«Радио — чудесная штука: одно движение пальца, и ничего не слышно»

Юлиан Тувим

Подводка

«Добрый вечер, любезные господа и очаровательные дамы! Чудесное нынче лето, я бы даже сказал, магическое...

Как говорил один классик, в такое лето и умереть не стыдно! Так и хочется вызвать дьявола, пригласить в кафе на летнюю веранду, угостить лучшим пивом, поделиться любимой шуткой. Посидеть, наблюдая, как мимо проносятся машины, зажигаются разноцветные вывески, догорает яркое пламя июньского вечера.

А что потом? О, дорогие друзья, а потом самое интересное! Вы можете допить пиво, пожать руку дьяволу, а после прыгнуть под грузовик. И все. Занавес. Жидкие аплодисменты. Вечное забвение. Скукота. Нет, ну правда, вы же не захотите пропустить все самое интересное?

Ведь гораздо интереснее остаться с дьяволом, заказать еще пиво, а лучше два, а лучше сразу виски. Ведь у дьявола для вас приготовлено необычное развлечение! Самое что ни на есть! Готовы?

Что говорите? Рядом нет дьявола? Вот я с вами поспорю. Разве он обязательно должен сидеть напротив вас, весь такой лохматый, с рогами и хвостом, ядовитой слюной, горящими глазами?..

Да вот черта с два! У дьявола много обличий! Вы еще не раз удивитесь! И восхититесь! И ужаснетесь! Совсем скоро. А пока…

Набирайтесь сил. Копите злость, копите ярость. Вспоминайте старые обиды, срывайте коросты с заживающих ран. Они вам еще понадобятся!

Чудесного вечера, ненавистные господа и не менее омерзительные дамы! Долгих страданий и непередаваемых мучений.

Всегда ваш…»

1.

Роман Сергеевич Лозовский во вторник утром проснулся с навязчивым желанием убить свою ученицу Лерку Кузнецову. Желание это, как противная боль в горле, не давало расслабиться и думать о чем-то другом. Захотелось поскорее перебить его лекарствами, противовирусными таблетками или просто другими мыслями.

За окном набирал обороты июньский день, сбрасывал с себя оковы сна провинциальный Громогорск. Теплый ветер гонял в воздухе тополиный пух, разносил по дворам запах свежего хлеба из соседней пекарни и грозил сорвать старую антимоскитную сетку с окна второго этажа. А еще ветер будто бы отгонял все прочие мысли, которыми пытался забить голову Лозовский.

Пенсия, новый костюм со скидкой в магазине, прибраться на могиле у мамы… Могила. Смерть, смерть, смерть. Не то! Футбольные матчи, отборочные игры на какой-то там чемпионат, когда там следующий матч, с хорватами играют, в соседнем дворе спортбар, может, сходить, пива выпить? Кузнецова как раз должна оплатить заня… Кузнецова, проклятие! Девочка-отличница, девочка-спортсменка, загорелые ноги, красивое лицо, тонкая талия, обтягивающее платье, постоянно спадает бретелька, обнажает шрам, при одном взгляде зудит-зудит-зудит, хочется руку протянуть, расцарапать, задушить…

Он поднялся, захлопнул скрипучую форточку, словно неприятные мысли могли нашептывать оттуда. Квартира погрузилась в тишину. Только этажом выше бубнил у соседей телевизор. И секундная стрелка щелкала в коридоре.

Лозовский заперся в ванной. Умыл лицо, прополоскал рот. Жаль, голову нельзя прополоскать. Пока чистил зубы, прислушивался к шорохам и скрипам. Не покидало чувство, что за стеной кто-то прильнул к вентиляционной шахте и шепчет в нее: «Убе-е-ей…»

К счастью, через пару минут мысль об убийстве Кузнецовой приглушило чувство голода. Голод — вообще штука хорошая, приглушает все другие желания. Правда, он тоже разный бывает…

Пока жарилась яичница, Лозовский пытался поймать радиостанцию на старой магнитоле. Любимое «Ретро» упрямо не желало играть уже вторые сутки, приходилось довольствоваться местным «Громогорск ФМ», где второсортный шансон звучал вперемежку с сопливой попсой о первой школьной любви. В перерывах — городские новости о незаконной добыче угля в карьерах за промзоной. Но сегодня даже местное радио затерялось среди помех, вызывавших раздражение. А то и желание убивать…

Лозовский чертыхнулся, когда от плиты потянуло горелым, торопливо снял сковороду с огня. Обжег пальцы, чертыхнулся повторно. Чуть не подпрыгнул, когда уютную тишину разрезал голос ведущего из приемника:

«Кто мы такие и чего хотим? Это не важно! Важно другое! Вы нас слышите, а потому теперь не отвертитесь! Итак…»

Гнусавый голос ведущего резал по ушам. Казалось, он вещает со сломанным носом. Кровь заливает его футболку, стол и бумажки с новостными подводками. А он с улыбкой на лице продолжает болтать…

«Сегодня в городе обещают переменную облачность, небольшой дождь, без особых жертв! Во второй половине дня возможны несколько переломов и даже инфарктов…»

Лозовский поднес вилку ко рту, да так и замер. С каких это пор на радио стали шутить по-черному? Гнусавый голос сменился музыкальной заставкой, но Лозовский не расслышал название станции, зато услышал, что «следующая песня посвящается всем, кого этим утром посещали мысли о смерти…»

Он не доел. Проковылял к подоконнику, на котором покоилась магнитола. Что это за волна? На ней же всегда местное радио вещало. А теперь вот странные прогнозы и песня о том, как тяжело с раной в животе оставаться живым. Сегодня не первое апреля, тогда что за розыгрыши?

