Начало повести читайте в предыдущем номере:

---

8.

Янка открыла дверь и, даже не глянув на Гошу, обиженно ушла в свою комнату, виляя задницей.

«И чего это я тебе такого сделал, овца тупая?»

Сначала Гоша удивился своей мысли. Но потом почувствовал, как это приятно. Любовь к Янке улетучилась, и словно слетели стягивавшие грудь цепи. Он ощутил невероятную свободу, блаженство оттого, что теперь не нужно обдумывать каждое движение, лишь бы она чего-то смешного в нем не увидела.

«На нашем радио традиционная минутка юмора. У меня к ней была безответная любовь, и мне пришлось давить ее, пока не удавил… а любовь потом прошла сама собой».

Гоша громко засмеялся, снимая наушники. Ну разве мог он вот так громко захохотать над чем-то раньше? Нет! А то вдруг Янка сочтет его ненормальным.

Переодевшись в домашнее, Гоша лег на кровать. Задумчиво глянул на компьютер, но играть не хотелось. Через стенку орал телевизор, опять Янка смотрела свое любимое шоу. Какой-то мужик орал на другого мужика, который пищал в ответ с акцентом, немного напоминающим говор местного дворника Сули. И все перебивалось дурацким смехом.

Гоше не хотелось это слушать. Немного подумав, он снова воткнул в телефон наушники. И включил радио.

Играла песня. Спокойная, мелодичная. В ней пелось о том, что сон прекрасен, потому что похож на смерть. Гоша расслабился, медленно покатился в дремоту, ощутил истому, обнявшую, словно в детстве мама после того, как утихомирила снова напившегося отца.

«Уже почти шесть часов вечера, друзья!»

От неожиданно громкого крика диджея Гоша резко проснулся, вскочил с кровати. Сердце бешено скакало, во рту пересохло.

«Кому-то сегодня работать в ночь, и наверняка уже пора собираться на смену. Но ведь перед этим нужно успеть сделать другие важные дела, чтобы с чистой совестью держать ночную вахту!»

— Вот блин, чуть не проспал, — сонно себе под нос проговорил Гоша.

Он как раз был из тех, кому сегодня ночью нужно работать. Но и важные дела тоже имелись.

«Ну что же, пришел черед передачи “Ваш черед страдать”, уж простите меня за каламбур».

Гоша почувствовал, как едва унявшееся сердце вновь разгоняется до высоких скоростей. Только теперь от волнения и азарта. Последний раз он чувствовал что-то похожее, когда подходил к решению задачи по высшей математике «сверхсложного уровня», как сказал их преподаватель. Потом Гоша принес тетрадь с решением, а тот самый преподаватель долго тряс его руку и говорил, что Гоша самый способный студент за все годы, что он преподает.

Ведущий программы успел поздороваться, назвать телефон, по которому он ждет звонков, пообещал коварный (или кровавый) приз первому дозвонившемуся и поставил песню «для создания нужного настроения». Номер телефона, как и любые другие числа, Гоша запомнил автоматически. Поддавшись секундному азарту, он выключил радио и набрал заветные цифры.

— Алло, здравствуйте! — сразу же, без гудков, ответил голос, который только что вещал на радио.

— Здравствуйте, — ответил Гоша и почувствовал абсолютную пустоту в голове, будто это было единственное слово, которое он выучил за всю жизнь.

— Представьтесь, пожалуйста, — продолжил диджей.

Гоша замялся.

— Го-гоша Рябцев, — он заикнулся от волнения и подумал, что лучше бы назваться Георгием, но диджей уже задал следующий вопрос:

— Очень приятно, Гоша. Сколько лет, чем занимаешься?

— Восемнадцать. Учусь в РГУИТП… ну, в Громогорском филиале. Подрабатываю в спортбаре «Буллит», который на Луначарского.

— Ясно. Опиши кратко свою проблему. — Голос диджея, до этого будто отвлеченный, заметно оживился.

— Ну, моя… соседка. Ну, по комнате. Квартиру вместе снимаем. Вот. Она, точнее, парень ее. Ну, и она тоже, да. Короче, они хотят, чтобы я съехал. А я говорю, что я и так за квартиру один плачу. Потому что она все деньги просаживает где-то! А просаживает, потому что этот козел не работает и…

— Стоп, стоп, стоп! Просто супер! Так, Гоша, не теряй настрой, до конца песни несколько секунд, и выходим в эфир. Начинаешь говорить, когда я предоставлю тебе слово. Все понял?

— Да. — Гоша ответил неуверенно, хотя определенно понял все.

— Красивая и очень мрачная песня, все как мы любим, друзья. А у нас уже есть первый звонок. Со своей проблемой к нам дозвонился Гоша Рябцев, восемнадцать лет, студент. Гоша, тебе слово!

Гоша хотел заговорить, но получилось только сипение. Он быстро откашлялся и начал дрожащим голосом. Сначала рассказывал неуверенно, но вскоре снова разошелся и чуть ли не орал в трубку про Янку, про Саню, про уговоры переехать. Потом рассказал все более детально, не забыл в красках описать, как его избили. Умолчал только о попытках суицида.

— Гоша, ты обратился по адресу! Именно для таких, как ты, я и придумал эту программу. И, самое главное, я могу тебе помочь. Смотри, этот Саня — пшик, ничего не стоит. Даже если убьешь его, твоя подруга не будет долго страдать и найдет себе другого хахаля, еще хлеще. Да того же Балалайку, он давно на нее заглядывается.

«Я разве хоть что-то сказал про Балалайку?» — подумал Гоша, чувствуя бегущие по спине мурашки.

— А она сама — это и есть главный источник твоих страданий. И не только сейчас, а с того самого момента, как ты заметил, что она девочка и с ней можно не только дружить. Закрыв глаза, ты целовал свою руку, представляя, что это она… а потом, через пару лет, представлял кое-что другое, но и тут без руки не обошлось, хе-хе.

«Откуда он все знает?» — чуть было не простонал вслух Гоша.

— В общем, убирать надо ее. Вот тогда твои обидчики будут страдать. Смотри сам, без нее Сане эта квартира на хрен не вперлась, выражаясь его языком. А ведь этот дурень ее любит. По-своему, конечно, но все же любит. А ей, по большому счету, плевать. Не будет Сани — будет кто-нибудь другой. Главное, чтобы соответствовал ее идеалу мужской красоты. Ну, сам знаешь, бритоголовый брутал, который бухает, курит, отборно матерится… и обязательно тупой, как пробка, чтобы крутить им было легче.

— В каком смысле — «убирать»? — проговорил Гоша, воспользовавшись тем, что диджей наконец замолчал.

— В прямом, Гоша, в прямом. Ты же сегодня в ночь в спортбаре?

— Да, — ответил Гоша, запоздало удивившись, что диджей знает и это.

— Так вот, ночь сегодня будет тихая. А когда будешь убираться после закрытия, так и вообще один останешься. Надо ее туда заманить на это время.

— Как?

