Меня зовут Валя, мне одиннадцать лет, и я — Сорока-Воровка. Это почти как Женщина-Кошка из комиксов, только по-настоящему. Я почти супергерой. Я умею делать то, чего больше не может никто из всех, кого я знаю: взять чужую вещь так, что вокруг не заметят и не поймут, что это я взяла. Да, я знаю, брать чужое — плохо. Выходит, я не положительный герой. Хотя и Женщину-Кошку вряд ли можно назвать положительной. Она ведь тоже ворует. Надо сказать, если бы Женщина-Кошка вздумала со мной конкурировать, у меня не было бы против неё никаких шансов. Я маленькая и худая, у меня недобор веса (так говорит школьная медсестра) и тройка по физре («два в уме», как говорит физрук). Хорошо, что настоящие супергерои бывают только в комиксах. А может, и не очень. Потому что злодеев-то в реальности много, и их обычно никто не наказывает.

Хотя Гитлера наказали. Ну, почти. Он так боялся наказания, что спрятался в бункере и застрелился. Вот Гитлер — настоящий злодей, он кучу народу убил. А не просто тырил бриллианты у богачей, как Женщина-Кошка, или тетради с Сейлор Мун в канцтоварах, как я. Ведь я никого не убиваю. Я даже подкармливаю кошку Шушу, которая живёт в деревянном домике на детской площадке. На самом деле у Шуши есть хозяева, но они «асоциальные элементы» (так говорит наша соседка), то есть пьют водку, орут по ночам и выбивают окно на кухне. Неудивительно, что Шуша ушла от них жить в домик. Я бы на её месте тоже ушла. Вообще-то, и мой папа пьёт, но тихо. Никогда после водки не орёт и не бьёт окна, только много спит и опаздывает на работу. За это его иногда увольняют, и тогда мама ругается и плачет, потому что у нас опять нет денег. В ближайшем супермаркете я краду для Шуши пакетики с кошачьим кормом. В супермаркетах красть просто, надо только знать несколько правил: сначала поболтаться у выхода, делая вид, что ждёшь родителей, и изучить, куда смотрят камеры. Это видно на экране, в который глядит охранник. Запомнив расположение камер, надо встать так, чтобы заслонить собой полку, с которой собираешься что-то тащить. Не красть слишком часто. И не заходить в магазин просто так, а, например, по поручению родителей, купить хлеба. И прямо смотреть на кассиршу ясными глазами. Многие взрослые говорят, что у меня ясные глаза.

А ещё у меня зрение двести процентов, то есть очень острое. Прямо как у сороки. Я стою за спиной у мамы, довольно далеко, и исподтишка вместе с ней читаю газету «Жизнь». Заголовки там такие: «Звёзды ушли в загул!», или: «Психопат десять лет держал девочку в подвале!». В этой газете обычно рассказывается о том, как богачи «сорят деньгами» (папино выражение), или о том, как кого-нибудь убили, а потом расчленили, или сначала изнасиловали, а потом убили. Тошнотворно, но любопытно. А самое интересное для меня — статьи про ограбления. Например, о том, как два мужика обвязали банкомат канатом, другой конец каната прикрепили к машине, выломали банкомат из стены и увезли «в неизвестном направлении», и мужиков этих так и не нашли. Я всегда радуюсь за грабителей и воров, которых не находят.

Чтобы не нашли меня, я никогда не краду слишком много и не беру слишком дорогое. Например — сотовые телефоны. Это очень дорогая штука, в нашем классе такие телефоны есть только у трёх человек. На них прикольные игры: например, «змейка», или где человечек в каске двигает коробки. Можно поиграть на перемене, когда удаётся выпросить. Но если украсть такой телефон, будет скандал. Так что я беру чего-нибудь помельче: например, цветные гелевые ручки, у которых чернила с красивым металлическим блеском. Такими ручками можно рисовать дома, а маме соврать, что подарили. И ещё — я краду только у тех, у кого и так всего много. Например, у девочки, которой родители покупают новые цветные ручки каждую неделю. Вещи ребят, у которых мало красивого и дорогого, я не трогаю никогда. Кажется, это называется «кодекс чести». У любого супергероя, даже антигероя, он должен быть.

Вообще-то, мама редко интересуется, откуда у меня появилась очередная гелевая ручка-»металлик» или резинка для волос со стразами. Всё внимание моей мамы забирают мои брат и сестра, Даня и Аня, двойняшки. Они родились очень слабыми. Сейчас им три года, но они до сих пор не могут ходить и часто болеют. Из-за этого мама с ними «таскается по врачам», по её выражению. И почти все деньги, которые зарабатывает папа, она тратит на медицинские процедуры и лекарства для Ани-Дани. Так я их называю. Аня-Даня. По правде говоря, я их толком и различить-то не могу, пока с них не снять памперсы. Мама с ними замучилась. Однажды я подслушала, как мама сказала папе, что надо было остановиться на одном ребёнке. То есть на мне. И если бы на мне остановились, то не пришлось бы тратить деньги на лекарства, и наверняка у меня был бы и набор цветных ручек-»металлик», и модные заколки, и настоящая Барби, и, может, даже сотовый телефон. И комиксы про Женщину-Кошку. Свои, собственные, а не украденные в гостях, у старшего брата одноклассницы. Эти комиксы типа для взрослых, поэтому их нет в детской библиотеке. Кстати, воровать в библиотеке проще простого, ведь там нет камер. Надо только надеть длинный свитер и колготки с тугой резинкой, втянуть живот, украдкой запихнуть книгу в колготки и готово.

