Артистка Рока. Поэтесса, писательница и редактор. Фара Роуз Смит специализируется на декадансе, символизме, готике и русской литературе серебряного века. Она — автор романов «АНОНИМА» (Anonyma, 2018), «Альманах пыли» (Almanac of Dust, 2018) и «Улдуктир» (Ulldythaer), а также сборника короткой прозы и поэзии «Одной лишь волей» (Of One Pure Will, 2019). Редактор вирдового журнала Mantid. Живет в Нью-Йорке с мужем, кошками и огромным черным ньюфаундлендом.

Фара, до сих пор ваших произведений на русском языке не публиковалось и, соответственно, наши читатели едва ли с вами знакомы. Расскажите, что, по-вашему, им следует знать о Фаре Роуз Смит и ее творчестве, прежде чем приступить к знакомству с вашими работами?

Я невероятно признательна за возможность познакомить русских читателей с моим творчеством, ведь я обожаю русскую литературу. Я — американка с европейскими и средиземноморскими корнями, пишу хоррор, который можно назвать тихим, причудливым и декадентским. С раннего детства я сочиняла истории, но публиковаться начала в августе 2013-го. Мои герои часто попадают в тяжелые, депрессивные ситуации, в которых есть место сверхъестественному.

Расскажите о первой истории, которая вас напугала.

Первую историю, напугавшую меня, я нашла в корзинке с книжками в магазине уцененных товаров. В той книжке было полно коротких и страшных историй. Одна называлась «Хвость» и рассказывала о фольклорном чудовище, которое потрошит охотника, чтобы вернуть свой съеденный хвост. В детстве я каждый день ходила к бабушке с дедушкой, а они жили у огромного леса, так что мысль о разумном и злобном создании, затаившемся в чаще, ужасно меня пугала.

Еще мы с братом взяли в местной библиотеке книгу о криптидах, и фотография флэтвудского монстра показалась мне такой страшной, что я закричала!

Иллюстрация Роберта Д. Сан Суси к сказке Tailypo

А о первой, которую вы написали?

Первая история, которую я написала, называлась «Полуночная кровь» (если я не ошибаюсь). Мне было восемь, и я выиграла в классе конкурс на лучший рассказ. После этого я долго не писала хоррор, и вернулась к нему, когда выросла. Моя первая страшная «взрослая» история называлась «Чародейная машина» (Sorcerer Machine) и была оммажем Лавкрафту.

Вы росли на Род-Айленде и, вероятно, вас часто спрашивают о влиянии Г. Ф. Лавкрафта. Было ли оно, если да — то каким? И кто вообще повлиял на ваше творчество?

Я часто слышала его имя в детстве. Мама читала его, и брат — тоже. Когда мне было тринадцать, мы с классом отправились на экскурсию в Провиденс и проехали мимо его дома. Тогда я еще не читала его книг — начала в восемнадцать. Я восстанавливалась после инсульта, несколько месяцев не вставала с маминого дивана и прочла все его работы, даже написанные в соавторстве. Думаю, его творчество сильно на меня повлияло.

Среди прочих влияний — Бруно Шульц, Андрей Белый, Э. Т. А. Гофман, Клариси Лиспектор, Гёте, Георг Тракль, Фернандо Пессоа, Вирхилто Пиньера и многие другие.

В вашей прозе силен элемент fantastique. Проклятые книги, фаустовское любопытство, влияние далеких звезд и расстройство чувств как путь к озарениям. Что сильнее: рок или воля? Насколько ваши герои свободны — книга продумывается заранее или течет, как река?

Я искренне верю в силу воли. Элемент fantastique в моем творчестве в основном обусловлен влиянием Бруно Шульца и Э. Т. А. Гофмана. Я назвала свой первый сборник «Одной лишь волей» потому, что хотела, чтобы читатели увидели надежды, стойкость и целеустремленность героев в трагических и травмирующих ситуациях. Люди часто считают мои произведения депрессивными, мрачными и нигилистическими. На мой взгляд, они ошибаются, но как писатель я принимаю подобное толкование и не могу заставить их думать иначе. Также трудно мне бывает объяснить, что в моей жизни есть любовь и надежда, несмотря на все проблемы и безразличие окружающего мира.