— Не спеши, об этом позже, там все просто. Главный вопрос — что с ней сделать. Нельзя же просто кокнуть и все. Гоша, ты достоин большего! И она не заслужила быстрой смерти. Так вот, ты должен получить от этого удовольствие. Сполна. Помнишь свою старую мечту стать у нее первым парнем?

Гоша зачем-то кивнул, но диджей будто увидел это и продолжил:

— Гоша, не все потеряно. Конечно, в традиционном смысле не получится, там уже до тебя побывало… Кстати, знаешь, что ее на попойке в доме Женьки Хитрого, на его же дне рождения, пьяную по кругу пустили? Слышал ведь про это, но отказывался верить. Так вот, все так и было, но самое главное, что ей это все очень даже понравилось. Но какой бы шлюхой Янка ни была, одного она никому не позволяла. Догадываешься, о чем я, а? Вход со стороны выхода, хе-хе. Это самое тебе еще снилось сегодня ночью!

Гоша хотел сглотнуть, но во рту так пересохло, что ничего не вышло.

— В общем, ты меня понял. И я уверен, ты все сделаешь как надо. Ты хороший парень, Гоша. Громогорск давно искал такого, как ты. Значит так, сейчас она к тебе зайдет, дескать, надо поговорить. Это твой шанс.

Не успел диджей закончить, как с привычным скрипом открылась дверь, и в комнату заглянула Янка.

— Гош, надо поговорить…

**

«…кому этой ночью предстоит тяжелая смена на работе, посвящается одна из последних композиций Игоря Талькова “Я, быть может, умру”. Слушаем, затаив дыхание».

9.

На радио так и не ответили. Он позвонил раз, позвонил два. Ответом были длинные гудки, похожие на протяжное мяуканье умирающего кота.

— Да чтоб тебя, — выругался Лозовский, когда и в третий раз никто не снял трубку.

Он посидел с минуту, глядя в компьютерный монитор. Открыл телефонную книгу, нашел контакт «Мастер», позвонил. На другом конце тоже кто-то мяукал, долго, протяжно и…

— Алло, — ответил недовольный голос, — вы же знаете, я больше не принимаю…

— Здравствуйте, — затараторил Лозовский, — я буквально на секунду, у меня тут капризничает магнитола, боюсь, неисправна, вы бы заскочили, посмотрели, это ненадолго…

— Сам со своим говном разбирайся, — оборвал его недовольный голос, — я с этой херней не хочу связываться. Лучше сдохну. Еще раз позвонишь, башку оторву.

И трубку бросил. Как в душу нагадил.

— Сдохни, — едва слышно прошептал изумленный Лозовский, — и поскорее.

Настроение испортилось. Заболела голова, а следом за ней и все тело. Казавшийся идеальным план теперь мнился стопроцентным самоубийством. А может, и ловушкой, куда его заманивал собственный разум.

Пытаясь отвлечься от дурных мыслей, он затеял уборку. Прошелся по квартире, стер пыль с подоконников, переставил книги в серванте (в одной нашел заначку в сто рублей, хотя точно ее не оставлял), вымыл полы, прибрался на балконе и собрал макулатуру.

— Сука, — вздохнул он, чувствуя, как волнами накатывает тошнота, — проклятие.

Уборка, самое верное лекарство от стресса, в этот раз не помогла. С приходом ночи он боялся все сильнее. Даже перед свадьбой так не волновался, даже перед рождением сына. Разве что перед первым сексом, на третьем курсе института, с девочкой из соседней группы. Все ее звали Ляля, у нее были сухие губы и почему-то холодные руки. Зато умирала она быстро…

В яростных попытках отогнать страх он сел за компьютер, открыл электронку и… завис. Раз за разом перечитывал вопросы, которые прислал Дотошин, а сам прогонял в памяти убийства. Одно за другим, нон-стопом, как новый сезон «Лоста» на DVD.

«Чем запомнились годы юности в Громогорске? Обычаи тогда и обычаи сейчас?»

Тогда убивать было легче, тогда все было легче…

«Как объяснить резкое снижение населения каждые тридцать — сорок лет…»

Голодом и страхом…

«Массовые смерти и всплеск убийств, просто совпадение или…»

Жажда убивать, зуд под кожей, под каждым газоном и щербатой дорогой, под каждым фундаментом, жажда, жажда, жажда, утолить которую может только кровь…

Он пробежался глазами по электронной табличке. Численность населения, количество смертей после массового оттока населения. В какие-то годы погибших меньше, в какие-то больше. Город, как водится, пытался сдерживать свой аппетит. Словно женщина, которая садится на диету перед очередным летом. Но при этом отлично знает, что рано или поздно сорвется и обожрется, много и всего. Лозовский надеялся, молился всем богам, что этим летом город таки не сорвется.

Он закрыл все документы, выключил компьютер. Стрелки часов неумолимо подгоняли вечер, кусок неба за окном покраснел, похожий на свежую рану. Казалось, еще чуть-чуть, и на головы прохожих закапает кровь, привлечет своим запахом хищников, охотников. Сегодня Лозовский, хоть убей, не чувствовал себя одним из них. Может, этого не хотел город? Может, он сам? А может, город просто хотел от него избавиться?

Он знал: если спросить, город ответит. Он всегда отвечает тем, кто его кормит. Вопрос в другом: понравятся ли эти ответы тому, кто хочет их услышать?

Лозовский осмотрел магнитолу, поправил антенну, зачем-то погладил ее, словно хотел извиниться за недавние бесчинства. Включил питание. Вдохнул поглубже, нажал «Вкл» и… выдохнул, услышав песню, где до боли знакомый голос пел о том, что этой ночью, быть может, умрет.

— Скажи, — Лозовский попытался придать голосу твердости, получилось так себе, — ты хочешь от меня избавиться?

Подождал. Ничего не произошло. Музыка продолжала играть, Тальков продолжал петь. Никакого намека на ответ.

— Скажи, почему ты меня мучаешь? Зачем?

У соседей заплакал ребенок, кто-то свистнул во дворе, заскулила псина, в окна ударил мелкий дождик. Из колонок лилась музыка. Отвечать ему никто не собирался.

— Ненавижу тебя, — сказал Лозовский, закрыл лицо руками.

И вздрогнул.

«Только мучения способны подарить нам истинное наслаждение! Большие мучения — большое наслаждение…»

Он узнал этот голос. Ляля. Такая же молодая, веселая, чуть хриплая от курения, слегка томные интонации.

«Ты стареешь, Лобзик. Слишком много думаешь. Совсем не доверяешь своим инстинктам. Старый не значит мудрый. Старый — значит медленный. Трусливый. Я не чувствую злости, я чувствую страх».

— Пошла ты…

«Запомни, Лобзик, всегда найдется тот, кто моложе, смелее, злее. Тот, кто убивает быстрее…»

— Я быстрее, сука, я смелее каждого, кто хоть раз принес тебе жертву. Слышишь? Слы… я больше каждого из них убив… кормил тебя, сука, зимой, летом, в дождь, в снег, в мороз, и ночью, сука, и днем! Поняла? Я готов кормить тебя тридцать, сорок, да хоть пятьдесят лет. И пережить любого, который убивал ради тебя. Я не боюсь. Я зол. Я голоден. Я готов.

