Спира пнул пустую банку из-под газировки, потом поднял и поставил ее рядом с мусоркой. Парнишка уселся на корточки, напрягся, втянул голову в плечи, отбросил со лба волосы, черные, будто вороньи перья, уставился на меня напуганными глазами – два бутылочных стеклышка, обточенных до радужки, с сердцевиной из крохотной волчьей ягоды зрачка.

— Идем? — спросил я и протянул парнишке руку.

Он покопался в карманах, вытащил сигареты, торопливо закурил, положил коробок со спичками рядом с пустой банкой.

— Погоди, — отмахнулся Спира.

У него тряслись руки, и каждая затяжка давалась с трудом.

— Мне страшно идти.

Он повел рукой в сторону длинного подземного перехода, на ступеньках которого мы и притормозили. Переход пустовал, в нем не было ни людей, ни нелюдей.

— Каждый раз страшно. — Спира сглотнул.

Замигали лампочки на облицованных молочных кафелем стенах. Плитки были изрисованы маркерами, перемазаны плевками, изгвазданы грязью с обуви бесчисленных прохожих. Повсюду окурки, глянцеватые обрывки пестрых упаковок от жвачки, конфет, бурые подтеки.

— Слышишь? — Спира поднял вверх указательный палец.

Я покачал головой, даже не стараясь прислушаться. А затем навострил уши: и вправду услышал. Кто-то пел.

— Теперь да. — Я кивнул, сделав шаг вперед, но Спира ухватил меня за куртку.

— Не так быстро. Пусть покажется.

Я послушно остановился, начал вглядываться в пустоту перехода. На том конце появился неясный силуэт. Темный, расплывчатый, словно затянутый дымкой. Одна лампочка на стене издала треск и погасла. Спира выпрямился, вцепился пальцами в свои острые коленки.

— Не пойду, пусть уйдет сначала.

— Да тут много таких, — отмахнулся я. — Поет и поет, мало ли их тут развелось?

— Ты меня что, не слушал совсем? — ощерился парнишка, и глаза его потемнели.

Пение становилось всё громче, словно силуэт приближался, хотя фигурка оставалась на месте и не двигалась.

— Слушал, — глухо отозвался я.

— Не пройти. — Спира с сожалением посмотрел на свои вытянутые вперед руки.

Пальцы удлинились, заострились, потемнели, будто под кожу впрыснули чернила.

— Давай пойдем обратно? — предложил я.

Спира помотал головой, с каждым взмахом которой с волос сыпался песок.

— Давай подождем еще немного, вдруг скроется?

— Тебе легко говорить. — Парнишка совсем приуныл, с горечью глядя на силуэт. — Ты сейчас уйдешь, а мне тут тебя дожидаться до следующего возвращения.

— Неправда! — возмутился я, сделал шаг вперед.

И открыл глаза под трель будильника.

***

Громко разговаривал человек в оранжевом пиджаке, и от каждого его слова по экрану телевизора ползла рябь, даже холодильник, на котором стоял телевизор, недовольно гудел. Линка стояла, прислонившись к подоконнику, прихлебывая горький кофе из треснувшей кружки.

Того и гляди кружка лопнет, кофе не только пол испачкает, но и Линку зальет. Она верещать будет, волдырями руки пойдут.

Щелкнул тостер, и два куска поджаренного хлеба выскочили наружу, как два черта из табакерки. Я вытащил их, положил на тарелку, намазал сначала сливочным маслом, сверху положил куски сыра; с размаху сел на стул, который недовольно заскрипел. Дотянулся до холодных сливок, щедро налил их в кофе. Беспросветно черный напиток, похожий на безлунную ночь, стал светлее — словно в темень выстрелили огнями городских фонарей.

— Плохо спалось, — хрипло пробормотала Линка, приглаживая торчащие во все стороны волосы цвета зеленки.

— Почему? — вяло отозвался я, щедро насыпая сахара в чашку.