В библиотеку я хожу, потому что мне мало газеты «Жизнь». В книгах куда больше разнообразия. Хотя большая часть книг, хоть о прошлом, хоть о космосе, хоть о магах и драконах, и даже комиксы по сути очень похожи на эту газету: тоже рассказывают о том, как плохо и несправедливо устроен мир. И действительно: если бы справедливость существовала, я бы росла единственным ребёнком в семье, у моих родителей была бы хорошая работа, и тогда у меня было бы то, что я хочу. Я ведь не хочу слишком много. Настоящую Барби, набор фломастеров в тридцать шесть цветов, заколку с большими стразами — разве это много? Это же не яхта с золотым унитазом внутри (папа так говорит про богачей: что у них яхты с золотыми унитазами). Но я не могу получить даже это. Несправедливо. Мир вообще устроен плохо и несправедливо. Следовательно, я тоже имею полное право вести себя плохо, чтобы получить то, что хочу. Следовательно, я имею право украсть.

Июнь, каникулы, и я «выхожу на промысел» — так говорилось про удачливого вора в одной библиотечной книге о магах и драконах. Это значит — иду в парк, высматривая, можно ли чем поживиться. Деньги из сумок не ворую — слишком опасно. Но в парке, если повезёт, можно найти деньги просто так: на детской площадке, где торгуют сахарной ватой, возле аттракционов, и ещё на стоянке возле торгового центра, построенного на краю парка.

Сам торговый центр мне пока не по зубам. А в парк можно попасть двумя путями: через главный вход и через дырку в заборе, где когда-то выпала одна из бетонных плит — так ближе. Но через дырку мама ходить запрещает. Тот угол парка самый заросший, иногда там под деревьями роются наркоманы, ищут «закладки», а ещё я там видела человека, который стоял лицом в забор — так, будто у него вовсе нет лица. Иногда я там всё-таки пробегаю. Только когда светло, честное слово. Бегу изо всех сил, лучше, чем на физре: должна же я развивать в себе супергеройский бег. Раз — и я уже на дорожке, где гуляют женщины с колясками, тут уже неопасно.

Мой улов на сегодня: шоколадка, вытянутая из сумки толстой мамаши, пока её толстый сынок рылся в песочнице, и динозаврик, прихваченный из чьего-то ведёрка с игрушками. Негусто. Я рассматриваю динозаврика и раздумываю, нравится он мне или нет. У него красные глаза, а выражение морды злое. Неудачная добыча. Пожалуй, надо тихонько вернуть на место. Но тут я вижу кое-что интересное: Жорика с бабушкой. Они переехали в наш дом два года назад.

Вообще-то, этого мальчика зовут Юра. Почему бабушка зовёт его идиотским именем «Жорик», я понятия не имею. Если заменить одну букву, получится «Жопик». «Жопиком» во дворе зовут допотопный «Запорожец» деда Семёна. У торца нашего дома начинается большой гаражный посёлок, тянется вдоль забора, огораживающего парк. «Жопик» живёт в крайнем, самом маленьком гараже, и дед Семён большую часть времени живёт там же, возится со своей машиной, а когда, наконец, заводит её, то «Жопик» так громко тарахтит, что жители первого подъезда открывают окна и матерят деда Семёна, чтобы тот «заткнул свой драндулет».

Аккуратный очкарик Юра не имеет никакого отношения к «Запорожцу». Юра вообще живёт так, что вся дворовая жизнь проходит мимо него. Обычно он выходит из дома только в сопровождении бабушки, хотя ему тоже одиннадцать лет, как мне. Редко Юру можно увидеть одного — когда он спешит домой после уроков. Он и учится-то не в обычной школе, а в гимназии. Несколько раз мы, вся наша дворовая компания, звали его «прыгать по гаражам» — это любимое развлечение всей окрестной ребятни: залезть по дереву на крышу дедсемёнова гаражика, с него перебраться на соседний, а дальше с разбегу скакать с одной двускатной крыши на другую: железные листы прогибаются и бухают под ногами, автомобилисты внизу ругаются и обещают нас прибить, в общем, весело! Вот так, по гаражным крышам, можно доскакать до другого конца посёлка: там ржавый забор, пустырь, а дальше — ливневой пруд. С крыш видно, как блестит вода. Кажется, что там можно купаться, но на самом деле вода в пруду грязная, сточная, к тому же пруд время от времени попадает в местные новости: в нём самом и в его окрестностях иногда находят трупы. Даже детские. Прошлой весной там задушенную девочку нашли. Поэтому ходить к пруду мы боимся, но у нас есть проверка на смелость: чтобы прослыть крутым, надо перелезть через забор, пробежать по пустырю и бросить в пруд камень. Я бегала два раза. Даже для супергероя это очень страшно.

Юра не то что проверку на смелость не проходил — он даже по гаражам прыгать отказался. Дворовых ребят он явно избегает. Может, из-за бабушки. Она у него высокая, прямая, суровая. И сильная: однажды прогнала черенком от лопаты двух «нариков», которые рылись в её клумбах, искали «закладку». Юрина бабушка уже третье лето разводит под своими окнами цветник, и никто туда не лезет, знают, что она кипятком с балкона может плеснуть. Клумбы у неё, конечно, красивые, но мне они не нравятся: среди цветов Юрина бабушка зачем-то рассадила мягкие игрушки, видимо, те, с которыми Юра играл, когда был младше. Лев со свалявшейся гривой, медведь в матроске и прочие плюшевые звери смотрят на прохожих пластиковыми глазами и сереют под дождём, снегом и ветром, врастают в землю и однажды перемешаются с ней. Будто трупы. Я видела несколько раз трупы животных, сбитых машинами или отравленных. На них полно мух. На морды плюшевых игрушек тоже садятся мухи, а ещё по ним ползают жуки. Мне от этого грустно и противно, и потому, когда в конце мая Юрина бабушка посадила в клумбу плюшевого тигрёнка, я украла его. Дома выстирала с мылом и посадила на полку. От тигрёнка до сих пор едва заметно пахнет землёй.