«Тогда чего ты ждешь?»

— Жду, когда никто не помешает нам насладиться друг другом. Поверь, ничего вкуснее ты никогда не пробовала, поверь…

«Я верю. Не подведи, Лобзик».

— Я не подведу. Не называй меня Лобзик. Называй меня Локи!

«Локи?»

— Да. Бог хитрости и обмана.

«Локи…»

— Что?

«Я хочу есть».

— Я уже иду.

Покачиваясь, словно пьяный, он надел куртку, с третьей попытки влез в кроссовки, забыл их зашнуровать, вывалился на лестничную площадку. В голове клубился туман, но от него по всему телу разливалось тепло. От возбуждения трудно было стоять на месте. Лозовский торопливо пошарил по карманам, не нашел ключей, махнул рукой и отправился во двор. Даже дверь не прикрыл, не выключил на кухне свет. И не обратил внимания, что все часы в его квартире остановились ровно в девять вечера. А магнитола на кухне была сломана уже полдня, с тех пор, как…

*

…кто-то убил участкового Бодяныча посреди глухого парка.

Убийца подкрался сзади, пока участковый справлял нужду. Ударил чем-то тяжелым, свалил с ног, проломил голову, выдавил глаза, съел лицо, снял форму, забрал пистолет.

Смущало одно. Бодяныч вроде и умер, но продолжал слышать все, что происходит вокруг. Как его обнаружил визгливый собачник, как разгоняли тишину милицейские сирены, как долго и коротко матерились люди возле его тела, кого-то вырвало, кто-то плакал и кричал. А кто-то тихо смеялся.

Когда его привезли в морг, где было холодно и скучно, он услышал, как рядом кто-то дышит. Громко, с присвистом, как больной смертельной болезнью. Точно так же с трудом дышала бешеная овчарка, которую он убил несколько лет назад. Об этом еще написали в газетах, и на радио рассказали…

Потом дыхание сменилось чавканьем. Холодный язык облизал кожу на ноге, вцепился зубами в лодыжку. Боли и тем более страха он не чувствовал, даже когда ему отгрызли ступню. Единственное, что беспокоило Бодяныча все это время: кому же все-таки понадобилась его форма? И пистолет.

10.

«Если ты насчет переезда, то хрен с вами, я согласен, съеду. Но сначала надо поговорить, да. Только мне сейчас некогда. Сегодня с часу до половины второго я бар закрываю. Приходи туда в это время, поговорим. Заодно и ключи отдам. Только приходи одна, без Сани. А то передумаю».

Эти слова звенели в голове Гоши, будто их сказал не он. Вроде бы, рот открывал, воздух проталкивал через горло, связки напрягал. А все равно казалось, что говорил кто-то за него. Даже голос другой был — похожий, но очень уверенный и злой.

Диджей с радио не соврал, смена действительно была тихой. Разве что Витька Кузнецов, один из друзей Сани, начал спьяну куролесить и разбил три пивных кружки. Но его мать, тетя Люся, была неподалеку и быстро увела сынка, даже не извинилась. Могла бы и ущерб возместить, вредная баба. А теперь разбитые кружки вычтут из Гошиной зарплаты.

Гоше, конечно же, пришлось самому смести стекло, выбросить все в мешок для мусора. Мешок оказался переполненным, и администратор отправил Гошу вынести его.

Контейнер возле бара был набит доверху. Пыхтя от натуги, Гоша, ярый поборник порядка и правил, потащил мешок до ближайшей помойки во дворе одного из домов. Работники бара частенько выбрасывали отходы туда, чем очень злили местных жителей.

Прямая дорога от бара до помойки лежала через заросший, давно заброшенный глухой парк. Разросшийся плющ, обвивший перекошенную ограду, словно щупальца монстра из фильмов ужасов, выглядел жутко. Еще страшнее было смотреть на нарисованных людей в спортивных одеждах, которые когда-то давно, еще при советской власти, приветливо встречали всех входящих в парк. Теперь местные хулиганы пририсовали им всякие пошлости и выжгли глаза, отчего те в темноте казались сосущими души черными дырами.

Гоша часто ходил через парк, чтобы не прослыть трусом, но каждый раз обливался холодным потом от страха. И дело не в том, что все пять минут, требовавшихся, чтобы пересечь парк, не покидало ощущение, будто вокруг заколдованный лес, где из-за любого дерева на тебя может выпрыгнуть леший, а то и дерево способно обернуться оборотнем...

Нет, в Громогорске обитали вполне реальные люди, которые были пострашнее несуществующих леших, а глухой парк для них — идеальное место преступления. Гоша несколько раз слышал историю о том, что в девяностые сюда привезли семью местного предпринимателя, не расплатившегося с кредитом. Всю ночь жители окрестных домов слышали крики и мольбы о помощи, но стоило увидеть у входа в парк три черных джипа и бритоголовых отморозков возле них, как у любого пропадало желание вмешиваться. Наутро в парке нашли обгоревшие трупы предпринимателя, его жены и двоих детей. А через пару месяцев на том же месте нашли сгоревшим один из тех джипов с братками внутри. Понятно, что это было всего лишь продолжение нескончаемых бандитских разборок. Но стоило ночью пойти через парк, как с каждым шагом становилось все труднее не верить в местную байку о том, что это была месть сгоревшей семьи предпринимателя с того света.

Собрав волю в кулак, Гоша направился ко входу, к рисункам людей с глазами-дырами. Как вдруг заметил большую надпись на старой потрескавшейся кирпичной арке, в которой когда-то размещались железные ворота. Всего два слова: «Не входи». Обычная красная краска, разбрызганная из баллончика неумелой рукой, о чем свидетельствовали кривые буквы и потеки, похожие на кровь. Но Гоша замер.

Парк стал еще страшнее. В темной гущине неухоженных деревьев и кустарников привиделись страшные сверкающие глаза. Будто нечисть собралась на пир и была совсем не рада незваному гостю. Послышался шорох листвы, треск веток. Откуда-то пахнуло гарью.

Гоша резко развернулся и, сбиваясь на бег, быстро зашагал вдоль ограды, в обход парка, через небольшой, но людный двор соседнего с баром дома.

На этот Гошин конфуз никто внимания не обратил. Собственно, никто его и не видел. Но те два слова, выведенные на арке, не выходили из головы. Почему они так его тронули? Это же всего лишь надпись, не имевшая к нему отношения. Но в то же время где-то в глубине головы зрела уверенность, что это было предупреждение, адресованное именно ему.

— Рябцев, — зевая, вяло окликнул уже стоящий в дверях администратор. — Все убирай, выключай и закрывайся. Ключи завтра занесешь.

Гоша кивнул и принялся за дело. Яростно орудуя шваброй, он пытался не думать о том, что сейчас должна прийти Янка. И ведь точно придет, он увидел это в ее растерянном взгляде после своего дерзкого заявления. Но сможет ли он сделать то, ради чего заманил ее сюда?

