборатории, возился с подгруппой бекк, которые предназначались, чтобы синтезировать новый материал из поврежденных клеток организма. Новейшие механизмы были сложнее, гораздо сложнее своих предшественников. Они не только могли бороться с микроорганизмами и процессами, которые вызывали заболевания, но и умели восстанавливать жизненно важные клетки и органы внутри тела, чтобы убедиться, что пациент идет на поправку.

— Ты уже смог разобраться с ОРВИ? — спросил голос. Я обернулся и увидел в дверях лаборатории Дэвида. Он потерял пятнадцать килограммов веса и выглядел невероятно изможденным. Вокруг глаз появилось множество морщин, причем явно не от смеха, и вообще он сильно постарел. Пока я разглядывал его, он сухо закашлялся.

— Да, — сказал я, изо всех сил пытаясь унять дрожь в голосе. Дэвид вытянул вперед руку и закатал рукав. Я нашел ампулу с последним образцом препарата и втянул жидкость в шприц. — Где подхватил?

— В Англии.

— Ты был там все это время? — спросил я, вводя иглу ему в вену и запуская крохотных бекк в его кровь.

— Немного пожил там.

— Почему?

— А почему нет? — пожал он плечами и раскатал рукав.

Пока он принимал душ и переодевался, я ждал на кухне, пил пиво маленькими глотками и отчего-то нервничал. Наконец, он вернулся и выглядел уже лучше, хотя все равно казался очень уставшим. Я предложил сходить в бар, и мы пошли, старательно пытаясь избегать тех мест, где бывали раньше втроем; но вслух мы об этом не говорили. Никто из нас не упоминал Ребекку в разговоре, но она постоянно была третьей в нашей компании, присутствовала в каждом нашем слове, произнесенном вслух и не произнесенном. Мы шли по зимним улицам к тому месту, где, как мне было известно, недавно открылся бар, и у меня было такое чувство, словно я впервые по-настоящему ощутил боль утраты.

Пока Дэвида не было, я мог представлять, что они просто куда-то отправились вдвоем. Но теперь он был здесь, и я больше не мог отрицать тот факт, что она была мертва.

Мы не очень много разговаривали, и я узнал лишь о том, что Дэвид большую часть времени провел в Восточной Европе. Я не давил на него, просто позволял разговору непринужденно идти своим чередом. У Дэвида всегда была такая манера, он считал, что всему свое время.

— Я хочу вернуться, — внезапно сказал он.

— Дэвид, для меня ты никогда и не уходил.

— Я не об этом. Я хочу снова взяться за проект, но немного иначе.

— В каком смысле — иначе?

Он объяснил. Я не сразу понял, о чем он говорит, но, когда смысл его слов дошел до меня, я почувствовал сначала усталость, затем холод, а в конце — грусть. Дэвид не хотел продолжать работу над иммуноблоком. Он утратил абсолютно весь интерес к физической стороне, но приобрел интерес к стороне психологической. В Европе он встречался с особыми людьми и пытался определить, в чем заключается их отличие от остальных. Если бы я знал, я отправил бы его к своей тетушке Кейт — хотя вряд ли это могло что-то изменить. Пока он говорил, я украдкой поглядывал на него, и заметил, как он оживился; единственное чувство, которое осталось во мне в тот момент, — это осознание того, что я навсегда потерял своего друга. Он выдвинул гипотезу, что медиумы — люди, которые обладают способностью общаться с духами умерших, — не обладают никакой сверхсилой, просто их мозг устроен несколько иначе. Он был уверен, что существует маленькое, но очень значимое различие в способах связи в их мозге, благодаря которому такие люди становятся мостом, соединяющим наш мир с миром потусторонним, могут слышать голоса, которые в нашем мире больше не звучат, видеть лица, которых среди нас больше нет. Он хотел определить, в чем состоит это различие, выделить его и попробовать воссоздать. Он хотел создать особый вид бекк, чтобы каждый мог вживить их себе в мозг и стать медиумом.

Вернее, он хотел вживить их себе, и я понимал, почему; когда я понял, на что он надеется, я чуть не разрыдался впервые за эти два года.

Он хотел снова услышать Ребекку, и я знал лишь две вещи: во-первых, он не сошел с ума, а во-вторых — мне не оставалось ничего, кроме как помочь ему.