Так что Юрину бабушку я немного опасаюсь. А вот сам Юра мне, пожалуй, интересен: летом часто можно увидеть, как он сидит на балконе и читает книжку. Из дворовых ребят книги не читает никто, да и кому там читать-то: не Витьку же, который ходит нюхать клей со старшаками, и не второгоднику Димке. С ними только по гаражам и можно прыгать. Они даже про Женщину-Кошку ничего не знают.

Сегодня в руках у Юры тоже книга. Новая. Он садится на скамейку и вертит толстый томик в руках, пока его бабушка разговаривает с кем-то. На обложке беловолосый и белокожий рыцарь побеждает дракона. Явно супергерой. Такой книги я не читала. Я обожаю истории про супергероев и рада поводу наконец-то заговорить с этим Юрой, когда рядом не вертится никто из дворовой компании, да и бабушка его стоит довольно далеко.

— Привет. Что за книжка?

Юра вскидывает глаза.

— Э… привет. «Сага об Элрике».

— Можно посмотреть?

Юра поправляет очки.

— Э… нет.

— Почему?

— Потому что… э… — врать Юра явно не умеет, и мне это почему-то нравится. Сама-то я вру легко, как дышу. — Бабушка запрещает с тобой общаться. Извини, — он поднимается со скамейки.

— Но почему? — я правда не понимаю. Я же не нюхаю клей, и мои родители не конченые алкаши.

Юра пятится, уши у него краснеют. Я не отступаю:

— Мне просто хочется глянуть книжку. Я её не испорчу, честно! Я тоже люблю книги про рыцарей. Мало ли что говорит твоя бабушка, чего ты как маленький?

— Ну… не знаю…

Тут Юрина бабушка оборачивается:

— Жорик, пойдём! Я тебе сколько раз говорила: не подходи к Сорокиной, нечего тебе с ней делать, — она берёт Юру за плечо и уводит прочь. И добавляет, громко, явно чтобы я услышала:

— Сорокина — мелкая воровка и мерзавка. Зачем тебе с ней водиться?

Меня будто кипятком окатывает. Я, может, и воровка, но точно не мерзавка. Почему меня так, за что? И тут я соображаю: наверняка Юрина бабушка видела, как я украла с её клумбы тигрёнка. Мягкую игрушку, которую положено сажать в кровать или хотя бы на шкаф, а не на землю, чтобы в ней поселились жуки, будто в падали.

— Дура, — шепчу я, глядя в удаляющуюся прямую спину Юриной бабушки. — Коза старая. Ведьма, — больше подходящих к случаю ругательств я не знаю и только шмыгаю носом. Ну, я ей покажу, этой… Узнает она, какая я воровка… Я не просто воровка. Я суперворовка. Почти как Женщина-Кошка. Меня нельзя обижать!

С этого дня я открываю на Юрину бабушку охоту. Моя цель — стащить у неё что-нибудь ценное, такое, чего ей было бы очень жалко лишиться, и так, чтобы она не узнала, кто украл. Сначала я хотела подкинуть ей вместо украденной вещи динозаврика со злой мордой, но затем подумала, что она эту игрушку могла заметить и сразу догадается. Так что динозавра я оставила в пустой песочнице.

Несколько дней подряд я следую за Юриной бабушкой повсюду, слежу за ней издали: на улице, в супермаркете. Выжидаю момент. Мама возит Аню-Даню на физиопроцедуры и не интересуется, где я болтаюсь целыми днями. Наконец, мне везёт: Юрина бабушка направляется на рынок. Там всегда толкучка, а ещё там, по словам взрослых, шастают карманники, так что я вряд ли попаду под подозрение. Я ввинчиваюсь в толпу, стараясь не упустить из виду тёмно-красное платье Юриной бабушки. Ловлю пристальный взгляд чумазого мальчишки, который, похоже, бродит в толпе с такими же, как у меня, целями. И вдруг едва не натыкаюсь на Юрину бабушку. Та торгуется возле овощного прилавка и меня не замечает. Сумку она держит обеими руками перед собой. Но вот её правая рука тянется к помидорам, а сумка в левой опускается ниже. Молния не застёгнута.

Моя рука ныряет в шелковистую внутренность сумки, натыкается на плоский округлый предмет и выхватывает его. Раз — и готово. Мои руки тонкие и ловкие, «ей бы в пианистки», как говорит мамина подруга, приходя в гости. Ну, пианистка из меня вряд ли когда-нибудь выйдет, а вот воровка уже получилась. Юрина бабушка доказывает торговцу, что помидоры мятые, а значит, должны стоить в два раза дешевле. Я сжимаю предмет в руке и ныряю в толпу. Дело сделано.

Что же я такое вытащила? Пудреницу? Зеркальце? Палетку? Как следует рассмотреть добычу я решаюсь только дома. Круглая плоская штуковина, увесистая для своего размера. На одной стороне — что-то вроде цветка с пятью лепестками, выложенными, кажется, из настоящих самоцветных камней: красный, жёлтый, зелёный, синий и чёрный, каждый в золотой окантовке. Мне становится неуютно от того, что на сей раз, похоже, я стырила по-настоящему дорогую вещь. Это не тетрадь с Сэйлор Мун и не шоколадка. Но Юрина бабушка сама нарвалась, нечего было про меня говорить такое!.. Я замечаю, что лепестки — это крышечки. Долго колупаюсь, обламывая ногти, и одна из крышечек — жёлтая — открывается с мелодичным «дзынннь!». Внутри, в ячейке, пусто. Во всех ячейках пусто, кроме той, что под синей крышкой. Там остатки тёмно-синего порошка. Похоже, тени. Мама такими пользовалась, пока не родились Аня-Даня. Я нюхаю порошок (ничем не пахнет), затем перед зеркалом намазываю его вокруг глаз, пытаясь изобразить макияж Женщины-Кошки. Получается устрашающе. Больше похоже на зомби. Я выхожу на балкон в надежде, что кто-нибудь увидит меня и испугается, ну или хотя бы засмеётся, но во дворе никого нет, только Шуша сидит на лавочке возле домика и смотрит в одну точку. Кошки часто вот так сидят. Будто наблюдают за чем-то, чего люди разглядеть не способны. «Вот бы видеть то, что видит Шуша», — думаю я.