Зеленая табличка «Выход» моргнула, издав громкий треск.

«Вход со стороны выхода, хе-хе», — прозвучали в голове слова диджея.

Гошу затрясло. Но были в этом не только страх и волнение, но и неистовое желание.

Часы над барной стойкой показали пятнадцать минут первого, когда с пустой улицы послышалось знакомое цоканье каблуков. Гоша почувствовал, что задыхается от эмоций, и уже не мог понять, какая из них преобладает.

Янка вошла. Зло оправила задравшуюся короткую юбку.

«Трусики не надела», — подумал Гоша, увидев больше, чем надо.

— Ну? Чего встал? — раздраженно начала она. — Говори, что хотел, и давай сюда ключ уже!

И Гоша словно сорвался с цепи.

Не дав ей сказать больше ни слова, он бросился на нее, свалил с ног, сел сверху и зажал рот рукой. Но Янка даже не кричала, от неожиданности она лишь широко распахнула глаза и часто глубоко дышала. Свободной рукой Гоша дернул за воротник блузки, пуговицы разлетелись по сторонам и покатились по полу. Только теперь Янка попыталась закричать, но он тут же сильно приложил ее головой о пол. Янка вырубилась. Гоша разорвал блузку до конца, попытался расстегнуть лифчик, но после пары неудачных попыток оттащил Янку на кухню и срезал его ножом.

От вида обнаженной груди у Гоши потекли слюни. Он схватил одну грудь рукой, в сосок второй впился ртом, теребя его языком. Янка очнулась, завизжала, попыталась отбиться. Гоша затолкал ей в рот полотенце. Руки заломил и крепко связал каким-то шнуром.

Янка выла, рыдала. Гошу это только сильнее возбуждало. Он задрал юбку, увидел гладко выбритый лобок, половые губы. Провел по ним ладонью, развел пальцами, еще одним пролез между ними, провалившись в теплое и чуть влажное. Янка запищала.

— Что, не нравится?! — проревел Гоша. — А у Женьки Хитрого на днюхе понравилось, а?! Когда тебя там по кругу пустили! Шлюха!

Янка даже затихла на несколько секунд. Гоша вытащил палец и брезгливо обтер его о задранную юбку.

«Вход со стороны выхода».

Показалось, что на этот раз слова диджея прозвучали не у него в голове, а из выключенного радиоприемника, стоявшего в углу кухни. Гоша перевернул Янку на живот, сильно сжал упругие ягодицы, оставив красные отпечатки. Стоящий член, больно упиравшийся в ширинку джинсов, оказался на свободе. Гоша попытался войти. Откуда-то заиграла музыка, ужасно хорошо сочетающаяся с криками Янки, сливаясь с ними и создавая единый фон.

Член упирался и чуть гнулся в стороны, не пролезая в сжатое до предела отверстие. Гоша огляделся. На разделочном столе он увидел полупустую бутылку подсолнечного масла. Гоша схватил ее, налил масла себе на руку и обильно смазал покрасневшую головку. Остатки вылил Янке между ягодиц.

— Ы-ы-ы! — простонал Гоша, когда член, наконец, проскользнул в задний проход.

Казалось, что громче Янка уже не закричит, но она смогла. Даже через кляп из полотенца ее визг разнесся по всему бару и, наверное, был слышен даже на улице. Гошу это завело еще больше. Он вытащил полотенце из ее рта, продолжая насиловать свою бывшую любовь.

— Давай! — визгливо проговорил он. — Умоляй меня перестать!

Но Янка просто кричала.

— У тебя ведь такого еще не было?! Я ведь у тебя первый, да?!

Гоша кончил. Обильно, будто вылилось все семя, которое он копил восемнадцать лет невинной жизни. Член долго сокращался в Янкином заднем проходе.

Музыка сменилась. Теперь неизвестный ему певец под тяжелый рифф электрогитары скримил призыв «сделать это и покончить раз и навсегда».

Брошенный на пол нож будто сам подполз ближе.

Гоша схватил его и воткнул Янке в шею.

Музыка и Янкины крики оборвались одновременно. Мертвая тишина тяжело опустилась сверху, будто старое пуховое одеяло. Гоша увидел растекающуюся лужу крови, заметил, что уже одну руку запачкал в ней. Он быстро отполз на четвереньках в угол, где его вырвало.

— Что я сделал, — дрожащим голосом прошептал он.

Встав на ноги, он кое-как натянул штаны, обернулся на Янкин труп. И его вырвало еще раз.

— Что я сделал! — рыдая, прокричал Гоша и выбежал в зал спортбара.

Он схватил какую-то бутылку возле барной стойки и жадно к ней присосался, после чего его снова вырвало.

С улицы послышались быстрые шаги. Гоша с ужасом понял, что не запер дверь. Судорожно оглядел себя, заблеванного и окровавленного.

Дверь бара распахнулась и…

**

«…всем, кто эту ночь посвятил плотской страсти, ставим композицию Фредди Меркьюри “Ол дэд бикоз оф лав”».

11.

А ведь она до сих пор ему снилась. Лиана Лямина. Ляля. Первая любовь. Первая партнерша. Первая жертва. Даже спустя сорок лет он помнил волнение, тошноту, ее дешевый парфюм, свои дешевые брюки. Древний приемник в углу, густая темнота за окном, разрывающиеся бомбы в животе. Их свидание было похоже на сцену из «Операции Ы», где Шурик то и дело ловил себя на мысли, что уже бывал в комнате у Лиды. Вот так и он постоянно ловил себя на мысли, нервничал, пугался любого звука. Потом они выпили, и он выскочил в туалет, где его рвало несколько минут чем-то желтым и горьким. Головокружение, странные вопросы Ляли («Ты разве живой?», «У тебя сильное сердце?»).

А потом была мятая постель, ее холодные руки, сухие губы, попытки войти в нее, такую же сухую. Ляля лежала с закрытыми глазами, ждала, ждала, ждала, потом снова спросила, живой ли он. И тогда он вошел, виляя задом, то и дело выскальзывая и пытаясь забраться обратно. Приноровился, вошел во вкус, осмелел, приобнял ее, ухватился за грудь и…

Она тихо ойкнула, оттолкнула его, вскочила с постели. «Это зашло слишком далеко», — так она, кажется, сказала, взяла со стола бокал с шампанским, осушила. Обернулась, сжимая в руках нож, которым они резали дешевый сыр. «Ты слишком живучий», — добавила она, шагнула к нему. А потом скорчилась, выронила нож, застонала. Не прошло и минуты, как она умерла.

Помнится, он запоздало сообразил, что она хотела его убить. Отравить шампанским. Подсыпала яд в бокал, но его спасли слабый желудок, сильное волнение и фаянсовый друг за дверью. Когда она в порыве ярости перепутала стаканы, взяла тот, из которого недавно пил он, и выпила яд, ее ничто не спасло. Он понял это много ночей спустя, глядя в потолок своей спальни, холодный и выцветший, как кожа мертвеца. Она хотела принести его в жертву городу, нуждавшемуся в пище. Но сама стала пищей.

