Уладзімір Садоўскі, «Лабірынты безыменнага горада», 2017 ©

(рассказ в стиле «мэшап»)

Предисловие автора

Термин «мэшап» (англ. mashup) происходит из электронной музыки, где в начале 2000-х сложилось направление создания треков путем смешения двух похожих композиций. В литературе впервые про «мэшап» заговорили в связи с творчеством американского писателя Сета Грэма-Смита. В 2009 году он переработал классический роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение» в зомби-хоррор «Гордость и предубеждение и зомби», при этом использовав около 80 % оригинального текста писательницы. В дальнейшем этой техникой начали пользоваться другие писатели, и в последующие годы вышли романы «Андроид Каренина» Бена Х. Уинтерса, «Приключения Гекльберри Финна и зомби Джима» Билла Чолгоша и другие. В то же время примеры перемешивания текстов разных авторов в одной книге встречались и раньше. Так, Умберто Эко в дебютном романе «Имя розы» 1980 года использовал большие отрывки текстов авторов времен Средневековья без указания цитаты, причем так органично встроил их в свой текст, что распознать заимствование мог бы только узкий специалист-историк.

Рассказ «Лабиринты безымянного города» создан путем перемешивания двух рассказов — «Лабиринты» белорусского историка Вацлава Ластовского и «Безымянный город» культового американского писателя литературы ужасов Говарда Лавкрафта (в тексте также использованы отрывки из его рассказа «Праздник» в переводе Владиславы Гуринович). Оба рассказа написаны почти в одно время: «Безымянный город» в 1921 году, «Лабиринты» — в 1923-м. Впечатляет созвучие произведений двух писателей, которые жили на противоположных сторонах планеты и создавали настолько тематически, стилистически и атмосферно похожие вещи. Это созвучие автор постарался передать в своем мэшапе. Насколько хорошо это получилось — решать читателю. По завершении чтения советую также ознакомиться с оригинальными текстами «перемешанных» писателей.

***

Уже несколько лет вошло у меня в привычку выезжать на неделю-другую в какой-нибудь закуток Беларуси для изучения родной старины. Наш седовласый Полоцк давно манил меня к себе своим романтичным прошлым, ускользающим в легендарные времена, и в этом году я поставил себе задачу несколько свободных летних недель провести в Полоцке. В моем решении меня окончательно убедило письмо, полученное из Полоцка от тамошнего археолога-любителя Ивана Ивановича, который писал, что заинтересовался моими исследованиями, напечатанными в исторических журналах, и хотел бы поделиться догадками и тайнами по поводу истории своего города.

«У меня есть доказательства того, что Полоцк более древний, чем это считается теперь…» — писал он мне в своем письме.

Утром следующего дня я сел в вагон в Вильно, а вечером уже шел старинными улицами Полоцка, ища себе ночлега в гостиницах. Разобравшись с этим, я направился к Ивану Ивановичу — в письме он дал свой адрес. Я спросил у городового, как мне дойти до нужного места, и он объяснил мне путь, который был не близок. Я решил незамедлительно выбираться в дорогу. Взойдя на гребень одного из пригорков, я увидел неприветливый, скрытый вечерним туманом город, который распростерся передо мной в сумерках: крыши со старинными флюгерами и шпилями, коньками и дымоходами, причалы на реке Двине и мостки для стирки белья, погосты, заросшие вербами, бесконечные лабиринты узких крутых улочек, высоченные громады величественных древних храмов, беспорядочная мешанина домов, которые то жались вплотную один к одному, то разбегались по пригоркам, лепясь под неимоверными углами, будто разноцветные кубики, разбросанные небрежной детской рукой. И над этими архаичными фронтонами и мансардами на седых крыльях витала древность.

Среди этих домиков было и нужное мне здание. В окнах дома, на пороге которого я остановился, горел свет. Стекла были ромбоподобной формы, как их делали столетия назад — видимо, старина была во вкусе хозяев. Верхний ярус здания нависал над узкой, заросшей пожухлой травой улочкой, почти соприкасаясь с верхним этажом дома напротив, так что я оказался почти что в туннеле. Тротуаров тут не было, и двери многих домов располагались высоко — к ним вели двойные лестницы с железными перилами. Мне это показалось странноватым, потому что я никогда раньше не видел ничего похожего в Беларуси. Вообще эта старина мне нравилась, хоть меня и смущали пустынные улицы городка и окна, наглухо закрытые занавесками.