— Мяу, — говорю я с балкона, — Мяу.

Шуша смотрит на меня, скептически щурится и уходит в домик. Раздаётся щёлканье замка — пришла мама с Аней-Даней — и я бросаюсь в ванную смывать «макияж».

Назавтра у меня нет настроения «выходить на промысел». Кажется, я заболеваю, но маме не говорю — у Ани-Дани вылезла аллергия, они покрылись сыпью, и маме всё равно не до меня, а папа опять опоздал на работу, потому что пил. Я сижу на лавочке рядом с Шушиным домиком и щёлкаю крышечками палетки — научилась быстро открывать. Они тихонько дзынькают на разные голоса. Вокруг я стараюсь не смотреть, потому что если задержать взгляд на чём-то, в тенях начинается шевеление, будто там проползают мохнатые пауки. Ещё кажется, что у плюшевых зверей на клумбе, сидящих в сырой утренней тени, горят глаза. Какие-то огоньки вспыхивают в подвальных окошках. В квартире алкоголиков на первом этаже, бывших хозяев Шуши, открыто окно, из него высовывается что-то тёмное, прозрачное, будто кусок чёрного тюля, оно надувается и сдувается, словно дышит.

Я то и дело тру глаза, а ещё трогаю лоб ладонью, как делает мама, когда у меня грипп. Лоб прохладный. На горячку не похоже. Но со мной явно что-то не в порядке. Я прячу палетку в карман шорт и лезу в домик погладить Шушу, она сидит там, хрустит сухим кормом — не только я забочусь о ней. Протягиваю руку и замираю: кроме Шуши, в домике есть ещё обитатели. Тёмные лохматые существа, похожие на комки пыли, сидят по углам или переползают по стенам. Шуша на них поглядывает без интереса. Похоже, привыкла.

— Валя!

От неожиданности я стукаюсь затылком о притолоку низенького проёма. Оборачиваюсь: надо же, Юра, да ещё один, без бабушки.

— Валя, привет.

— Привет. Как насчёт запрета общаться?

— Э… он действует. Просто хочу попросить. Пожалуйста, отдай бабушке ту вещь, которую ты украла.

Я собственным ушам не верю. Да как она узнала?! Ещё никто не ловил меня на краже.

— «Пожа-алуйста». А чего твоя бабушка сама не попросит?

— Она не хочет с тобой разговаривать. Она… э… Говорит, ей противно. Пойдёт к твоей маме.

Я снова чувствую себя так, будто по затылку и спине течёт кипяток.

— Знаешь, что? Я украла эту штуку, потому что твоя бабушка и ты, оба… — я вспоминаю одно из любимых папиных словечек, — снобы вы, вот кто. И твоя бабушка — главная снобиха… снобистка…

— Чего? — брови Юры поднимаются над очками.

— Ты даже не знаешь, кто такой сноб, гений гимназический! Короче, если хочешь получить обратно эту штуковину, — я достаю из кармана палетку с цветком, — побудь хоть немного не снобом, а нормальным пацаном. Сбегаешь к пруду, кинешь в него камень, как все делают, и я тебе её отдам.

— Ну нет!

— Значит, ты не только сноб, а ещё и трус. Жорик-Жопик. Иди отсюда. Про слюни тебе надо читать, а не про рыцарей.

Настроение портится окончательно: дома мне сегодня сильно влетит. Я, конечно, выкину палетку в мусорный бак и буду изо всех сил отнекиваться, что украла, но всё равно вечером папа наверняка вытянет меня ремнём, мама будет причитать, зачем только нас всех родила, Аня-Даня будут орать как резаные — хоть оставайся жить в деревянном домике вместе с Шушей.

— Я пойду к пруду, — вдруг говорит Юра. — Я не боюсь.

Настроение у меня мигом улучшается, несмотря на то, что утренние тени кругом по-прежнему полны полупрозрачных существ, а на первом этаже нашего дома, в окне нежилой угловой квартиры, прилипла к стеклу огромная бледная рожа с чёрными провалами глаз.

Мы идём к ливневому пруду. Я жалею Юру и не заставляю его прыгать по гаражам, мы двигаем в обход, через дырку в сетке-рабице и через автобазу, которая начинается за нашим двором. Дальше — заводские корпуса, а справа — пустырь с прудом. Юра идёт, смешно поправляя очки, солнце сияет на его макушке и до ломоты в глазах выбеливает бетонную площадку автохозяйства. Здесь почти нет теней, но я замечаю, что в кабинах старых грузовиков мелькают тусклые огни. Почему я стала их видеть? Не потому ли, что намазала глаза «тенями» из украденной палетки?

Но мы уже возле забора, огораживающего пруд. Забор кое-как сварен из железных штырей: не толстых труб, а тонких арматурин, когда-то крашеных, теперь облупившихся и проржавевших. Криво срезанные верхушки штырей торчат угрожающе, они очень острые, через забор надо перелезать осторожно, чтобы не оцарапаться и тем более не напороться на них.