Девушка, исполнявшая песню, с трудом вытягивала ноты, в конце и вовсе захрипела. Точно у нее самой рана в животе. Лозовский содрогнулся, потянулся к кнопке «Выкл», но в последнее мгновение замер.

В конце песни вновь заговорил ведущий.

«Чарующие запретные звуки для всех, кто не пережил или не переживет этот жаркий день. Жизнь хороша, но смерть еще прекраснее. А у нас в студии гость, Виктор Бонор…»

Лозовский плюхнулся на табурет. Витька Бонор, без штанов, как Пифагор. Точно так же звали золотого медалиста из последнего выпуска, которому он преподавал. Медалист этот через месяц после выпуска заживо сгорел на пустыре за гаражами.

«Виктор в наших местах проездом. Сегодня он расскажет, чем занимался последние несколько лет, после того как окончил школу и облил себя бензином. Витя, пожалуйста…»

Лозовский выдернул вилку из розетки. Снова пахнуло горелым. Может, от соседей. Или от плиты. Но нет. От плиты так не пахнет. Бензином и копченым мясом…

Лозовский так и стоял, смотрел на выключенную магнитолу, пока в соседней комнате не зазвонил телефон.

Номер не определен. Интересно черти пляшут…

— Алло?

Лозовский держал трубку на расстоянии, точно оттуда на него могли наброситься.

— Алло?

На другом конце послышался плеск волн, затем хруст (словно шею кому-то свернули). И тишина.

Лозовский потер переносицу и уже хотел нажать отбой. Но в этот момент в трубке прозвучал знакомый хриплый голос:

— Доброе жаркое, мой нудный Лобзик! Я за долгом! Готов вернуть?

Что-то стрельнуло в ухе. Воздух вокруг загустел, потемнело в глазах, тело бросило сначала в жар, потом в холод. Потом в ушах засвистело, да так сильно, что чуть перепонки не лопнули…

Через минуту Лозовский, спотыкаясь, бежал по лестнице, а в пустой квартире само собой включилось радио, и все тот же гнусавый голос…

*

…завел ее к себе в кабинет и приказал:

— Соси.

Она покорно опустилась на колени, расстегнула его ремень, запустила руку в трусы, за каким-то чертом принялась лизать пах.

— Резче давай, — недовольно прогудел он, — рот открой, шире! Еще.

Причмокивание, казалось, заполнило весь этаж.

— Не откуси, дура, — проворчал он, одной рукой сжал ее волосы, другой нащупал пульт от музыкального центра.

Включил радио, чтобы заглушить раздражающее чавканье.

«А вот и наш доблестный Дристунов, — гаркнул голос радиоведущего из колонок. — Как всегда, при деле, как всегда, с заряженным стволом».

Живот скрутило, как только он услышал свое школьное прозвище, попытался остановить ее, но не успел.

«Откуси!»

Его крики заглушили и голос из колонок, и музыку, и все остальное.

2.

Во вторник вечером Гоша Рябцев был близок к самоубийству. Едва он вернулся домой после тяжелой смены на работе, не раздеваясь сел за компьютер и дважды кликнул по заветной иконке на рабочем столе, как вдруг позвонили в дверь.

Гоша с сожалением встал из-за компьютерного стола. Плетясь к входной двери через коридор, увидел Янкины ключи и телефон на тумбочке. Ну конечно же!

Нелепая улыбка сама собой растянула губы Гоши, но тут же исчезла, когда он открыл дверь и увидел, что Янка пришла не одна, а вместе с Саней.

— Тоша! Привет!

Саня первым влетел в квартиру и с деланой радостью начал рьяно трясти своей огромной лапой худощавую ручонку Гоши.

— Гоша, — попытался с вызовом поправить тот, но получился тон обиженного ребенка.

— Да пох. Слуш, у меня к тебе разговор есть.

«Опять скажут: сходи погуляй», — подумал Гоша.

Но слова Сани хлестнули его, словно пощечина:

— Может, ты того… съедешь отсюда?

Гоша оторопело смотрел на осклабившегося Саню. Перевел взгляд на Янку. Та, мило улыбаясь, прислонилась к стене и глядела куда-то на потолок, словно все это ее не касалось.

— И куда я съеду? — еле шевеля губами, проговорил Гоша.

— Ну ты мужик или где? Найдешь уж себе хату. Только это… Тоша, братан, войди в положение… тебе родаки лаве высылают, сам ты степуху в институте получаешь и работаешь, продолжай свою долю за хату платить. А то мне-то никто денег просто так не дает. И с работой писос, ничо нормальное не подвернется.

— Да я… я, блин… — начал Гоша, захлебываясь словами от возмущения. — Да я и так за нас двоих уже четыре месяца плачу!

— Я тебя все верну, — тут же промурлыкала Янка.

Даже не глядя на нее, Гоша отчетливо увидел улыбку, с которой она это сказала. Потому что эти слова, этот тон, эта улыбка — все это длилось уже четыре месяца.

— Вернет, братан! Отвечаю.

Мысли в голове Гоши носились беспорядочным стадом, сбивали друг друга. В этой суматохе он не мог ухватиться за нужную.

— Ты, братан, подумай пока. А пока это… сходи погуляй, а? Я ненадолго, мы с мужиками через час футбол в бар идем смотреть.

Гоша снова глянул на Янку. Той было все равно, теперь она рассматривала свои ногти на одной руке, а другой нежно водила по коротко стриженной голове Сани.

Гоша резко рванулся с места и прямо в домашних тапочках вылетел из квартиры, громко хлопнув дверью.

От прохлады уходящего дня Гоша затрясся всем телом так, что зубы застучали. Не помня себя, он хаотично бродил по дворам близлежащих домов и без остановки что-то бормотал себе под нос, чем вызывал озадаченные взгляды прохожих.

