Анна Старобинец из тех авторов, на которых с печальным постоянством лепят ярлыки и коммерческие стикеры – то ли из благоговения, то ли из невежества. «Филип Дик по-русски», «новый Гейман», «Петрушевская нового поколения», «русский Стивен Кинг» – неизбежный и беспощадный… Но раз за разом ярлыки отпадают – и остается сильная, самодостаточная литературная фигура, способная удивлять и увлекать за собой читателей. Отклеиваются стикеры – и остаются замечательные книги. «Убежище 3/9» – мрачная фантасмагория, на которую нанизаны бусинки хоррора, фольклора и прикладной эсхатологии. «Переходный возраст», «Резкое похолодание» – путешествие по темным уголкам человеческой души и биологии. «Первый отряд. Истина» – пример того, как под цветастым глупым фантиком спрятать первосортный горький шоколад. Теперь и «Живущий» – история о будущем, наступления которого никто ждет, но которое приближает каждый.

Мы побеседовали с Анной о книгах, сценариях, перспективах, маленьких детях, больших проблемах и множестве других вещей. Плоды этой беседы – несколькими пикселями ниже.

Здравствуйте, Анна!

Три года назад в интервью журналу «Rolling Stone», рассуждая о перспективах русского хоррора, вы заметили: «Материал, который предлагают это время и эта страна сейчас, максимально аморфен. Поэтому здесь очень плохо с хорошим жанровым кино и литературой… У нас не может быть хорошего фантастического триллера, потому что это западная вещь. Нам нужно изобрести какой-то вертолет, велосипед…» Как считаете, изменилось ли что-нибудь с тех пор? Приблизились ли мы хоть на шаг к этому велосипеду – не говоря уже о вертолете?.. К ужасам обращается немало начинающих авторов, но многие и по сей день предпочитают писать не про «вась, игорей и жень», а про «джонов, ников и кейт»…

Если честно, я пока не вижу никаких позитивных изменений, и, по-моему, это логично. Для того, чтобы вводить элемент фантастического или ужасного в реальную жизнь, нужно очень четко представлять себе систему координат, в которой располагается эта самая «реальная жизнь». В США и Европе такая система координат есть. У нас нет. Там можно задать некое изначальное «дано»: к примеру, что Джек (врач) и его жена Мэри (домохозяйка) с двумя своими очаровательными малышами живут в загородном доме с бассейном. Дальше произойдет нечто ужасное, из стен полезут щупальца или в подвале обнаружится призрак невинно убиенного пациента, не важно, – но мы хорошо себе представляем ту нормальную жизнь, которую ведут герои, прежде чем погрузиться в ненормальную. Что у нас? Врач и его жена живут в загородном доме, отлично. Откуда у них такой дом? Где он столько украл, этот врач? Он что, брал взятки? Или он лечит премьер-министра? Мы сразу уходим в сторону, мы должны объяснить массу неочевидных вещей… Поэтому проще писать про Джонов, чем про Вань. Вани слишком зыбки и неоднозначны.

На какой почве мог бы вырасти самобытный русский хоррор? Фольклор, история, повседневность, злоба дня?.. Михаил Елизаров («Кубики», «Мультики»), к примеру, находит нотки ужаса в перестроечной и постперестроечной действительности… Может быть, «Груз 200» Балабанова и книжки Масодова – это максимум того, что мы можем сделать в жанре?

Самобытный русский хоррор может вырасти на любой почве – это вопрос таланта и вкусовых предпочтений автора. Мне нравится скрещивать фантастический миф с повседневностью, а Балабанову нравится смаковать гнилостные процессы в масштабах страны и Истории, и то и другое страшно.

Вопреки тому, что внушили себе критики, ваше творчество нельзя свести исключительно к хоррору (и уж тем более – к «русскому Стивену Кингу»). И все же интересно было бы узнать, какие представители жанра оказали на вас наибольшее влияние – в литературе и кино (если не брать не раз упомянутых вами Геймана, Брэдбери и Булгакова, которые к «страшным» жанрам обращались не слишком часто).