— Давай, вперёд. Только штаны не порви. Вернёшься — сразу отдам эту штуку, — я снова показываю палетку и залезаю на гараж, чтобы лучше видеть, как Юра справится с задачей.

Через заборы Юре прежде перелезать явно не доводилось: кряхтит, подтягивается на тощих руках, с трудом закидывает ногу на верхнюю перекладину. Балансирует, мучительно ища, куда бы опереться, да ещё поправляет очки. Джинсовая штанина всё-таки цепляется за штырь, Юра чуть не падает. Я морщусь: ну и рохля, совсем не супергерой. Наконец, он спускается с той стороны. Идёт к воде. Если смотреть сверху, кажется, будто ничего страшного нет. Но когда сам бредёшь через высокую траву в полнейшей тишине и думаешь про трупы из новостей, найденные на этом пустыре, то становится очень жутко.

Юра уже на берегу. Берёт каменюку побольше, швыряет в воду с таким плеском, что даже здесь слышно. Оборачивается, машет мне рукой. Я машу в ответ. И тут замечаю, что дальше на берегу стоит собака, здоровенная, грязно-серая, как камни вокруг. И ещё одна. И ещё…

— Иди обратно!

— Чего?

— Сюда давай! Только тихо!

Юра разводит руками. А тем временем из кустов появляются ещё собаки, целая стая бездомных кабыздохов. Раздаётся гавк, гулкий и басовитый, как выстрел из пушки. Юра оборачивается. Собаки подходят ближе. И Юра делает именно то, чего делать нельзя — припускает от них бегом. Собаки устремляются следом.

— Не надо! Стой! Замри на месте!

Юра несётся к забору. Стая собак уже совсем близко, и всё-таки он успевает раньше, взлетает на забор, будто Человек-Паук, во ловкость-то появилась от страха. Собаки рычат, Юра балансирует наверху, поправляя очки. Я уже готова крикнуть «Есть!», когда он спрыгнет на землю, но тут Юра снова цепляется штаниной за штырь. Дёргает ногу и с размаху падает вперёд. Животом прямо на острые прутья.

Поначалу я не понимаю, что произошло. И Юра, кажется, тоже. Потому что кричать он начинает не сразу. А затем солнечный воздух трескается от такого пронзительного визга, что я не сразу понимаю, кто кричит. Смотрю, как Юра дёргается на прутьях и его белая футболка становится красной. Слушаю дикий визг Юры и гавканье своры собак, беснующихся внизу. И начинаю орать сама.

Юра так сучит ногами, что с них слетают кроссовки. Собаки подскакивают, пытаясь ухватить его за лодыжки. Юра сползает на прутьях всё ниже, и его визг превращается в верещанье. Никогда не слышала, чтобы люди так кричали.

Я спрыгиваю с гаража на бетонные плиты, в пятках взрывается боль, но я мигом перестаю её чувствовать. Бегу по стоянке и кричу «Помогите!». Навстречу бежит сторож автобазы. Между гаражей показываются двое автомобилистов. А дальше я помню плохо.

Помню только, что когда мужики стаскивают Юру с забора, он уже не визжит и не дёргается, висит, как кукла, а штыри, с которых его снимают, будто с зубьев вилки, — настолько красные, что в мире, казалось, ничего не остаётся, кроме этого невыносимого цвета. И так же невыносимо завывает заезжающая во двор скорая, слепя кровавой мигалкой.

А потом становится тихо, и эта тишина оглушительнее, чем всё, что сегодня звучало прежде. Я вижу, как к подъезду, шаркая ногами, бредёт Юрина бабушка. Она не оборачивается в мою сторону, но почему-то мне кажется, будто она меня видит.

За ужином мама рассказывает папе, что сегодня с забора возле гаражей сняли мальчика. Юру из соседнего подъезда. Будто курицу с шампура. Вроде такой воспитанный парень, отличник. Зачем он туда полез? А теперь у него разрыв селезёнки и повреждение ещё каких-то внутренних органов. Шансов очень мало.

— На что? — бурчу я в кружку.

— На то, что он останется жив, — поясняет мама. — Вот сколько раз тебе говорила, не лазай на гаражи! Видишь, что может случиться? Теперь его бабушка останется одна. Кроме внука, у неё никого нет.

Ночью я долго не могу заснуть. Тьма вокруг живая, кишащая, она стекается ко мне множеством мохнатых насекомых, ползает по лицу, оставляет острые чёрные волоски в глазах. А когда всё-таки проваливаюсь в сон, то вижу сплошное липко-красное, настолько красное, что становится трудно дышать.

— Ты не заболела? — спрашивает наутро мама. Наконец-то она обратила на меня внимание.

— Неа, — мычу я. Мама щупает мне лоб (прохладный) и забирает Аню-Даню на физиопроцедуры. И я снова остаюсь одна.

Во дворе пусто. Только Шуша нюхает что-то в траве. Хотя… Множество прозрачных существ следят за мной из тени. Живые глаза гниющих на клумбах плюшевых зверей, тусклые огни в подвальных оконцах, прилипшие к стеклу бледные рожи в необитаемой квартире — все они смотрят на меня, будто знают, что я натворила, будто я помечена ярко-красным знаком, который влечёт этих тварей. И тут я чувствую на себе ещё чей-то взгляд. Шуша вдруг закладывает уши и прячется за домик. Мне тоже хочется спрятаться: я оборачиваюсь и вижу Юрину бабушку.

Она стоит в густой утренней тени, ещё не отступившей от крыльца, и смотрит. И гигантское прозрачное существо за её спиной тоже смотрит — прямо на меня. У существа треугольная голова с пустыми глазницами и длинные руки с тощими пальцами, что упираются в землю. Почему я не видела его вчера? Наверное, потому, что во дворе тогда уже было солнечно, а этих существ видно только в тени.