Когда я взялся за тяжелое железное кольцо и стукнул в дверь, мне вдруг сделалось жутко. Наверное, страх постепенно зрел во мне, порожденный понурыми сумерками и зловещей тишиной, что властвовала в этом древнем городе. И когда на мой стук ответили, меня передернуло, ибо я не услышал звука шагов раньше, чем двери со скрипом открылись. Однако страх мой прошел, когда на пороге встал хозяин дома — мужчина с очень добрым, приятным лицом, одетый в домашний халат и мягкие туфли.

Мы поздоровались, хозяин жестом велел мне следовать за ним. Иван Иванович провел меня в освещенную свечами комнату с массивными балками под низким потолком и громоздкой, пожелтевшей от времени мебелью прошлого века. В этом доме хранился живой дух прошлого, не выбивалась ни одна деталь — здесь был даже огромный, похожий на пещеру камин, возле которого стояла старинная прялка. Воздух в комнате был холодный и влажный, несмотря на летнюю теплоту за окнами. Слева от окна, затянутого занавесками, стояло кресло с высокой спинкой, в котором, казалось, кто-то сидел.

— Познакомьтесь, это Григорий, — сказал на пороге Иван Иванович.

Фигура в кресле пошевелилась, навстречу мне подвинулся седоусый старец. В смутном свете свечей я рассмотрел говорившего внимательнее. Кожа его была бледной с капельками пота на щеках. В чертах его лица, как мне показалось, было что-то от змеи.

Познакомившись, мы расселись за столом в удобных, так называемых клубных креслах, глубоких и мягких, с широкими подлокотниками. На столе в тарелках были разложены разных сортов мясные блюда: окорок, сальтисоны, колбасы, которые не имеют равных себе на свете, если приготовлены согласно старинным рецептам. Иван Иванович в дополнение выставил перед гостями запорошенную пылью и плесенью бутылку с водкой «старкой».

Разговор шел резво, Иван Иванович расспрашивал о моих исследования в виленских архивах, рассказывал о том, чем живет местечковая археология и историческая наука. Григорий, которого хозяин дома также представил под именем Подземный человек, был молчалив, а когда говорил, то слова произносил с каким-то присвистом или даже шипением. Специальностью его было знание различных фантастических легенд о подземных ходах и чудесах, скрытых в них, которые он умел рассказывать с поразительным реализмом, но в заключение всегда добавлял: «Да рассказывают, а кто же знает, есть ли в этом хоть капля правды».

После второй-третьей рюмки Подземный человек наклонился ко мне и стал доказывать, что гора, на которой стоит Верхний замок, — это самая древнее искусственное сооружение города. Что она существовала первоначально, до того, как здесь появился летописный Полоцк. Первые князья, пришедшие на эти земли, выбрали именно эту гору в качестве форпоста, так как на ней уже были остатки оборонительных сооружений прежних времен. Сведений о тех временах крайне мало, но археологические находки говорят о наличии неизвестной культуры, что опережала летописные события на века или даже тысячелетия. Видимо, город на этом месте существовал еще до ледника.

— На горе стояла часовня, — продолжал Подземный человек, — посвященная Деве-Солнцу, которую чтили здесь когда-то в образе огненного ящера с девичьей головой.

При этом он залез в карман и подал мне бронзовую медаль со стилизованным рисунком, очень характерного, но не виденного мной до сих пор стиля. На одной стороне медали был змеевик, а на другой — Дева-Солнце в образе ящера с человеческой головой, окруженной ореолом.

— Такие медали раньше часто находили у горы, а эту — я сам выкопал в песочке.

В наш разговор вмешался Иван Иванович, который сказал:

— Я вижу, что вас смущает простоватый стиль рисунка. И я уверен, что вы думаете: вот грубый примитив! Люди стремились что-то раскрыть, но не могли справиться с техникой и создали только тень похожести на реальных змей. Вот как раз в этом кроется наше самое грубое непонимание старины. Проследите за развитием искусства в Греции: там после грубо реалистичных скульптур Фидия и его современников, после вульгарного классицизма наступает период более поздний — византийский. Византийский стиль — это есть не упадок искусства, а его высшая степень. Первый период принадлежит, как и в развитии религии, к боготворению природы, второй — к созданию природы по своему замыслу и желанию. В первом периоде человек не уверен в своих духовных силах и ему кажется, что зверь не только физически, но и духовно сильнее его, ему импонирует звериный мир, и он начинает его обожать. Если же с развитием культуры человек доходит до познания самого себя, до оценки своих духовных сил, он вместе с бычьими рогами сбрасывает с себя и обожание реальных форм в искусстве. Начинает сам творить несуществующие формы, устанавливает канон искусства. Эта медаль свидетельствует нам, что на этой земле, в этом краю, люди проходили уже раз расцвет высокой культуры, которая погибла, останки которой, очень редкие, являются пока что для нас загадочными криптонимами, доступными только редким, как я сказал бы, посвященным людям.

