DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Винсент О’Салливан «Властелин минувших лет»

Vincent O'Sullivan, “Master of Fallen Years”, 1921

Несколько лет назад я водил знакомство с молодым человеком по имени Аугустус Барбер. Он работал на производстве бумажных коробок в Сити. О его отце я ничего не знал. Его вдовствующая мать проживала, кажется, в Годалминге, но я не берусь утверждать. Довольно странно, что я забыл такую важную деталь, ведь мой друг рассказывал мне о ней без перерыва. Порой его слова были переполнены сыновьей нежностью, а иногда наоборот — казалось, он ее ненавидел. Но важно лишь то, что эти разговоры не прекращались. Возможно, в том и причина мой забывчивости. Я так часто слушал его, что уже просто перестал вникать в то, о чем он говорил.

Сам он был коренастый и болезненно бледный молодой человек с соломенными волосами и обветренным лицом. В его внешности не было ничего особенного. Талантами он тоже не отличался. Примечательной была лишь его тяга к безвкусным галстукам, ярким носкам и украшениям. Манеры его были довольно грубыми, а разговоры вращались в основном вокруг собственной персоны. Какое-то время он обучался в коммерческой школе. Читал он исключительно газеты. Единственной книгой, удостоившейся его внимания, была новелла Стивенсона, которая, по его словам, была «слишком захватывающей для критики».

Так каким же образом столь заурядный человек вдруг начал совершать непредсказуемые поступки, о которых я и собираюсь поведать? Теорий может быть множество. Доктора и психологи, у которых я консультировался, высказывали разные мнения. Они все интересовались его происхождением, но я не мог им ничего рассказать. И, по правде сказать, я до сих пор ничего о нем не знаю.

Не то чтобы он был замкнутым, вовсе нет. Как я уже говорил, он с увлечением рассказывал о своей матери. Но ни у кого не вызывало интереса, чем он живет. Если завести с ним разговор, то он был довольно приятным собеседником, но стоило ему уйти, и ты просто забывал о нем до следующей встречи. Если он сам не напоминал о себе, у тебя и в мыслях не было встретиться с ним. Поэтому, если он пропадал, никого особо не волновало, где он и что с ним.

Даже когда через несколько лет после нашего знакомства его сразила какая-то ужасная болезнь, никто из наших общих знакомых не знал об этом, и никто сейчас не вспомнит, что же это была за хворь. Однако она была действительно серьезной. Помню, что в те дни встретил в Чипсайде знакомого клерка, и он сказал мне, что бедняге Барберу остались считанные дни. Но он выздоровел, хотя долгое время пребывал в беспамятстве, очень похожем на смерть.

И когда он оправился настолько, что начал выходить из дома, все отметили, что его характер стал меняться. Раньше он был до странного смешливым. Его забавляло практически все. Он мог начать смеяться до того, как появится настоящая причина для смеха. Все это выглядело безобидным и принесло ему репутацию человека с хорошим чувством юмора.

Теперь же его манеры стали весьма непредсказуемы. Его попеременно одолевали то беспричинное уныние, то столь же беспричинная ярость. Он начал бродить по ночам в неблагополучных районах Лондона и однажды пришел на службу в очень потрепанном виде. Нельзя отрицать, что тем самым он спровоцировал всевозможные разговоры о своей персоне. Единственным утешением было то, что все эти странные поступки он совершал как будто под влиянием какого-то временного помешательства, но они не переходили в привычку. Я часто думал, что если бы эти припадки затягивались надолго, то он стал бы опасен. И такого мнения придерживался не только я, но и другие уважаемые люди, которые были с ним так же хорошо знакомы.

Припоминаю один из вечеров, когда мы компанией из трех или даже четырех человек отправились на бал. Барбер позволил себе некоторую вольность по отношению к одной особе, которую ее спутник (член парламента, как мне потом рассказали) нашел возмутительной. Он уже яростно замахнулся на Барбера, но неожиданно вздрогнул и растерянно отступил назад. Не стоит и думать, что молодой человек испугался получить отпор, ведь он был силен и хорошо сложен. На фоне неприметного Барбера он смотрелся настоящим великаном. Но как только мой знакомый взглянул на него, нечто отразилось в его взгляде, и не только. Весь его облик, казалось, был окутан какой-то неописуемой едва уловимой аурой, от которой веяло неконтролируемой силой, способной управлять жизнью и смертью. Это вселяло ужас.