Обычно идея для истории приходит из ниоткуда, и я пишу, практически погружаясь в транс. Также я придумала свой собственный метод нарезок, еще до того, как узнала, что такая техника письма существует. С ним проза становится поэтичной, хотя я считаю, что моя любовь к изящной словесности порой затуманивает посыл произведения и смущает читателей. Я так и не определилась, нравится ли мне это.

Герой рассказа «Общество иррациональных платьев» (The Irrational Dress Society) заявляет, что «любая драма — это произведение искусства». Главный герой «Альманаха пыли» наблюдает за угасанием собственной жены. Не каждый осмелится углубляться в темы болезни или боди-хоррора — так, как это делаете вы. Вам не больно?

Я ненамеренно обращаюсь к этим темам. Я боролась с болезнями всю жизнь, и многие из отраженных в книгах переживаний — мои собственные. Но писать о них не больно: мои недуги — часть меня, и я смотрю на них проще, чем другие. С возрастом я стала спокойнее к этому относиться. Мне бывает больно, если надо закончить рассказ, а времени почти не осталось. Или отыскать мотивацию, чтобы публиковаться, несмотря на безразличие большинства читателей к тому, что я пишу.

У вас буквально алхимическая проза, если говорить об игре цветов. Вы выбираете их интуитивно или осознанно?

Цвет приходит в мои работы именно в описываемом ранее состоянии транса. Я верю, что у меня есть своего рода внутренний омут слов и впечатлений, полученных из жизни, и книг, и, сочиняя, я выплескиваю его на бумагу. Еще я обожаю символистов: возможно, поэтому цвета для меня значат так много.

Насколько сны и кошмары отражаются в вашем творчестве? Вырастал ли рассказ из сна?

Ни одна из опубликованных ранее историй не появлялась подобным образом. А те, что я пишу сейчас, все, как одна, уходят корнями в сновидения. Я страдаю расстройством сна, специфической формой ночного ужаса, так что материала достаточно, если мне хватит духу его записать. В большинстве случаев мои сны слишком кошмарны, чтобы переносить их на бумагу.

В своем творчестве — будь то поэзия, проза или кинематограф — вы создаете свою вселенную. Расскажите немного о ней и ее принципах.

Я люблю детали и отсылки, которыми, писатели вроде Лавкрафта и Чамберса, наполняют свои произведения. Меня зачаровывает идея создания собственной мифологии. Большинство моих «мифов» берут начало в научно-фантастической эпопее: пока я написала только первую ее часть. Она еще не издана, но там есть чуждый язык, темное божество и оккультные тома — все это появлялось в моих рассказах, выросших из этой истории.

Вы создали экспериментальную короткометражку «Лавка зверств» (Atrocity Shoppe, 2015), которая находит у зрителей разный отклик: кто-то увидел в ней бэдтрип, кто-то рассказ о несчастной лесбийской любви, кто-то историю обретения мертвой невесты с помощью одержимости и солей Борелия. Насколько импровизационной она была?

Синопсис был таким: девушка пропала, подруга искала ее и встретила в лесу загадочную женщину, которая каким-то образом знала, где исчезнувшая. Затем главная героиня попала в плен, смотрела, как расчленяли пропавшую подругу, и ждала смерти. Я набросала сцены, но не слишком их прорабатывала. Тогда мне нравилось импровизировать. Я еще вернусь к съемкам, но на сей раз буду работать со сценарием, а не по наитию. Снимать «Лавку зверств» было весело, но она не дает представления о том, на что я способна как режиссер.

Вы издали антологию, посвященную Гофману — «Махинации и месмеризм» (Machinations and Mesmerism: A Tribute to E.T.A. Hoffman, 2019). Расскажите немного о ней.

