R. Murray Gilchrist, “The Basilisk”, 1892

Марина не подала виду, что услышала мои возражения. Рука Венеры на шелке — она вышивала Суд Париса, — похоже, волновала ее куда сильнее любви, разрывавшей мне тело и душу. В полном отчаяньи я следил, как она семь раз вонзала иглу в ткань, и, наконец, не выдержал:

— Ты не любишь меня!

Она подняла глаза, устало, словно ей не дали отдохнуть.

— Послушай, — сказала она. — Есть на свете чудовище, василиск, чей взгляд превращает мужчин и женщин в камень. В детстве я его видела. Я — камень!

Поднявшись с кресла, она вышла из комнаты, оставив меня в сомнениях. Не ослышался ли я? Мне всегда было ясно: в ее жизни присутствовала какая-то странная тайна — тайна, позволявшая ей говорить и понимать вещи, о которых другая женщина не осмелилась бы и помыслить. Но увы! Этот секрет не давал ей счастья. На миг она оттаивала, в следующее мгновение застывала, обсуждала вечные истины, и тут же презрительно щурилась и поджимала губы. Нет сомнения, эти странности и пробудили мою любовь. Ее прелесть была не из тех, что поражали мужчин стрелой молнии: она была бледной и тихой, нежной, как мраморная статуя. Но с каждым днем ее очарование становилось все сильней, и даже шепот ее юбок волновал меня. С нашей первой встречи не прошло и года. Тогда я нашел ее простертой среди пылающего плюща в роще на окраине моего поместья. Дриада в зеленых одеждах, она заклинала лесных божеств. Я попал в незримую сеть и стал ее рабом.

Ее дом лежал в лиге от моего — это была приземистая усадьба в котловине парка. На тростнике крыши цвели пятна заячьей капусты и лишайника. Между центральных труб свила гнездо южная птица. Высокие окна слепили гербами. Портреты королей, королев и знати висели в темных комнатах. Она жила там со свитой престарелых слуг, экстравагантных женщин и полусумасшедших мужчин, приветствовавших ее с восточным подобострастием и обращавшихся к ней с мольбами. Она наполняла их жизнь благоговением. Женщины создавали для нее причудливые вещицы — ароматические шарики и подушки из пуха чертополоха, мужчины были счастливы, когда могли рассказать ей о первой трещинке в яйце, найденном в терновнике, или семействе выпей, призраками населявших болото. Она была их богиней и дочерью. Каждый ее день походил на предыдущий. Утром она ездила верхом, пела и играла, а в полдень — читала в пыльной библиотеке, вкушая нектар драматургов и платоников. Ее собственная жизнь представлялась трагедией, которая восхитила бы елизаветинцев. Никто, кроме слуг, не знал историю ее жизни, но о ней ходили изумительные легенды: она чтила традиции, и была наследницей тысяч древних волшебников. На заре юности Марина искала особого знания и обрела его — и печаль.

Наутро после моих уверений она проехала верхом по парку и встретила меня на тропе, по которой я всегда гулял до полудня. Она была одна — в наряде из белого люстрина с синим поясом. Когда ее кобыла достигла тисовой опушки, она спешилась и подошла ко мне с легкостью, которой я прежде не замечал. На ее талии висело зеркальце черного стекла, а полуобнаженные руки украшали браслеты с кабалистическими символами.

Когда я опустился на колено, чтобы поцеловать ей руку, Марина тяжело вздохнула:

— Не спрашивай ни о чем, — сказала она. — Жизнь слишком горька, чтобы усугублять ее объяснениями. Пусть между нами будет покой. Я стану любить тебя холодно, а ты меня — страстно, и ничего не изменится.

Ее голос звенел от тоски: она словно чувствовала, что я буду противиться этому необъяснимому решению. Она отлично меня знала, ведь стоило словам вырваться наружу, как я громко возразил.

— Этого никогда не будет… я задыхаюсь… ты позволишь мне умереть?

Она прислонилась к низкой, покрытой мхом стене.

— Неужели нужна жертва? — спросила она себя. — Сказать ли ему?

Ненадолго воцарилось молчание. Наконец, она произнесла, отвернувшись:

— Я полюбила тебя с первого взгляда, но прошлой ночью, пока я лежала без сна, размышляя над твоими словами, любовь превратилась в желание.

Я не мог говорить.

— Огонь страсти сжег путы, что удерживали меня. В тот миг я почувствовала, что готова отдать все на свете за одну ночь с тобой.

Я хотел прижать ее к сердцу, но прочел в глазах строгость. Морщина пересекла ее лоб.

— В утреннем свете, — сказала она. — Желание умерло, но в экстазе я поклялась отдать то, что должно за краткий миг наслаждения. Наши дыхания смешаются, и я буду трепетать в твоих объятиях еще до полуночи. Так что я пришла, чтобы ты проводил меня туда, где заклятие будет снято, а счастье куплено.