— Ненавижу эту чертову квартиру! То ли мерещится всякое, то ли на самом деле у потолка кто-то сидит каждую ночь и меня за ноги ухватить пытается, — забурчала Линка, надув щеки. — Лишь бы этот дед сейчас не приперся еще завтракать.

Я промолчал: мой сон еще не до конца развеялся, частично я находился в переходе, глядел на опечаленного Спиру и на его деформированные руки.

Квартира не нравилась и мне. Темная, пропахшая потом и плесенью, старыми паркетными досками, с которых уже полвека как сползло лаковое покрытие. Пахло кошачьей мочой — кот хозяйки, которая гордо вручала ключи от комнаты, не знал, что такое лоток, или знал, но из-за проблем со здоровьем отказывался справлять нужду в него. Свою комнату Линка намывала несколько дней подряд, прежде чем перевезти вещи. Тогда она еще отвесила мне крепкий подзатыльник за то, что я без рвения отнесся к наведению порядка. Да и я сам поплатился вывернутым наизнанку желудком, когда под пыльными шторами обнаружил мумифицированный трупик мыши.

— Всем хочется завтракать, — отстраненно промычал я, дотянулся до пульта, пощелкал каналами.

На одном из них увидел знакомые кадры.

— Луна в матроске, — криво усмехнулась Линка и мечтательно вздохнула.

Я-то помнил, как мы бежали после школы наперегонки, лишь бы успеть и не пропустить ничего, даже заставку. Меня дразнили, говорили, что негоже таким увлекаться, девчачье это. Правда, когда дело доходило до обмена наклейками, календариками, открытками, фишками, то дразнившие сразу клянчили самое лучшее.

— Угу. — Я захрустел тостами.

Мне, ребенку, растущему в не самой любящей семье, телевизор заменял родителей. Я мог часами не отползать от голубого экрана, сидеть на истертом советском ковре в постсоветской квартире, пожирать глазами, жадно глотать увиденную программу передач.

И мультсериал научил меня тому, что побеждает доброе сердце, что ты можешь быть супергероем и для себя самого, и для окружающих; что даже если на тебя взвалили груз забот, даже в самом глухом одиночестве найдутся те, кто поможет этот груз облегчить; что котики прекрасны, что демонов можно выпекать в печах, как пирожки, что синие волосы — красиво.

И тому, что, погибая, мы возвращаемся к нашим близким. Всегда есть тот, кто любит нас так сильно, что готов воскресить ценой собственной жизни.

И то, что мы потеряли, к нам обязательно вернется, пусть не в том виде, которого мы ожидаем, но вернется всенепременно.

И тому, что на Луне есть кролик.

Дед все-таки выполз — похрустеть коленями, полюбоваться Линкиными ногами, прошамкать:

— Молодежь, на работу не собираешься?

Я к деду относился довольно спокойно. Больно приставучим был иногда, конечно, но вполне безобидным, надоедал разговорами время от времени. Линкой любовался осторожно, ласково даже, не распуская рук и не задерживая маслянистый взгляд поросячьих глазок дольше пяти секунд.

Линке это не нравилось, и я ее понимал.

— Таращится так, что глаза сейчас вывалятся, — ворчала она, перекатывая во рту фруктовую жвачку.

Но запах жвачки не мог заглушить запах кариозного зуба.

Линке не хватало денег на лечение, месяц какой-то скудный выдался. Мне самому следовало бы наведаться к стоматологу, правда, сейчас мое внимание занимали другие вещи.

— Я на дому работаю, — буркнула Линка, шумно отхлебнув кофе и забравшись с ногами на подоконник.

Цветастые штаны сплошь улиты красками, загвазданы углем, сухой пастелью, акварелью, маркерами, даже кровью. Линка стирать штаны не торопилась, говорила, что после стирки они растеряют свой шарм и очарование, а также удачу. Насчет удачи она, конечно, погорячилась — уже готовые картины заказчику внезапно стали не нужны, а из-за специфических сюжетов на холстах продать другим не получилось.