Тут опять взял слово Подземный человек:

— Знают ли господа Богинское озеро? Интересный уголок! Вся местность полна старой жизни. На озере есть полуостров Богино, а потому Богино, что там были знаменитые часовни. На острове, еще до отмены барщины, держался высокий бурт, в середине которого была часовня старой веры с единственным окошком, через которое луч солнца проникал внутрь только ровно в полдень. Храм этот взорвали москали во времена польского восстания, думая, что это какая-то крепость. Там, в Богино, есть также подземные ходы, как и у нас, под Верхним замком, в середине горы. Старое знание и старая культура не погибли. Говорят люди, а кто же знает, есть ли в этом хоть капля правды, под Верхним замком, за могилой неизвестного правителя, есть склады с богатствами великими. Говорят, в обход обширной гробницы, вправо, есть каменный проход шагов в шестьдесят длиной, и через него есть ход в сокровищницу… Только очень страшно идти там.

Голос его оборвался спазмом в горле, он сам как-то свернулся в кресле, а глаза застыли, будто уставились в неизвестную даль.

Разговор остановился на мгновение, а позже пошел о знаменитой полоцкой библиотеке, которую, осаждая Полоцк в 1572 году, безуспешно искал Иван Грозный. Которую папа Григорий ХІІ поручал Пасевину найти и переслать в Рим. Все единогласно утверждали, что библиотека эта была тогда хорошо спрятана и сейчас находится где-то в подземных полоцких ходах. Беседа затянулась до поздней ночи.

Попрощавшись, я шагал по темному городу в сторону ночлега и обдумывал сказанное Подземным человеком о древних подвалах Замковой горы.

Моя комната в гостинице была на втором этаже, и окно выходило в сад, за которым на каменном доме красовался оголовок трубы, напоминая корону. Полоцкие старожилы говорят, что в старину таких отделанных дымоходов в городе было гораздо больше, со временем они исчезли, и в душе я пожалел об умирании родной старины. В стиле оголовка было что-то необхватное, что напомнило мне стиль недавно виденной медали, которую показывал Подземный человек. Или остатки стиля еще жили? Я прислонился головой к оконному откосу и задумался. Передо мной, в фантазии, стал расти величественный город с огромными дивными строениями.

***

Первый мой сон потревожил тихий стук в окно. Я вскочил с кровати и, подойдя, увидел в окне усатое лицо Подземного человека. Он жестикулировал руками, чтобы я открыл ему окно, причем подносил палец к губам, делая знак, чтобы я не шумел.

Когда окно было открыто, он сел на подоконник, закурил из серебряной табакерки и заговорил шепотом:

— Я давно уже знаю ход в подвалы замковой горы, но сам не ходил туда и никому не показывал, молчал, боясь, чтобы не украли у нас и это богатство. Одевайтесь, пойдем! Я взял с собой свечку, фонарь и все нужное…

Нечего говорить о том, как скоро я был одет и готов к дороге.

Мы спустились по лестнице, отнесли ее в сторону и положили на землю, а сами тихо прошли через ворота и направились в сторону Верхнего замка. Мы шагали лабиринтом темных извилистых улочек этого неимоверно древнего города. За занавешенными окнами один за другим гасли огни, а на небе сиял Сириус — Собачья Звезда. Среди призрачных камней города чувствовалось чье-то невидимое присутствие, а глянув на луну, я увидел, что она пульсирует и колышется, будто отражение в ряби на воде. Сложно найти слова, чтобы передать мой страх, и все же он не заглушил жажды открытий. Минут через двадцать мы были на месте.

Посреди пустыря на вершине горы громоздились остатки древнего строения. Разрушенный столетия назад храм стоял, ощетинившись фрагментами могучих конструкций. Подземный человек показал неприметную тропинку среди глыб, что вела к спуску в уцелевшие подвалы. Впотьмах мы добрались до большого углового помещения, стены и потолок которого были покрыты старыми фресками, частично осыпавшимися, частично стертыми и выдранными. Справа, между двух дверных проемов, была круглая ниша до самого помоста.

— Вот тут ход в подземелье, — сказал мой поводырь и начал руками разгребать насыпанный на приличные пол-аршина щебень.

Общими усилиями мы очистили дно ниши, которое было сделано из одной, в квадратный метр, каменной плиты.