Тогда ему сказочно повезло. Но он верил: это город предоставил аванс, бесценную путевку в новую жизнь, за которую Лозовский рассчитывался без малого сорок лет. Кормил город, а город его защищал и оберегал. И тогда помог спрятать тело Ляли, которое никто так и не нашел (и, похоже, не искал), и познакомил с другими. Пантерой, которой уже давно нет в живых, и Мастером, который уже давно ни с кем не общался. Они помогли ему справиться с волнением, страхом и следами убийства. Следующие сорок лет он помогал им справляться с охотой, яростью и помешательством.

Но сейчас… сейчас никто ему не помогал, даже город. Минут двадцать Лозовский простоял в подъезде, дожидаясь, пока с лавочек уберется компания местных гопников. Благо час поздний и никто не спустился вниз покурить

или убить…

или прогуляться

с мертвецами…

с собакой.

Когда гопота неспешно покинула площадку, он выскользнул из дверей, минуя свет ночных фонарей, выбрался в соседний двор. Оценил обстановку, отыскал взглядом заначку с заранее припрятанным оружием и… не обнаружил его там. Он едва не взвыл от досады, но сам себя успокоил, проводил взглядом автомобиль, спустившийся по улице. Лишний раз убедился, что обитатели зажавших двор пятиэтажек по-прежнему спят, даже света нет ни в одном окне. Лозовский в несколько прыжков добрался до резервного тайника, затаил дыхание и… спустя секунду нащупал верный нож.

— Хороший мой, — прошептал он, точно маленького котенка доставал, — иди ко мне, я не обижу…

Он добрался до дома жертвы, приметил заранее выбранную беседку для слежки. Пригнувшись, добежал до нее и… едва не налетел на спящего внутри детину.

— Мама, — стонал тот во сне, — они меня обижают, что мне делать, мама…

Злость. Ярость. Безумие. Зажать рот ладонью. Всадить нож ему в сердце. Убить на месте. И что потом? Куда тащить эту тушу? Одному с детиной не справиться, тут бы…

За спиной скрипнула дверь, послышалось шарканье. Жертва вышла кормить дворнягу и щенков.

Лозовский пригнулся, убедился, что жертва его не видела. Кажется, она никого не видела, кроме собаки. Это здорово, это очень хорошо.

Он убедился, что за ним никто не следит, кроме прячущейся за тучей луны. Рывком перебежал от беседки к автомобилям, оттуда к старому тополю. Выждал момент. Приготовился. И рванул к подвалу.

Не успел занести нож, как в темноте зарычали. Жертва молниеносно прыгнула вперед, в темноту. Словно ждала, когда он появится, чтобы в последний момент спрятаться, испуганно спросить из темноты:

— Романа Сергеич, зачем?

Лозовский стиснул зубы, нырнул в подвал, на голос. Но жертва снова перехитрила, отскочила в сторону, а он наступил на что-то мягкое и живое. Под ногами взвизгнули, ухватили его за щиколотку. В дверях мелькнул силуэт, сиганул куда-то в сторону.

Лозовский выскочил наружу, заметил бегущую прочь фигуру. Проклял все и всех, побежал следом. За спиной завыла проклятая псина, где-то во дворах этот вой подхватила автомобильная сигналка. В одном из окон зажегся свет. Жертва выскочила на тротуар и замерла.

— Не беги, — сказал Лозовский негромко, — не убежишь.

Надо обездвижить. Потом умертвить. Потом спрятать.

Но он ничего не успел.

Жертва сорвала с шеи серую лямку. Свой оберег.

— Не вздумай, — прошипел Лозовский.

Дворник Суля, который должен был умереть еще пять минут назад, зажал оберег зубами. И дунул в него.

Проклятый свист заглушил и вой собаки, и вой сигналки. И оглушил самого Лозовского. Кровь внутри кипела, перед глазами плясали желтые огоньки. И хотелось только одного. Убивать.

Он бросился на дворника, но тот снова ускользнул, раз-два, очутился на другой стороне улицы, три-четыре, исчез внутри бара, над которым горела яркая вывеска.

«Буллит».

Лозовский крепче сжал нож. И направился следом. И пока шел, твердо решил, что прикончит каждого…

*

…кто будет его искать здесь, беспомощного, едва живого?

Он не видел лица того, кто приволок его сюда. Только запах почувствовал. Протухшая рыба.

Он не смог сделать больно тому, кто похитил его, только укусил раз или два. За это ему перебили лапы и оторвали ухо.

Первые несколько часов Снежок пытался ползти, чтобы спрятаться. Забиться в безопасное место. Не получилось.

Следующие несколько часов Снежок жалобно кричал. Чтобы хоть кто-то услышал, пришел на помощь. И это не получилось.

Последние несколько часов своей жизни Снежок лишь тихо мяукал. Чтобы не слышать, как снаружи ходит смерть. Это получилось, но от смерти не спасло.

На закате появился человек без лица. И оторвал Снежку голову.

12.

Внутрь вихрем влетел дворник Суля. И замер.

Гоша тоже словно окаменел. Застыл в нелепой позе, приподняв левую руку, будто для приветствия. Он попытался что-то сказать, но был не в силах даже вертеть языком.

— Бра-ат… никому я не сказать, бра-а…

Дворник дернулся к Гоше, стоявшему в проходе, но тот инстинктивно отшатнулся, выставил вперед нож.

— Тебя тоже шайтан поцеловал в сердце?

В этот момент дверь бара снова распахнулась. Суля бросился на вошедшего, закричал:

— Будь проклят весь твой род!

И тихо осел на пол.

— Уже лет двадцать как, — спокойно ответил вошедший.

И Гоша узнал в нем одного из посетителей спортабара, старого учителя Лозовского, фамилию которого услышал от бармена, бывшего когда-то его учеником. В руке Лозовского был зажат нож. А в глазах…

И страх, и злость, и желание, древнее, как сама земля. Гоша понял. Он сам испытал то же самое несколько минут назад.

Тишина воцарилась в баре. Двое убийц напряженно смотрели друг на друга. Гоша все еще не мог пошевелиться, чувствуя холодные струйки пота на лице. Лозовский стоял в боевой позе и походил на хищника, готового напасть в любой момент.

— А я вас знаю, — неожиданно для самого себя сказал Гоша. — Вы же в соседнем доме живете. Чкалова, двадцать семь. И сюда иногда заходите.

Лозовский медленно опустил руку с ножом и принял более расслабленную позу.

— Я тебя тоже знаю. Ты тут работаешь. И, кажется, в двадцать девятом доме квартиру снимаешь?

Гоша кивнул.

— Веселая ночь?

— Это не я, меня… заставили.

— Кто? — усмехнулся Лозовский.

— Ведущий. На радио.

Лозовский, перестав улыбаться, медленно подошел к Гоше и ткнул рукояткой ножа в огромное кровавое пятно на его рубашке.

— Уже спрятал?

