Devil's Ink, 2020

Последний раз я прикасался к ручке почти месяц назад, и с каждым днем время неумолимо истекало. Я уже всерьез спрашивал себя, возьмусь ли за нее хоть когда-нибудь. Элли считает, что я слишком усердно прячусь от жизни. Она дразнит меня: «Как новый, многообещающий талант, Тристан Ковальски может, не зная собственного мира, наполнить жизнью другие?» В последний ее приезд я сказал Элли оставить меня в покое, так как нуждался в личном пространстве. Ей, может, и достаточно заурядной жизни с редкими проблесками чего-то возвышенного, мне же нет. Но у всего есть своя цена.

Вид из окна обычно вдохновляет меня: холмистая местность, ветхие фермы и небеса, по которым катятся, растворяясь где-то за горизонтом, оранжево-золотистые волны. И вот я здесь, перо взято на изготовку, а в голове крутится несколько раздражающе шаблонных второсортных идей. В последнее время я чувствую, что недостоин ручки, от ее красоты у меня трясутся руки. Из чистого золота, затейливо украшенная сценами из иных миров, с выгравированной дарственной надписью «Тристану»; вместе мы прошли длинный путь, но сегодня я ловлю себя на том, что в ярости и нетерпении сжимаю ее не как принадлежность для письма, а как оружие.

У меня ничего, ничего не получается!

Ударив кулаком по столу, я издаю крик — дикий, маниакальный вопль безнадежного отчаяния, прокатывающийся по всему дому. Даже вороны за окном взвиваются в воздух, шумно выражая неодобрение.

И вдруг, ни с того ни с сего, момент незамутненного вдохновения...

Вороны будто сдергивают туманный покров, окутывавший мой мозг последние несколько недель. Идея обретает плоть. По телу разливается адреналин: сердцебиение ускоряется, по коже во всех направлениях бегут мурашки, а ручка начинает подрагивать в пальцах.

Словно по сигналу, на дом обрушивается шквалистый ветер. Прогнившие оконные створки кокетливо откликаются, поскрипывая в рамах, и, глядя в окно, я вижу, как набегают темные облака, в мгновение ока лишая меня солнечного света и безмятежного дневного покоя. В один миг сцена преображается, становясь необычайно зловещей, заставляя мою спину заледенеть. Подобное, внезапные скачки напряжения, происходило и прежде. Но никогда они не были настолько мощными; кто-то будто наблюдает за мной.

В груде воспоминаний о бинтах, обезболивающих, антикоагулянтах и медицинской изоленте таится, одновременно вгоняя в дрожь и вызывая эйфорию, отблескивающее сталью ощущение лезвия на коже. Рука начинает трястись, когда я берусь за нее, осторожно закатывая левый рукав. Не до конца зажившие раны, напоминающие о моей последней победе, все еще пульсируют от боли, обращаться с рукой нужно бережно. Нервные окончания протестующе визжат, стоит только начать присматриваться к чистым участкам кожи. Я пытаю счастья с другой рукой, но она от запястья до локтя покрыта жесткой рубцовой тканью — работа руками никогда не была моей сильной стороной. Расстегиваю и вытаскиваю из брюк ремень, затем перехожу к пуговице. Брюки соскальзывают на пол, открывая взору еще больше моих художеств. В конце концов я нахожу немного чистой кожи на внутренней стороне бедра и мысленно беру себя в руки, складывая ремень вдвое и зажимая его зубами.

«Почему вы пишете только красными чернилами?» — как-то спросил мой издатель.

Последний роман довел меня до крайности; не знаю, сколько крови я в него влил, но это того стоило. Я знаю свои пределы и где находятся вены, которые нужно обходить стороной.

Знакомая горьковатая землистость ремня подкатывает к горлу, когда я пытаюсь призвать свою руку к порядку. Три, два, один. Я провожу лезвием по бедру и вздрагиваю от слегка запаздывающей боли, наблюдая, как по моей бледной коже начинает растекаться багрянец. Я проворачиваю лезвие, углубляя рану и изо всех сил вгрызаясь в ремень, когда по ноге начинают прокатываться волны боли.

Господи!

Дыши, Тристан. Забудь о боли, думай о том, чего ты достигнешь.

Я погружаю ручку в завораживающий багрянец и стремительно вывожу на бумаге первые слова. Облегчение накатывает в тот же миг, когда насмешливая пустота сменяется строками текста, глядя на которые я хочу смеяться и плакать одновременно. Я на коне; неудержимо рвусь вперед.

Я не съехал с катушек. Дело в том, что это необычная ручка. Я нашел ее у себя на тумбочке; возможно, ее подарила мне та же сущность, что наблюдает за мной сейчас. За исключением желтых глаз и черного плаща, я не помню о ней практически ничего, но несколько ее слов врезались мне в память. Около десяти лет назад она пришла ко мне во сне и сказала, что очарована моими произведениями; в них ее раздражали только многословие, поверхностность и излишняя отстраненность, затмевающие описания эмоций и действий персонажей.