— Это двери, — сказал Подземный человек и, засунув в щель между камней загнутый железный прут, с усилием повернул его.

Что-то глухо хрустнуло, и плита одной стороной начала опускаться. Открылись витые каменные ступени, по которым мы при слабом свете фонарика начали спускаться вниз. Когда наши головы сравнялись с концом повисшей плиты, она сама собой поднялась, защелкнулась при помощи пристроенного к ней механизма.

— Из живых никто, кроме меня, не знает об этом ходе. Ты второй, кто будет знать о нем и передаст другим. Но сначала, перед тем как войти в тайные ходы, ты должен дать обещание.

Я согласился, и он двинулся дальше. Минут десять мы шли по узкому, с почерневшими стенами ходу, имеющему частые повороты, но вдоль уходящему вниз. За одним из поворотов мы нашли в стене низкую черную дверцу, за которой была движимая стенка. Отодвинув ее, мы вошли в довольно обширное помещение с каменными лавками около стен и высоким фундаментом в центре, на котором стоял старинный гроб, до недавнего времени еще известный в некоторых местах Беларуси под названием «корст». Это толстая колода с высеченным посередине дуплом, в которое клали покойника. Верх закрывали плашкой от такой же колоды. Такие корсты я видел раньше, когда однажды весной Двина подмыла старые захоронения и вода то сносила вниз, то прибивала их к берегу, а крестьяне вылавливали, чтобы заново закопать в землю.

— Это корст, в котором лежит тот, кто построил эти ходы, — сказал мне проводник. — Тут ты и дашь присягу, а в знак соблюдения слова поцелуешь в лоб эти почтенные останки.

При этом он зажег толстую, как приличная балка, восковую свечу, что стояла в торце гроба. Фитиль трещал и дымил, но понемногу разгорелся. Мы открыли корст и перед моими глазами возник забальзамированный покойник с густой седой бородой, одетый в златотканую накидку. Я заметил, что лицо умершего было чем-то похоже на облик Подземного человека и было вытянуто, будто имело змеиные челюсти. Лежал покойник, немного повернувшись на правую сторону, одна его рука была под головой, другая лежала на золотистом поясе. Левая нога чуть поднята в согнутом колене. Казалось, что это не мертвец, а заснувший старец с серо-пепельным обликом.

Подземный человек сказал мне встать в ногах, а сам встал около головы на ступеньках фундамента. От движения, когда он проходил, заколыхалось пламя свечи, и мне показалось, что покойник мигнул глазами.

Среди неописуемой тишины прозвучали торжественные слова присяги, которую читал мне проводник со взятого из-под головы мертвеца свитка пергамента.

Слова были так величественны, заклятия так страшны, окружение так необычно и неожиданно, что у меня закружилась голова. Мой проводник тоже сделался бледным и весь дрожал. Вдруг он, как будто оступившись, свалился вниз. Одновременно подсвечник со стуком рухнул на помост, погасив свечу. Воцарились непроглядная тьма и тишина. Я начал звать его. Глухое молчание и неясное эхо были единственным ответом на мой зов.

Молнией через мысль пробежали страшные образы из легенд и реальных происшествий, а еще тот факт, что у меня нет спичек. Я чувствовал, что в этой немой тишине и черной, до боли в мозгах темноте, под действием натянутых нервов нахожусь на самой грани потери сознания. В голове инстинктивно и отчаянно начала биться одна-единственная мысль: нужно быть спокойным, нужно быть спокойным! Я знал, понимал, что теперь единственное спасение — в сохранении рассудка. И, как лунатик, с вытянутыми вперед руками, пошел в сторону, ища виденные мной каменные лавки возле стен.

Я сел на одну и начал глубоко дышать. В ушах звенела тишина, в которой тиканье часов в кармане слышалось как ритмичный ход паровой машины, да глухой стук крови в шее и висках. Нельзя определить, как долго я сидел, может минуту, может целую вечность.