Дед подслеповато сощурился, пошевелил пышными усами под носом.

— Разве ж то работа, детонька. Чертей малюешь каких-то, неужто деньги платят за страх такой?

— Платят, — ощерилась Линка, — еще как платят, и за чертей, и за мертвых стариков на картинах с полувыдавленными глазами.

Деду стало не по себе, он не обиделся, но словно огорчился. Завтракать не стал, ушел в свою комнату, шаркая тапочками.

— Гадина шепелявая, повезло же с соседом, — пробормотала Линка, отставила чашку — ей больше не хотелось кофе.

Я промолчал, медленно жуя кусок сыра и не отрываясь от экрана.

Повезло, не повезло — других вариантов жилья пока не рассматривалось. Линка платила за комнату из денег, которые родители присылали, творила искусство, ходила на вечеринки и вечера поэтов — за чужой счет, дед был не единственным, кто мог по достоинству оценить Линкину красоту.

Я не мог, потому что мне было странно приглядываться к человеку, которого с детства видел абсолютно во всех ситуациях. И когда живот крутило, и когда за волосы держали друг друга по очереди в туалете клуба, и когда за гигиеническими принадлежностями в супермаркет по морозу приходилось идти, и когда в сезон аллергии хотелось умереть прямо на подушках с носом, развороченным от постоянного чиха, и слезящимися глазами.

Я платил за комнату из части денег, отложенных после продажи машины. Жалел, что у меня нет Линкиных ног и карих глаз, похожих на кофе в безлунную ночь. Поэтому сам варил его в тесной будке неподалеку от технического университета и рассматривал посетителей и посетительниц — нереализованная жажда рисовать лица на бумаге и лепить их из глины иногда давала знать о себе.

Одним из посетителей был Спира.

Собственно, имя я его узнал только потому, что он как-то раз забежал за стаканчиком кофе с бейджем работника книжного магазина. Наверное, у имени имелась полная форма.

Черноволосый, с огромными глазами, Спира олицетворял приветливость и дружелюбие, всегда улыбался, оставлял чаевые, говорил, что варю лучший кофе в городе. Видел бы он меня по утрам, когда я пил растворимый с отвратительным привкусом половой тряпки, которую несколько недель не вытаскивали из помойного ведра.

Линка говорила, что я утрирую; я отвечал, что преуменьшаю.

Спира любил поболтать, особенно если забегал в обеденный перерыв. Мне это несколько мешало работать с другими гостями, слушал вполуха, старался быть максимально вежливым, хотя в голове крутилось слово «прилипала». Впрочем, я всегда торопился с выводами.

— Лиминальные пространства, — как-то раз слух выцепил то, чего я ранее никогда не слышал.

Спира стоял со стаканчиком, пластиковой ложкой выгребая молочную пенку с соленой карамелью, оставляя сам напиток на потом.

— Чего? — Я повернулся к нему всем корпусом, застыв с полуулыбкой на губах.

— Мы с тобой заговорили о том, что нас пугает, — нараспев протянул Спира и склонил голову набок.

Я совершенно потерял нить разговора. Возможно, и говорили про то, что пугало. Меня до боли в животе ужасали пустые подъезды, погруженные в полумрак или полный мрак, иногда прорезаемый светом после щелчка датчика движения. Слишком свеж был в памяти случай, когда я ходил выбрасывать мусор на улицу.

Мусоропровод заварен, спускаться лень, но что поделать: пластиковый лоток из-под куриного филе начинал пованивать. Вызвал лифт, терпеливо подождал кабину, спустя минуту был уже на первом этаже. Дошел до контейнера, зашвырнул синий пакет с завязками в груды других пакетов, вернулся к двери подъезда… Лифт почему-то застрял на девятом, ждать уже надоело. Поэтому на свой седьмой я решил подняться пешком. На первом же пролете понял, что зря не дождался лифта, ведь как только я оказался у почтовых ящиков, свет позади схлопнулся в густую тьму, а датчик на этаж выше не успел уловить никаких движений. По спине побежали мурашки, но раз уж взялся, то нужно идти до конца. Примерно на четвертом этаже я понял, что подъезд не был пустым, как мне показалось изначально, ведь кто-то шел следом, ударяя чем-то металлическим (и явно тяжелым) по перилам.