«Ты не даешь своему таланту развернуться в полную силу», — сказала она.

Она сказала, что эта волшебная ручка навсегда изменит мою жизнь. Нужно только соблюдать пару правил. Чтобы магия работала, нужно пользоваться свежей человеческой кровью, а чтобы отступала боль — принимать легкие обезболивающие. Тяжелые препараты исказят эмоциональную восприимчивость и сведут работу на нет. Кровь одухотворяет ручку, позволяя ей не просто выводить буквы на бумаге, а, подчиняясь незримой силе, облекать в слова еще не обретшие ясность мысли. От меня требуется лишь замысел, все остальное, заставляя персонажей оживать на страницах, делает ручка.

Я уже написал четыре страницы и хочу продолжать в том же духе. Перебинтовав ногу, я расслабленно откидываюсь на спинку стула и погружаюсь в созерцание уносимых ветром облаков. Пока я запиваю четыре капсулы обезболивающего бокалом кьянти и закусываю куском хлеба, в мое замызганное окно просачивается первый солнечный луч. Прекратив писать, я чувствую, что присутствие практически сошло на нет.

Мне не нужно перечитывать написанное. Это шедевр. Когда я закончу роман, мое имя узнают все.

По моей ноге прокатываются волны тупой, отдающейся в костях, но согревающей душу боли. Я работал, творил и горжусь собой. Выпив залпом, я наливаю еще один бокал.

«За роман, который будут помнить вечно», — чокаюсь я с невидимым компаньоном.

*

Вздрогнув, я прихожу в себя сидя на стуле, во рту пересохло, шея затекла. Ухватившись за трость, с трудом встаю и осторожно ковыляю в ванную.

Лицо чистое, но усталое: бледная, отдающая желтизной кожа, под ввалившимися глазами темные круги. Со всей возможной осторожностью я разматываю бинт, чтобы взглянуть на рану: вскоре она мне понадобится. Умывшись холодной водой и возвратившись за стол, я вновь медленно усаживаюсь на свое место. Утренний свет мгновенно затухает.

Как только я вновь провожу лезвием по коже, по ее затененной поверхности начинает струиться ярко-алая кровь. Нельзя потерять ни капли, поэтому я стремительно хватаю ручку и снова растворяюсь в работе.

Периодически я спрашиваю себя, не зашел ли у меня ум за разум, но нет, волшебная ручка позволяет проявиться тому, что скрыто во мне. Идея принадлежит мне, ручка же помогает ей, выбравшись из тенет ума, ожить на бумаге. Да и не может нечто столь тяжкое и мучительное быть лишь плодом моего воображения. Эту ручку мне подарил кто-то (или что-то), поверивший в меня. Неужто он ошибся?

Из-под ручки выскальзывает абзац за абзацем, страница за страницей. Не представляю, сколько сейчас времени. Облака за окном непроглядно-серые, а все часы в доме я расколотил еще на прошлой неделе. Не знаю я и сколько обезболивающих принял. Но, бесспорно, эмоциональный накал на страницах превосходит любую боль. На моей правой ноге уже шесть ран, но я практически не ощущаю боли, будто нахожусь в другом измерении. Он во мне не ошибся.

Я написал больше половины и начинаю уставать. Глаза застилают туманные видения: прячущиеся в сумрачных углах комнаты тени, стоящее посреди поля, медленно вращающееся пугало.

*

Я прихожу в себя и вижу натекшую вокруг стула лужу наполовину запекшейся крови. Черт побери, сколько крови утекло впустую! Почему же я, идиот, не перевязал раны? Нужно продолжать; другого выхода нет. Боль сильная, но терпимая; я запиваю шесть капсул обезболивающего вином. Что-то более мощное сведет все мои старания на нет. По-настоящему положиться можно только на ручку.

Мое тело изувечено, истерзано и доведено болью до предела, но если я буду писать целый день, то, быть может, сумею закончить эту мрачную историю. Желудок завывает волком, но каким бы сильным ни был голод, невыносимая боль, пронзающая ногу, стоит мне встать со стула, заглушает его. Осторожно, морщась при каждом движении, стягиваю с себя пропитанную кровью одежду. Муки, которым мое тело подвергалось годами, закалили характер, но из-за покрывающей кожу рубцовой ткани проститутки требуют двойную плату. Поймите меня правильно: я люблю свою работу. Но ничто не дается даром.