— Вот ты где, паскуда, — говорит Юрина бабушка. — Будь ты проклята.

При последнем слове существо за её спиной поднимает руку, его бесконечно длинные пальцы высвобождаются откуда-то из-под земли. Они длинные, как ветви деревьев и острые, как чудовищные ножи; они дотягиваются до меня и тычут мне в грудь. Я ничего не чувствую, но от ужаса пячусь, запинаюсь о бортик песочницы и падаю.

— Кто это… — бормочу я, глядя на существо.

— Ты его видишь? — Юрина бабушка подходит ближе.

Трясущейся рукой я достаю из кармана палетку и протягиваю ей, но смотрю в пустые глазницы призрачного гиганта за ней. Юрина бабушка — вот кто супергерой, раз ей удалось приручить такого монстра.

— Ты его видишь, — утвердительно произносит она, щёлкая крышечками палетки. — Раз уж ты разобралась, как пользоваться этой шкатулкой — помоги мне наполнить её. Успеешь до заката — спасёшь Юру. И тогда я сниму с тебя проклятье.

— Чем… наполнить?

— Синий — любопытство. Зелёный — алчность. Жёлтый — злоба. Красный — боль. Чёрный — страх. Лучше всего — страх смерти. Когда я накормлю всем этим его — Юрина бабушка кивает назад, — он станет сильным и исполнит моё желание, только одно, но любое. С моим нынешним здоровьем трудно собирать… все эти вещи. А ты молодая. Найди, укради, создай сама — неважно.

Я молчу. Солнце поднимается к зениту, во дворе становится больше света, и я уже не вижу треугольной головы существа, её будто срезали солнечные лучи, но ещё различаю огромные когтистые руки.

— Что такое «алочность»? — спрашиваю я.

— Жадность и зависть вполне подойдут.

…Я иду по улице и держу перед собой шкатулку с цветком, меня трясёт, будто в жесточайшем гриппе. Вот и началась настоящая жизнь супергероя. У меня есть Задание. Выполнять его можно как угодно, в том числе делать то, что я умею лучше всего — воровать. Главное, успеть в срок. Правда, как своровать любопытство или зависть, а уж тем более боль или страх, я понятия не имею.

Впрочем, с завистью-то как раз проще всего. Уж завидовать я умею, ведь именно из зависти начала воровать. И я направляюсь туда, где зависть накрывает меня с головой. В парке ребята катаются на велосипедах — и я завидую им, ведь у меня никогда не было своего велика. На стоянке семья садится в новенькую иномарку — и я завидую, ведь у моего папы никогда не было машины. Затесавшись в толпу, проскальзываю в торговый центр — и тут уже чужая зависть захлёстывает меня. Я даже не подозревала, что взрослые так отчаянно друг другу завидуют. Чужой фигуре, молодости, одежде, телефону, машине… чужой ногастой губастой спутнице, чужим воспитанным детям, даже чужой форме ногтей. Чужому успеху. О, этому завидует каждый второй взрослый, что попадается мне навстречу в сверкающих стеклянных коридорах. И чужим деньгам. Деньгам завидуют все. Пока я добираюсь до рекламного стенда на перекрёстке, чужая зависть успевает так оглушить, что у меня, похоже, и впрямь поднимается температура.

У стенда меня ловит пожилой охранник.

— Ты потерялась?

— Меня на улице ждут родители…

Трудно поверить, но охранник завидует мне. Потому что у меня «всё впереди». Потому что он хотел бы прожить свою жизнь заново, иначе.

На улице я вырываю свою руку из руки охранника и бегу изо всех сил. В парке падаю в кустах и меня рвёт чужой завистью вместе с полупереваренным завтраком. Придя в себя, я открываю зелёное отделение шкатулки: оно доверху полно тёмно-зелёным порошком.

Любопытство. С ним тоже не очень сложно. Я и сама очень любопытна: заглядываю в окна на первых этажах, подсматриваю за парочками, которые целуются в парке, исподтишка наблюдаю за наркоманами, роющимися под забором в поисках «закладок». Я иду вдоль нашей пятиэтажки и залезаю на карниз, чтобы подглядеть, как женщина кормит грудью младенца, как старуха разговаривает с зеркалом, как один мужик точит нож, как другой мужик, голый, бьёт по заду голую женщину. Только в окна нежилой угловой квартиры не заглядываю. Боковым зрением вижу, как прилипшие к стеклу плоские прозрачные рожи наблюдают за мной с насмешкой.

Всего этого недостаточно, ячейка с синей крышкой остаётся почти пустой. Но я знаю, куда нужно пойти: в кафе возле аттракционов. Летом там расставлены столики под навесом, и посетители таращатся в подвешенный у входа телевизор, читают газету «Жизнь», которая продаётся тут же в киоске, рассказывают друг другу сплетни. По телевизору показывают новости: упал самолёт, один политик ударил другого по лицу, а на вокзале человек прыгнул под мчащийся поезд, и его мёртвое тело отбросило в сторону с такой силой, что оно убило ещё нескольких оказавшихся на перроне людей. Посетители жуют и смотрят в экран. Липко-красный кетчуп застывает на их губах. За их спинами в тени навеса маячат прозрачные существа, пьющие их тёмное любопытство: что ещё случилось сегодня, кого расшибли, ударили, размазали в кровавые ошмётки? Но и мне остаётся чем поживиться. Когда я возвращаюсь домой, синяя ячейка полна уже знакомого мне тёмно-синего порошка, с помощью которого, как я уже знаю, можно увидеть незримое.