Писатели: Эдгар По, Герберт Уэллс, Уильям Голдинг, Кафка, Сартр, Оруэлл, Чак Паланик, Гоголь, Достоевский, Стругацкие, Беляев. Режиссеры: Терри Гиллиам, Тим Бертон, Дэвид Финчер, Йос Стеллинг, Тарковский, etc. Не согласна насчет Геймана, Брэдбери и Булгакова – они страшные. Путешествие мертвой жены главного героя автостопом в «Американских богах» – это не только смешно, но и жутко. Ненастоящая «другая мама» с пуговицами вместо глаз в геймановской же «Коралине» чуть не довела моего ребенка до заикания. После рассказа Брэдбери «Уснувший в Армагеддоне», прочитанного в подростковом возрасте, мне снились кошмары неделю, после его же «Вельда» – дня три. От булгаковской фразы «потому что Аннушка уже пролила подсолнечное масло» мне до сих пор не по себе.

Добрая половина хоррор-классики посвящена детям: от «Кладбища домашних животных», «Сияния» и «Знамения» до «Звонка» и «Сайлент Хилла». Вы тоже не остаетесь в стороне: можно вспомнить и «Переходный возраст», и «Правила», и «Резкое похолодание», не говоря уже о «Первом отряде» с «Убежищем». Чем, на ваш взгляд, обусловлена притягательность детских образов для жанра? Существуют ли для вас как писателя какие-то табу в отношении детей, которые вы никогда не нарушите?

Дети почти всегда находятся в междумирье, на границе фантазии и реальности, у них еще не сформированы окончательные представления о том, что существует на самом деле, а что снится, они сами еще такие неокончательные, находящиеся в длительной стадии метаморфоза. Поскольку они изначально живут на самом краю реальности, их легче всего с этого края – в художественном смысле – столкнуть. Табу – да, существуют: детская порнография.

Пугают ли вас собственные книги? Мы вот никак не можем забыть эпизод с Полуденной из «Убежища 3/9» – кажется, такой кристальной чистоты ужаса в новой русской литературе еще не было…

Иногда пугают. Не книги, а образы, приходящие в голову для нужд той или иной книги. Но в целом у меня довольно крепкая психика.

Вы однажды признались, что считаете роман «Страж» Чарльза Маклина одним из лучших триллеров, написанных в XX веке. Концовка этой книги породила множество споров среди читателей, ведь однозначного ответа на самый главный вопрос автор так и не дал. Хотелось бы услышать вашу версию событий. Кто такой Мартин Грегори — Хранитель или псих?

Естественно, однозначного ответа и не может быть, автор предлагает читателю на выбор две опции. Другое дело – сужу не только по себе, но и по своим коллегам, – автор всегда сам болеет за какой-то один ответ в созданной им же «вилке». Лично я, когда предлагаю читателю выбрать между чудом и сумасшествием, обычно склоняюсь к версии чуда. Чисто интуитивно мне кажется, что Маклин – тоже. Чудо интереснее.

Верите ли вы в абсолютное зло? Можно ли говорить о понятиях добра и зла, не привязывая их к человеку и человечеству?

Нет, нельзя. Добро и зло – относительные понятия.

Специально для проекта «Сноб» вы написали рассказ «Икарова железа», в котором обычная бытовая история с внедрением фантэлемента получила серьезную глубину. Как сами относитесь к подобному гипотетическому «апгрейду» в виде операции? Можете представить себя на месте героини с аналогичным решением?

Хочется верить, что я в аналогичном случае не стала бы пытаться вынуть из мужчины душу. Впрочем, в ситуации экзистенциального выбора мы все иногда ведем себя как полные уроды.

Вы приняли участие в межавторском проекте «Москва Нуар» – и были одним из немногих авторов, сыгравших по всем правилам: «Автобус Милосердия» – это самый настоящий нуар, действие которого развивается в Москве. В родной город вы наведывались и до этого – в «Домоседе», «Живых», том же «Переходном возрасте»… Чем может Москва привлечь авторов хоррора и смежных жанров? Есть ли в ней тот самый «нуар», мистический флер? Если да, удалось ли кому-нибудь его передать?

Флера в Москве нет, а вот нуара хоть отбавляй. По-моему, жуткое местечко. Мне нравится Москва Андрея Рубанова в «Хлорофилии».