Примерно через полчаса Гоша смог чуть успокоиться. Безумие понемногу вытесняла жалость к себе. Он медленно побрел к своему дому и тяжело опустился на скамейку во дворе.

Жалея себя, он вспомнил холодный декабрьский день, когда впервые всерьез задумался о самоубийстве. Тогда Гоша, полностью погруженный в игру, сидел за компьютером, нацепив наушники, и чуть не подпрыгнул от испуга, когда сзади его коснулась Янка. Испуг быстро сменился стыдом. Гоша очень стеснялся своего увлечения компьютерными играми, поэтому залился краской, будто его застали не за игрой, а за просмотром порно. Янка же с интересом взглянула на монитор, где светловолосая грудастая эльфийка стояла на месте в ожидании Гошиных приказов.

— Красивая, — улыбнулась Янка. — Похожа на меня?

Она чуть наклонилась вперед, отчего ее грудь выступила еще более явно в и без того глубоком вырезе. У Гоши пересохло во рту и затряслось все внутри.

— Похожа, — просипел он.

— Гош, можно тебя кое о чем попросить?

Гоша быстро закивал. Янка чуть замялась.

— Ты не хочешь погулять?

Неужели его чувства к ней ответны? Неужели все это время, с самого детства, она испытывала к нему то же, что и он к ней, и так же стеснялась своих чувств? Неужели она тоже каждый день с тоской смотрела на соседний дом в их родном поселке?

— Хочу.

Голос снова подвел, но сейчас это было неважно.

— Тогда сходи куда-нибудь, а? Просто ко мне сейчас кое-кто придет.

Гоша не сразу понял смысл сказанного. Он продолжал сидеть на месте, безуспешно борясь с искушением заглянуть в Янкино декольте.

— Гоша? Ну так что?

Запоздало в голову пришло понимание, что все не так.

— Ко мне мой парень сейчас придет. Можешь пока уйти?

Внутри у Гоши все рухнуло. Душа огромным валуном скатилась в ноги, отчего те онемели.

Дальнейшее он помнил смутно, отдельными картинками. Вот он встает, натягивает водолазку, надевает куртку. Вот он сталкивается в дверях со здоровенным гопником Саней. Вот он так же, как и недавно, бесцельно бродит по дворам. В наушниках поет про плачущее кровью от скуки небо вокалист любимой «Стигматы». Тогда музыка его спасла. И самоубийство, о котором он задумался, показалось чем-то красивым, театральным. Гоша представлял, как будет рыдать Янка, узнав о его кончине.

Теперь песни не помогали.

«Сентя-а-абрь гори-и-ит, убийца пла-а-ачет», — пропел в наушниках Нельсон.

Тексты «Стигматы» и «Аматори» казались детским лепетом. И Гоша понимал, что если он покончит с собой, то едва ли Янка будет плакать, ей будет все равно… и от этого покончить с собой хотелось еще больше.

Гоша вытащил телефон из кармана, бесцельно полистал пункты меню. И от нечего делать включил радио.

«Считанные минуты остаются до начала в Загребе футбольного матча между сборными Хорватии и России в рамках отборочного турнира Евро-2008. Напомним, что в сентябре встреча этих сборных в Москве закончилась безголевой ничьей», — сообщил диктор.

«Значит, Саня уже ушел скорее всего», — переключая радиоволны, подумал Гоша и даже порадовался, что сегодня вечером в спортбаре, где он подрабатывал, не его смена.

Но домой идти не хотелось.

Внезапно на одной из волн сразу же чисто и без помех заиграла песня. Музыка чем-то напоминала «Стигмату», но вокалист пел совсем не так: спокойно, без надрыва, но при этом вкладывал в слова гораздо больше эмоций и боли.

Начался припев, в котором вокалист пел о том, что он раскрасит этот черный мир изумительным красным цветом, и палитра его — еще не вскрытая вена, а кисть — обычный кухонный нож.

Песня захватила Гошу, он замер и едва дышал, слушая ее. И чуть не завыл от досады, когда она закончилась и заговорил диджей.

«Вот так вот, господа и дамы. Если вас сегодня тоже посещали мысли о суициде, звоните нам, и мы с удовольствием выслушаем вашу историю. А сейчас у нас на связи Дмитрий. Дима, здравствуй!»

Гоша почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Что это за радио такое?

«…я застал жену в постели с врачом, у которого она лечилась, — уже торопливо рассказывал Дмитрий. — Я… я не знал, что делать… а они лежали неподвижно, как будто думали, что я их так не увижу. Я что, змея?!»

Гоша не заметил, что на улице совсем стемнело и скамейки вокруг опустели. Поднявшийся ветер расшатал деревья. Оторвавшаяся ветка легонько стукнула Гошу по затылку. Но этого он тоже не заметил.

«Ну-ну, Дима, не рыдайте. Теперь уже поздно плакать. Ведь вы приняли волевое и единственно правильное решение — покончить с собой. Но перед этим сделали кое-что еще, не так ли? Ну же, расскажите!»

«Да, я убил их обоих. Этого Пилюлькина я бил, пока он в отбивную не превратился! А жену зарезал! А потом тем же ножом себе вены вскрыл».

«Ну-у-у, — разочарованно протянул диджей, — это слишком быстро и неинтересно. Наши слушатели ждут другого. Давайте подробнее! Этот доктор, он просил вас пощадить, умолял не бить?»

«Да, умолял. На колени встал голый и так ко мне полз, хреном своим болтая. Я сначала хотел ему его отрезать…»

«Хотел? Или отрезал?»

Пауза. Невыносимо долгая.

«Отрезал… Да, отрезал! Но потом, когда уже забил до смерти. Мне этого было мало, он слишком быстро сдох! Поэтому я на кухню побежал, взял нож и отрезал хрен этой твари!»