Все стоящие рядом ощутили его, я заметил по взглядам. Это продолжалось всего мгновение, а потом наваждение прошло. Как будто какой-то ужасающий спектакль развернулся прямо у нас на глазах. И снова перед нами был привычный Барбер, самый обыкновенный молодой человек, скромный и уважаемый, ошеломленный настолько, что даже не замечал недовольного покашливания джентльмена, которое заставило нас как можно скорее увести нашего друга. В это же время он стал временами проявлять странный интерес к вопросам искусства. Я хочу сказать, это было странно для человека, которого оно ранее вообще не интересовало. Мне говорили, что в этом нет ничего удивительного. Бывают случаи, когда люди, пережив серьезное потрясение или болезнь, неожиданно начинают проявлять способности в поэзии и музыке. Но в таких случаях это продолжается год или два, а иной раз и всю жизнь.

У Барбера же это происходило наскоками и продолжалось не более получаса и зачастую даже меньше. Прямо посреди своей претенциозной речи он мог неожиданно прерваться, забыться на пару секунд, а затем, уставившись на нас, как будто проверяя, заметили мы что-то странное или нет, разражался беспричинным смехом и пересказывал шутку, вычитанную в газете.

Насколько я могу судить, в его высказываниях о предметах искусства не было ни логики, ни смысла. Он мог начать обсуждать изобразительное искусство, но стоило нам назвать имена известных художников, он не знал ни одного. И я бы не поверил, что он хоть раз в своей жизни посещал галерею. Еще чаще он заговаривал о театре. Иногда, возвращаясь из театра, он начинал поносить актеров и с нескрываемой завистью изображать, как должна быть отыграна партия, негодуя, что уж он-то бы непременно сыграл лучше. Но чаще всего он оставался равнодушен и к постановке, и к актерам, удостаивая очередную пьесу лишь коротким замечанием «великолепно» или «скучно». Только в редких случаях, когда пьеса действительно захватывала его, он распылялся на критику. В такие моменты никто из нас не горел желанием пытаться его разубедить, хотя мы и не были согласны с его мнением.

А порой он принимался рассказывать о своих путешествиях. Это была самая настоящая ложь, ведь мы все знали, что он никогда не выбирался за пределы родного графства, за исключением одной недели, проведенной в Булонь-сюр-Мер. Однажды он даже вывел меня из себя тем, что поставил в неловкое положение перед джентльменом, которого я навестил и бездумно привел с собой своего приятеля. Этот джентльмен долгое время проживал в Риме как представитель одной швейной фабрики. Он и его жена были так любезны, что показали нам свои фотоснимки и почтовые открытки, привезенные оттуда, и выразили одобрение, когда Барбер начал внимательно рассматривать вид на фотокарточке.

— Я бывал там, — сказал он.

Все посмотрели на него с любопытством и недоумением. Я лишь усмехнулся, чтобы прекратить это недоразумение.

— Нет, — настаивал он, — я видел это.

— Да, в кино.

Но тут он принялся взахлеб пояснять. Я заметил, что джентльмен и его супруга были заинтересованы и озадачены. Казалось, он описывает Неаполь. И, видимо, в целом его описание совпадало со знакомым им местом, но в деталях было столько различий, что его едва ли можно было узнать. Как потом заметила миссис В., это было похоже на «город из сна, где все шиворот-навыворот, а реальность перемешалась с фантазией».

После таких вспышек он всегда делался больным, по крайней мере, не вставал с постели и все время спал. Само собой, все это время он не появлялся на производстве. И я даже не знаю, как ему удалось сохранить за собой место.

Одним туманным январским вечером около восьми я прогуливался вместе с Барбером по Вест-Энду. Мы как раз проходили мимо ярко освещенного концертного зала. Возле входа толпился народ. Как я прочел на афише, этим вечером прославленные музыканты исполняли классические композиции. Я до сих пор не могу найти оправдания своему внезапному желанию пойти на этот концерт. Я люблю музыку, особенно такую, которая заставляет задуматься. Но я не был настроен на подобное развлечение в тот вечер, к тому же Барбер был последним человеком, с которым я хотел бы разделить это удовольствие. Однако я предложил взять билеты, на что он начал яростно протестовать.

— Ты только посмотри на меня! — возмутился он. — Что я сделал такого, что ты решил убить меня? Ты ведь знаешь, что подобные развлечения — это вообще не мое.