 

Двести одиннадцатый номер ничуть не изменился. Ничем не примечательный. Среднего размера номер в простеньком мотеле. Я бросил свои сумки на одну из кроватей и заглянул в ванную. Та была чистая, душ был закрыт не до конца, и из него текла струйка едва теплой воды. Я помылся и переоделся в один из двух комплектов одежды, которые прихватил с собой, затем сделал бутерброд с мясной нарезкой и плавленым сыром, убрал остатки продуктов в маленький холодильник, стоявший в углу рядом с телевизором. Включил телевизор, но на экране был лишь белый шум, сквозь треск которого иногда проскакивали слова о том, что кто-то где-то еще пытается бороться.

Дверь я оставил открытой и сунул под нее библию, вытащил стул на улицу, сел и принялся есть бутерброд, запивая пивом и глядя по сторонам. Бассейн был заполнен грязной водой наполовину, а с одного края на поверхности воды покачивался деревянный стул.

 

Все было очень просто. Мы взяли мои сбережения и полетели в Австралию, где я попросил тетушку Кейт, чтобы та позволила нам при помощи лимфатических бекк взять образцы разных участков ее мозга. Мы не сказали ей, зачем нам это было нужно, просто сказали, что проводим генетические исследования. Дженни была уже замужем за бухгалтером, это выяснилось, когда мы вместе с ней, с ее мужем, с тетушкой Кейт и Дэвидом сидели на крыльце и смотрели на закат.

На следующий день мы сели в самолет и направились прямиком в Гейнсвилль, где мне пришлось потратить гораздо больше времени, чтобы уговорить мать позволить сделать то же самое. В конце концов, она сдалась, и, хотя и жаловалась, что бекки ее «щекочут», ей пришлось признать, что было совсем не больно. Она выглядела вполне здоровой и счастливой, как и мой отец, когда он вернулся с работы. Я видел их после этого всего один раз, и то мельком, пару месяцев спустя. Позже, как я ни пытался им дозвониться, линия молчала.

Вернувшись в Джэксонвилль, мы с Дэвидом проделали ту же процедуру с собственным мозгом, и только после этого началась настоящая работа. Мы предполагали, что, если феномен, который мы исследуем, действительно имеет под собой психологическую основу, то она должна проявиться в той или иной степени у разных поколений моей семьи и гораздо в меньшей степени проявиться у Дэвида, или же не проявиться вообще. Мы понятия не имели, окажется ли эта особенность различием в химическом балансе или в особенностях синапса, или же мы найдем область, отвечающую за некое «шестое чувство»; поэтому для начала мы взяли часть от наших образцов, чтобы выяснить, над чем конкретно нам предстоит работать. Разумеется, количество материала у нас было ограничено, и мы просто не могли проводить все исследования достаточно дотошно; с другой стороны, мы вели работу тайно и не собирались никого никогда в нее посвящать, так что это было не столь важно.

Мы работали по восемнадцать часов в сутки, опустив шторы и не выходя на улицу. Дэвид был неразговорчив, и мне часто казалось, что от него прежнего осталась лишь половина. Я понял, что до тех пор, пока ему не удастся снова услышать свою любимую, прежний Дэвид не вернется по-настоящему.

У нас обоих были свои причины, чтобы заниматься этим.

Это заняло немного больше времени, чем мы предполагали, но мы задействовали мощные вычислительные ресурсы, и результаты не заставили себя долго ждать. Они были неясными, далекими от идеала, но явно говорили о том, что все три наши первоначальные гипотезы были отчасти верны.

В некоторых областях мозга моей тетушки мы обнаружили едва заметное отличие в синапсе, которое я частично унаследовал, и в то же время у нее отсутствовали признаки химического дисбаланса, который мы обнаружили в моем мозге и мозге моей матери. С другой стороны, мы нашли у нее некую мета-структуру, связывающую некоторые части ее мозга; эта структура частично прослеживалась у моей матери, но полностью отсутствовала у меня. Эти результаты мы сравнили с образцами мозга Дэвида и, наконец, пришли к первым выводам.