«Ого! Вот это я понимаю! А что ваша жена делала в этот момент?»

«Эта сука визжала, как свинья! С ней я не повторил той же ошибки и убивал медленно. Сначала просто двинул в челюсть так, что у нее два зуба вылетели. Потом начал медленно ее резать. Делал неглубокие надрезы, размазывал кровь по телу…»

Трясущимися пальцами Гоша только с третьего раза попал по нужной кнопке, чтобы переключить волну. Он быстро, сбивчиво дышал, со лба тек холодный пот, а по ноге — теплая струйка.

«В Загребе после первой половины матча между сборными России и Хорватии счет не открыт», — сообщил диктор с другой радиостанции и…

**

«…для всех, кто этим вечером поставил на победу России свою квартиру, почку и левую ногу, звучит песня Михаила Круга «Подруга-ножовочка». Слушаем, рыдаем, страдаем…»

3.

— Где вас так напугали? — усмехнулась Храмцова, полная тетка с усами, которая в окрестных дворах прослыла источником всех сплетен и слухов. — Пенсионный возраст, что ли, подняли?

Лозовский унял стук сердца, оперся о скамейку.

— Привиделось просто, — выдавил он, взглядом отыскал окно своей кухни на втором этаже.

Среди цветастых занавесок будто мелькнул чей-то силуэт.

— Вы пили сегодня?

Храмцова приблизилась к нему и втянула воздух ноздрями.

Одни только ее усы над верхней губой раздражали Лозовского. Она ими шевелила, как таракан. Сплетни, казалось, сами к ним липли, а Храмцова их золотыми коронками хвать и пережевывала.

— Я не пью, — отчеканил Лозовский, поправляя сбившуюся футболку. — И никогда не пил, вы же знаете.

— Ну-ну, — процедила она сквозь зубы, на которые налипла темная помада. — Кота моего не видели? Персидского? Убежал Снежок вечером…

— За чужими котами не слежу, простите.

Храмцова смерила его презрительным взглядом, промолчала. Сделала свои выводы, кажется, так любила говорить покойная жена Лозовского. Он еще раз поднял глаза на кухонное окно, долго и пристально всматривался, соображал. После развернулся, отыскал взглядом местного дворника, гостя из Средней Азии.

— Сулейман! — Лозовский помахал рукой. — Суля!

Дворник в оранжевом жилете отложил метлу, зачем-то отдал честь и неторопливо зашагал к подъезду.

— Друг мой восточный, — Лозовский торопливо стиснул сухую ладонь дворника, — дело к тебе на пятьсот рублей. Ты же в технике разбираешься?

— Кальдую я, да, пака никто не выдит, — улыбнулся беззубым ртом Суля. — А чето у вас такое?

— Проблема, — наигранно вздохнул Лозовский. — Холодильник второй день шумит. И гудит.

— Как шайтанама? — весело уточнил дворник.

— Как злой, голодный, полгода без женщины шайтанама. Посмотришь?

Пока дворник собирал свою амуницию, Лозовский прислушивался к звукам из ближайшего продуктового. Там что есть мочи надрывалось радио. Срывающимся голосом, словно рядом бомба тикает, ведущий расписывал подробности нового конкурса. Лозовский пытался вникнуть в его суть, но не получалось. Пойти куда-то на пустырь, где зарыты чьи-то кости, обязательно взять с собой девственника, а потом…

— Дядя! — окликнули из-за спины. — Жевка есть?

Сердце с рекордной скоростью ушло в пятки и вернулось обратно.

— А, соседушка.

Лозовский узнал блаженного паренька Даньку, что жил на два этажа выше,

— Бездельничаешь опять?

— С хрена ли, — огрызнулся соседушка, — скоро на работу выйду.

В округе Данька Жевунов славился тем, что в свои двадцать с хвостиком нигде не учился и не работал, жил с полуслепой бабкой и постоянно стрелял у прохожих жвачку, сигареты и деньги. Пару раз пытался заманить в подвал девчонок-школьниц, за что был нещадно избит соседями и местными гопниками. Но мозгов в безобразно подстриженной голове как не было, так и не появилось.

— Где работать будешь? — поинтересовался Лозовский.

— В ментовку пойду, — улыбнулся Данька, — буду с волыной ходить и в людей шмалять.

От одной этой мысли старый учитель содрогнулся. Хотел поставить дурачка на место, но тут подскочил запыхавшийся Суля.

— Идемите укрощать вашего шайтанама-холодильник!

— Э, Джеки Чан, — гаркнул Данька, — есть жева? Гони, пока не пристрелил.

— Для тебя лежит, держи, дарагой! Са вкусом децтва!

Суля с готовностью вытащил из кармана и протянул дурачку кусок гудрона. Лозовский усмехнулся и, не дожидаясь, пока Данька попробует его на вкус, юркнул в подъезд.

Пока они поднимались, Лозовский молил про себя, чтобы в квартире никого не оказалось, чтобы в спальне не сидел призрак из прошлого, в ванной не лежал обгоревший подросток, а на кухне не играло чудовищное радио.

Кто бы там ни дежурил в небесной канцелярии, но мольбы он услышал.

— Дверь, открытая настежь — злым духам приглашение, — философски заключил Суля, мельком глянул на пустые комнаты и протянул руки к холодильнику. — Чиво безобразничашь, дорогой? Хорошим людям не даеша спать?

Лозовский невольно улыбнулся, заметив, как дворник ласково и осторожно разворачивает холодильник, проверяет стену, стучит по обшивке, прислушивается. Будто больного на приеме осматривает.

Сам Лозовский украдкой заглянул на кухню и в ванную. Принюхался зачем-то. Пахло свежим хлебом и яичницей. Но не бензином и не копченым мясом.