Полагаю, именно его столь яростное сопротивление заставило меня настоять на своем, поскольку мне определенно не было никакой выгоды насильно тащить его на этот концерт. Наконец, поняв, что я непреклонен, он уступил, хотя весьма нелюбезно.

— По крайней мере, подремлю часок, — брюзжал он, когда мы занимали места, — надеюсь, тромбон будет не очень громким.

Я передаю все эти мелочи, чтобы подчеркнуть, насколько его поведение не предвещало того, что произошло после.

Я точно помню, что первым номером программы была седьмая симфония Бетховена. Композиция довольно долгая, как известно, поэтому по завершении третьей части я взглянул на Барбера, чтобы проверить, не уснул ли он. Но его глаза были широко открыты и горели лихорадочным огнем. Он сжимал и разжимал пальцы, что-то бормотал и был крайне возбужден. Эта бессвязная речь продолжалась и всю четвертую часть.

— Замолчи, — зашипел я. — Если ты не успокоишься, нас вышвырнут отсюда.

Я был по-настоящему раздражен, а сидящие вокруг уже начали оборачиваться на нас и хмурить брови. Я не знаю, услышал он меня или нет. Возможности поговорить с ним у меня не было. Еще не утихли аплодисменты, как на сцену вышел исполнитель. Кто это был и что именно он исполнял, я сейчас едва ли вспомню. Но если он все еще жив, он определенно помнит все, о чем я сейчас рассказываю. Я не могу его вспомнить, потому что для меня все перемешалось во время этого странного происшествия.

Как только оркестр отыграл вступление, а исполнитель взял свою первую ноту, Барбер медленно поднялся со своего места.

— Этот человек бездарность, — сказал он непререкаемым тоном. — Я сам буду петь.

— Ради всего святого, сядь! Охрана! Полиция!

Что-то такое я выдавил из себя, предвидя ужасный скандал, который непременно случится, и схватил его за руку. Но он без труда вырвался и, даже не взглянув на меня, направился по проходу в сторону ступеней, ведущих на сцену. К этому моменту все присутствующие уже осознали, что происходит нечто неприемлемое. С разных концов зала раздалось: «Сядьте на место! Уберите его отсюда!» К Барберу заспешил швейцар, когда тот был уже у ступеней.

А затем случилось необъяснимое.

Когда швейцар был уже совсем близко и начал отчитывать Барбера, тот повернулся к нему. Я точно помню: это не был осмысленный или решительный взгляд, скорее, безразличный взгляд человека, который чисто интуитивно повернулся к лающей на него собаке. Я видел, как швейцар замешкался и побледнел. На его лице отразилось чувство стыда, как у прислужника, совершившего какую-то оплошность. Он поклонился и, представьте себе, упал на колени. Все видели это. Все видели, как Барбер поднялся на сцену. Музыка стихла совсем. Исполнитель и дирижер пропустили его. Ни слова не было произнесено. Все это происходило в абсолютной тишине. И, насколько я мог судить, пребывая в сильном смятении, публика не выражала ни гнева, ни любопытства. Все притихли и замерли, словно были участниками какой-то торжественной церемонии. Казалось, никто, кроме меня, не осознавал всю чудовищность того, что нелепый и непримечательный Барбер вышел на сцену и стал гвоздем представления, осквернив прекрасную музыку, за которую мы все заплатили.

По правде говоря, я сам очень быстро впал в какое-то замешательство. На какое-то время, не берусь утверждать, как долго это продолжалось, но я потерял ощущение реальности. Концертный зал Лондона вместе с его степенной публикой вдруг исчез, и я оказался в месте, утопающем в солнечных лучах. Свет струился отовсюду. Под ласкающим голубым небом, в ореоле умиротворения начали проявляться образы мраморных зданий и людей в белых одеждах словно из-под покрова серебряной дымки. Это был час перед сумерками, тот скоротечный час, когда густота красок природы становится ослепительной, и люди, повинуясь своему долгу, с благоговейным восхищением созерцают творение рук создателя, наделенного безграничной силой и величием.

Барбер запел.

О том, что он пел, я рассказать не могу. Мне казалось, что я слышал слова на греческом, но я не очень хорошо знаю греческий. И потом, даже те слова, которые я узнал, он произносил не так, как меня учили произносить.