Текст «Первого отряда» наводит на мысль, что в процессе работы вам пришлось ознакомиться не с одной и не двумя оккультными теориями – хотя бы поверхностно. Было ли, на ваш просвещенный взгляд, в работах Мигеля Серрано и ему подобных хоть какое-то разумное зерно? Или же все эти разглагольствования о Полой Земле, гиперборейцах и т.п. – не более чем фантазии не вполне здоровых людей, в лучшем случае – неудачные метафоры? Вообще, чего больше в вашем романе – иронии или, так скажем, серьеза?

Склоняюсь к варианту не вполне здоровых людей. Мигеля Серрано читала как фантаста – весьма увлекательного, однако. Иронии и серьеза в «Первом отряде» фифти/фифти.

Как родился и развивался замысел «Живущего»? Вкладывали ли вы в текст полемику с классиками – Замятиным, Оруэллом, Диком?.. Насколько реален антиутопический сценарий, описанный в романе?

По-моему, допущение, сделанное мной в романе «Живущий», – все человечество посредством своего рода сети сливается в один живой «роящийся» организм, – в современной антиутопии смотрится очень уместно, оно просто само напрашивается. Полемики с классиками у меня нет – но да, я сознательно постаралась вписать «Живущего» в мировую традицию жанра: Оруэлл, Хаксли, Замятин.

Уже после несколько страниц «Живущего» начинаешь себя очень неприятно чувствовать в социальных сетях. Работает ли текст в двух направлениях? Не было ли у вас дискомфорта от пребывания в Интернете во время написания романа?

Если действительно было неприятно – я рада. Значит, мне удалось сделать текст достаточно эффективным. Сама я испытываю некоторый дискомфорт от пребывания в сети вне зависимости от того, пишу антиутопию или нет.

Аудио-издательство «МедиаКнига» перевело в звуковой формат роман «Убежище 3/9». Довелось ли прослушать эту замечательную, на наш взгляд, постановку? Если да, то как оцените результат?

Да, я слушала – и знаю, что многим постановка нравится. Меня в целом все тоже устраивает – однако, на мой вкус, актрисы (я именно про женские роли) в некоторых местах переигрывают, мхатовская манера исполнения не всегда хорошо сочетается с моими текстами.

Представьте, что вам нельзя больше оставаться в реальном мире, но можно перебраться в одно из ваших произведений – на выбор. Куда бы вы не согласились отправиться ни за какие коврижки? Куда бы отправились охотнее всего? Какую личину выбрали бы?

Я бы, безусловно, отправилась в одну из детских книжек, взрослые мои произведения для жизни не подходят (и пишутся вовсе не для того, чтобы создать пространство уюта, надежды и позитива). Так что я бы выбрала «Котлантиду».

Практически все ваши тексты проникнуты глубоким пессимизмом, временами переходящим в цинизм. Не опасаетесь за читателей? И насколько такие взгляды свойственны вам как человеку? Если это не слишком личный вопрос…

За читателя я не опасаюсь – мне кажется, у него сегодня столько всего развлекательно-позитивненького, что ему очень даже не помешает что-то противоположное. Цинизма я ни за собой, ни за своими текстами, если честно, не замечала. Некоторый пессимизм мне присущ, но, конечно, не в таких масштабах, как можно было бы предположить по моим книгам.

Кто вы на мировоззренческой шкале – прагматик, материалист, мистик, агностик, скептик?.. Допускаете ли возможность, что какие-то события из ваших рассказов и романов могли бы произойти в реальной жизни – хотя бы по принципу вероятности?

Я агностик и к мистицизму совсем не склонна, но на фантазию не жалуюсь. Фантастические допущения в моих текстах – это именно фантастические допущения.

Ваши книги начинают просачиваться на западный рынок – издан на английском «Переходный возраст», на Лондонской книжной ярмарке состоялась презентация «Живущего»… Каковы первые отклики? Как вы оцениваете свои перспективы?