Датчики сошли с ума и загорелись все разом.

Я побежал так быстро, что показалось: сейчас выплюну горящие легкие. Опомнился, только когда дверь квартиры захлопнулась и провернулся ключ в замочной скважине.

— Лиминальные пространства, — еще раз сказал Спира. — Нас часто пугают места, которые должны быть людными, но мы видим пустые парковки и подъезды, длинные и темные коридоры школ, пустынные подземные переходы, бассейны. И тогда глотка сжимается от ужаса.

Спира облокотился на стойку.

— Пороговые, пограничные пространства. Там никто не задерживается надолго, потому что эти места ведут нас к чему-то более важному. И мозгу кажется, что в таких местах кто-то затаился, кто-то поджидает, хочет сцапать, выскочив из-за угла.

А потом Спиру сбила машина на пешеходном переходе, когда он возвращался в книжный магазин со стаканчиком кофе.

К счастью или нет, Спира не погиб. Его увезли в больницу лечить, собирать по кускам, восстанавливать поломанные кости. И той же ночью Спира привиделся мне во сне.

Мы оба оказались на переходе, где его сбили. Парнишка просто стоял и смотрел, потом протянул руку, поманил, как это делают маленькие дети, не умея говорить, но отчаянно желая привлечь внимание взрослого.

Сон быстро сменился чередой белиберды, а проснулся я утром с ощущением того, что сбили не Спиру — меня. Тело ныло, отказывалось нормально функционировать, голова была затуманена.

— Расклеилась я что-то, — заметила Линка, переворачивая подгоревший омлет, когда я выполз на кухню. — Заболела, может? Сбегать в аптеку надо бы.

Показалось, что она говорила сама с собой. Я помотал головой, шмыгнул носом.

Линка охнула, сморщилась.

— Кровь, — пробормотала она и отвернулась.

Я знал, что ее затошнило от вида крови. Провел пальцами под носом. В детстве такое часто бывало, я просыпался с испачканной подушкой, простыней, одеялом. Меня сначала поводили по врачам, потом перестали: кровь с возрастом стала идти носом куда реже. И вот первый раз пошла, после того, как приснился Спира.

Я не слишком сильно переживал за парнишку, не навещал его в больнице, но на страничке книжного в социальной сети увидел печальную новость. Спира впал в кому, ему требовались средства на восстановление. Коллеги печалились о парнишке, желали в комментариях скорейшего выздоровления. Этого желали и знакомые покупатели, переживали за безутешную мать, за убитого горем отца, и писали, писали, писали.

***

На следующую ночь я снова увидел во сне Спиру. Снова на переходе, но теперь парнишка куда-то указывал рукой. Беззвучно открывал и закрывал рот, пытаясь донести что-то важное. Но я его не слышал. Сон, однако, не кончился, Спира подошел поближе, ухватил за ладонь.

— Пошли! — громкий голос так гаркнул в самое ухо, что я проснулся.

В крови, перепуганный до смерти. Футболка пропиталась холодным потом так сильно, что было впору выжимать.

Ночь за ночью Спира приходил снова.

Сначала мы смотрели друг на друга на том переходе, затем у меня получилось сдвинуться с места, держа парнишку под локоть. За переходом нас ждал безлюдный парк, и огни фонарей смазанными искрами переливались, слепили, заползали под кожу, сжигая изнутри. И, вернувшись в реальность после сна с парком, я вспомнил наш последний разговор о лиминальных пространствах. Побеседовал об этом с Линкой. Она закурила, запуталась в вишневом дыме, поджала губы, посмотрела на экран телевизора, где в фильме ужасов красовалась безлюдная парковка.