Я был так растерян и запутан, что даже не могу сказать, хорошо ли он пел. Я и не думал о критике. Он стоял там и пел. А мы были вынуждены слушать. Насколько я могу судить сейчас, голос его был хорошо поставлен. Кажется, его пение сопровождалось звуками арф. Возможно, арфисты тогда решили ему подыграть.

Как долго это продолжалось? Не имею представления. Но события развивались быстро, когда все пошатнулось. Чары начали рассеиваться. Сила, с помощью которой он заставил нас слушать его, испарялась. Это было похоже на мантию, спавшую с его плеч.

До меня начала доходить вся абсурдность происходящего. Барбер, непримечательный житель Лондона, посмел прервать выступление именитых музыкантов, и почтенной публике пришлось слушать его! Возможно, потому что я один был лично знаком с Барбером, я первым отогнал наваждение, окутавшее всех, но стал замечать, как остальные уже начали беспокоиться и скоро должны были совсем прийти в себя. Также я с ужасом осознал, что и сам Барбер понял, что сила его влияния угасает. Он сам как будто уменьшился, в его глазах застыло выражение такой скорби и паники, словно он был несчастным, молящим о сострадании. До катастрофы оставались считанные минуты. Я поднялся с места и заспешил к ближайшему выходу. Я переживал не из-за толпы или чего-то подобного, меня просто не покидало необъяснимое ощущение, что я совершу преступление, если вмешаюсь, и даже поставлю свою жизнь под угрозу.

Снаружи шел дождь.

Я поспешил прочь, поскольку, хоть я был еще под сильным впечатлением, остатки здравого смысла побуждали меня убраться как можно дальше от концертного зала и поскорей. Я знал, что возмущенные выкрики и насмешки уже громыхнули там внутри. Возможно, Барбера даже забрала полиция. Я не хотел в это вмешиваться.

Неожиданно я услышал торопливые шаги позади себя. Я уже говорил: вечер выдался дождливым, и в такой час улица была совершенно пуста. Барбер подбежал ко мне и схватил за руку. Его трясло. Он задыхался.

— Вы глупец! — злобно выпалил я. — Ох, какой же вы глупец!

Я вырвался.

— Как вы выбрались?

— Я не знаю, — он продолжал задыхаться. — Как только я понял, что стою на сцене перед всеми этими людьми, то просто спрыгнул и удрал. Что заставило меня так поступить? Боже, что это было? Я слышал крик. Я думал, они преследуют меня.

Я поймал кэб, впихнул Барбера внутрь и влез в него сам. Я назвал кэбмену ложный адрес в Кенсингтоне.

— Да, — зашипел я, — что заставило вас так поступить?

Он забился в угол и весь дрожал, как человек, который испытал сильный шок или находился под воздействием дурманящего средства. Как только его действие прекратилось, он стал совершенно беспомощным. Каждое слово ему приходилось выдавливать из себя.

— Если бы вы могли мне сказать! Боже, как я напуган! Я напуган! Я, наверное, свихнулся. Что заставило меня так поступить? Если об этом узнают на фабрике, я потеряю место.

— Они непременно об этом узнают, друг мой, — усмехнулся я. — И еще очень много других людей об этом узнают. Такие вещи не остаются безнаказанными.

Я посмотрел на часы в Гайд-парке. Без четверти десять.

— Что ж, — сказал я, — вы занимали сцену более двадцати минут. Только подумайте!

— Не будьте так жестоки, — взмолился он. — Я не мог этому сопротивляться. — А потом добавил шепотом: — Это был Другой.

Я расплатился за кэб, и мы пересели на автобус, который проезжал мимо улицы, где жил Барбер. Всю дорогу я отчитывал его. Довольно и того, что он себя выставляет шутом, но не надо втягивать в это недоразумение и меня. Я ведь тоже мог потерять место из-за него.

Я проводил его до дома. Он выглядел больным. Его руки так тряслись, что он даже не мог держать ключ. Я открыл ему дверь.

— Может, вы останетесь ненадолго с приятелем? — осмелился он спросить.

— Зачем?

— Я напуган.

— А я думаю, — грубо отрезал я, — что вы злоупотребляете либо алкоголем, либо дурманом.