Она подозвала кобылу: со ржанием та подошла и копытила землю, пока рука хозяйки гладила ее гриву. Марина села верхом, поставив на мою руку маленькую атласную туфельку, скорее детскую, чем женскую.

— Вернемся в мой дом, — сказала она. — Я раздам приказы и исполню свой долг. Много времени это не займет, ведь нам нужно сделать то, что мы задумали.

Я шел у стремени, и сердце мое пело, но, завидя мызу, спросил Марину о сути нашего загадочного путешествия. Она остановилась и погладила меня по голове.

— Это просто сделка, — сказала она.

Уладив дела, она явилась в библиотеку и поманила меня за собой. С зеркальцем, все еще висевшим на поясе, она провела меня по саду и пустоши — к мглистому лесу. Была осень, стволы деревьев тускло мерцали. Рябина, с янтарными листьями и алыми ягодами, стояла перед покрытым темными пятнами платаном, серебристый бук осыпал золотом мою нищету, ели, зеленые и желтовато-коричневые, дремали, окутанные призрачными паутинками. Птицы не щебетали, хотя в небе горело солнце.

Марина заметила тишину, и, ничего не объясняя, запела балладу Королевы Ведьм: о девяти колдовских узлах, и гребне, запутавшемся в волосах леди, и юноше у нее под кроватью. Каждая капля крови в моих жилах застыла от ужаса, ибо, пока она пела, ее лицо обрело величие, присущее госпоже адских духов. На нее пала тень деревьев, и пока мы шли, то в сумраке, то на свету, я видел, что глаза ее сверкали, как сапфировые кольца.

Веря, что мука, на которую она себя обрекла, будет слишком ужасна, я умолял ее вернуться — просил на коленях.

— Позволь мне одному сразиться со злом! — сказал я. — Я разорву путы. Выдержу любое испытание.

Марина замолчала.

— Нет, — еле слышно сказала она. — Если что и может помочь, то только моя любовь. В огне своего последнего желания я способна на все.

Пройдя пологой аллеей, мы оказались на берегу огромного болота. Что-то в блестящей воде сделало его ядовито-желтым. Зеленые листья, такие яркие, что глазам становилось больно, плавали на поверхности окаймленных тростником луж. Ольха и ивы склонились к омуту. От наших ног к центру болота тянулась полузатопленная тропинка, ее пересекали глубокие ручейки. Марина поставила ногу на камень.

— Я пойду первой, — сказала она. — Только раз я шла этим путем, но знаю его коварство лучше, чем кто-либо.

Прежде, чем я смог помешать, она перепрыгнула с камня на камень, как преследуемая охотником лань. Я поспешил следом, тщетно пытаясь догнать ее. Она задыхалась, ее сердце стучало, как часы. Когда мы добрались до огромного пруда, почти озера, покрытого лавандовой ряской, тропинка свернула вправо и оборвалась у рощи больных вязов. Шаг Марины стал медленней, и на миг она замерла, колеблясь, но, при первой моей просьбе остановиться, двинулась дальше, волоча за собой шелковые, забрызганные грязью юбки. Мы вскарабкались на скользкий берег островка, возвышавшегося над болотом (а это был именно остров), и Марина зашагала по роскошной траве к поляне, где, под сенью двух мощных колонн, покоился огромный мраморный резервуар. Сгнившие листья лежали в разводах ряски, и множество жаб, раздутых и почти синих, прыснули в разные стороны, стоило нам приблизиться. Слева возвышались столпы храма, круглого, с куполом и закрытой бронзовой дверью. Портик зарос диким виноградом, отвратительный плющ поднимался с земли волной змей, на широких ступенях были выгравированы астрологические символы.

Марина остановилась.

— Я должна завязать тебе глаза, сказала она, снимая шарф. — А ты должен беспрекословно меня слушаться. Малейшая ошибка, и все пропало.

Я обещал ей и позволил одеть повязку. Прижав ладонь к моему рту, велев мне не двигаться и не говорить, она оставила меня и подошла к двери святилища. Трижды ее рука ударяла в гулкую медь. С последним ударом изнутри донеслось громкое шипение, и огромные петли заскрипели. Порыв ветра, вырвавшегося из глубин храма, коснулся меня ледяным языком, и в ужасе я потянулся к шарфу, но замер, услышав полный муки голос Марины.

— О, зачем я бьюсь между человеком и дьяволом? Силки жизни рвутся! Неужто нет на земле милосердия?