— Лиминальные пространства. — Линка приподняла густые брови, и на лбу проступили тонкие линии морщинок. — Столько идей сразу.

— Расскажи, — охотно закивал головой я, подавшись вперед и оперевшись локтями на стол. Посередине стояла тяжелая стеклянная пепельница, заполненная окурками, чашка с остывшим кофе, телевизор гудел голосами давно умерших певцов, второй телевизор надрывался закадровым смехом приглашенной публики — дед выкрутил звук на полную.

Линка промазала и стряхнула пепел над чашкой.

— Много думаю о том, что произошло. Мистика какая-то. — Линка грустно смотрела на серо-черную труху, которая медленно погружалась в подкрашенную воду.

— Мистика. — Я откинулся на спинку стула. — Отлично.

Линка чуть улыбнулась.

— Возможно, застряли.

— Кто застрял?

Линка вздохнула, разглядывая полосатые носки.

— Где-то застрял, в полупереходном состоянии.

— Верно. — Я закусил нижнюю губу. — Всё так. Наверное, ты думаешь, что я спятил?

— Я тоже немного того, кажется. — Линка покрутила пальцем у виска.

Сны меня пугали тем, что нигде я не видел людей. Пустота да темнота, огни искусственного освещения.

Я наловчился задавать вопросы, хоть и давались они с трудом.

***

За парком нас поджидал нежилой дом с одним-единственным подъездом. Неприветливая ржавая дверь открылась нараспашку. Пустые окна служили мертвыми глазницами каменному исполину в несколько сотен этажей. Внутри притаились бесконечные лестницы. Местами обваленные, полуразрушенные. Спира жестом показал, что нам нужно наверх. Лифтом воспользоваться не получилось бы, вместо нормальной кабины обнаружилась смятая металлическая коробка со стенами, покрытыми плесенью.

— Пойдем. — Я начал подниматься по лестнице, крепко сжимая руку Спиры. Едва мы преодолели первую из лестниц, как свет за нашими спинами погас. Сердце сжалось. Ускориться бы, да только как это сделать на ватных ногах?

Я хотел переступить дыру в лестнице и провалился вниз, распахнув глаза в собственной постели.

— На игру похоже. — Линка устало кивала, зачем-то пересматривала альбом со старыми фотографиями. — И я каждый раз возвращаюсь к последнему сохранению.

— Главное, чтобы не повстречалось боссов, — нервно смеялся я, предчувствуя, что они повстречаются.

Так и случилось.

Перед дверью на крышу предстала безглазая девочка с куском зеркала в израненных руках. Я столкнул ее вниз, но она успела полоснуть меня осколком по щеке. Наяву на том самом месте появился синяк.

Я испугался так сильно, что не спал несколько суток.

Линка страшно переживала, уговаривала поспать себя тоже и не поддаваться страху.

— А если я умру во сне? — прошептал я.

Осенняя мерзость за окном сменилась хлопьями снега и глубокими сугробами.

— Не умрешь, — успокоила меня Линка.

За дверью на крышу ждало помещение бассейна. Мне не хотелось заглядывать в темные воды, но заглянул. Просто вода и кафель, разделители дорожек. Спира отшатнулся, однако руки не выпустил.

— Бояться нечего, — приободрил его я.

С каждым разом заводить разговор получалось лучше и лучше.

— Мне бы твою смелость, — проблеял Спира.

Мы двинулись по узкой дорожке вдоль воды. Тишина впереди, темнота позади — источники света мгновенно гасли, стоило нам пересечь очередное пространство.

— Ты никак не расскажешь, куда мы идем, — произнес я. — И почему пришел ко мне, а не к кому-то другому.

— Ты меня просто не слушаешь, я говорил. — Спира отвел глаза. — Наверное, потому, что я тебя видел последним перед тем, как машина сбила. Уцепился за твое лицо и искал его среди других незнакомых лиц.

Вода всколыхнулась, и я краем глаза заметил щупальце.