Способность общаться с духами, если только она действительно связана с физиологической структурой мозга, зависит, судя по всему, от незначительных вариаций в синаптической функции, что создает едва уловимую дополнительную структуру в определенных частях мозга.

 

Наверное, это было не самым ярким манифестом научного открытия в истории, но тем же вечером мы с Дэвидом напились так, как не напивались за все пять последних лет вместе взятые. Мы снова сложили руки в центре стола и казалось, что вот-вот ощутим между нашими ладонями третью недостающую руку. На следующий день мы разделились на две тесно связанные команды и, как раньше, разбили работу на две части — над бекками и над их программным обеспечением. Бекки было необходимо модифицировать для иной среды, а что касается программного обеспечения, требовался мощный рывок, чтобы справиться с новой сложной задачей нейротрансмиссии. Мы еще шутили, что, если бекки и впредь будут становиться все умнее, скоро нам придется предоставить им право голосовать. Тогда это еще казалось нам смешным.

12 сентября 2019 года. Этот день стал вехой в истории, несмотря на все то, что случилось после. В тот день мы провели первое тестирование в рамках проекта «Нейроблок 1.0», в ходе которого объединили программную часть с механической, которая, наверное, представляла собой самую тонкую работу в истории человечества. Дэвид настоял на том, чтобы стать первым подопытным, несмотря на простуду, и в тот же день рано утром я ввел ему крохотную порцию бекк. Затем из солидарности сделал инъекцию и себе то же. «Вместе до конца», — говорили мы.

Мы подождали минут пять, а затем вернулись к работе. Мы знали, что если и будет какой-то эффект, он проявится не сразу. Если быть до конца откровенными, то мы даже не надеялись, что первая доза препарата даст хоть какой-нибудь результат. Ведь все знают, что, если перед вами версия программы под номером «1», значит, у нее еще только-только начали резаться зубки, а если после нее еще и значится «.0» — пиши пропало. Мы сидели и обдумывали версию 1.1, в которой собирались усовершенствовать алгоритмы, но не могли толком сконцентрироваться на работе. Это все волнение, думали мы.

Ближе к вечеру Дэвид споткнулся и уронил на пол пробирку с раствором, над которым работал. Это был раствор нейроблока, но это ничего — его у нас было еще полно в хранилище. Я усадил Дэвида и провел несколько анализов. Физически он был полностью здоров и отмахивался, что все в порядке. Пожав плечами, мы снова принялись за работу. Я распечатал десяток экземпляров кода и технических параметров бекк и отправил их в десять разных институтов по всему миру. Конечно, я понимал, что вся информация сохраняется в компьютере в виде нескольких резервных копий, но привычка — вторая натура. Если препарат сработает, интеллектуальное право на него будет нашим, и никто не сможет присвоить его себе. Конечно, подобные вещи волновали нас далеко не в первую очередь, ведь все это было затеяно совершенно с иной целью, но опять же, привычка — вторая натура. Через десять минут я тоже ощутил приступ головокружения, но больше ничего не происходило. Мы поняли, что наш эксперимент удался, только ночью, когда я проснулся от криков Дэвида.

Я ворвался в его комнату и нашел его припавшим к стене, в полусидящем положении, с широко раскрытыми глазами и стучащими зубами. Он уставился в противоположный угол комнаты. Казалось, он не слышал ничего, что я ему говорил. Я застыл, не зная, что делать дальше, и вдруг услышал за спиной голос — кажется, смутно знакомый. Я обернулся, но никого не увидел. Вдруг Дэвид посмотрел на меня широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Твою мать, — проговорил он. — Кажется, у нас получилось.

Остаток ночи мы пили кофе, сидя за столом в ярко освещенной кухне. Дэвид никак не мог вспомнить, что же такое он увидел, а у меня не получалось вспомнить ни сам голос, который я слышал, ни слова, которые он говорил. Препарат явно сработал, но было пока не ясно, каким именно образом. До самого утра ничего не происходило, и мы решили ненадолго выйти прогуляться вне дома. Мы оба были на взводе, так что продолжать работать мы не могли, но при этом чувствовали, что лучше нам побыть пока вместе. Мы знали: что-то происходит, мы оба это чувствовали. Утром мы прогулялись вокруг кампуса, затем перекусили в кафетерии, а день провели в деловом центре города. Ничего необычного не происходило, разве что на улицах было чуть меньше народа, чем обычно.