Наконец решил пойти искать моего проводника и при нем спички с фонариком. С этой целью я слез с лавки и пополз на четвереньках обратно. Быстро нащупал фундамент, на котором я недавно стоял, и пополз вокруг него, потому что не мог сообразить, с какой стороны нахожусь. За вторым поворотом рука дотронулась до чего-то мокрого и липкого. Я подумал, что это кровь, что где-то рядом лежит мой проводник, и осторожно вытянул руку вперед. Она наткнулась сначала на массивный металлический подсвечник, а потом на человеческое тело. Я подполз еще ближе, ища руки. Пульс не бился, голова его была мокрой и холодной. В боковом кармане его куртки я с радостью нащупал спички, но руки мои были скользкие и тряслись, спички ломались или только давали искры. Испортив штук десять, я спохватился, что в коробке их немного, и силой воли успокоил себя. Усилие над собой дало результат — осторожно вытянутая и проведенная головкой по коробку спичка загорелась, осветив страшное зрелище: передо мной лежал навзничь мой проводник с разбитой и окровавленной головой. От правого глаза и до уха зияла жуткая кровавая рана. Спичка догорела и погасла. Только теперь я сообразил, что кроме них у меня больше ничего нет. Я не заметил, куда мой напарник поставил фонарь после того, как зажег свечу. Спичек в коробке осталось только несколько штук, и я решил использовать их с мудрой осторожностью. Я снова пополз по помосту. После долгих поисков был найден и зажжен фонарь. При его свете я окончательно убедился в грустном факте смерти проводника. Он действительно оступился, спускаясь, и, падая, ударился виском об острый угол подставки фонаря, который повернул весом своего тела.

В отчаянии я осмотрел себя и свою одежду на предмет пятен крови, а когда обернулся, чтобы еще раз посмотреть на старческое лицо Подземного человека, каким же было мое удивление, когда я не увидел его на том месте, где он лежал секунду назад. Это страшно встревожило и потрясло меня до самых глубин моей души. Еще больше я почувствовал себя беспомощным и безвольным в сетях неизвестного. Пораженный новой тайной, я поднял вверх фонарь, осматривая склеп, но нигде не было тела, которое я искал. Зато только теперь заметил, что помещение, в котором я нахожусь, имеет треугольную форму, вершина которой, сужаясь, сходилась вверху высоким сводом. Как только я принял решение возвращаться назад тем же самым путем, за мной вдруг что-то грохнуло. Спешно обернувшись, я увидел разошедшуюся стену и между двух ее половин иссиня-черную тьму прохода. Некоторое время я сидел без движения в полной тишине и наблюдал за проемом. Ничего не происходило, и я решил действовать.

Я просунул в проем фонарь и увидел черный тоннель, под низким сводчатым потолком которого находились многочисленные маленькие, грубо высеченные ступени, которые круто спускались вниз. В тот момент я даже не знал, как их лучше назвать — ступенями лестницы или просто выступами для ног, по которым можно спуститься в бездну. В голове у меня роились безумные мысли: что, если этот спуск станет для меня последним, и что, если подземные силы, которые, как я чувствовал, прятались где-то рядом, не захотят видеть меня в своем безымянном городе? После минутного сомнения я оказался по другую сторону входа и начал осторожный спуск по ступеням, пробуя каждую ногой, будто спускаясь по лестнице с закрытыми глазами.

Такой ужасный спуск может привидеться только в тяжелом бреду или в страшном наркотическом опьянении. Узкий проход затягивал меня ниже и ниже, он был бесконечным, будто страшный, населенный нечистью колодец, и света фонаря у меня над головой было недостаточно, чтобы осветить те неведомые глубины, в которые я спускался. Я потерял ощущение времени и забыл, когда в последний раз смотрел на часы, а мысль о расстоянии, пройденном мной в этом туннеле, вынуждала меня трепетать. Местами спуск становился еще более крутым или, наоборот, пологим, местами менялось его направление. Однажды мне попался долгий, низкий, пологий проход, в котором первые мгновения я чуть не вывихнул ногу, споткнувшись на каменистом полу. Просовываться пришлось с осторожностью, держа фонарь перед собой на расстоянии вытянутой руки. Потолок тут был таким низким, что даже стоя на коленях нельзя было полностью выпрямиться. Потом снова начались пролеты крутых ступеней. Я продолжал свой бесконечный спуск, когда мой слабый светильник погас. Кажется, я не сразу заметил это, а когда все же сообразил, что остался без огня, моя рука по-прежнему держала фонарь впереди, как если бы он все еще горел. Состояние неизвестности наполнило меня тревогой, я почувствовал себя несчастным бродягой, что ненароком попал в далекие древние места, которые охраняются неведомыми силами.

