Время согнуло ее пополам,

черные когда-то глаза были тусклы и слезились.

Ее сухой голос звучал странно,

он хрустел, точно старуха говорила костями.

Горький М. «Старуха Изергиль»

ЗДЕСЬ неуютно. И виски у них дрянной. Как лошадиная моча.

Есть такие Богом забытые места, где холод лезет изо всех углов. И не поймешь, бар это или все-таки морг. Сдохнуть и не встать.

Монотонно стучит по стеклу дождь. Мутный день за грязным окном.

– Русские? – переспрашивает бармен. Ему на вид лет шестьдесят, седые волосы собраны в короткий хвост. Глаза у него такие же мутные, как белый день за окном. Крепкий такой старик, и ладонь у него, наверное, раза в два шире моей.

– Не, не знаю.

Скомканное полотенце, которым он лениво трет стойку, воняет туалетом.

Я кидаю двадцатку за виски и думаю о том, что на эти деньги могу купить целую бутылку на заправке. В единственном на всю округу баре скучнее, чем в драном трейлере, где я коротаю вечера и сплю.

Народу тут нет, разве что этот старик за стойкой и еще пара расплывчатых теней в полумраке.

Я машу старику-бармену, тот не реагирует, и направляюсь к двери, на ходу поднимая ворот куртки – на улице дождь. Тот самый дождь, который ловит твой единственный выходной на неделе.

– Эй, – зовет из сумрака хриплый голос, и рука призывно хлопает по столу.

Хоть какое-то развлечение. Я сажусь на скамью. Столешница липкая, как гулящая девка. Тень рубит надвое лицо человека, сидящего напротив. Черный, чернее самой черной ночи. И он такой же старик, как и бармен, только без дебильной прически.

– Ищешь русских? – спрашивает он.

Голос у него гортанный и скрипучий, словно идет из самой преисподней.

Я покупаю ему виски. И себе. Дрянной виски лучше, чем никакой.

– В двадцати милях отсюда, по проселочной на Фредрикс, есть поворот, – говорит черный и делает маленький глоток.

Даже это пойло он пьет с таким видом, будто ему все должны. Раньше это называлось «с достоинством». Какое может быть достоинство на краю света, в мерзком задрипанном баре? Хрен с ним. Я тоже отпил из своего стакана. Горлодер, как он есть.

– Поворот около раздвоенного дерева. Малозаметный поворот, ты даже не поймешь, есть ли он и что там можно свернуть в лес, если пропустишь раздвоенное дерево.

Он прихлебывает виски. Ветер снаружи визжит, и дождь бьет в окна с какой-то силой, словно хочет разрушить этот чертов бар.

– Но ты не проедешь мимо, ты предупрежден. Там будет ручей и маленький мостик. Старый мостик. У него даже не будет перил. Если твоя машина не сильно тяжелая…

– У меня пикап, – говорю я.

Он молчит какое-то время, недовольный тем, что я его перебил. Старики любят быть в центре внимания. Если уж старик зацапал тебя, то будь уверен – высосет всего без остатка.

– Если твой гребаный пикап не такой херовый, как твои манеры, то пройдешь через этот мостик без проблем. А дальше увидишь большой дуб. Такой огромный, размером со всю эту чертову Индиану.

Он смеется собственной шутке, и стаканчик с виски в его пальцах, и то и дело глухо долбит им о стол. Кажется, черный старикашка выбивает какой-то ритм.

– Однажды на этом дубу повесили человека. Очень давно. Рядом стоит дом – старый, с потрескавшейся белой краской. Словно кожа, которая сходит после ожога. Белая кожа. Там живет одна русская.

– Одна русская? – переспрашиваю я.

– Думаю, что она русская, – кивает он.

– Такая же, наверное, старая, как ты, – говорю я.

– Купи мне еще виски, – нагло просит он.

– Куплю. – Я поднимаюсь из-за стола. Проклятая лавка не отпускает, цепляясь за джинсы. – Если там действительно живет русская, я вернусь и куплю тебе виски.

– Жадный козлина! Ты не вернешься! – бьет мне в спину его крик.

Грязь на стоянке чавкает под ногами.

Кажется, что небо дрожит и плачет.

2

РАЗДВОЕННОЕ дерево. Рога дьявола.

Поворот.