— Нет, там лежит. — Гоша кивнул в сторону кухни.

— А прятать где будешь?

Гоша почувствовал себя глупо, будто ему на экзамене задали вопрос, ответа на который он не знает.

— Понятно, — вздохнул Лозовский. — Первый раз у тебя.

И хотя это не было вопросом, Гоша кивнул, отчего-то сначала подумав, что Лозовский говорит про его недавний сексуальный опыт.

«Пригнись!»

От неожиданности Гоша действительно пригнулся, а Лозовский замешкался и рассек ножом воздух там, где секунду назад была шея Гоши.

«Ай-яй-яй, Локи! Нельзя обижать маленьких! — продолжила колонка, висевшая под потолком в углу зала спортбара. — Ты же сам только недавно учил вычитать, умножать, малышей не обижать. Хотя тебе ближе буквы разные писать тонким перышком в тетрадь. Так чего ж ты этим перышком теперь машешь направо и налево?»

— Но… я… — начал Лозовский с видом пристыженного ребенка.

«Нет, Локи. Это теперь наш парень. Молодая кровь. Помоги ему!»

— Но… как же я?

«А что — ты? Все как и было. Будешь кормить меня — я буду тебя защищать. Но пареньку помоги, он еще до конца не научился понимать меня и слышать. Хотя уже делает успехи. Он очень способный».

Гоша все это время сидел на корточках, закрыв голову руками, и не вникал в разговор Лозовского с радиоприемником.

— Эй.

Лозовский легонько пнул Гошу.

— Поднимайся. Надо тела прятать.

И ушел на кухню.

— Красивая, — послышалось оттуда.

На ватных ногах, шатаясь из стороны в сторону, Гоша проследовал на кухню и едва сдержал очередной рвотный позыв, когда увидел тело Янки. Лишь выкашлял себе в руку горькую слизь.

Лозовский присел рядом с трупом, со знанием дела осмотрел его, даже потрогал.

— Мешки мусорные есть? Большие?

Помедлив, Гоша кивнул.

— Тащи. Сразу несколько.

Гоша и без того уже потерял ощущение реальности. Все происходящее казалось не дурным сном — чем-то хуже, но таким же ненастоящим, будто стоит чуть-чуть переждать, и все закончится. Перенапрягшаяся психика давала сбой, молила о пощаде. Происходящее медленно погружалось в плотный вязкий туман.

Вот Гоша роется на полках тесной кладовки в поисках мусорных мешков и слышит вопрос Лозовского:

— Тебя как зовут-то?

— Гоша, — ответил кто-то, Гоша не был уверен, что сказал это сам. — А в-вас?

— Михайлов Стас. Так и зови. Швабру можешь держать?

— М-могу.

— На кухне за подружкой убери. Я подарки упакую.

— К-кому?

Лозовский сделал вид, что не услышал, склонился над трупом Сули. Кажется, что-то приговаривал. Но Гоша не расслышал. Он помнил свои руки, непослушными пальцами сжимавшие швабру; ледяную воду и мокрый пол, в котором отражался незнакомый ему инопланетянин. Обрывками всплывали моменты ворчащего на него Лозовского, умело упаковывавшего трупы.

А потом они вышли на улицу. На плечах у Гоши лежала Янка. И через несколько слоев мусорных мешков он чувствовал ее еще чуть теплое тяжелое тело. И это было последнее, что он запомнил в тот день. Потому что…

**

«…неожиданные знакомства ждут нас каждый день, за каждым углом. Если вы уже внезапно встретили интересного человека, то создать нужную атмосферу для дальнейшего общения вам поможет неподражаемый Джим Моррисон с песней “Дэз оф ту”».

13.

Кто-то следил за ними из темноты. Лозовский не сомневался. Хорошо, если другой охотник. Плохо, если случайный свидетель. Хотя… если честно, было уже наплевать. Раз никто их не раскусил, значит, городу нужны бедолаги, волочащие два трупа через всю улицу.

Они обогнули дворы. Лозовский призраком скользил между автомобилями и деревьями. Студент, будь он неладен, постоянно отставал, делал передышки, тер заплаканные глаза, что-то бормотал под нос.

Убить бы его, и дело с концом. Нет же, город не даст. Лозовский попытался дважды, на выходе из бара и возле гаражей. Первый раз в самый последний момент студент умудрился свалить свой труп на него, да так, что чуть ногу не сломал старику. Второй раз Лозовский хотел свернуть сопляку шею. Но сопляк, сам того не заметив, ловко увернулся от рук убийцы, шепнул:

— Менты…

И спрятался в кусты.

— Да с-сука, — прошептал Лозовский.

Он едва успел соскочить в канаву, но поскользнулся, выронил труп дворника, подвернул ногу и порвал штаны. Ярость кипящей смолой обожгла голову, опустилась в желудок.

— Ты бар-то запер? — вспомнив, спросил Лозовский у студента.

— Нет… — ответили из темноты.

— Ведра с тряпками ссаными выкинул?

— Нет…

— Тебе, сука, жить хочется?

— Н-не… да.

— Что да?

— Хочется.

Лозовский не выдержал:

— Тогда какого белинского хрена, будь внимательнее, студент. Как закончим, вернись. Незаметно. Аккуратно. Собери все тряпки. Выброси туда, где никто не найдет. Запри бар. И домой шуруй.

— А потом?

— Суп с говном. — Лозовский, раньше почти не ругавшийся, сам своей злости застыдился. — Идем, кажется, уехали.

Он выглянул из канавы. Никого. Вдохнул холодный ночной воздух. Выбрался, чтобы лучше осмотреться. И… уперся взглядом в Даньку Жевунова, стоящего на другой стороне дороги. В милицейской форме.

— Ага! Попались!

В одну секунду тот пересек проезжую часть, схватил Лозовского за кофту.

— Я слышал свист! Я пришел на помощь! Чем занимаемся, гражданин учитель? А? Отвечайте! Детей насилуете? Мучаете? Убиваете?

— Даня, — перебил его Лозовский, сам в эту секунду лихорадочно придумывая план спасения, — Даня, постой. Спокойно. Ты слышал свист, верно?

— Верно.

Данька заглянул в канаву, увидел там лишь мусорные пакеты и битые бутылки.

— Пришел на свист, вижу только вас, гражданин учитель. Что вы тут делаете?

— Ищу Снежка. Кота нашей… соседки. А свистел дворник. Суля.

— Дворник, которого я кастрировать обещал?

— Ты… что? Погоди, не надо никого. Даня, у тебя фонарики дома есть?

— На попе шерсть.

— Даня, — начал терять терпение Лозовский, — ты понимаешь, что Снежка… кота не просто так украли? Его… его похитили с целью выкупа. Ясно тебе? Выкуп требуют.

— Выку-у-уп, — мечтательно повторил Данька.

— Банда целая работает, — на ходу сочинял Лозовский. — Гастролеры. Кто поймает, внеочередное звание дают. Вот по радио говорили.

— Серьезно? Поди и награду дают?