Вечером мы решили сходить на вечеринку. Нас пригласила на ужин одна пара — оба доктора медицины, — и мы подумали: почему бы нет? Сначала мы с Дэвидом чувствовали себя слегка не в своей тарелке, но чуть позже, когда было выпито изрядно вина, всем стало довольно весело. А затем хозяева достали какой-то наркотик — очевидно, изъятый у кого-то из студентов, — и к полуночи все гости в приподнятом настроении разбились на несколько групп по интересам и распределились по всей гостиной.

И, разумеется, Дэвид принялся рассказывать о том, над чем мы работали. Сначала люди смеялись, и лишь тогда ко мне пришло запоздалое осознание того, насколько далеко мы отклонились от области исследований нормальной науки. Но мне стало неприятно, что нас не воспринимают всерьез, и я стал поддерживать Дэвида. Это было глупо, нам вообще не нужно было упоминать о наших исследованиях. На вечеринке присутствовал, помимо прочих, человек, который мог донести в полицию.

— А доказать сможете? — сказал он в какой-то момент. — Ну-ка, есть у кого-нибудь из присутствующих спиритическая доска?

Всеобщий смех, которым встретили это язвительное замечание, стал последней каплей. Дэвид нетвердо поднялся на ноги и вышел в центр гостиной. Он дважды чихнул, к всеобщему веселью, но затем мысли его, судя по всему, прояснились. Он стоял нетвердо, но, глядя на совершенно серьезное выражение его лица, большинство людей притихли, хотя то и дело с разных сторон продолжали раздаваться смешки. Он выглядел изможденным, уставшим; все замолчали, не отводя от него взгляда, и в комнате стало очень тихо.

— Эй! — произнес он тихонько. Он не назвал имени, по очевидным причинам, но я знал, к кому он обращается. — Ты здесь?

— А если здесь, у тебя травки случайно не найдется? — вставила хозяйка и громко расхохоталась. Я затряс головой, отчасти оттого, что мы выглядели полными идиотами, отчасти оттого, что в углу я заметил легкое мерцание, несколько рецепторов моей сетчатки будто обожгло. Я мысленно отметил, что нужно будет проверить бекки, когда вернусь домой, чтобы исключить их влияние на зрительный нерв.

Я уже хотел сказать что-нибудь, чтобы помочь Дэвиду справиться с неловкой ситуацией, как вдруг он повернулся к хозяйке.

— Джеки, скольких людей вы сегодня пригласили?

— Восемь, — ответила она. — Мы всегда приглашаем восемь. Чтобы на всех хватило приборов.

Дэвид посмотрел на меня.

— Сколько человек ты видишь?

Я огляделся и посчитал.

— Одиннадцать, — ответил я.

Один из гостей нервно хихикнул. Я пересчитал. В комнате было одиннадцать человек. Восемь человек сидели на диванах и вокруг стола, и еще трое стояли возле стен.

Высокий мужчина с длинными, не особо чистыми темными волосами. Женщина лет сорока с невыразительными глазами. Маленькая девочка лет восьми.

Разинув рот, я встал и подошел к Дэвиду. Мы переводили взгляд с одной лишней фигуры на другую. Они казались совершенно реальными, будто всегда здесь были.

Они молча смотрели на нас.

— Ладно, парни, — нервно проговорил хозяин. — Хорошая шутка, мы даже на секунду едва не поверили. Давайте-ка лучше перекурим.

Не обращая на него никакого внимания, Дэвид повернулся к длинноволосому мужчине.

— Как ваше имя? — спросил он его. Последовала долгая пауза, мужчина словно припоминал. Когда он заговорил, голос его казался сухим и холодным.

— Нэт, — ответил он. — Нэт Саймон.

— Дэвид, — сказал я. — Осторожнее.

Дэвид проигнорировал мои слова и повернулся к реальным гостям.

— Кому-нибудь из вас знакомо это имя — Нэт Саймон? — спросил он.

На секунду мне показалось, что нет, но вдруг взгляд мой упал на хозяйку. Улыбка исчезла с ее побелевшего лица, она уставилась на Дэвида. Мое сердце перевернулось, когда я понял, что он добился, чего хотел.