Пикап въезжает в едва различимую дыру в лесу. Густая, дикая растительность. Неуютные недоджунгли.

Колеса пробуксовывают по грязи. Зачем я вообще сюда поперся? Чужак в чужой стране. Чужой язык. Я просто соскучился по словам, которые понимаю.

Хлипкий мост над грязно-коричневым ручьем. Вода пенится и бурлит, напитанная дождем. Мост заметно дрожит под тяжестью пикапа. Если он развалится, то я останусь на той стороне навсегда.

Этот дуб действительно великан. Он один, сожрал всех вокруг и заполняет собой все небо. Черные ветки не шевелятся. Могучий черный ствол заслоняет собой весь дом. Облезлый дом как гнилой зуб. Зуб старика.

Кто будет жить в таком доме?

Я хочу повернуть назад, но замечаю на веранде фигуру.

Согнувшись под дождем, я бегу к веранде. Останавливаюсь перед ступенями, вежливо улыбаюсь. Надо выглядеть безопасно – в этой стране незнакомцев встречают свинцом.

Я кричу на русском, стараясь переорать гребаный дождь:

– Здравствуйте! Мне сказали, что здесь живут русские.

Вдруг кто-то словно уменьшает звук на стереосистеме, и рев ливня глохнет.

Она выходит из тени.

Доски на веранде, видать, совсем гнилые, они опасно прогибаются под тяжестью шагов.

Старуха, так и есть!

На ней куча юбок. Наверное, десятки. Их края торчат одна из-под другой, грязные и истрепанные. На груди ночная рубашка на тонких лямках – тоже грязная и застиранная до желтизны.

Старуха близоруко щурится на меня. В уголках глаз застыла слизь.

– Кто ты такой? – спрашивает она тоже по-русски. У нее совсем нет акцента.

Я объясняю, что ищу того, с кем можно поговорить на родном языке. Я всегда так делаю, когда куда-то приезжаю. Мне интересны истории соотечественников и их потомков. Тех, кого судьба закидывает в такие глухие места. Как и меня самого.

Она приглашает меня внутрь.

Через гнилую веранду мы идем в дом, на кухню.

На полу щели с палец, мойка забита грязной посудой. Воняет так, словно эту посуду забыли здесь еще в прошлом году.

Закопченные кастрюли, паутина в углах, нищета и тлен. Одинокий таракан ползет по столешнице.

Старуха ловко и привычно смахивает его рукой.

– Иди в гостиную, – говорит она. От ее тела и юбок исходит кислый стариковский запах.

Я медлю, опять думаю повернуть назад, к пикапу, но старухина рука, на удивление сильная, хватает меня за локоть. Жесткие ногти царапают мою кожу.

Она почти тащит меня за собой.

В комнате облезлые бордовые обои, где-то совсем отклеились и теперь висят собачьими языками.

Еще на стенах куча фотографий в рамках. Некоторые собраны в замысловатые коллажи. Я внимательно рассматриваю их. Точно такие фотографии были и в фотоальбомах моей семьи – тех самых альбомах, в которых никогда не хватает места от пожелтевших, пересвеченных, сепийных карточек, заботливо вклеенных, вставленных уголками в кармашки, с ажурной каймой по краю, со штампами фотомастерской. Да, им всегда не хватало места, и они выпадали слюдяной пачкой на пол или пухло раздувались в отдельных конвертах. На фотокарточках внутри этих альбомов и конвертов часто есть надпись с обратной стороны – размашисто и красиво, выцветшими чернилами.

Я вздрагиваю, когда вижу свое изображение в череде этих фотографий; но это всего лишь старое зеркало, в раму которого вставлены карточки со знакомыми улицами, памятниками, лицами. Мальчик в цветной футболке хватает обезьянку. Надпись: Анапа, 1983.

За этим я сюда ехал?

Я сажусь на скрипучий диван. Передо мной чашка с отбитым краем. Желтая бурда плещется внутри.

– Это ромашковый чай, – говорит старуха. – Пей! Он полезный.

Я послушно пью – не хочу обижать ее нищету. Виски в баре был не в пример приятней.

Комната выглядит нежилой. Она вообще сюда заходит? В темных углах копошится холод.

– Где вы родились? – спрашиваю я. – Давно ли вы тут?

– В Ленинграде, – отвечает она.

Ее взгляд мутный, внимательно ощупывает меня, как будто она пытается вспомнить. Возможно, мы оба пытаемся что-то вспомнить.