— Все у вас карашо с холодильник, — заключил Суля, — есчо сто лет простоит. Можит, скачок был, напряжение. Бояться глупо…

— А я и не боюсь, — парировал Лозовский, словно его порицали, как маленького ребенка за детские страхи. — Просто решил… перестраховаться.

Он предложил Суле чаю. Тот отказался, сославшись на незаконченную работу. Только попросил разрешения помыть руки, и пока мыл их, качал головой.

— Пусто тута у вас, Сергэевич Роман. Квартира большая, а живете один.

— Ты это к чему? — насторожился Лозовский.

— К тому, что одиночесва — заглавная болезнь человечесва. Нельзя одному в жизне, с ума сойти можна, али есчо чего похуже.

Он вспомнил противное чувство, с которым проснулся сегодня утром. Потом радио, потом звонок. Настроение окончательно рухнуло в темную бездну уныния.

— Собаку бы даже завести али котейку каку, — продолжал Суля, уже обуваясь, — у меня вота Мурка скоро котиться будет, мож, вам одного…

— Погоди, — перебил Лозовский, — ты вот сам один тут больше года живешь. И ничего. Живой, здоровый.

— Живой, — вздохнув, согласился Суля. — Ток несчастный. Схожу с ума. Вот лето кончится, к себе уеду, родина. К семье, детишкам. Год их не видел.

— Привет передавай. — Лозовский терпеливо ждал, пока Суля зашнурует свои дырявые кроссовки. — И гостинцы нам с родины привози.

— Я если уеду, то не вернуся, — уже в дверях резко заявил дворник. — Нехороший тута город, душный. Силы сосет. И жизнь. Злыми всех делает, вота так.

Он едва заметно поклонился Лозовскому и быстро вышел в подъезд. Через раскрытую входную дверь прилетел сквозняк, смахнул старые газеты с тумбочки, взъерошил волосы на голове, шепнул что-то, то ли угрозы, то ли обещания.

На кухне сам собой включился приемник. Заиграла печальная мелодия из забытого детства. У Лозовского она всегда ассоциировалась с похоронами.

— О, драсте, — донеслось с лестничной площадки звонкое девчачье приветствие. — Я к вам сегодня пораньше!

Лозовский отступил, освободив пятачок у входной двери Лерке Кузнецовой. Та сбросила босоножки, убрала с лица непослушную русую прядь.

— Вы же меня отпустите пораньше сегодня, да? На радио первый раз дозвонилась же! Знаете, чего выиграла? Ни за что не угадаете! Целый час бесплатных пыток и…

*

…кто-то явно желал ему смерти.

Безработный, дважды судимый бугай по кличке Фунтик за это утро трижды чудом избежал гибели под колесами автомобилей, на долю секунды разминулся с упавшим с крыши церкви кирпичом и едва не выпил уксуса, которым кто-то подменил купленную им в гастрономе бутылку «Балтики».

Сейчас Фунтик стоял за автобусной остановкой и разговаривал с продуктовым киоском. Точнее, с магнитофоном, из которого вещала незнакомая ему радиостанция.

Вещала голосом его покойной мамы.

«Тебя обижают, поросеночек?»

— Обижают. — Он надул губы и с трудом сдерживал слезы.

«Так дай им сдачи, мой поросеночек!»

— Меня… меня снова посадят… и тебя не увижу.

«Не посадят, не бойся, иди, выбей им зубы, покажи, какой ты у меня сильный, поросеночек…»

Он осоловело огляделся, выхватил взглядом двух старушек на остановке, рыжую девку рядом с бочкой кваса.

— Это разве они? Они меня…

«Они тебя обижали. И козни всякие строили. И сейчас сидят, думают, как еще тебе навредить. И мне тоже…»

Он замычал, подхватил с газона булыжник, перекинул его из одной руки в другую. И зашагал уверенно в сторону бочки с квасом.

Внутри киоска раздалось шипение, затем прозвучала часовая отбивка и заиграла песня…

А потом завопила рыжая девка рядом с бочкой кваса.

4.

Громогорск никак не мог уснуть. Уже и местных гопников шугнул с щербатых лавочек мелким колючим дождем, и припозднившиеся парочки до дома проводил, и редких таксистов выгнал с центральной площади и вокзалов, отправил их домой, греться и пересчитывать небогатый вечерний заработок. Даже вороны на пустырях притихли. Бродячие псы забились под пустые лотки возле рынка, а нетрезвые бомжи забылись тревожным сном на теплотрассах у самой границы с промзоной.

Казалось, Громогорск, как заботливая мать, уложил спать всех своих обитателей. И теперь что-то замыслил. Погасли фонари на главном проспекте, лохматые тени облепили новенькую церковь напротив здания администрации. По далекому проулку проехала машина, на секунду разогнала темноту светом фар. Та ленивой кошкой отползла в сторону, а после вернулась обратно. Улеглась на тротуары и обочины, притихла.

Город жаждал крови, смерти. Невидимым оком заглядывал в каждое окно, каждый подвал. Проверял, кто не спит. Медленно, но уверенно выбирал жертву. Прощупывал каждого.

Этой ночью Гоша решил покончить с собой.

Он часто смотрел на город с балкона съемной квартиры. В родном поселке Гоша жил в частном доме, поэтому высота пятого этажа поначалу была для него головокружительной, но завораживающей. За без малого год он привык, но сейчас от этой высоты у него перехватило дыхание сильнее, чем в первый раз. И никогда раньше он не видел Громогорск именно таким: злым, кровожадным, враждебным.

Гоша попробовал перекинуть ногу через перила, но старое ограждение зашаталось, и он резко отступил назад, уперся спиной в стену.

«Давай, соберись…» — неуверенно раздалось изнутри, где все тряслось от страха.