— Кем он был? — быстро спросил я. И зря. В полной тишине, воцарившейся в комнате, она рассказала нам.

Нэт Саймон был другом одного ее дяди. Однажды летом, когда ей было девять, он насиловал ее почти каждый день на протяжении двух недель, пока она гостила у родственников. Он умер в автокатастрофе, когда ей было четырнадцать, и с тех пор она думала, что все позади.

— Передай Джеки, что я пришел ее проведать, — с вызовом проговорил Нэт. — Я уже готов, прямо весь горю.

Он достал член и принялся теребить его.

— Пошел отсюда, — сказал я. — Убирайся, откуда пришел.

Нэт только улыбнулся.

— А я никуда и не уходил, — сказал он. — Я всегда был рядом с моей малышкой Джеки.

Дэвид быстро спросил двоих других, кто они такие. Я пытался остановить его, но другие гости его поддерживали — до тех пор, пока не услышали ответы. После этого вечеринке резко настал конец. Подглядывать вовсе не так уж весело, особенно когда подглядываешь не ты, а подглядывают за тобой.

Женщина с непроницаемым взглядом оказалась женой того самого человека, который пошутил про спиритическую доску. Она узнала, что ее муж крутит роман с одной из своих студенток, и совершила самоубийство прямо в их гостиной. А он всем сказал, что она страдала от депрессии и тайно выпивала.

Маленькая девочка оказалась сестрой хозяина. Она умерла в детстве: ее сбила машина, когда брат подговорил ее на спор перебежать дорогу.

К тому времени, как мы с Дэвидом выбежали из дома, двое других присутствующих тоже начали видеть умерших, а количество гостей вечеринки возросло до пятнадцати.

 

После четырех бутылок пива у меня слегка поплыло перед глазами, и на какое-то время мне почти удалось забыться. Затем я услышал негромкий всплеск и увидел маленького мальчика, который вылезал из грязного бассейна. Он не посмотрел на меня, просто пошел по каменным плитам к воротам и исчез внутри мотеля. Я слушал, как его босые ноги шлепают по камню, пока он не скрылся в темноте. Брат, который слишком долго держал его голову под водой; отец, который был слишком занят, наблюдая, как чья-то чужая жена натирает бедра лосьоном; мать, которая невовремя уснула. У кого-то сегодня будут гости.

 

Вернувшись домой после вечеринки, мы попытались попасть в лабораторию, но оказалось, что дверь не открывается. Замок был расплавлен. Что-то воздействовало на механизм таким странным образом, что он превратился в цельный кусок металла. Мы переглянулись и вмиг протрезвели, а затем стали всматриваться сквозь стеклянное окошко в верхней части двери в лабораторию. Внутри все оставалось таким же, каким было до нашего ухода, но теперь я понимаю, что уже тогда, и даже задолго до того, как все это произошло, все уже вышло из-под контроля. Бекки стали странным и непредсказуемым образом взаимодействовать друг с другом.

Дэвид принес из гаража топор, и мы выломали дверь в лабораторию. Резервуар из-под нейроблока был пуст. В его стеклянном дне мы обнаружили крохотное отверстие, а на полу — едва заметный тоненький след. Жидкость стекла на пол и потекла дальше, проделывая отверстия в некоторых местах. Кое-где след сворачивался в петли, а где-то жидкость текла вверх, наплевав на законы притяжения. След шел к отверстию побольше, которое, как оказалось, вело в трубу. В трубу, которая была подсоединена к городской системе водоснабжения.

Первые сообщения появились на Си-Эн-Эн следующим утром, около семи часов. В деловом центре Джэксонвилля произошло восемь убийств, и еще три — в кампусе университета. Простуда Дэвида. Сообщалось, что люди внезапно сходили с ума, кричали имена тех, кого рядом с ними не было, в ужасе бежали от голосов в голове и действовали, по их словам, по чужой воле. К обеду проблема уже не ограничивалась людьми, с которыми мы входили в контакт, она продолжала распространяться сама по себе.