К обеду я заполнила две ячейки из пяти. Неплохо. Но остались самые трудные задания: найти Злобу, Боль, Страх. Я ем суп, сваренный мамой из макарон и бульонного кубика, и почёсываю руки и ноги, стараясь делать это незаметно. Кожа на предплечьях и голенях покраснела и зачесалась совсем недавно, после полудня, и я надела штаны и футболку с длинными рукавами, чтобы скрыть это от мамы. Мне нужно успеть заполнить ещё три ячейки.

Мама кормит Аню-Даню детской витаминизированной кашей с ложки. Аня-Даня капризничают, мама тянет песенку:

— Сорока-ворона кашу варила, деток кормила, этому дала, этому дала… — и пихает Ане-Дане кашу в раскрытые рты. На миг мне кажется, будто Аня-Даня — одно существо с двумя головами и четырьмя руками. Оно жадно раскрывает рты — нет, клювы — чтобы съесть остатки маминой молодости. Я моргаю, и Аня-Даня вновь выглядят как обычно. За их спинами по стене ползут чёрные мохнатые существа, безобидные обитатели пыльных углов, я уже перестала их бояться.

Как же чешутся руки! Я украдкой закатываю рукав и вижу на предплечье проклюнувшиеся чёрные иглы в окружении воспалённой кожи. Покрываюсь мурашками от отвращения. Дёргаю одну из игл. Оказывается, это перо, и выдёргивать его больно. На моих руках и ногах теперь растут чёрные сорочьи перья. Должно быть, это и есть проклятье.

Сорока-ворона (это я сорока, потому что ворую, и я ворона, потому что попалась на краже). Кашу варила (ну и кашу я заварила, да уж). Деток кормила (что за тварь мне нужно накормить к закату?)…

— Спасибо, — я сползаю с табурета.

— Чтобы к ужину была дома, — говорит мне мама, не оборачиваясь.

Злоба, боль, страх. С чего же начать? Спрятавшись за Шушиным домиком, я выдёргиваю из кожи чёрные перья. Зажмуриваюсь, сжимаю зубы и — дёрг! Очень больно. Каждый раз будто отрываю от себя кусок кожи. Может, мне и ходить-то никуда не надо? Я знаю, многие люди испытывают боль, например, сосед из квартиры над нами, который едва ходит из-за артроза. Боль вообще повсюду: больно, когда меняются зубы, когда разобьёшь коленку. Мама говорит, что рожать детей тоже больно. И то, что папа пьёт — это ей тоже больно, но по-другому, нефизически. А мне больно из-за того, что случилось по моей вине с Юрой, куда больнее, чем выдирать чёртовы перья. Дёрг!

Когда я избавляюсь от самых крупных перьев, тех, что мешаются под одеждой, ячейка под красной крышкой полна тёмно-красного порошка. Моей боли хватило, чтобы её заполнить. Хоть на что-то я гожусь, не воруя чужое.

Я выхожу из-за домика. Шуша, закапывающая какашки в песочнице, завидев меня, шипит и молнией взлетает на дерево. Шуша видит, что я проклята, что я, наверное, уже не человек, что после заката мой рот превратится в сорочий клюв, руки сплошь обрастут перьями, и я полечу далеко, куда-нибудь в Таиланд, куда на самолётах летают некоторые мои одноклассники… (хотя, скорее всего, никуда не полечу, а останусь клевать дрянь на помойке возле моего дома).

Откуда взять злобу? Её во мне нет совсем, нет и страха, лишь тупая усталость. Солнце освещает дом со стороны двора, значит, уже три часа дня. Я плетусь в парк. Возле бетонной ограды, прямо лицом в неё, опять стоит какой-то человек, но я не обращаю на него внимания. Выхожу на детскую площадку. Ребёнок бьётся в истерике, мать его ругает, в её голосе звучит злоба, но мало, мало. Я пытаюсь разозлиться, хотя бы на саму себя. Дура. Сорока-ворона. Не получается. Я ещё не настолько себя ненавижу…

…как ненавидят себя взрослые. Я вижу стариков на скамейке, они спорят, размахивают руками. И каждый глубоко внутри себя ненавидит свою жизнь, свою судьбу, свой возраст, свои болезни. Каждый ничего не может с этим поделать, и потому вслух ругает молодёжь («Выросло поколение идиотов!»), правительство («Одни ворюги, расстрелять бы всех к чёртовой матери!»), что угодно ещё… Мимо идёт подвыпивший мужчина и вдруг замахивается на свою жену («Ты во всём виновата!»). И я думаю, что злоба, похоже, производится людьми из беспомощности, как железо из руды.

Тёмно-жёлтого порошка под жёлтой крышкой набирается не очень много, но хоть что-то. Мне не успеть достать больше. Солнце уже клонится к заводским трубам, золотит дымы, а у меня осталось самое сложное — страх. И не просто страх, а самый лютый, желательно страх смерти.

Решение приходит сразу: ливневый пруд. Я пойду туда. Перелезу через забор, ощетинившийся острыми штырями, на которых засохла Юрина кровь. Наверняка встречу стаю бездомных собак… Мне заранее становится страшно, и я поскорее иду, чтобы это чувство выросло и окрепло.

Когда подхожу к проёму в бетонной ограде, стоящий лицом в забор человек вдруг поворачивается ко мне, и я вижу, что у него и впрямь нет лица. Лишь плоский овал, обтянутый грязной пористой кожей.

Я с воплем выбегаю на дорогу под автомобильные гудки, несусь мимо дома (призрачные рожи в окне нежилой квартиры ухмыляются провалами ртов). Бегу через детскую площадку (Шуша мяукает на дереве, наша соседка уговаривает её спуститься). Через дырку в сетке пробираюсь на автобазу (мельтешат огни в кабинах старых грузовиков). Только бы не попасться сторожу. Вот и забор со штырями. Юрина кровь смешалась со ржавчиной. Перелезаю, спрыгиваю в репейно-полынные заросли. Иду к пруду. Солнце печёт мне макушку.