Мы – это то, что мы помним.

Ее чай горчит. Комок тошноты неожиданно подкатывает к горлу.

Я встаю с твердым намерением уйти.

Она тоже поднимается со своего места.

– У тебя такое красивое тело, – говорит старуха. – Крепкое, сочное тело

Она прикасается к моей груди

Я растерянно смеюсь и пытаюсь убрать ее руки.

– И зубы, настоящие зубы.

Ее палец с царапающим ногтем попадет мне в рот. Тут я уже делаю большущий шаг назад, и старухина рука повисает в воздухе – пальцы собраны в горсть, словно она хочет меня перекрестить.

– Приезжай еще, – сипит старуха. – Я расскажу тебе про Ленинград.

Ручка у двери ржавая, разболтанная – вот-вот отвалится.

На дворе завывает и хлещет ливень.

Черное дерево хрустит на ветру. Мне мерещится между ветвей силуэт повешенного.

3

Я прихожу в себя в трясине из мокрых простыней. Прихожу в себя – громко сказано: организм еще спит и сопротивляется. Спину ломит. Головой забивали гвозди.

На окнах трейлера испарина. Пахнет дешевым моющим средством и влажной одеждой.

Вчерашние джинсы, футболка и носки комом лежат на полу, как разлагающаяся туша какого-то зверя. И пахнут так же.

До смены пятнадцать минут. Пятнадцать минут на еле теплый душ и отдающий пластиком кофе.

– Где ты был вчера весь день? – спрашивает Али. У него внушительные усы и смуглая кожа. Он не вполне мигрант – родился уже здесь, ходил в колледж, носил брекеты, играл в дебильный бейсбол. Настоящим мигрантом был его папаша. Это бизнес папаши и партнеров. Али в нем начальник среднего звена.

– Сидел в баре. Катался по делам. Сраный выходной.

Он смотрит на меня как на сумасшедшего.

– А почему ты не вышел на работу?

– Сраный выходной, – повторяю я. – Воскресенье.

– Ты пил?

– Не без этого.

Он машет на меня рукой.

Мой напарник Мигель – он из Колумбии. У него безобразный шрам на щеке и волосы черные, как местные вороны.

– Вассап, бро! Где ты был?

– Сидел в баре. Катался по делам. Сраный выходной, – снова отвечаю я. Чего они все докопались?

Он хмыкает:

– Вчера?

– А что вчера? - Он начинает меня бесить.

– Вчера был понедельник.

Мигель пристегивает страховку и лезет на вышку. Я тоже пристегиваю и тоже лезу. Быстрее, чем хотелось бы. Мне нужны ответы.

На самой верхотуре вышка немного дрожит. Как пойманная птица. Мигель утверждает, что вышка нас боится. Он так говорит, потому что сам боится высоты. Но ему нужно отправлять деньги в Колумбию. У его семьи неприятности. Как будто у него одного неприятности. Неприятности тут у всех.

Он крутит гайку. Вставляет в паз провод.

– Мигель, вчера был выходной, воскресенье.

– Хорошо гуляешь, русский. Тебе еще повезло, что вчера лил факин дождь. И мы не работали на этих факин вышках.

Вообще, он не любит болтать, этот Мигель. Берет с собой ДЖБЛ и слушает трескучие латиноговорящие радиопередачи.

Я проверяю телефон. Да, уже вторник. Мой понедельник где-то проебался в этом дожде, утонул в ромашковом чае.

Пробую вспомнить хоть что-то, но вижу только выцветшие старухины глаза с поганой слизью по краям.

4

– А где, …, бабушка? Извините, здесь была старушка, в прошлое воскресенье.

Черт, я даже не спросил, как ее зовут.

Сегодня еще одно никчемное воскресенье. Дождя пока нет, но небо грязно-серое, как крысиная шкура.

– Бабушка? – Она смеется. Зубы у нее желтые, как у прожженного курильщика, и не самые ровные. Хорошо хоть все на месте.

– Да.

Та старая грымза, которая опоила меня гребаным ромашковым чаем, от чего я проспал целые сутки, думаю я, а вслух говорю:

– Я хотел бы с ней пообщаться.

– Ее нет. Уехала во Фредрикс.

Она облизывает губы – пухлые и красные.