Не знаю, почему все так получилось. Наверное, где-то мы допустили ошибку. Может быть, дело было в каком-нибудь простейшем хиральном изомере, который бекки неверно трактовали и создали его зеркальную копию. Сначала был талидомид*, а теперь вот мы. Создали талидомид для души.

А может быть, никакой ошибки не произошло. Наверное, все так, как и должно быть.

Наверное, вокруг нас нет никаких других духов, кроме тех, кого мы не хотим видеть. Тех, которые могут свести нас с ума, заставить буйствовать, убивать других или самих себя из-за чувства ненависти или вины, которые они нам приносят. Они всегда были рядом с нами, все это время, рядом с людьми, которые о них помнят. Только теперь они перестали быть невидимыми. И неслышимыми.

На следующий день появились первые сводки из Европы: сначала из тех городов, куда я отправлял письма, а затем отовсюду, со всех уголков земли. К тому времени, как адресаты получили свои письма, бекки, которые попали на них с моим дыханием, размножились тысячекратно, разъели бумагу и использовали ее молекулы для самовоспроизведения. Они были очень умны, наши детки, и разделяли амбиции своих создателей. Если бы они захотели, то, наверное, смогли бы внедриться в другие письма и таким образом попасть во все уголки планеты. Но они не стали, ведь кашля, чихания и просто дыхания было вполне достаточно, чтобы распространить эту заразу. Уже через неделю во всех странах мира ввели режим чрезвычайного положения. Дэвид был растерзан толпой до того, как его успела схватить полиция. Он так и не увидел Ребекку. Не знаю, почему. Она просто не пришла. Меня поместили под домашний арест, а затем отправили на объект, чтобы помочь ученым в их судорожных попытках изобрести лекарство. Но его не было и никогда не будет. Бекки слишком умны, слишком агрессивны и обладают слишком большой силой. Они просто уничтожат любой антидот, разобьют его на молекулы и используют как материал для увеличения собственной популяции.

Им не нужно право голоса. Они уже правят миром.

 

Над океаном появилась луна и отразилась в волнах, которые мягко шелестят то к берегу, то обратно с таким звуком, словно кто-то водит пальцем по бумаге. Недавно я слышал вдалеке вой сирены. А в остальном — полная тишина.

Думаю, вряд ли я стану буйствовать или совершать массовые убийства. В конце концов, я просто уйду.

Хуже всего, когда ко мне приходит Карен. Оказывается, она перестала писать не оттого, что потеряла ко мне интерес. Она перестала писать, потому что узнала, что беременна от меня, но не захотела портить мне жизнь и умерла в ужасных муках при родах, так и не признавшись никому, даже матери. Я не предохранялся. Наверное, тогда мы оба не думали, что жизнь обойдется с нами так жестоко. Во время того разговора с Дэвидом о Карен за игрой в бильярд она была уже мертва. Этой ночью она снова придет, она всегда приходит, и, может быть, именно этой ночью я пойму, что больше так не могу. Может быть, мне достаточно будет просто увидеть ее здесь, в том самом мотеле, где мы с Дэвидом остановились тем летом, и я решусь.

Если не она придаст мне сил осуществить задуманное, то это сделают за нее, потому что ко мне стали приходить и другие. Даже не верится, как их много — хотя, наверное, это объяснимо, ведь часть вины за все случившееся лежит на мне. Так много людей уже умерло, многие еще умрут, и у всех у них есть, что мне сказать. Каждый день их становится все больше, по мере того как мир постепенно пустеет. Прямо сейчас я вижу двоих, они стоят и смотрят на меня. Наверное, в конце концов я останусь последним человеком на земле и буду окружен молчаливыми фигурами; призраки до самого горизонта.

Или — по крайней мере, на это я надеюсь, — за мной придут Дэвид с Ребеккой, и тогда я уйду вместе с ними.

 

Примечание переводчика:

* Талидомид — лекарственное средство, получившее широкую известность из-за своей тератогенности. Было установлено, что в период с 1956 по 1962 годы в ряде стран мира родилось от 8 000 до 12 000 детей с врожденными уродствами, обусловленными тем, что матери принимали препараты талидомида во время беременности. Талидомидовая трагедия заставила многие страны пересмотреть существующую практику лицензирования лекарственных средств, ужесточив требования к лицензируемым препаратам.


Перевод Анны Домниной

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)