«Переходный возраст» издан не только на английском, но еще на итальянском, польском, болгарском, а сейчас вот права купили испанцы. Права на «Живущего» уже собираются купить итальянцы и англичане. Итальянская пресса писала о «Переходном возрасте» очень тепло, в результате меня пригласили на итальянский книжный фестиваль. Британцы писали о «Переходном возрасте» мало – но, когда писали, делали это вполне комплиментарно, даже чрезмерно, где-то я прочла, что, мол, все настолько круто, что Эдгар По буквально «нервно курит за барной стойкой». Это приятно – но, что до перспектив, тут все не так просто. Западный книжный рынок – особенно англоязычный его сектор – довольно закрытый для чужаков. То есть чужаков они издают – но на правах некой «диковинки», этники, экзотики. Если в случае каких-нибудь африканцев или турков такой подход вполне уместен, продвижение русской литературы он только ограничивает. Современные русские писатели чувствуют себя частью общеевропейского культурного и социального контекста – им же предлагают маленькое литературное гетто и упорно ждут от них мишку, водку и балалайку. Причем «ждут» уже на стадии покупки прав. Скажем, «Живущего» – абсолютно интернациональный, «глобальный», не завязанный на российской географии и действительности роман – продать на Запад благодаря этой глобальности не проще, а гораздо сложнее, ведь там нет «загадочной русской души» или какой-нибудь еще клюковки. Ну а душе и клюковке (которые, конечно, тоже имеют право на существование) на западном книжном рынке полагаются крошечные тиражи и близкое к нулю продвижение. Так ситуация выглядит сегодня – однако у меня есть основания надеяться, что в ближайшем будущем она изменится. В последние пару лет интерес западных агентов и издателей к русской прозе возрос – полагаю, рано или поздно они решатся допустить нас до основного литературного потока.

У вас подрастает дочь. Разрешаете ли вы ей читать свои же рассказы ужасов? Если нет – как объясняете это? Может быть, она знает вас исключительно как детскую писательницу – автора «Котлантиды» и «Страны хороших девочек»? И что подтолкнуло вас попробовать себя в детском жанре?

Своей дочери я не разрешаю читать рассказы ужасов – ни свои, ни чужие. Точно так же, как не разрешаю ей читать книги, где есть сцены секса или насилия – просто эти тексты не рассчитаны на детскую психику. Отдельные свои рассказы я, безусловно, разрешу ей прочесть еще до наступления совершеннолетия, остальное пусть читает, когда будет достаточно взрослой. Но она знает, что я пишу не только детские книжки, а еще и страшные для взрослых. Пока что знакомство с моим страшным творчеством ограничивается рассматриванием обложек. Что до детского жанра – как я уже много раз говорила, мне показалось, что российским детям (в том числе моей Саше) сейчас не хватает современной, увлекательной и несюсюкательной детской прозы. Я написала две детских книжки, довольна результатом и собираюсь писать еще.

С «Книгой мастеров» вы вошли в индустрию кино – но, насколько нам известно, остались недовольны тем, как ваш сценарий был перенесен на экран. Планируете ли вы продолжить сотрудничество с кинематографистами? Какое из ваших произведений хотели бы увидеть экранизированным в первую очередь?

Да, «Книгой мастеров» я действительно осталась недовольна – но планирую пробовать еще. Только что я закончила работу над сценарием полного метра по своей детской книжке, называться он будет «Страна хороших деточек». Надеюсь, на этот раз фильм получится. Что же до моих желаний – я бы очень хотела увидеть экранизацию «Живущего», из него можно было бы сделать отличный фантастический фильм, но, увы, пока это просто мечта – у российского кинематографа не бывает таких бюджетов.

Как относитесь к всевозможным писательским конвентам и премиям? В планах на будущее у нас есть задумка организовать слет авторов, читателей, киноделов, игроделов, в общем всех, имеющих отношение к хоррору или пограничным жанрам. Был бы интересен вам такой вот условный «УжасКон»?

У меня нет никакого специального отношения к премиям. Хорошо, если они честные, плохо, если междусобойчики. Условный «УжасКон» – затея хорошая, но, по-моему, рискованная. В этом жанре у нас мало по-настоящему качественной литературы, так что премия может просто утонуть в потоках второсортного трэша. Если вам удастся этого избежать – я буду искренне рада.

И напоследок – несколько традиционных вопросов. Что произойдет, если закрыть четырех человек в комнате без окон с тремя табуретками, двумя мотками веревки и одним ножом?

Если закрыть надолго, полагаю, они погибнут от обезвоживания.

Над чем вы работаете сейчас? Стоит ли ждать новых жанровых экспериментов?

Я работаю над новым фантастическим сборником. Экспериментов – да, ждите)

Что бы вы посоветовали начинающим коллегам…

Удачи.

…и пожелали своим читателям?

Того же.

Спасибо за интервью и прекрасные книги! Удачи вам!

Спасибо вам.