— Лично от губернатора. Они, гастролеры эти, в парк сиганули, похоже, там у них где-то сходка. Сбор общий…

— Тогда чего ждем?

— Нельзя нам, мы гражданские. Постреляют еще…

— Так, — гаркнул Данька, — правильно все! Стойте здесь! Не суйтесь! Домой ступайте! Я сам справлюсь! Брысь!

Лозовский пожал плечами и медленно побрел в сторону дома.

— Гражданин учитель!

Он вздрогнул, обернулся.

— Мне ведь нужен позывной! Чтобы не запозорили и не раскусили…

— Не заподозрили, — машинально поправил Лозовский, так же машинально осмотрелся, увидел вдалеке старый рекламный щит. — А знаешь что? Пусть будет Дирол.

— Дирол, — всерьез задумался Данька. — А шо, звучит! Благодарю за помощь! Теперь ступайте!

И сам сиганул прочь, совсем не в ту сторону, где находился парк.

Две подружки-подушки равнодушно улыбались с рекламного щита. «Как дела у вас во рту?» — гласила полустертая надпись. Дела были во всех отношениях скверно. И во рту. И за его пределами.

Студент лежал в кустах, под огромными мешками, скорее живой, чем мертвый.

— Я хотел убежать, — пробормотал он, — но они вместе со мной упали… я встать не мог… а потом боялся, услышат… посадят…

— Ты дебил, — заключил Лозовский.

— Я не специально…

— Ну да, ага. Ты не специально дебил.

Заросшими тропами они добрались до сгоревшей пекарни. То и дело чудилось, что рядом бродит некто едва уловимый, но опасный, смертоносный. Пару раз их как будто окликнули, но Лозовский не обернулся. Крепким словом и угрозами подгонял студента, сам тащил дворника, и не покидало чувство, что Суля еще жив, шевелится на плече и просит отпустить его домой…

— Клади, — велел Лозовский студенту, как только они нырнули в затхлую темноту пекарни. — С-сука, да не шуми. Ты что… ты ревешь там?

— Что теперь со мной будет? — промычал студент. — У нее же родители, парень… искать меня будут… а там посадят… и все!

— Прекрати, — приказал Лозовский.

Студент продолжил мычать. Лозовский отвесил ему пощечину.

— Успокоился? Хорошо. Как там тебя? Гоша? Так вот послушай, Гоша. Ты теперь под защитой…

— К-кого?

— Гоша, блин, когда я говорю, не перебивай. Иначе кадык вырву. Ты теперь под защитой города. Ты его кормишь. А он… он сделает так, чтобы никто тебя не трогал.

— И пар… парень ее? — зачем-то уточнил студент.

— И парень, и родители, и милиция, и сам боженька тебя не обидит теперь. Гошенька, милый, ты свою мертвую шалаву давай распакуй…

— З-зачем?

— Гошенька, твою мать! Ты все ближе к тому, чтобы остаться без кадыка. Я тебе что сказал? Не перебивай. И лишних вопросов не задавай. Распакуй, пожалуйста, свою мертвую шалаву. И оставь вон там, у стены. А через час о твоей мертвой шалаве никто и не вспомнит.

— Она не моя, — пробурчал студент.

— Конечно, не твоя, Гошенька. И когда ты насиловал, была не твоя. И когда убивал, тоже была не твоя. Она теперь городу принадлежит.

Он мог поклясться, что студент покраснел и стал сдирать мешки усерднее. Лозовский проделал тот же нехитрый ритуал, правда, умудрился ноготь сорвать и противную занозу под палец засадить. Город, что ли, наказывал его за оплошность…

— Я все…

— Ты умница, Гоша. И к стене оттащил?

— Оттащил.

— К стене?

— К стене.

— Гошенька, йопамать, да ты вундеркинд. Поздравляю.

Сам он оттащил дворника к той же стене, но запнулся о мелкий камешек и грохнулся на трупы. Мгновенно вскочил, отряхнулся.

— Я знаю, вы запретили, — пробубнил за спиной студент, — но… что теперь будет с ними?

— Тебе лучше не знать, дружок. А то не уснешь потом, под себя будешь ходить.

— Там, за вами, та печь, когда мы пришли, она дальше стояла. И решетка… на полу была… а теперь с потолка свисает… прямо за вами.

Неприятный холодок пробежал по спине. Лозовский, с трудом сохраняя спокойствие, как можно быстрее вышел на пустырь, потянул студента за собой.

— Ты помнишь, что тебе надо сделать?

— Спрятать тряпки. И закрыть бар.

— И проверь, чтобы не осталось следов. И отпечатки сотри. Ступай, дружок. И больше мне на глаза не попадайся.

Он проводил студента взглядом. И сам отправился домой. Но прежде, чем покинул пустырь, Лозовский услышал хруст, который…

*

…преследовал его весь день.

Чертов рок. Проклятие. Смерть.

Лейтенант Тихонов был уверен, что весь последний день — дурацкий сон, который в реальности длится десять или двадцать секунд. Подкрепляла уверенность почти пустая упаковка таблеток, которые ему порекомендовали от бессонницы. Сегодня он их принял больше, чем было написано в инструкции, но что делать, если они ни черта не помогают? И вот он наконец нормально уснул. Но во сне за это время прошел целый день, полный нелепостей и несчастий.

Начальник, вчера вечером госпитализированный прямо из кабинета, так и не пришел в себя. Говорили, что его нашли с откушенным членом. Одного. В пустом, мать его, кабинете.

В парке, на окраине, кто-то убил участкового. Убил и раздел, а труп бросил в кустах. А через пару часов труп пропал из морга. Там и раньше случались пропажи, но теперь…

— Да, — устало ответил лейтенант диспетчеру. — Я был на Колмогорова, там бабка божилась, что черт лег в постель к ней. Да никто не лег к ней, фляга у старой свистит! Чего с детиной? Покалечил троих, сбежал, ищем. Вы стоматолога нашли? Да не сбежал он из города, прячется у кого-то, пробейте всю родню. Я на Чкалова, там звонок был, говорят, убийство. Все, понял, отбой.

Еще радио проклятое. Странный ведущий, странные передачи. В одной перечисляли глухарей Тихонова, в другой рассказывали, как на том свете живут люди, чьих убийц Тихонов так и не нашел. Точно сон. Один долгий кошмарный сон. Надо, чтобы он прекратился. Во сне нужно прыгнуть с обрыва или убить себя, тогда просыпаешься. Хорошая идея.

Он нажал на газ, когда увидел впереди обрыв. Хотел ущипнуть себя, чтобы еще раз убедиться. Но не успел. Автомобиль пробил ограждение и полетел с обрыва.

Лейтенант Тихонов улыбнулся и закрыл глаза, готовый проснуться.

14.

— Убили! Убили! Убили! — в несколько голосов влетало с улицы через открытый балкон.

Гошу мгновенно вышвырнуло из сна. Он вскочил с заправленной кровати, проснувшись сразу же, а не как обычно — несколько минут растирая глаза и громко зевая.