Да? А мне казалось, старушка двигается с трудом, не то что она может куда-то поехать.

– Я ее родственница.

Мы проходим в дом.

Присутствие родственницы сказалось на этом месте в лучшую сторону – посуда помыта, паутина убрана, но затхлая старушечья вонь никуда не исчезла, разве что к ней добавился какой-то приторный аромат. Сладкие булочки, малиновая начинка, сахарная пудра.

– Значит, вы родственница? – бурчу я себе под нос. Надо же что-то сказать.

– Ага.

Она садится рядом со мной на продавленный диван. Полы халата задираются, и словно нарочно мелькают голые коленки. В разрезе виден ажурный край короткой ночной рубашки. На самом халате застарелые пятна от соуса и черная полоса грязи на рукавах.

Бордовые обои кажутся мне уже не такими мрачными, но местами они сильно выцвели и видны рваные трещины на стыках.

Пол скрипит и хрустит не хуже, чем ее диван.

Я подумываю свалить – или все-таки можно дождаться старуху.

Мы разговариваем о чем-то неважном. Естественно, по-русски. Она курит и предлагает сигарету мне. Я отказываюсь.

– Бросил. Лет уже десять как.

– Ну и зря. – Она крутит на пальце волосы и, похоже, не прочь меня употребить прямо на этом старом диване. Сцена, как в дешевом кино. Сейчас такого дерьма уже не снимают.

На вид ей лет сорок пять. Вульгарная, со злыми глазами. Как два студеных колодца. Женщина с прошлым. Не самым, судя по всему, счастливым. Когда она смеется, в воздухе пахнет раздавленной малиной.

Как и в прошлый раз, с пожелтевших Фотографий со стен на меня смотрят люди. Они как призраки, которые стоят и ждут по ту сторону изнанки. Вот сейчас они разобьют невидимую стену, отделяющую их от нашего мира, и полезут сюда, прямо в эту бордовую гостиную.

Хватит!

С трудом встаю, словно преодолеваю какое-то препятствие.

Ее халат распахивается еще сильнее. Пепел с сигареты падает прямо на вонючий ковер у наших ног.

Я подхожу к давно не мытому окну и выглядываю во двор. Уныло белеет мой пикап. На крыле пятна ржавчины. Мощный ствол дерева. Грязное небо, беременное грозой.

Она подходит ко мне, я чувствую и боюсь оглянуться.

Приторный малиновый запах сжимает меня со всех сторон.

Вспышка молнии

С черных ветвей свисает повешенный. Ветер забавляется, раскачиваясь на нем, как ребенок на качелях.

Я оборачиваюсь, не в силах терпеть этот удушливый аромат малины.

– Повешенный, вы видите его?

– Да.

Она лезет языком мне в рот.

5

– ТЕБЯ не было пять дней!

Али перебирает бумажки на столе. Просто чтобы занять руки. Методично и основательно, как будто от этих бумажек зависит чья-то жизнь, хотя мы оба знаем, что все эти бумажки на его столе фуфло, хлам.

– Слушай, русский! Я знал много мигрантов. Такой бизнес. Среди них, бывало, попадались хорошие парни. Они брались за самую тяжелую работу, самую трудную работу, они пахали с утра до вечера, не зная выходных, но человек не машина – когда-нибудь он устает… Этот момент всегда наступает, когда человек устает, и тогда… ты или другой парень – вы остаетесь один на один с голосом в своей голове. И хороший парень пьет, ну или что-нибудь еще… и они начинают пить все больше и больше, и в конце концов катятся, катятся вниз, никому не нужные, пустые. В них ничего не остается, только этот голос. Только их же собственный голос в их же собственной пустой башке. И знаешь, что я думаю?

Я улыбаюсь. Мне плевать, что он думает, но я улыбаюсь.

– Я думаю, их всех убивает тоска. Ты уволен. Получи расчет…

Я сижу с Мигелем рядом с трейлером, который был моим домом последние недели. Завтра я съеду. Навсегда. Куда?

– Не ты первый, не ты последний, бро.

– Это точно.

Мы стукаемся бутылками пива.

Я закуриваю.

– Дай и мне, бро, – говорит Мигель.

Я отдаю ему пачку и смотрю, как медленно тлеет сигарета в моей руке.

Затягиваюсь. Кашляю.

Дым вьется вокруг нас, как ядовитый плющ.