В темноте на меня нахлынули мысли. Казалось, время остановилось, как вдруг я снова почувствовал, что мои ноги стоят на ровном горизонтальном полу, и представил, что нахожусь в каком-то помещении. Оно было намного меньшим, чем зал с гробом, который находился теперь наверху, невообразимо далеко от меня. Я не мог стоять в полный рост: выпрямиться по-прежнему можно было только опустившись на колени. В полной темноте я засуетился наугад и очень быстро понял, что нахожусь в узком коридоре, вдоль стен которого стоят рядами деревянные ящики со стеклянными крышками — я определил это на ощупь. Сделаны ящики были более изысканно, чем корст в первом зале, куда отвел меня Подземный человек. Отполированное дерево и стекло в этой палеозойской бездне? Мысли о том, что может стоять за этим, заставили меня содрогнуться. Ящики были явно специально расставлены по обе стороны прохода на одинаковом расстоянии друг от друга. Они были продолговатой формы и стояли горизонтально. Своими размерами и формой они тоже напоминали гробы, и это в очередной раз наполнило меня ужасом. Попробовав сдвинуть с места один, затем второй и третий ящик, я определил, что они прочно закреплены на месте.

Коридор этот, как я понял, был довольно длинным. Поэтому, не опасаясь встретить препятствий на пути, я быстро направился вперед, порываясь бежать, но получалось у меня плохо. Я мог только чуть-чуть переставлять ноги. Наверное, со стороны это выглядело бы смешно, но кто мог увидеть меня в этой тьме? Время от времени я ощупывал пространство то слева, то справа от себя, чтобы убедиться, что стены и громады ящиков все еще тянутся вдоль прохода. Как любой человек, я уже так привык думать визуальными образами, что почти забыл про темноту и рисовал в своем воображении бесконечный однородный коридор с расставленными вдоль него ящиками из дерева и стекла, как если бы эта картина была доступна моим глазам наяву. И вдруг в какой-то момент меня на мгновение захватило неописуемое чувство, и я на самом деле увидел этот коридор.

Я не могу сказать точно, когда мое воображение трансформировалось в теперешнее зрение. Просто в какой-то момент я заметил впереди смутное сияние, и до меня дошло, что я вижу силуэты коридора и ящиков. Свет как будто проступал отовсюду путем некоей неизвестной подземной фосфоресценции. В первые минуты все было точно так, как я себе представлял, поскольку сияние было очень слабым, но по мере того, как, спотыкаясь и едва сохраняя равновесие, я продолжал продвигаться вперед в принятом направлении, становилось все более очевидным, что мое воображение рисовало только слабое подобие настоящей картины. Стены лабиринта не были тронуты печатью недоделанности, как изображение на бронзовом медальоне, что показывал мне Подземный человек. Нет, это был доскональный памятник самого величественного экзотического искусства.

Яркие, насыщенные и потрясающе фантастические узоры и рисунки складывались в бесконечную настенную роспись, линии и цвета которой невозможно было описать. Ящики были сделаны из необычного золотистого дерева, а верхняя их часть — из тонкого стекла. Внутри них я увидел мумифицированные фигуры, которые по своей гротескности превосходили образы самых безумных сновидений.

Я не могу передать всю степень их уродства. Удобнее всего было бы сравнение с рептилиями: было в их чертах что-то от ящериц и в то же время что-то от тюленей. Но больше всего они были похожи на неких фантастических существ, о которых вряд ли слышал хоть один биолог или палеонтолог. Своими размерами они приближались к людям маленького роста, а их передние конечности заканчивались маленькими, но явно очерченными стопами, подобно тому, как человеческие руки заканчиваются ладонями и пальцами. Но самой удивительной частью их тел были головы. Их черты противоречили всем известным в биологии принципам. Нельзя было назвать ничего конкретного, с чем можно сравнить эти головы. Я бы подумал про ящерицу, бульдога, мифического сатира и человека. Сам Юпитер не мог бы похвастаться таким огромным выпуклым лбом, однако рога, отсутствие носа и змеиные челюсти не позволяли загнать эти головы в рамки каких-нибудь известных критериев. Некоторое время я размышлял над подлинностью этих мумий, склоняясь к серьезному подозрению, что это только рукотворные идолы, но остановился на том, что все же передо мной представители неких архидревних видов, которые населяли здешние места, когда этот безымянный город был еще в расцвете. Как завершающий штрих к нелепостям в их виде можно отметить одеяние чудовищ. Большинство из них с непомерной щедростью были завернуты в богатые ткани и обвешаны украшениями из золота, драгоценных камней и неизвестных мне блестящих металлов.

Значимость этих существ была, видимо, огромной, поскольку они занимали первое место в сюжетах больших фантастических фресок на стенах и потолке. С чудесным мастерством художник изобразил их жизнь в мире, который был их миром, с городами и садами, построенными и спланированными в соответствии с их размерами, и я не мог отделаться от мысли, что их история, представленная в этих изображениях, не более чем аллегория, которая, скорее всего, демонстрировала развитие народа, что поклонялся этим удивительным существам. Я решил, что для людей, населявших безымянный город, они были тем же, чем была волчица для Рима или какие-либо тотемные животные для индейских племен.