Осторожно выйдя на балкон, точно боясь, что его кто-то заметит, Гоша прислушался к беспокойному гомону во дворе. Оказалось, что говорили об участковом Бодяныче, убитом вчера вечером в парке.

Гошу передернуло от пробежавших по спине мурашек. В памяти вспыхнула красная надпись «Не входи» у ворот в тот самый парк.

Солнце уже давно перевалилось через середину неба и радостно бежало к горизонту, как рабочий после тяжелой смены спешит домой. Сколько же он спал? Ветер уже унес весь зной уходящего дня и гонял по улицам прохладу. Гоша только сейчас заметил, что стоит на балконе в одних трусах.

Часы в комнате показывали начало восьмого. В квартире пахло гарью. Принюхиваясь, Гоша зашел в ванную. По кафелю размазана грязь, на стенах — темные отпечатки ладоней. В самой ванне лежали истлевшие и плохо прогоревшие куски одежды.

Из тумана памяти всплыли мутные эпизоды, как он вернулся вчера домой, как снял с себя все, вытряхнув содержимое карманов на пол прихожей, и понес одежду сюда, в ванную, где долго пытался ее сжечь, но огонь более-менее занялся только раза с десятого.

Накидав в ванную кучу ненужных уже распечаток и тетрадей, Гоша снова разжег огонь, чтобы не оставить и следа от вчерашней одежды. В прихожей он принялся собирать вытряхнутые вчера вещи: смятые купюры и монеты, каким-то чудом не разбившийся телефон с наушниками, ключи от квартиры, ключи от бара… Ключи от бара! Надо занести! Надо… вернуться в бар.

Если бы Гошу сейчас спросили, в каком месте ему хочется оказаться меньше всего, он, забыв о тюрьме и аде, назвал бы спортбар «Буллит». Пока он в спешке одевался, в голове всплывали куски вчерашней ужасной ночи, от которых крутило живот и тошнило. Сильный приступ рвоты застал его на лестничной площадке между этажами. Гоша плотно зажал рот рукой, согнулся… но почувствовал во рту лишь что-то горькое, обжегшее горло. Выпрямившись, он хватал ртом воздух и пытался успокоиться, вглядываясь в нацарапанные на стенах надписи. Среди давно знакомых «Ленка шалава» и «Все менты гандоны» выделялась одна, совсем свежая: «Я чо-то в комп заигрался». Неуместность здесь этой фразы заглушила даже тошноту. Гоша зачем-то потрогал ее, озадаченно хмыкнул и пошел к выходу из подъезда.

Необычно прохладный на фоне предыдущих жарких дней вечер освежал, прочищал мозги. Гоша сжал в руке ключи от бара и судорожно пытался вспомнить, все ли вчера смог хорошо отмыть. В голове всплывали неудобные вопросы, которые могли ему задать в баре. Складные ответы на эти вопросы никак не придумывались, и Гоша нервничал все больше.

Пытаясь отвлечься, он вытащил из кармана телефон, воткнул наушники.

«Послушай, остановись, пока не поздно», — надрывно пропела Нуки, и ее поддержал рев инструментов остальных музыкантов «Слота».

Дойдя до перекрестка Чкалова и Луначарского, он свернул на последнюю и, увидев вывеску спортбара, почувствовал неприятный толчок в груди, после которого сердце сумасшедше запрыгало. От налетевшей паники он не успел среагировать на пьяного мужика, который выскочил из-за угла, с кем-то увлеченно ругаясь по телефону. Столкнувшись с ним, Гоша едва устоял на ногах, даже наушники из ушей вылетели, и жалобно промямлил:

— Изви…

— Я тут при чем?! — Мужик зло посмотрел на Гошу, и тому показалось, что он говорит с ним, но он продолжал орать в телефон: — Я вообще же не пью! Ты разве не знаешь об этом?!

Гоша озадаченно проводил мужика взглядом и неуверенно зашагал к бару.

— Ну наконец-то! Я уж думал, не придешь сегодня, — пробурчал администратор, куривший возле служебного входа.

Гоша протянул ключ в трясущейся руке.

— Руки трясутся… А не расскажешь ли ты, кто, блин, бутылку джина из бара вскрыл и выхлыстал половину, а?

Гоша шумно сглотнул, два раза беззвучно открыл рот, как аквариумная рыбка. И неожиданно уверенно выдал:

— Я тут при чем?! Я вообще же не пью! Ты разве не знаешь об этом?!

Гоша сам испугался своей напористости и того, что, не стараясь, очень точно передал интонацию недавнего пьяного мужика.

Оторопевший администратор протяжно выдохнул дым через едва разомкнутые губы.

— Да ладно, ладно… Я вообще на бармена нашего подумал, он же бар сегодня открывал, алкаш долбаный. А еще отнекивается, козел. Это он и сказал, что, типа, это ты вчера, когда бар закрывал… а сегодня у тебя отходняк, вот и не несешь ключи весь день.

— Не, я это… Я чо-то в комп заигрался.

Прочтенная на стене в подъезде надпись будто сама сорвалась с языка.

— Тьфу на тебя, задрот, — примирительно улыбнулся администратор. — У нас тут просто невезуха сраная с самого утра. Ленка, дура криворукая, три банки с соусом на кухне с верхней полки стащила и расхреначила. Весь пол уделала. А потом еще и в зал натаскала, пока туда-сюда носилась. Все, на хер, в соусе, а нам открываться через пятнадцать минут. Пришлось всем вместе полы драить по всему бару. Все, сука, тряпки в красном вымазались. Пиндец, короче.

«Ты теперь под защитой города», — вспомнились слова Лозовского.

— Ладно, Гошан, иди отдыхай.

Администратор швырнул окурок и зашел в бар, оставив Гошу немного удивленным оттого, что впервые назвал его по имени, а не по фамилии и даже не «эй, ты».

Дома Гоша сел на диван, пытаясь осмыслить все произошедшее с ним за последнее время, попробовать собрать все в кучу. Он чувствовал, что если сейчас не остановится и продолжит плыть по течению, в которое его недавно затянуло, то заплывет туда, откуда не сможет выбраться. Но эту мысль, которая могла еще его спасти, прервал внезапно заигравший клубняк.

Гоша вздрогнул, а когда понял, что это за музыка, то его бросило в холодный пот и вернулась тошнота. Он зашел в Янкину комнату и увидел забытый мобильник, отчаянно вибрировавший на тумбочке возле кровати. «Сашенька Лав» было написано на экране под фотографией глупо улыбающегося кривозубого Сани.

Телефон звонил каждые пять минут. Гошу трясло от клубняка на рингтоне, хотелось сбежать. В поисках спасения он схватил свой телефон, воткнул наушники… и само собой включилось радио.

На некоторое время Гоша забыл и о телефоне, и о Янке, потому что по радио рассказывали интересные новости о том, что…

**

«…не стоит унывать. Конец одного — всегда начало другого. Именно об этом следующая композиция: Владимир Высоцкий “Те, кто расстрелял или зарезал”».

---

Окончание повести «Страдай ФМ» читайте в следующем номере.