– Мой старший брат…

Он замолкает на какое-то время. Я не тороплю и не переспрашиваю. Дождь едва барабанит по натянутому тенту.

– У него был хороший бизнес. Жена и трое детей. Как-то он поехал в одну деревню мостить крыши. Там он увидел женщину. Она была чертовски красива, хоть и сильно старше его. Все в этой деревне очень боялись эту женщину. Они говорили – у нее черный глаз, но говорили это так тихо, что мой брат не услышал. У нее был очень старый дом, крыша почти провалилась. Мой брат взял подряд. И пропал. Не вернулся домой. Когда мой отец нашел его, то с трудом узнал. Та женщина высосала из моего брата всю жизнь. Он стал стариком. Когда отец сказал ему об этом, мой брат рассмеялся ему в лицо. Ведь он приступил к работе в доме этой женщины только вчера. Так ему казалось… Она высосала его до донышка.

Мигель умолкает. Под тентом душно, как в парнике.

– И что было дальше? – тороплю я его.

Он долго не отвечает.

Мы допиваем эти бутылки и открываем новые.

– Отец хотел убить эту женщину, но мой брат убил его первым. И это был нечестный обмен. Женщины всегда играют с нами в нечестную игру.

6

– …ОНА высосала его до донышка. Представляете?

Кухня в этот раз отмыта до блеска. На столе свежая скатерть. На скатерти пышный пирог, покрытый полотенцем.

На ней очень короткая футболка с принтом какой-то музыкальной группы. Голые ноги почти светятся в полумраке кухни. Волосы всклокочены, она с трудом подавляет зевок – я ее разбудил.

– И дальше что?

– Все умерли.

Она снова зевает. История ее не впечатлила.

– Хотите пирог?

– А с чем он?

– Не знаю.

Она убирает полотенце и запускает палец в самую сердцевину пирога. А потом облизывает его.

– С малиной.

– А когда вернется ваша мать?

Она пожимает плечами.

– А… бабушка?

– Старушка умерла.

– Вот как!

– Точно. Мы будем продавать этот дом. А вы друг мамы?

– Сколько тебе лет?

Я без спроса закуриваю.

Она не возмущается, хотя вонючий дым сразу заполняет всю кухню. Она пододвигает поближе ко мне пепельницу в виде виноградного листа. Ослепительно чистую.

– А что? Боишься оставаться наедине с малолетками? Не парься насчет этого. Я давно совершеннолетняя.

Мы перемещаемся в гостиную, на диван. Она, я, пепельница и дым от сигарет. Разоренный пирог остался на кухонном столе.

Она задумчиво сосет палец, тот самый, что побывал в пироге.

Я плющу окурок о виноградный лист.

На бордовых обоях можно разглядеть золотую кайму.

Замечаю на стене несколько новых полароидных снимков.

Изображение слегка размытое, словно подтаявшее.

– Это ты?

– Где? Не. Это моя мать.

– Вы с ней очень похожи.

Она закидывает голые ноги на ручку дивана и внимательно разглядывает меня. Как будто я товар на полке. Шевелит пальчиками на ногах. На ногтях у нее облупившийся розовый лак. Пятки в грязных разводах.

– Так ты будешь ждать мать?

Редкий солнечный луч вдруг бьет через идеально выскобленное окно.

Она морщится и поднимает руку, пытаясь заслониться. И без того короткая футболка ползет вверх…

7

НОЧНОЙ дом скрипит, вздыхает и по-старчески, немощно подвывает ветру.

Где-то стучит оторвавшийся ставень.

Сквозь стекло и ночную тьму я различаю силуэт огромного дуба во дворе.

В его ветвях прячется повешенный.

Ее рука нежно перебирает мои волосы.

Я лежу, щекой прислонившись к ее липкому животу.

– Твоя мать не приедет, - скорее утверждаю, чем спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она.

– Она вообще существует?

Она молчит.

Черные лапы теней бегут по потолку.

– Черная тоска сожрала их души, – повторяю я чьи-то слова.

– Это был их выбор, – отвечает она.

Я целую мягкие губы. Приторный малиновый привкус.

Жаркое тело.

Липкая ночь.

8

БАР все тот же. Бармен другой. Моложе. Но такой же огромный и недружелюбный, как и прежний. Прическа «конский хвост» прилагается.

Виски все такой же поганый.