— О нет, — прошептал я.

Спира попросил ускориться.

— Пытаюсь. — Мои ноги оплавились и приросли к кафелю.

Из воды поднялось нечто, отдаленно напоминающее человека. Огромное, с головой, закутанной в мешок. Существо ревело и выло, бросалось на нас, из плеч торчало только два обрубка. Существо изогнулось, вылезло из воды, помогая себе бесчисленными щупальцами, начинавшимися ниже пояса. Одно такое ухватило меня и потащило в воду. Я глотнул воды, и легкие запылали изнутри.

***

Наяву я пришел в себя от озноба, высокой температуры, раздирающего кашля. Линка уже сидела у постели, мрачно копалась в аптечке, искала градусник. Нашла и сразу сунула его под мышку.

— Тридцать девять, — тихо сказала подруга, ощупала свой лоб. Побледнела. Я кое-как изловчился, посмотрел на свою грудь. Сплошная гематома, словно неправильно прыгнул в воду. Не солдатиком, а животом. Линка напичкала меня и себя жаропонижающим, принесла чаю с лимоном. Даже дед всполошился, засунул свою вихрастую голову в дверной проем.

— Чего у тебя такое, молодежь? — сонно прошамкал он, приглаживая усы.

— Температура. — Линка забралась с ногами на кровать, поправила подушку, уселась у изголовья и явно не собиралась уходить, пока мне не полегчает.

— О, — выдал дед, слегка нахмурился, — один момент.

Он залихватски подкрутил усы, как гусар из старого фильма, ссутулился, запахнул клетчатый халат, под которым спрятались нательная майка да штаны с вытянутыми коленками, двинулся на кухню. Долго там возился, пришел с огромной литровой кружкой.

— Чай поставь, — велел дед, — а вот это выпей.

— Чего так много, я же до туалета не добегу потом, — просипел я слабым голосом.

— Морс это, ягодный. — Дед тоже пристроился на кровати.

От него пахло стиральным порошком, жевательным табаком, душистым мылом, пряной корицей, булочной. Линка насупилась. Наверное, ей, как и мне, стало немного стыдно.

— Пей давай, — дед пристально смотрел на меня, — чего смотришь?

Его взгляд опять скользнул на Линкины ноги.

— Линка, застудишься напрочь. — Он поцокал языком. — Не обижайся. Одевайся теплее, штаны твои изрисованные хороши, но ты бы термобелье прикупила.

Линка вдруг посветлела лицом, хихикнула.

— Я по молодости оба колена угрохал, теперь хожу скрюченный и медленный. — Дед вздохнул. — Морс пей, давай, не отстану, пока хотя бы половину не прикончишь.

Я ничего не выпил, снова провалился в сон. Мелькнуло только встревоженное лицо Линки, скрылось в густом тумане.

Бассейн. Перепуганный Спира забился в угол, чудовище в воде затихло, залегло на дно.

— Быстрее! — Я подбежал, поднял парнишку на ноги, пнул первую же попавшуюся дверь.

Детская площадка, залитая сумраком. В самом центре ее установлена круглая карусель с низкими сиденьями. Карусель крутилась сама по себе, поскрипывая и гудя.

Мы осторожно пересекли площадку, озираясь по сторонам. Никого и ничего. Спира облегченно вздохнул, остановился. Откуда-то до нас долетели женские крики.

— Нет, нет, вот опять, — зашептал Спира, сел на корточки, зажал уши руками.

— Идем. — Я попробовал его поднять, не получилось.

— Почему так, почему? — Шепот вырывался не только изо рта Спиры, он был повсюду. — Почему?

Я не знал, что ему сказать. Я задавался теми же вопросами. Почему парнишка приходил в мои сны? Почему нужно его было куда-то вести? Он же в коме.

В коме.

В коме!

От догадки я чуть не подпрыгнул на месте. Мы шли в больницу, чтобы Спира добрался до своего тела!

Глаза распахнулись.