Я втолкнул его в дом, захлопнул дверь и пошел прочь. Я был зол и раздосадован. Мне было просто необходимо презирать Барбера. Ведь он был никем, просто мусором на поверхности Лондона, куском бумаги, валяющимся на тротуаре. Но несмотря на это (стоит ли мне признаваться?), я все еще был под впечатлением от того, что произошло в концертном зале, и это заставляло меня чувствовать уважение и, как бы абсурдно это ни звучало, страх.

Прошел почти год, прежде чем я снова встретил Барбера. Я слышал, что он потерял место. Счетовод с его фабрики рассказал мне, что молодой человек всегда был добросовестным и прилежным работником, но за последний год стал рассеянным, вспыльчивым и дерзким. Его не выгнали раньше только потому, что он имел какое-то странное влияние на руководство тогда, «когда не был самим собой».

— Но это были отдельные случаи, — продолжал свой рассказ счетовод. — Чаще всего он бывал слаб и разбит, поэтому они избавились от него с радостью. Он стал невыносим, — многозначительно подытожил рассказчик.

Я не представлял, как Барбер выживал после того, как потерял место. Возможно, его как-то поддерживала мать. Однажды я случайно встретил его на улице. Он выглядел больным и раздавленным. На его желтоватом лице появилось еще больше пятен. Я не уверен, заметил он меня или нет, но он прошел бы мимо, если бы я не окликнул его. Я сказал ему, что выглядит он неважно.

— Какое любезное замечание! — Он продолжил с раздражением: — Как по-вашему, человек может выглядеть хорошо, если в нем поселилось нечто намного сильнее его, и оно заставляет его совершать ужасные поступки? Это кого угодно измотает. Я никогда не знаю, когда это произойдет снова. Я ищу работу в Лондоне, но даже если я найду ее, уверен, снова произойдет какое-то недоразумение, и я потеряю место.

Он закрыл лицо рукой.

— Не хочу даже думать об этом.

Мне стало жаль его. Он был затравлен. Я предложил ему отобедать вместе в ресторане Лионс. Пересекая улицы, мы вдруг оказались в толпе людей. Я вспомнил, что на Мэншн Хаус встречали делегацию королевских гостей. Я предложил Барберу пойти посмотреть, и он согласился гораздо быстрее, чем я ожидал.

И вскоре толпа и царящее вокруг оживление заметно преобразили его. Он начал громко и высокомерно говорить, при этом его жесты были наполнены чувством превосходства, а взгляды, которые он бросал на людей, — презрением. Он начал привлекать внимание и, как мне кажется, насмешки тех, кто находился недалеко от нас. Меня все это удручало и раздражало. Но в то же время мне было жаль моего знакомого. Несчастное создание, страдающее манией величия. Всем своим видом он старался продемонстрировать собственную значимость, но в конечном итоге оставался простым клерком без средств к существованию.

Мы наблюдали за процессией из угла площади Пикадилли. Она расстилалась перед нами, выбеленная солнцем, широкая и пустая. Она казалась раза в три больше, чем была на самом деле, разделенная шеренгами солдат и конных полицейских. Позади виднелась толпа людей. Уже через несколько минут должна была появиться процессия королевских господ. Нависла выжидательная тишина.

То, что случилось потом, произошло так быстро, что я не могу точно определить, что последовало за чем. Барбер продолжал возбужденно говорить, но я был поглощен зрелищем и не прислушивался к нему. И конечно же, не слышал его отчетливо. Но я оглянулся, когда его голос вдруг затих, и понял, что его нет рядом.

Я никогда не узнаю, как ему это удалось, но неожиданно он появился в проходе, образованном полицейскими и солдатами. Он шел по нему на глазах у толпы.

И грянул гром. Безумец! Я ждал, что вот сейчас толпа начнет кричать на него, а полиция вышвырнет вон.

Но никто не произнес и звука. Все погрузилось в торжественную тишину. И прежде чем я смог это осознать, мои чувства смешались с чувствами толпы. Мне показалось, что все именно так и должно быть. Барбер был на своем месте. Этот тщедушный человечишка, идущий вдоль конных полицейских в гордом одиночестве — именно то, ради чего мы все здесь собрались. Именно ради него расчистили улицы, собрали охрану и украсили дома.

Все это звучит дико. Но сцена произвела на меня такое сильное впечатление, что я совершенно уверен, что испытывал именно эти чувства в тот момент. Он шел медленно, без привычного неуверенного шарканья, но стройным ритмичным шагом. Когда он смотрел по сторонам, можно было увидеть, как преобразилось его лицо. Это было лицо гения, злого гения, несправедливого и безжалостного. Лицо жестокого бога. Я ощутил и, уверен, все в этой толпе ощутили, какая огромная пропасть зияла между нами и этим человеком. Все в нем было совершенно другим. Облик. Воля. Желание.