Я хватаю лезвие и придирчиво осматриваю неровности своей кожи, пока не нахожу нетронутый участок. Снова зажимая ремень в зубах, я распахиваю правую половину живота, издав приглушенный, похожий на звериное рычание стон. Черт! Кровь вырывается бурным потоком: я явно переусердствовал. Но времени нет, я хватаю ручку и начинаю писать, не отвлекаясь на вой ветра за окнами и тьму, сочащуюся из каждой щели.

Эмоции изливаются на бумагу во всем своем великолепии. Благодаря танцующей по страницам волшебной ручке душевная боль и отчаяние созданных мной людей оживают. Роман во всей его неприглядности очаровывает меня и, я уже чувствую, не оставит равнодушным никого из читателей. Ни одной помарки или ошибки; моя работа – само воплощение тьмы.

Но что это? Похоже, я не один. Тени сгущаются.

Слова на странице то обретают невероятную четкость, то расплываются перед глазами. У меня кружится голова. Нет, только не теперь. Куда бы ни упал мой взгляд, я вижу свою кровь, свежую, запекшуюся, загустевшую. Очень много крови. В спешке я совсем позабыл об осторожности? Сегодня я закончу роман. Потом можно будет восстановиться, отдохнуть, погреться в лучах заслуженной славы.

Я продолжаю; никто не обещал, что будет легко. Бумагомарание больше не успокаивает меня. Наоборот, каждый росчерк отзывается в нервных окончаниях острой болью. Тело умоляет меня остановиться, но история продолжается. Я закончу ее.

Покуда я продолжаю творить, наполняя струящуюся из-под ручки историю красотой и безумием, по щекам непрерывно катятся слезы. Я уже почти у цели. Разум начинает играть со мной злые шутки; бумага оборачивается человеческой кожей, а пугало, раскачивающееся за окном, каждый раз, когда я взглядываю на него, оказывается ближе, чем я ожидаю. Оно ухмыляется мне? Голова разрывается от непрекращающихся вороньих криков, хотя, глядя в окно, я не вижу ни одной птицы.

Я макаю ручку в рану на груди, поморщившись от прострелившей тело вспышки боли. Рука слабеет, ручка норовит выскользнуть из пальцев, но слова продолжают течь. Глаза слипаются, руки дрожат, последняя глава безупречным полотном ложится на лист. Я то прихожу в себя, то теряю сознание, но финал окатывает меня волнами душераздирающего, ничем не замутненного страдания. Еще пара страниц, и я…

*

В чувство меня приводят вороны. Судя по всему, я снова потерял сознание. Их вопли, словно трель дьявольского будильника, который невозможно выключить, отдаются у меня в висках. Пощадите!

Мое тело норовит отключиться вновь, соскользнув в манящее небытие, но покой мне только снится — ручка высвобождает мою внутреннюю тьму. Мои герои, опаляемые ненавистью изнутри, сами подталкивают себя к краю. Это завораживает.

Я почти у цели, осталась последняя страница, скоро все закончится.

Что со мной? Карканье заглушает низкий рокот двигателя. Я слышу его все отчетливее.

Надо сосредоточиться. Но мысли путаются.

Слова все еще льются, но каждое обретает плоть мучительнее предыдущего. Я сбиваюсь с ритма. Написанное отдаляется от меня. Перед глазами, подгоняемые прокатывающимися по телу волнами боли, хороводом кружатся черные точки. В углах сгущаются тени, а незримое присутствие ощущается гораздо отчетливее, чем прежде. Вороны, какие же они громкие.

Течение моих мыслей прерывает громкий стук в дверь. И это уж точно не галлюцинация распаленного воображения. Словно соглашаясь со мной, вороны мгновенно умолкают, а тени рассеиваются.

— Тристан.

Ее голос, каким бы тихим и жалобным он ни был, я узнаю всегда. Элли, будь она неладна.

Уйди, откуда пришла.

Ну почему эту долбаную сучку принесло именно сейчас?

И снова:

— Тристан, я знаю, ты здесь.

Ради всего святого, уйди.

Мне так плохо. Не знаю, сколько еще смогу продержаться.

Услышав хруст гравия, я прерывисто выдыхаю: она уходит. Но только я собираюсь с силами перед последним рывком, как она заглядывает в окно. Я вижу ее лицо, искаженное отвращением и тревогой.

— Тристан! — кричит она, обходя дом сбоку.

Дверь. Кажется, я не запер ее.

Пару секунд спустя дверь распахивается. При виде ее я хмурюсь. Бескровное лицо, когда она разражается воплем, уродуют глубокие морщины:

— Что ты натворил?

— Все в порядке. Я почти закончил, — небрежно отмахиваюсь я.

— Тебе нужно в больницу. Все совсем не в порядке. — Она кладет руку мне на плечо, будто собирается забрать с собой, но у нее получается только немного развернуть стул.

— Оставь меня в покое!