И на стойке прибавилось лужиц подсохшего пива.

– Чертово воскресенье! Как дела, русский? Нашел, что искал?

Черный скрюченный старикашка, на голове белый пух. Лицо сморщенное, как чернослив, кем-то уже изрядно пожеванный.

– Что? – переспрашиваю я. – Что?

– Купи мне виски!

– Пошел ты, старик.

Я замечаю, как дрожат мои пальцы, желтые от никотина.

– Сам ты старик! – Он обиженно визжит, как поехавшая игла проигрывателя.

Над стойкой мерцает свет.

– Проблемы? – спрашивает меня бармен.

– Этот козлина меня оскорбил, – скрипит черный.

Бармен кладет на стойку внушительных размеров биту. Я замечаю несколько сколов на гладкой поверхности.

– Никаких проблем, – голос у меня предательски дрожит.

– Врежь ему, – просит черный. – Сломай ему башку!

– Ладно тебе, – пытаюсь примириться.

Я покупаю ему виски. Два виски.

Но он еще шипит что-то себе под нос, пока я иду в туалет.

Там едва светит голая лампочка в оскале разбитого плафона. В унитазе из кучи дерьма торчит окурок. На полу хлюпает.

Смотрю в перекошенное зеркало и не узнаю себя. Щеки опустились на подбородки, клочки седых волос, морщины на лбу и глаза – выцветшие, как застиранная футболка, в уголках слизь.

Умываюсь ледяной водой.

Кожа розовеет, но я все еще выгляжу как сильно потрепанный мужик глубоко за пятьдесят.

– Продай мне свою биту? – прошу я бармена, когда возвращаюсь к стойке.

Пикап с трудом заводится – запах внутри такой, словно кто-то сдох на заднем сиденье.

На небе сверкает молния, но настоящего дождя все нет, лишь водяная пыль оседает на лобовое стекло.

10

РАЗДВОЕННОЕ дерево. Рогатка дьявола.

Мост под тяжелой машиной кряхтит и заметно проседает.

Едва передние колеса цепляются за грязь на другом берегу ручья, как мост с треском рушится.

Меня вжимает в кресло, а потом бьет с силой об руль.

Какое-то время я лежу и смотрю в заплывшее небо через паутину разбитого стекла. Тучи цвета наволочки, что у меня была в съемных апартаментах в Арканзасе. Вот-вот прорвет и ударит ливень.

Голова разбита. Я чувствую, как тяжелая капля скользит по виску, щеке, и дальше – стекает за ворот футболки.

Двигатель продолжает работать на холостых оборотах. Воздух вокруг пропах бензином, выхлопными газами и моим чертовым страхом.

Остаток пути приходится тащиться пешком, по колено в жидкой жиже. Черное дерево обнимает знакомый мне дом, как какой-нибудь спрут.

– Эй, – зову я.

Теперь в доме пахнет как в мебельном магазине и выглядит так же. Новенькая мебель, красивые рамки фотографий, блестящий бок чайника.

Крушу битой все, до чего могу дотянуться, но быстро устаю, приступ ненависти внезапно проходит, и я с трудом опускаюсь на диван. Одновременно такой знакомый и незнакомый – на нем яркая парчовая обивка и у него резные лакированные ручки.

Я вспоминаю, как она закидывала голые, светящиеся в густом полумраке ноги на спинку этого самого дивана. Сердце мое выбивает сумасшедший ритм. Бликующие фотографии на стенах – я могу рассказать историю про каждую из них, я знаю всех этих людей, я помню каждый их вздох, каждую улыбку. Звук знакомых голосов гудит в воздухе. Смех. Крик.

Мы – это то, что мы помним.

Я помню простор, острые шпили черных елей, столбы дымов. Я помню, как серебрятся снежинки на ее смешной меховой шапке. Как остывает крепкий чай в большой кружке с отколотой ручкой. Как гудит первый троллейбус сквозь мутное утро.

Распугав паучье гнездо, нахожу нужную веревку в лэндри и иду во двор.

Мне холодно. Дождь хлещет как сумасшедший. Черные ветки расступаются, высвобождая место.

Вяжу узел. Пальцы не слушаются. Холодно. Очень холодно вдруг.

Голова с трудом пролезает в мокрую петлю.

Мы то, что мы помним, повторяю я.

Мы то, что мы помним…