И совсем не страшно. Я подхожу к мутной воде и швыряю в неё камень за камнем. Я злюсь (вот она, злоба!): почему мне не страшно?!

В конце концов у меня устаёт рука. Болит и зудит проткнутая перьями кожа. Я бреду вдоль берега куда глаза глядят. Я не знаю, чего здесь ещё пугаться.

Конечно, есть на свете вещи, которых я очень боюсь. Атомная война, например (про неё как-то рассказывал папа). Боюсь, что может чего-то плохое случиться с родителями. Но это всё слишком, я на такое не согласна. А больше уже, наверное, ничего не боюсь, даже призрачных рож в пустой квартире, даже того человека без лица.

Я шагаю и смотрю под ноги. А когда отрываю взгляд от земли, вижу собак.

Огромные бездомные псы выходят из зарослей репейника. Их грязная свалявшаяся шерсть висит сосульками, зубы оскалены. Псы рычат и смотрят на меня.

Я закрываю шею руками (папа научил меня, что делать при встрече с бездомными собаками). Стараюсь не смотреть собакам в глаза и медленно пячусь назад. Под ладонями стучит пульс. Я хотела испугаться — и наконец испугалась.

Псы окружают меня.

И тут из замусоренных зарослей бесшумно поднимается чудовищно огромная собака. Мне кажется, она размером со льва. Тощая настолько, что на спине проступают кости, вывалянная в грязи, с сочащейся гноем пастью, она… больна? Она мертва, вдруг доходит до меня. По её мутным, незрячим глазам ползают личинки. Уши полны опарышей. Из тощих боков торчат куски проволоки. Эта собака — ко мне вдруг приходит понимание — дух всех бездомных животных, убитых, замученных и отравленных людьми. В её грязной шерсти копошатся утопленные щенки и котята. И если живые псы вокруг просто защищают свою территорию, то мёртвая собака ненавидит людей.

В её груди зарождается булькающее рычание, и я не выдерживаю — бегу. Бегу к забору, оступаясь на камнях. Собаки несутся за мной. Вот-вот мне в спину ударят тяжёлые лапы, но лишь чьи-то зубы цапают меня за локоть, а затем я взлетаю на забор. Собаки скачут внизу, от их лая можно оглохнуть.

Я переношу ногу через торчащие прутья, и тут штанина цепляется за штырь. Я дёргаю ногу и падаю. Прямо на прутья…

…нет, всё-таки мимо них. Только раздаётся треск ткани — это рвутся штаны — и голень обжигает болью. Я даже умудряюсь приземлиться на ноги (Женщина-Кошка, будь она настоящей, гордилась бы мной). Ко мне бежит сторож, но я успеваю перевалить через обвисшую на столбах сетку-рабицу и скрываюсь среди гаражей.

Я хромаю через двор, правая нога горит огнём, и я с ужасом замечаю, что оставляю за собой следы. Липко-красные следы. Рыжее вечернее солнце греет кирпичную стену пятиэтажки и кроны деревьев; надо спешить. Хорошо, домофон сломан. Я поднимаюсь на второй этаж и вдавливаю кнопку звонка. Штанина промокла от липко-красного. Мне открывает Юрина бабушка. Я молча протягиваю ей шкатулку, из которой тонко сыпется чёрный и красный порошок — с перебором вышло.

— Не думала, что ты справишься, — говорит она.

Конечно, справлюсь, думаю я. Ведь я — супергерой. Что должен сказать супергерой в такой ситуации?

— Я всё сделала. Если вы меня обманете, я вас убью, — отчётливо произношу я. Брови Юриной бабушки взлетают над очками двумя крутыми дугами — прямо как у Юры — но я уже поворачиваюсь и выхожу из подъезда, чтобы успеть к ужину.

Все сидят за столом, когда я вхожу: мама, Аня-Даня, папа — как назло, из кухни отлично видна прихожая. А мне из прихожей видно, как вскакивает папа (он ещё трезв), а у мамы глаза становятся круглые и блестящие, как блюдца. Мама смотрит на мою грязную кофту с закатанными рукавами, на расчёсанные до крови руки (без перьев), на порванную промокшую штанину. На красные следы на полу. Мама начинает кричать. Громко-громко. Как машина с мигалкой, которую я уже не увижу, потому что с каждым шагом проваливаюсь в серую муть, где нет никого, даже призрачных существ, которые глядят из тени.

Только в августе меня впервые выпускают одну во двор. Я иду, прихрамывая — лёгкая хромота, скорее всего, так и останется со мной, никогда мне уже теперь не развить супергеройский бег. Все на меня смотрят — плюшевые звери на клумбах, Шуша с застеклённого балкона (её забрала к себе жить наша соседка), прозрачные существа из тени (я до сих пор иногда их вижу). Только нет белёсых рож в окнах угловой квартиры — туда кто-то въехал и начал ремонт. И Юра — бабушка теперь часто отпускает его одного, у неё стало сдавать здоровье.

Я смотрю на него — бледного, исхудавшего, живого — и молча прохожу мимо, но Юра вдруг говорит:

— Привет. Я могу дать тебе почитать книгу про Элрика.

Я останавливаюсь, не зная, что сказать.

— А ещё бабушка попросила меня передать тебе вот это, — Юра достаёт из кармана шкатулку с цветком. — У неё больше нет сил его кормить. Она сказала, ты знаешь, кого. А ты, говорит, сильная. Ты справишься.