— Нужно остановить кровь! — стоит на своем она. — Иначе ты сдохнешь, черт тебя раздери.

— Отвали! — скалюсь я.

— Я вызываю скорую, — кричит она.

Мои нервы сдают.

Стоит ей на мгновение отвлечься, потянувшись к сумочке, как я, изловчившись, изо всех сил всаживаю ручку ей в горло. Машинально, не осознавая еще, что именно произошло, она дотрагивается до шеи, но как только до нее доходят ужас и необратимость случившегося, падает на колени, отчаянно тараща глаза. Она не кричит и не беснуется, только тихо и жалобно стонет. В глазах читается недоверие, исподволь переходящее в обреченность, в то время как в ее голове спутанным клубком перекатываются мысли, а отрицание сменяется принятием.

Она дотягивается до ручке и выдергивает ее, окатывая пол фонтаном крови. Ее тело заваливается в растекшуюся под ней багровую лужу, а голова, заставив меня вздрогнуть, ударяется о паркет. В последний раз содрогнувшись в кровавом желе, она издает протяжный, леденящий душу хрип.

И затихает.

Я поспешно хватаю ручку, скривившись от прокатившейся по телу волны боли. Я потерял очень много крови. Элли была права: я скоро умру.

Подчиняясь ритму возобновившегося вороньего грая, слова снова начинают течь полноводной рекой. По комнате расползается едва уловимый запах. Возможно, так пахнет подбирающаяся ко мне смерть. Но я дописываю последний абзац и закончу его во что бы то ни стало. Клубящиеся по углам тени смыкают ряды, берут меня в кольцо, предвкушая неизбежную развязку.

Дописывая последние слова финала, я с превеликим трудом удерживаю глаза открытыми, ведь все мое тело — огромный сгусток боли. Душераздирающая кульминация предстает во всем своем великолепии, а я захлебываюсь рыданиями.

Запах становится все ощутимее: тянет какой-то гнилью, точнее описать не могу. Комната погружается в беспросветную черноту, которую уже не спишешь на набежавшие облака. Не медля ни мгновения, я вновь обмакиваю ручку в рану на шее Элли и приступаю к последнему предложению.

Тени стекаются в центр комнаты и начинают кружить вокруг меня, то сплачиваясь воедино, то распадаясь на отдельные фрагменты. Воздух сгущается до предела. Это и есть смерть?

Я дописываю последние слова. Я закончу эту рукопись.

Из черного тумана появляется знакомая мне сущность, вокруг человеческой оболочки которой развевается черный плащ; ее желтые глаза, в которых танцует тьма, устремлены на меня.

— Заканчивай, — прокатывается по комнате ее низкий гортанный голос.

Моя жизнь утекает сквозь пальцы. Я чувствую это. Но, поставив последнюю точку, не могу не улыбнуться. Я завершил его, труд всей моей жизни.

— Я готов, — шепчу я.

— Прошло много времени, Тристан, — говорит сущность.

— Это шедевр, — только и могу произнести я. — Шедевр.

— Ты понимаешь, кто я?

— Ручка. Ты та, кто подарил мне ручку?

— Да. Но она не волшебная, — смеется она.

Что? Что ты такое говоришь?

— Разве, не причиняя себе боли, ты смог бы испытать такой азарт, ощутить такую волю к победе? — отвечает она.

— Она не волшебная?

— Нет. Это просто ручка. Ты сам создал, прочувствовал и оживил эту историю. Ни одного лишнего слова, ни одного ненужного отступления. Я не отходила от тебя, наблюдая, как ты оттачивал свое мастерство. Теперь ты готов.

— Но зачем, зачем ты лгала мне? К чему я готов?

— Я дьявол, а потому лгу. Я должна была убедиться, что ты подходишь.

Вороны вернулись, но теперь я их вижу. Они здесь, в моем кабинете, кружатся вихрем над нашими головами.

— Видишь ли, мне нужен летописец. Тот, кто запечатлеет мои деяния, одухотворит страдания и ужас, которые я несу в мир. У Бога есть Библия, а у меня нет ничего. Если ты станешь моим хроникером, мы будем творить историю рука об руку.

Заходя на головокружительные виражи, вороны, похожие на стервятников, кружащих над издыхающей добычей, пронзительно кричат. Сердце бьется все медленнее, жизнь превращается в туманное воспоминание. Но я не боюсь: благодаря моему шедевру меня не забудут.

В ее взгляде даже мелькает что-то похожее на сочувствие, когда она щелкает пальцами, заставляя языки пламени взвихриться в своих ладонях.

Только не моя рукопись. Пожа-алу-уйста-а!

Последнее, что я вижу, когда вороны вырывают мою душу из остатков телесной оболочки, брошенной на пол, — полыхающие страницы моей рукописи.