***

Линка лежала на полу и отбивалась от деда, который навис над ней с приспущенными штанами. Она кричала, надсаживала глотку, но он крепко держал ее за руки.

— Мразь! — на выдохе выпалил я, кое-как приподнялся на локте, ухватился за кружку и швырнул в деда.

Кружка попала в голову, расплескав содержимое по полу. Часть его попала Линке на лицо. Дед заверещал, пошатнулся. Линка выползла из-под него, ударила в пах, и деда скрутило болью.

— Ублюдок! — Линка пнула его в живот, когда дед опустился на четвереньки.

Я выпутался из одеяла, рухнул возле кровати. Подруга пихнула соседа в бок.

— Выметайся, выметайся! — заорала Линка.

И тот, продолжая стонать от боли, кое-как посеменил к выходу из моей комнаты. Линка заперла дверь на замок, который я предусмотрительно врезал при переезде, прислонилась к косяку, медленно осела на пол.

— Надо вызвать полицию, — выдавил из себя я.

— Надо сваливать из квартиры и искать новое жилье, — едва слышно отозвалась Линка, а затем заплакала.

Тихо так, трясясь всем телом. Я подобрался к ней поближе, положил руку на плечо. Линка шмыгнула носом, убрала ладони от покрасневшего лица. Дед скребся в дверь, молил впустить обратно, говорил, что не хотел, что всё как-то само собой получилось, рассудок помутился, ведь Линочка такая красивая, такие ноги у нее длинные, их бы целовать да обнимать.

Линка брезгливо скривилась.

— Пошел прочь, — прошипела она, приоткрыв дверь. — Иначе язык вырежу и следующую картину твоей кровью нарисую.

Дед умолк и, судя по звукам, направился к себе в комнату. Линка посмотрела на меня, неловко обняла, чмокнула в макушку, отстранилась, поглядела стеклянными глазами. У меня желудок сделал сальто и ухнул вниз.

Знал я этот взгляд.

Мои родители были живы, но занимались исключительно своими делами. Родители Линки принимали меня как родного, правда, я этого стеснялся и избегал. Сожаление пришло позже, весенним днем, когда мы после школы возвращались домой. Подошли к ее дому, поднялись на этаж. Дверь в Линкину квартиру открыта. Взрослые были на кухне. Мама ее сидела с белым как мел лицом. Плакала соседка, муж соседки курил на балконе. Мама Лины посмотрела на меня, на дочь, увидела сирень. И завыла в голос.

Лина замерла.

— Отец разбился, — молвила соседка бескровными губами, отвернулась.

Мама Лины так громко кричала на похоронах, что сорвала связки и говорила с тех пор хриплым голосом. Лина не плакала, просто стояла, стеклянными глазами вперившись в восковое лицо отца в гробу.

И с теми же самыми глазами Линка сейчас сидела рядом у двери.

— Тебе не становится легче, да?

Я мотнул головой.

Линка встала, помогла встать мне, довела до кровати, уложила у стены, сама легла рядом.

— Ночью ничего с переездом не решить, надо отдохнуть. — Линка пристроилась на краю кровати, закинула на меня руку, засопела.

***

Спира пнул пустую банку из-под газировки, потом поднял и поставил ее рядом с мусоркой, хотя она не была заполнена до краев. Парнишка сильно напрягся, втянул голову в плечи, отбросил со лба волосы, такие черные, будто вороньи перья, уставился на меня напуганными глазами — два бутылочных стеклышка, обточенных до радужки, с сердцевиной из крохотной волчьей ягоды зрачка.

— Идем? — спросил я и протянул парнишке руку.

Тот сидел на корточках.

— Сейчас, — сказал он, покопался в карманах, вытащил сигареты, торопливо закурил, положил коробок со спичками рядом с пустой банкой.

— Вот же мусорка, — чуть улыбнулся я и показал на слегка ржавое вместилище для отходов.

— Погоди, — отмахнулся Спира.