Гоша медленно вернулся к перилам, аккуратно перегнулся через них. Он живо представил, как полетит вниз, как ударится о козырек подъезда. Рухнет на землю — переломанный, в несуразной позе. Превратится в отвратительную кровавую кляксу, при виде которой Янка испытает только отвращение.

Вдалеке кто-то залился противным дурацким смехом, будто тоже увидел нарисованную Гошиным воображением картину. Гоша решил, что не должен покончить с собой так, не должен приносить себя в жертву злому городу, черневшему внизу раззявленной пастью.

Он вернулся в свою комнату, включил свет. Зеркало на шкафе показало распухшую половину лица с заплывшим глазом, разбитые губы с запекшейся кровавой коркой, ссадину на лбу… Живые болезненные напоминания о сегодняшнем позднем вечере.

Гоша плохо помнил, как вернулся домой. Помнил только пугающее незнакомое радио и старый компьютерный стул у стены, на который он тут же плюхнулся. А потом явился Саня.

— Ну что? Выиграли?

Гоша не слышал ни стука, ни звонка, поэтому не понял, с кем разговаривает Янка.

— Не, вничью сгняли, — еле выговорил пьяный Саня.

Из коридора раздался приближающийся топот.

— Де мой друг Тоша?! — прокричал Саня и вломился в комнату.

Гоша вздрогнул от грохота, с которым распахнувшаяся дверь влетела в стену.

— Здаров, бртан!

Саня застыл с поднятой рукой и громко икнул, а потом так же громко рыгнул.

— Фу, синька чмо… Тоша, чо там за наше общье дело скажшь?

Еще не до конца пришедший в себя Гоша тупо уставился на Саню.

— Хрнль молчишь, э? Ну ты хоть встнь, кгда я с тбой разгвариваю.

Гоша медленно поднялся. Саня подошел поближе. От него пахло перегаром и рыбой. Так каждый вечер пахло в спортбаре. А еще от пьяного бати, который пропивал свою зарплату и бабушкину пенсию.

— Ну так чо, братух, съедешь, а?

Гоша почувствовал, как внутри все закипает. Бухая Санина рожа раздражала сейчас больше, чем обычно, а в голове крутился рассказ обманутого мужа на радио, особенно слова о том, как он расправился с любовником.

— Пошел в жопу, — тихо, но довольно уверенно сказал Гоша.

— Не понял…

Показалось, что Саня даже немного протрезвел.

— Чо ты там вякнул щас?

— Пошел в жопу, — снова тихо повторил Гоша, но в следующую секунду взорвался: — Пошел в жопу, мудак! Никуда я не съеду! Это ты, мразь, вали отсюда!

Саня подошел вплотную. Ростом он был выше Гоши всего на пару сантиметров, но тому показалось, что Саня возвысился над ним на две головы. Остановиться Гоша уже не мог и трясущимся голосом продолжил кричать:

— Вали из моего дома, тварь! И чтобы я тебя больше здесь не видел! И Янку ты чтобы…

Гоша не успел договорить. Тяжелый Санин кулак влетел ему в лицо. Боли не было, была только яркая вспышка, после которой Гоша уже лежал на полу.

— Я с тобой тут шутки, что ль, шучу? Ты на кого бочку покатил, педрила?

Гоша попытался встать, но получил ногой в бок и снова лег.

— Я тя ща урою!

Гоша не успел закрыть лицо руками, и нога Сани прилетела точно по зубам. Во рту появился соленый привкус крови. Саня не останавливаясь пинал Гошу, что-то яростно приговаривая.

— Саша, хватит!

Янка влетела в комнату и повисла на Сане.

— Уйди, я его ща убью на хер!

— Тебя ж посадят!

Саня остановился. Шумно высморкался прямо на ковер и смачно харкнул в монитор. Плевок растекся по экрану желтоватой амебой.

— Идем.

Саня обнял Янку за талию.

— Слышь, не хошь, значит, шобы меня сажали, ага?

— Не хочу.

Саня с Янкой ушли в соседнюю комнату. Там что-то упало, и они захикикали.

«Посадят… Ее испугало только это… а так была бы не против, если бы меня убили…» — грустно подумал Гоша, осторожно трогая заплывший глаз.

В этот момент старая кровать за стеной в очередной раз яростно заскрипела и послышались громкие Янкины стоны. Гоша случайно сильно надавил на глаз и вскрикнул от боли.

И боль эта разбудила небывалую злость. Злость и на себя, и на Саню, и на Янку, и на пьющего отца. На весь мир. Поначалу она испугала Гошу, но зато была сильнее страха. Она буквально продиктовала: «Покончишь с собой, но перед смертью оставишь записку, где обвинишь Саню, и тогда этот ублюдок пожалеет, получит сполна». Именно злость раскачала сердце, погнала бурлящую кровь по венам, выгнала Гошу из комнаты, заставила юркнуть по коридору в ванную.

Теплая вода почти до краев, лезвие в руках… все как в кино. Только зачем-то он взял с собой телефон. Сам не понял. Гоша откинул голову на бортик, расслабился, чувствуя, как вода немного выталкивает его. Глубоко вдохнул…

«Я понимаю, что у вас сейчас очень важные дела!»

От неожиданности Гоша резко дернулся, проскользил задницей по дну ванны, с головой ушел под воду и резко вынырнул.

«Самоубийство — это прекрасно! Но всегда нужно действовать по ситуации».

На телефоне неведомым образом само собой и без наушников запустилось радио.

«Подумайте, что даст ваше самоубийство? — продолжал знакомый диджей с того странного радио, на которое Гоша наткнулся недавно. — Разве кто-нибудь будет плакать? Да вы же никому не нужны! Сами подумайте, если бы кто-то в вас нуждался, допустил бы этот кто-то, чтобы вы сейчас, например, лежали в теплой ванне, готовясь вскрыть себе вены?»