Создатель Ulthar Press и один из моих ближайших друзей, Сэм Гэффорд, попросил меня составить антологию гофманических историй. Он знал, что я давно лелеяла эту идею, но не могла ее реализовать. Это чудесная антология. Она отражает многочисленные аспекты творчества Гофмана и состоит из историй со всего мира. Несмотря на критику, я ей очень горжусь. Из-за мигреней у меня дислексия средней тяжести, и редактировать ее было настоящим подвигом.

Вы редактируете MANTID — вирдовый журнал для женщин, «цветных» и ЛГБТ. Сюрреалист и философ Роже Кайуа в эссе о богомоле писал, что одно из символических значений этого образа — женщина, нарушившая табу, жертва, превратившаяся в хищника. Каково это — быть женщиной в хорроре и в издательском деле?

Быть женщиной в хорроре и издательском деле невероятно трудно и совсем не по тем причинам, о которых можно подумать в первую очередь. Я создала MANTID, когда делала первые шаги в вирдовом сообществе, сочтя многих авторов ограниченными и мизогинными. Богомола я выбрала потому, что подруга говорила мне о самках, которые откусывают партнерам головы во время секса. Это показалось мне символом женской силы. Но если честно, с тех пор мои политические взгляды и отношение к феминизму несколько изменились.

Быть женщиной в хорроре — довольно жестокий опыт, ведь литературная ценность написанного, на самом деле, не так уж важна. Успех связан, скорее, с рекламой, связями и интригами. Начиная, я не думала, что это окажется такой «игрой престолов», и довольно жестоко разочаровалась, особенно после того, как мой друг Сэм умер и не осталось человека, который мог бы меня подбодрить. Также я поняла, что многие успешные писательницы, белые и привлекательные, пишут то, на что есть спрос, и играют на публику, создавая образ, который не имеет с их личностью ничего общего. Я так просто не могу, и это мешает мне как редактору. Что до творчества, я взяла перерыв, надеясь, что мой страх перед миром отступит.

Для протеста нужна смелость. Расскажите о вашем самом нонконформистском персонаже.

Векс Валис, главная героиня моей повести «Потрошитель» (Eviscerator, 2018), — настоящая бунтарка. Она певица в готической рок-группе и врач — это просто невероятное сочетание. Тогда я экспериментировала с жанром бизарро и не уверена, насколько она удалась.

В «АНОНИМЕ» есть сцена убийства девочки, и вообще, это очень откровенный роман. Есть ли то, о чем вы никогда не станете писать? Нужны ли табу в хорроре?

Не буду зарекаться, но некоторые вещи я нахожу довольно безвкусными. Не хочу писать об убийствах или мучениях животных и не стану писать о сексуальном насилии над детьми. Думаю, хоррор, как жанр, основан на табу, но я не считаю, что хорошую историю можно создать, только нарушая их. Грубые шутки — не обязательная составляющая комедии, хотя некоторые говорят, что это так.

Одна из тем «АНОНИМЫ» — борьба противоположностей: за Безалелем стоит фон Аурович и Артисты Рока, за Анонимой — Голубая Дама и все женщины. Возможно ли равенство в творческом союзе, или один всегда будет подавлять другого?

Это очень интересный вопрос! И у меня нет на него ответа. На мой взгляд, все это очень сложно. Прототипом Николаса Безалеля были абьюзер, с которым я когда-то встречалась, и мой собственный жестокий внутренний голос, с которым я постоянно воюю. «АНОНИМА» рассказывает об участи муз и судьбе женщин, связанных с властителями дум. Там много всего скрыто, и читатели, пожалуй, разберутся в этом лучше меня.

Я не уверена, что равенство в творческом союзе возможно. Мой муж [Майкл Циско — прим. авт.] куда более успешный писатель, чем я. К моменту вступления брак мы оба писали и публиковались. Прошел год, и я пока ничего не сочинила и не издала, а у него напротив — куча идей и публикаций. Думаю, сложно быть равными, занимаясь одним и тем же видом творчества. Можно одновременно гордиться успехом любимого человека и ругать себя.

В «АНОНИМЕ» важна тема сестринства. Расскажите о ваших музах в прошлом и настоящем.