Я наблюдал за его шествием несколько ярдов. А потом потерял из виду. Практически сразу начался переполох, шум, крики. Появилась настоящая королевская процессия.

Потом я рассказывал мистеру Г. М.: «Может быть, его арестовали в этот день, а может, увезли в больницу, я не знаю. Я его не видел и ничего не слышал о нем, пока не получил в среду письмо».

Мистер Г. М., который теперь занимал один из руководящих постов на известной табачной фабрике, когда-то работал вместе с Барбером и, несмотря на разницу в положении и возрасте, всегда проявлял участие к этому человеку и поддерживал его всеми возможными способами. Именно поэтому, когда я получил письмо от Барбера, в котором он самым жалким образом умолял навестить его в Кенте, я посчитал разумным поговорить с этим джентльменом, прежде чем давать какой-то ответ. Он очень любезно предложил нам встретиться на Черинг-Кросс-Стейшн в следующую субботу и навестить нашего общего знакомого вместе. В поезде мы еще раз обсудили его случай. Я рассказал все, что знаю об этом молодом человеке, и мы сравнили наши наблюдения.

— Безусловно, то, что вы рассказываете, просто поразительно, — рассуждал мистер Г. М. — Но ведь всему этому есть довольно простое объяснение. Вы говорите, в последнее время он перенес тяжкую болезнь? Совершенно очевидно, что это повлияло на его умственное и душевное состояние. Странным здесь скорее является то, как его действия влияли на вас и других очевидцев. Но гнев, который вы постоянно испытывали, мог просто затуманить ваш разум. Вы интересовались у других свидетелей этих событий, что они думают?

Я ответил отрицательно. Мне вовсе не хотелось, чтобы мое имя ассоциировалось с Барбером. Мне надо было содержать жену и детей, я не мог позволить себе лишиться места.

— Я понимаю, — согласился мистер Г. М. — Вероятнее всего, я на вашем месте поступил бы так же. Все же именно эффект, который его действия возымели над вами и над другими — это самый странный элемент в истории Барбера. Тем не менее я сомневаюсь, что этому нельзя найти какое-то объяснение. Вы утверждаете, что Барбер действовал против своей воли, против своих же ценностей. Мы все так поступаем. Все, и мужчины, и женщины, стоит им оглянуться назад, вспомнят немало поступков, которые они совершили, не намереваясь совершать. Мы подчиняемся какому-то тайному приказу, ведомы чьей-то волей. Мы проживаем жизнь, не замечая мелочей, которые, возможно, спустя годы, все равно повлияют на остаток нашей жизни. И конечно же, мало кто из нас сможет понять, какая именно мелочь повлекла за собой существенные последствия. Я вот и по сей день не могу объяснить, почему не стал баптистским священником. Мне кажется, я всю жизнь стремился именно к этому, но в один прекрасный день приступил к свой первой и единственной службе на производстве.

Большую часть нашей жизни мы проживаем во сне. Даже самые здравомыслящие из нас дают волю грезам. И мы не можем не выносить в нашу реальность те прекрасные или, наоборот, жуткие моменты, которые мы пережили за несколько часов нашего сна. Грезить так же нормально, как и бодрствовать. Возможно, мы всегда грезим. Разве у вас не бывало моментов, когда вы, к ужасу своему, вдруг осознавали, что делаете нечто совсем не то, что должны? Но с нами подобное продолжается не долго. Жизнь идет своим чередом, а подобных вспышек становится все меньше и меньше. Но для таких, как Барбер, все обстоит по-другому. С ним такое происходит чаще, эффект с каждым разом все сильнее. И вот он уже пытается проживать свои грезы в реальной жизни. Вот как я это вижу.

— Возможно, вы правы.

Дом, в котором жил Барбер, располагался на самой вершине холма. В дождливый день подняться туда было довольно утомительно. Это был маленький одинокий коттедж. Внизу вдалеке можно было разглядеть красные крыши деревенских домов, от которых поднимался дым.

Хозяйка, встретившая нас, сказала, что он дома, но спит. Он спал очень много.