— Наверное, нет, — пожал плечами Гоша.

Запоздало вспомнил, что даже записку начеркать забыл.

«Ну и что вы докажете, если просто убьете себя? А тем временем в соседней комнате здоровенный мужлан наслаждается плотскими утехами с девушкой, которую вы так хотели. Да они будут только рады, что вас больше нет, что вы освободили для них жилплощадь! Неужели вы доставите им такую радость?»

— Нет, не доставлю.

«Я жду ваших звонков завтра, в 18:00 по местному времени. Звоните в студию моей авторской программы “Ваш черед страдать”, и я расскажу вам, как заставить страдать ваших обидчиков!»

Гоша вылез из ванны, выключил радио на телефоне. Посмотрел на себя в зеркало и, снова увидев следы побоев, закипел от злости. Но то была уже другая злость. Она не сидела внутри, а просила выхода, жестокости, крови. Не его крови, чужой хотела. Настолько сильно, что у Гоши зудело под кожей и невыносимо приятно ныло в паху. Он обмотался полотенцем, вышел из ванной и тихонько заглянул через не закрывавшуюся до конца дверь в комнату Янки.

Полная луна осветила кровать, на которой Янка усердно обрабатывала ртом член Сани. Тот шумно дышал, что-то пришептывая. Гоша прислушался.

— Да, сучка! Давай! — приговаривал Саня, держа Янку за волосы, а после резко перешел на сдавленный крик: — А! Да!

Он прижал рукой ее голову, дергаясь под ней в экстазе.

Гоша почувствовал, как резко оборвалась его многолетняя тайная любовь. Сейчас, покорно ждущая, когда Саня полностью разрядится ей в рот, Янка стала омерзительна Гоше так же, как и сам Саня.

— Ваш черед страдать, — зло прошептал Гоша и…

**

«…для тех, кто осмелился этой волшебной ночью пустить себе кровь, прямо сейчас посмертная композиция Курта Кобейна “Блад уиз зэ тейст оф син”. Приятных страданий, мои любимые…»

5.

После полуночи Лозовский бросил все попытки уснуть.

Он нашел в нижнем ящике стола давно забытую пачку сигарет и закурил. С непривычки закашлялся, обжег пальцы и затушил окурок в цветочном горшке. Желание убить никуда не исчезло. Стало только сильнее. Как простуда, которую не лечил несколько дней.

В памяти всплыла Лерка Кузнецова, очаровательная чертовка, платье в горошек, ноги загорелые, если над тетрадью наклонится, видно грудь, розовые соски, маленький шрам, чей-то неаккуратный засос, дразнящий запах парфюма, пухлые губы, ее (будто бы) неосторожные касания, лукавые взгляды, сука, сука, су-ка!

Пока она решала упражнения по пунктуации, он несколько раз брался за нож. Она склонялась над тетрадью, он сжимал шершавую ручку. Она откидывалась на стуле, он дергался и прятал руки за спиной.

— В школе без вас — ад полнейший, — щебетала Лерка, пока Лозовский проверял упражнение, — молодая Давыдова только и думает, как всех завалить…

Вот так просто, будто они были закадычными друзьями, которые обсуждали общих знакомых за бутылкой пива.

— Ничего, — отшучивался Лозовский, стараясь не смотреть на нее, — найдет Давыдова жениха себе, будет его валить.

Кузнецова прыснула, он и сам невольно улыбнулся. И желание убивать отступило, свернулось в укромной норке, уснуло. За час они повторили еще пару разделов, прорешали два упражнения. Она призналась, что весь класс по нему скучает, он ответил, что устарел вместе с системой образования, а перемены, которые в министерстве сулили через год, никак не принимали ни его нервные клетки, ни седая голова.

Помнится, Кузнецова куда-то торопилась, но они выпили чаю. Она все сокрушалась, что университет ее мечты находится слишком далеко от Громогорска, от родственников и друзей. Лозовский заверил, что красивая умная девушка всегда найдет себе друзей и хорошую работу. А учеба на расстоянии — первый шаг к самостоятельной взрослой жизни. Самый главный вступительный экзамен, так сказать. Кузнецова одарила его очаровательной улыбкой, чуть не чмокнула в щеку, и уже в дверях снова спохватилась, что ей «скорее-скорее» надо на пытки.

— Что еще за пытки? — спросил Лозовский, решивший, что в прошлый раз он просто ослышался.

Но Лерка не ответила. Только, уже спускаясь по лестнице, крикнула:

— На радио

После чего исчезла, оставив после себя запах парфюма. И вылезшее обратно из норы желание убивать.

Он пытался смотреть телевизор, но там, как назло, на всех каналах крутили криминальные боевики и передачи о маньяках. Сел было за кроссворды, но желание убивать зудело в каждом пальце, каждой клетке его тела, а на пустых клетках кроссворда сосредоточиться не позволяло, ослепляло вспышками прошлого, калейдоскопом картинок, наполненных пытками, трупами и кровью.

Картошка на сковороде сгорела, свежий чай отдавал горьким вкусом полыни, котлеты казались сырыми и невкусными, крики детей за окном раздражали, сводили зубы, резали по ушам.

— Ты хоть не вздумай, — пробурчал Лозовский, включая магнитолу, — ни слова про убийства и насилие.

По радио какой-то политик рассказывал, что власти Громогорска планируют расширять кладбища и выпустить по амнистии десятка два заключенных.

— В баню пошел, — вздохнул Лозовский и включил диск с песнями Митяева.