Остановившись на этой точке зрения, я своими глазами мог видеть вехи несомненно выдающейся истории неназванного города. Я будто слушал предания о могущественной столице на побережье могучей реки, которая правила миром до того, как Африка поднялась из океанских волн. Я наблюдал за ходом борьбы с трясиной, что после отступления моря надвинулась на плодородную долину, где стояла столица. Я видел войны, в которых она участвовала, ее триумфы и поражения, беды и радости и, наконец, стал свидетелем страшной битвы города против ледника, когда тысячи его жителей (аллегорически представленные тут в виде гротескных рептилий) были вынуждены прорубать сквозь лед подземный путь, предназначенный неким чудом привести их в другой мир, о существовании которого рассказывали их пророки. Все эти сюжеты, совершенно сверхъестественные на первый взгляд, были представлены очень правдоподобно.

Разглядывая последние фрески, я подумал, что вижу признаки творческого кризиса художника. Изображения были выполнены менее мастерски, а их сюжеты отличались неуемной фантастичностью, и в этом они превосходили даже самые невероятные из ранних сцен. Наверняка это было сохраненное в красках свидетельство медленного упадка древнего народа и одновременно возрастания ненависти этих людей к окружающему миру, который наступал на них вместе с ледником. Фигуры людей, по-прежнему представленные в виде святых рептилий, постепенно уменьшались и истощались, однако их души, нарисованные в виде ореолов, что витали над руинами в свете луны, сохранили прежние пропорции. Изнуренные священники, на фресках это были рептилии в красочных одеждах, посылали проклятия принесенному снаружи воздуху и всем, кто вдыхал его. Финальная сцена иллюстрировала, как некий человек самого обычного вида, вероятно один из новых обитателей этих мест, был разорван представителями более древней расы. На этом фрески обрывались, а дальше шли голые стены и потолок.

После этого зрелища я лег ничком на каменный пол и пламя безумных мыслей захватило меня, даже под напором смертельной усталости не оставляли они моего сознания. Закрыв глаза, я лежал и предавался раздумьям, и снова в голове возникали сюжеты фресок, но на этот раз они были наполнены новым, зловещим смыслом. Я говорю о сценах, которые сохранили расцвет безымянного города: растительный мир долины вокруг него, далекие страны, с которыми вели торговлю его купцы. Для меня оставалось загадкой неизменно выдающееся положение аллегорично нарисованных ящеров, и я подумал, что представленная в картинах история, скорее всего, достаточно точно передавала реальное состояние вещей. Пропорции безымянного города на фресках были подогнаны под размеры рептилий. Новый приступ страха охватил меня, когда я подумал об этих древних ящерах, чьи мумифицированные формы разложены в деревянных гробах вокруг. Я весь сжался от мысли о том, что, за исключением того несчастного, разорванного толпой на последней фреске, я был единственным носителем человеческого облика среди этого скопища реликвий и символов первородной жизни.

Казалось, из первобытных камней и высеченных в скале ходах безымянного города выступала сама древность, глубину которой нельзя было определить никакими измерениями. Самая поздняя из невероятных географических карт, увиденных мной на фресках, содержала очертания океанов и континентов, неизвестных современному человеку, и только немногие из контуров отдаленно напоминали мне теперешние контуры некоторых земель и берегов. И уже никому не дано узнать, что происходило на протяжении минувших геологических эпох, ибо стерлись росписи и скатилась в отвратительную трясину упадка некогда гордая раса, которая ненавидела смерть. Было время, когда в этих пещерах ключом била жизнь, а теперь здесь стоял я, один среди уцелевших памятников глубокой древности, и содрогался от мысли о неисчислимых столетиях, на протяжении которых эти реликвии находились здесь в молчаливом бдении.

Наконец, измученный мыслями, я решил двигаться вперед. Пройдя десятка два метров, я оказался перед глубокой нишей, в которой разместилась фигура ящера с блестящими глазами. По мере приближения к ней глаза фигуры светились все ярче, причем чувствовалась в них некая притягательная сила. Когда я был на расстоянии шагов в десять, я уже не имел сил сдержать себя, что-то непонятное, необъяснимое толкало вперед, и усилием воли я не мог остановить себя, чтобы не идти дальше. От синеватого блеска глаз фигуры, который был направлен прямо на меня, я чувствовал, как млеет мое тело. В этот момент фигура ударила правой рукой по щиту, который был у нее на левой руке. Оглушительный тройной звук окончательно парализовал меня, и я потерял сознание.