У него тряслись руки, и каждая затяжка давалась с трудом.

— Страшно идти.

Он повел рукой в сторону длинного подземного перехода, на ступеньках которого мы и притормозили. Переход пустовал, в нем не было ни людей, ни нелюдей.

— Каждый раз страшно. — Спира сглотнул.

Замигали лампочки на облицованных молочных кафелем стенах. Плитки были изрисованы маркерами, перемазаны плевками, изгвазданы грязью с обуви бесчисленных прохожих. Повсюду окурки, глянцеватые обрывки пестрых упаковок от жвачки, конфет, бурые подтеки.

— Слышишь? — Спира поднял вверх указательный палец.

Я покачал головой, даже не стараясь прислушаться. А затем навострил уши и вправду услышал. Кто-то пел.

— Теперь да. — Я кивнул, сделав шаг вперед, но Спира ухватил меня за куртку.

— Не так быстро. Пусть покажется.

Я послушно остановился, начал вглядываться в пустоту перехода. На том конце появился неясный силуэт. Темный, расплывчатый, словно дымкой затянуло. Одна лампочка на стене издала треск и погасла. Спира выпрямился, вцепился пальцами в свои острые коленки.

— Не пойду, пусть уйдет сначала.

— Да тут много таких, — отмахнулся я. — Поет и поет, мало ли их тут развелось?

— Ты меня что, не слушал совсем? — ощерился Спира, и глаза его потемнели.

Пение становилось все громче, словно силуэт приближался, хотя фигурка оставалась на месте и не двигалась.

— Слушал, — глухо отозвался я.

— Не слушал! Из-за тебя мы каждый раз здесь останавливаемся и возвращаемся на зебру. — Спира с сожалением посмотрел на свои вытянутые вперед руки.

Пальцы удлинились, заострились, потемнели, будто под кожу впрыснули чернила.

— Давай пойдем обратно? — предложил я.

Парнишка помотал головой, с каждым взмахом которой с волос сыпался песок.

— Если бы не твое обратно, мы давно бы дошли до кладбища!

— Что? — по телу пробежала дрожь.

— Что слышал. — Спира ссутулился. — Не слушал ты меня никогда, и сейчас опять уйдешь, а мне дожидаться твоего возвращения!

Он разозлился, вскочил на ноги и ткнул меня пальцем в лоб.

Парнишка из книжного магазина со смешным именем на бейдже купил кофе, поболтал со мной, пожелал хорошего дня, выскочил из будки, где я работал. Я заметил, что рядом с кассовым аппаратом остался лежать кошелек. Я мигом подхватил его, бросился следом за посетителем, нагнал на пешеходном переходе, на зебре.

И нас сбила машина.

Я погиб сразу, парнишку забрали в больницу.

И умер он там.

Я же побрел домой, к Линке.

Из-за меня телевизор показывал из рук вон плохо, изображение все время рябью покрывалось. Линка стояла у подоконника, прихлебывая отвратительный растворимый кофе. Она иногда говорила со мной, потому что, наверное, так было легче справиться. Я не болел, не засыпал и не просыпался, только метался от квартиры обратно к пространствам, в которых застрял.

Я не знал, как у меня получилось швырнуть кружку в соседа, но, наверное, тогда Линка увидела мое изуродованное лицо, мою грудную клетку с огромным синяком, кровь, капающую из носа. И глаза ее сделались стеклянными от накатившей скорби.

— Луна в матроске, — горько усмехнулся я, убрав холодную руку Спиры от себя.

Ведь погибая, мы возвращаемся к нашим близким, ибо всегда есть тот, кто любит нас так сильно, что готов воскресить ценой собственной жизни. И то, что мы потеряли, к нам обязательно вернется, пусть не в том виде, которого мы ожидаем, но вернется всенепременно.

***

— Услышал, наконец. — Спира глядел на меня со страхом и нескрываемой печалью.

Пение оборвалось.

Я взглянул вперед, и переход снова опустел.