Моя рука бессильно повисла. Каждый мускул свело судорогой. Я почувствовал, что обращаюсь в камень. Через некоторое время до меня долетел аромат горящего дерева, вроде восточных благовоний, которыми чтили индийских богов. Дверь захлопнулась, и я услышал напев Марины, неясный и бессловесный, в отчаянье поднимавшийся к небу. Час за часом я ждал. Наконец, когда шарф стал алым от закатных лучей, дверь распахнулась.

— Иди ко мне! — прошептала Марина. — Не снимай повязки. Быстрее, нам нельзя оставаться здесь долго. Он насыщается моей жертвой.

Новая радость звенела в ее голосе. Нетвердыми шагами я двинулся к ней, и она обняла меня. Стрелы восторга пронзили мое сердце, когда я припал к ее горячей груди. Она развернула меня и, велев смотреть прямо перед собой, одним быстрым движением развязала узел. Зеркальце черного стекла на ее поясе поймало мой взгляд. Она держала его так, что я смог заглянуть в темные глубины, и, вскрикнув от ужаса и потрясения, узрел тень василиска.

Чудовище, простертое на земле, было воплощением дремлющего кошмара. Ярко-алые и черные перья покрывали увенчанную золотым гребнем петушиную голову, кожистые драконьи крылья были сложены. Извилистый хвост, завершавшийся жуткой пастью под ледяным взглядом змеи, лежал изящными и свободными кольцами. Картина дышала злом. Но стоило мне посмотреть, как поверхность зеркальца затуманилась: тень исчезла, окутавшись дымкой. Марина дунула на стекло, и у меня на глазах, мгла рассеялась: там, где была химера, лежал молодой и крепкий мужчина — темная фигура с бледным лицом. Гиацинтовые кудри падали на высокий лоб, веки припухли и покраснели. Он казался усталым языческим богом.

Посмотрев на меня и увидев мое изумление, Марина рассмеялась — смех зазвенел ручейком, пробудив мертвое болото.

— Я победила! — вскричала она. — Я выкупила свое счастье!

Одной рукой, она закрыла дверь — прежде, чем я успел оглянуться. Другой — обвила мою шею и, притянув к себе, поцеловала в губы. Зеркало выпало из ее ладони, и она втоптала осколки во влажную землю.

Солнце опускалось за деревья — его лучи мерцали в узорной листве, как угли. Нимфы поднялись из болота и, серые и холодные, танцевали вокруг, радуясь тому, что божий свет меркнет. Туман стал таким густым, что ступать по тропинке было опасно.

— Не спеши, любовь моя, — сказал я. — Дай взять тебя на руки. Страшно идти здесь одной.

Она не ответила, но, с румянцем на бледных щеках, замерла и позволила прижать себя к груди. Ладони легли мне на плечи — она совсем не боялась, пока я нес ее, перепрыгивая с камня на камень. Путь чудесным образом растянулся, и, когда мы достигли усадьбы, над холмами стояла луна. Надежда и страх боролись в моем сердце, но вскоре это прошло. Я опустил ее на твердую почву, и на цыпочках она прошептала, задыхаясь от смущения:

— Ночью, милый. Мой дом теперь твой.

Так, в восторге, который не передать словами, мы зашагали, держась за руки, к ее дому. Внутри готовились к пиршеству: окна сияли, за ними сновали фигуры, склоняясь под тяжестью блюд. У порога нас встретили торжественными аккордами — на балконе плешивые, престарелые музыканты играли на флейте, арфе и виоле да гамба. Выстроившись в два ряда в галерее, слуги с гримасами и ужимками, кланялись и весело кричали:

— Долгих лет и счастья невесте и жениху!

Они целовали наши с Мариной руки, а музыканты наполняли воздух давно забытой нежностью, лившейся со страниц старинных песенников. Мы заняли места на помосте, а слуги — за столами внизу, но у нас не было аппетита. Когда унесли последний десерт, в дальнем конце банкетного зала показалась странная процессия: Оберон и Титания с Робином Славным Малым и остальными, все в шелках и атласе дивных оттенков с последними цветами в руках. Я наклонился вперед, чтобы полюбоваться, но увидел, что каждая голова была темной, сморщенной и плешивой: их жесты и эпиталамы казались жуткими, как пляска призраков. Я не смог улыбнуться, пока они не исчезли — за дальней дверью. Тогда столы убрали, и Марина, сплетя со мной пальцы, открыла величественный танец. Слуги последовали нашему примеру, и на втором круге, по всполоху пронзительного, радостного смеха, стало ясно, что невеста удалилась в опочивальню…

На рассвете я проснулся от тяжелого сна. Он был полон отчаянья: меня преследовала стая демонов, похитивших мое сокровище — камень, которому нет цены. В поисках утешения я склонился над подушкой Марины — ладонь скользнула ей под голову, губы прильнули к губам.

Мое сердце ударило в ребра и остановилось.

Перевод Катарины Воронцовой