У меня нет муз. Я всегда боялась слепо идеализировать кого-нибудь и изо всех сил пыталась не делать этого. Если у меня и есть вдохновители — это явления, а не люди. Бури, зеркала и так далее.

В какое бы время вы хотели бы жить, если бы могли выбирать, и почему?

Я бы не хотела этого! Прошлое меня пугает. Идеально, в моем представлении, жить на ферме с кучей животных и носить одежду из натурального хлопка, пребывая в гармонии с природой. Я ненавижу идею путешествий в прошлое. Чем дальше заходишь, тем бесправнее становятся люди.

Вы предпочитаете фантастику фэнтези. Расскажите о фантастическом, возможно, даже киберпанковском влиянии на ваше творчество, о черной планете Улдуктир, и о вашем новом романе.

Я не уверена, что предпочитаю фантастику. Я выросла, читая оба жанра, а мои собственные произведения классифицируют как темное фэнтези. Среди моих любимых писателей-фантастов — Филип Киндред Дик, Уолтер Тевис и Фрэнк Герберт. Я мало знаю о киберпанке, и если он и присутствует в моих работах, то, скорее всего, ненамеренно.

Улдуктир — планета, где живет враждебный нам вид огромных богомолоподобных пришельцев-оборотней. Черная луна Улдуктира упоминается во многих моих работах, наряду с Ульдредами, кошмарными созданиями, обитавшими на ней и порабощающими миры. Если я когда-нибудь опубликую свою научно-фантастическую эпопею, все прояснится.

Мой новый роман «Улдуктир» — о мятежнике, который спасается с планеты вместе с богатым бизнесменом, чтобы избежать приговора после протестов. Он оказывается в мире, обитателей, политику и культуру которого, не мог даже вообразить. Эта история куда более коммерческая, чем остальное мое творчество. Все потому, что она была написана очень давно. На данный момент я ищу ей издателя.

Есть у вас тема, которая тревожит настолько, что вам хочется о ней писать?

Я бы хотела написать об изъянах современного феминизма, о том, что разделение на классы так же губительно, как расизм, и о том, что женщины могут быть столь же жестоки, как и мужчины, а, может, и хуже. Говоря об этом, добавлю, что не люблю писать на злобу дня и надеюсь, что смогу подать эту тему изящно, а не в лоб. Я устала от сведения счетов в литературе.

Вы любите литературу серебряного века и писали статью о «Петербурге» Андрея Белого для журнала Vastarien. Расскажите о России в вашей жизни.

До переезда в Нью-Йорк я практически не имела представления о русской культуре. Однажды мы с мужем пошли в русский кинотеатр, чтобы посмотреть «Гофманиаду» — фантазию по мотивам произведений Гофмана. Меня зачаровала энергетика этого места, и я решила прослушать курс русской литературы. Я узнала об Андрее Белом на лекции, посвященной английским переводам современной русской литературы. Ее читала Маргарита Ордуканян, русско-американский профессор и академик, — дама, которой я глубоко восхищаюсь. Вскоре Россия вошла в мою кровь. Я написала научное исследование о творчестве Андрея Белого и решила учить русский язык. Надеюсь, что лет через десять, стану настоящим экспертом по русскому символизму в литературе.

Вы любезно предоставили для публикации в этом номере DARKER’а рассказ «Колдовская птица Набрид-Кюнт». Не могли бы вы поделиться историей его создания?

Один мой друг поссорился с бывшим коллегой, который стал успешнее после того, как присвоил себе их совместную работу. Я решила описать это. Прототипом Эмиля Форсы был актер немого кино Фриц Расп, игравший в «Метрополисе» и «Дневнике падшей». Я хотела сделать эту историю сверхъестественной и загадочной и сочинила ее для 18-го «магического» номера Lackington’s Magazine. На ее окончание повлиял рассказ, который я читала в детстве, о двух мужчинах, подравшихся из-за земли. На них упало дерево, и их сожрали волки. Очень надеюсь, что русским читателям понравится «Колдовская птица Набрид-Кюнт».

Иллюстрация Захара Берга к рассказу «Колдовская птица Набрид-Кюнт»