***

Когда я открыл глаза, то увидел, что лежу в гостиничной комнате на своей постели в одежде. Через окно ярко светило солнце и двумя яркими столпами ложилось на пол перед кроватью.

В этот момент кто-то постучал в двери.

— Да-да! Прошу! — сказал я.

Открылась дверь, и я увидел на пороге Подземного человека. Он подошел ко мне и, поздоровавшись, сел у кровати. Посмотрев на него, я увидел широкий шрам на левой щеке, от уха до подбородка. Мне сразу вспомнилось подземелье, и я вскочил с кровати. Старик смотрел каким-то твердым, стальным взглядом мне прямо в глаза. Этот его взгляд наводил на меня некий потаенный страх, и я снова сел.

Гость молча покопался во внутреннем кармане пиджака и вынул оттуда довольно помятый конверт. Протянул его мне, сказал:

— Это вот вам послание от Ивана Ивановича.

Я поспешно схватил конверт и, разорвав его, достал записку, в которой было написано: «Уважаемый друг, завтра мои именины, а сегодня вечером праздник Купалье. Загляните вечерком, поговорим снова о милой нам старине. Стол я подготовил в соответствии со своими рецептами. Попробуете, подходит ли моя кулинария к употреблению. Ваш Иван Иванович. Полоцк. 22 июня».

Я быстро глянул на стену, где висел отрывной календарь, там виднелась дата — двадцатое июня.

Это был день, когда я приехал в Полоцк и вечером гостил у Ивана Ивановича.

— Какое сегодня число? — спросил я Подземного человека.

— Какое же, известно: двадцать третье июня, — ответил он, ухмыляясь.

— А когда я у вас был?

— Так вы позавчера были у нас, во вторник, а сегодня уже, слава Богу, четверг, завтра будет пятница, святого Яна.

Голос Подземного человека показался мне каким-то скрипучим, действующим на нервы, как скрежет напильника по железу.

Меня снова охватил потаенный страх, и я постарался поскорее выпроводить гостя. Прощаясь, вместо привычных слов он сказал:

— Мы еще увидимся.

Оставшись один, я восстанавливал в памяти все виденное мной с момента возвращения домой из гостей у Ивана Ивановича. Нет, я не спал. Думал, передумывал и снова приходил к выводу, что все это было наяву, все это было реальностью. «Может, я перепутал даты», — решил я и, чтобы убедиться, достал из кармана записную книжку. Так, правда: выехал я из Вильно двадцатого июня, тогда же был в Полоцке. Я позвонил.

Когда пришел коридорный, я спросил его, какая сегодня дата.

Прежде чем ответить на вопрос, он быстро заговорил:

— Хорошо, что вы, пан, вернулись, а то вчера принесли вам телеграмму, а, поскольку вас не было, я не знал, что с ней делать. Дата же, сударь, сегодня — двадцать третье. Но где это вы, господин, были так долго? Как сказали мне, что вы выехали в гости, то я, признаться, и не убирал, — и он завертелся около умывальника.

— Кто тебе сказал, что я выехал в гости? — спросил я порывисто.

— Так ведь вот этот самый, что был теперь у вас, панок. Подземник, как его у нас зовут.

А потом он спохватился и шустро побежал за телеграммой.

Телеграмма была из дома. «Приезжай обратно первым поездом, важное дело», — было в ней написано. Я очень обеспокоился, потому что, уезжая, никаких «важных дел» не предвидел. Что там? Болезнь? Несчастье? Почему не сказано, какое именно дело?

И, так размышляя, я начал складывать вещи. Потом сел и ответил Ивану Ивановичу на его запросы, что по причине зовущей домой телеграммы не смогу быть у него на именинах, и, пожелав ему всего наилучшего, закончил.

Тем же днем, поздно вечером, был я уже дома. Оказалось, что никаких важных дел дома не было и никто из домашних мне телеграмм не отправлял. Хотя в послании ясно было помечено: «Отправлено из Вильно, принято в Полоцке».

В утренней газете двадцать четвертого июня я прочитал телеграмму из Полоцка такого содержания: «Вчера, 23 июня, вечером, умер местный полоцкий археолог и историк Иван Иванович».

1920-е — 07.11.2017

Владимир Садовский — Вацлав Ластовский — Говард Лавкрафт (перевод Владиславы Гуринович и Владимира Садовского, перевод на русский Евгения Абрамовича)