— Я не знаю, как он живет, — ворчала она. — Он почти не платит за жилье. Мы уже не можем терпеть его.

Он крепко спал, откинувшись на спинку стула, с полуоткрытым ртом, закутанный в потертое пальто. Он выглядел очень измотанным. И когда он проснулся, тут же разразился рыданиями из-за своей тяжкой судьбы. Он не мог найти работу. Люди избегали его и косо смотрели в его сторону. Он постоянно хотел спать и не мог долго бодрствовать.

— Если бы я только мог рассказать вам о своих снах, — причитал он. — Ужасная, отвратительная нелепица. Я пытался рассказать свои сны хозяйке или ее мужу, но они не хотят слушать. Не удивлюсь, если они считают меня сумасшедшим. Они утверждают, что я говорю только о себе, но это не так, я уверен. Я хочу выбраться отсюда. Вы можете найти мне работу? — взмолился он, глядя на мистера Г. М.

— Посмотрим, Гас. Я сделаю все возможное.

— Великолепно! — воскликнул Барбер. — Вы должны увидеть мои сны. Я не знаю, откуда берутся эти образы. Но определенно я видел их раньше. Я знаю все эти лица. Не все из них белоснежные. Некоторые смуглые, как у египтян, а некоторые совершенно черные. Я уже видел их где-то. Все эти бесконечные лабиринты и статуи, и фонтаны, и мраморные сады, и синее небо, и солнце, и танцующих девушек без ногтей на руках и с красными ступнями, и мальчика, в чьи волосы я запустил свои пальцы, и раба, которого замучил до смерти прошлой ночью. Его глаза горели безумием. Страшно было смотреть.

— Ах, — захрипел он. — Я задыхаюсь здесь. Выйдем на свежий воздух.

Он начал меняться на глазах. Внешние изменения были несущественными, но его лицо стало заметно шире и жестче. Взгляд стал властным и суровым. Он источал такую силу, что казалось, даже стены комнаты не могут сдерживать ее и сейчас затрещат. Ни у меня, ни у мистера Г. М. не возникло и мысли воспротивиться. Это было все равно, как если бы мы вознамерились остановить грозу. Следом за ним мы вышли наружу и покорно внимали его словам.

Я помню, как он негодовал тогда из-за препятствий, подстерегающих его на каждом шагу, из-за изъянов его силы. «Иметь инстинкты правителя, но не иметь ни одного раба. Жаждать награждать и карать, но не иметь для этого никаких средств. Быть господином мира, но только в своих мечтах! Проклятье! Как же счастлив деревенский мальчишка, что не жаждет ничего, кроме своего бесцветного существования. Я же, будь у меня хоть вся земля, мечтал бы тогда о звезде. Проклятье! Проклятье!»

Он прислонился к каменной стене и посмотрел вниз, на городок, на пастбища, размытые дождем.

— И эти жалкие людишки, там, — медленно прошипел он, — которые издевались надо мной, которые оскорбляли меня безнаказанно. Им нужно отрубить головы. Но я не могу этого сделать! Я ненавижу этот город. Он уродлив, гадок! Мне больно даже смотреть.

И тут он повернулся и посмотрел нам прямо в глаза. Наши сердца дрогнули.

— Сожгите его! — приказал он.

Затем он отвернулся и снова прислонился к стене, держась за голову.

Дальше все было как в тумане. Отчетливо я помню лишь тот момент, когда мы с мистером Г. М. уже шли в сырой ночи по безлюдной дороге на окраине города. В руках у нас были разные воспламеняющие приспособления: лен, смола, спички и т. д., которые мы, видимо, где-то купили.

Мистер Г. М. остановился и уставился на меня. Он явно пребывал до этого в каком-то сомнамбулическом состоянии и теперь приходил в себя.

— Зачем нам все это? — спросил он шепотом.

— Я не знаю.

— Лучше выбросить.

Мы пришли на станцию в полном молчании. Я думал о несчастном опустошенном человеке, прислонившемся к стене там, наверху холма, под дождем в темноте.

Мы сели на последний поезд до Лондона. Уже в купе Г. М. начал дрожать, словно его бил озноб.

— Бр-р-р! Ну и жуткий парень, — сказал он, и больше мы не касались этой темы. Только когда поезд проезжал мимо городка, который мы посетили, мы увидели, как огромные языки пламени поднимаются от него к небу.

Перевод Евгении Крутовой

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)