Любимый исполнитель про смерть не пел, и на том спасибо. Но даже Митяев не помог Лозовскому побороть приступ ужасающей болезни. Подпевая не в ноты, он случайно выдал: «Лето — это маленькая смерть». После чего метнул в стену ручкой, так и не вписавшей в кроссворд ни одной буквы, и выключил музыку. Затем он целый час ходил из угла в угол, повторял вслух правила орфографии, стихи Есенина и таблицу умножения.

Душный июньский вечер пал под напором ночи, впустил в город сумерки, приглушил городской шум. С полчаса под грибком балагурила местная шпана, со двора тянуло сигаретным дымом и мочой.

— Слышь, еханый бабай, — возмущался один из гопников, активно жестикулируя, — С-сано, братан, нехер терпеть этого обсоса, выстави его за дверь и усе! Шпехайтесь дальше со своей цыпой сутки напролет!

Шпана дружно загоготала. Лозовский узнал компанию второгодников, которая лет пять назад с трудом закончила девятый класс в его школе.

— Балалайка, — собеседник по имени С-сано облился пивом, смачно выругался и продолжил: — вот ты умный шо писец! Я бы обсоса еще полгода назад выставил. Но я епт хочу, шоб он еще за хату платил! И за меня, и за Янку! Высший пилотаж!

Шпана еще минуть десять гоготала, ругалась и спорила, пройдет ли Россия на футбольное Евро-2008. После череды взаимных оскорблений все пришли к заключению, что наши «рукожопы» должны дать жару, их же иностранец «тренькает».

Все это время Лозовский наблюдал из окна. Фантазировал, как тому, облившемуся пивом, свернет шею, напоит солидолом и сожжет волосы. Прыщавому Балалайке выдавит глаза, а в раны зальет уксуса, а потом…

А потом они ушли. По площадке немного побродил дурачок Данька, допил за шпаной пиво, что-то пожевал. При одном взгляде на блаженного соседа вспоминалась фраза из рекламы: «Как дела у вас во рту?» Лозовского передернуло от мысли о том, что творится во рту у гнилозубого дурачка…

Часы в спальне показали полночь. Кто-то спустился по лестнице, хлопнула дверь подъезда. В темноте чудилось, что из углов, из зеркала, из-за прикрытой дверки трюмо за ним следят призраки людей из его неспокойного прошлого. Стоят и ждут. Тихо сводят с ума.

В половине первого в уставшем мозгу созрел чудовищный план.

Лозовский тихо, стараясь не шуметь (чтобы не разбудить призраков, которые спрятались за шкафами и шторами), натянул спортивные штаны, нашарил в шкафу серую толстовку. Аккуратно открыл дверь, так же аккуратно закрыл. Прислушался к звукам на лестнице, глубоко вздохнул и спустился во двор.

В лицо ударил мелкий дождик, немного отрезвил.

Стараясь не попадать в свет редких фонарей, он покинул двор и…

*

…резкая боль в зубе заставила его мычать. Обезболивающий укол не действовал. «Гной разлагает анестетик».

Врач, наконец, высверлил старую пломбу, изо рта пошел гнилостный запах.

«Вот его лечишь, надрываешься, — ожил вдруг радиоприемник в углу, — а этот мудак на тебя уже две жалобы накатал главврачу. Слыхал?»

Пациент напрягся, стараясь не глядеть на лицо врача.

«А ты, стоматолог от бога, почему терпишь этого мудака? Отношение ему, видите ли, не понравилось. И освещение, сука, в кабинете! Не надо терпеть такого мудака, из-за него ты без премий остался…»

Пациент хотел подняться, но врач одним тычком отправил его обратно в кресло.

«Ты же всегда хотел попробовать просверлить бором не только зубы, но и язык. Попробуй, не бойся…»

Часы в регистратуре пробили десять вечера. Но их звук заглушил визг из кабинета стоматолога.

6.

— Блин, я уже вообще не понимаю, что читаю. Не сдам, по ходу, — пробормотал Митян, нервно смахивая лезущую в глаза челку.

— Читай, — раздраженно ответил Влад. — Сдадим как-нибудь.

— Да не понимаю я эту муть. Лучше за неделю подучить и на пересдачу прийти.

— Ага, будешь ты учить. Всю неделю в «Линейку» будешь задрачиваться.

— Кстати, чот Гошан спокойный сидит какой-то?

Митян оглянулся на последний ряд в аудитории, где за одним из столов сидел Гоша, неподвижно смотревший в стену.

— Да у него «автомат» же, еще утром поставили, — махнул рукой Влад.

— А чего он тут сидит тогда?

— Не знаю. Читай давай, щас уже следующую шестерку на сдачу запустят!

— Да погоди. Гошан! Гоша-а-ан!

Гоша неохотно повернул голову.

— Гошан, ты мне те дуалы, которые прошлый раз выбил, отдашь, когда в инст сегодня пойдем?

Из-за забивших голову мыслей Гоша не смог сконцентрироваться на вопросе. Поэтому лишь сдвинул брови, изобразив на лице непонимание.

— Ну, дуалы те. Дай мне, когда сегодня в шесть в инст пойдем, — не унимался Митян.

В шесть… «Я жду ваших звонков завтра, в 18:00 по местному времени».

— Я не пойду, — резко ответил Гоша.

— Как не пойдешь? А кто дэ-дэшить будет?

— Следующие шесть человек! — скомандовал преподаватель и быстро вышел из аудитории.

— Я ж говорил, читай! Как теперь сдавать будешь, дебил?! — накинулся на Митяна Влад.

По дороге домой, в маршрутке, Гоша решил отвлечься музыкой. У сидевшего напротив парня через наушники на весь салон играл «Люмен», Гоше тоже захотелось послушать что-нибудь громкое и злое. Но какую бы музыку он ни включил, все казалось скучным, слишком тихим, больше походящим на фон для дурных мыслей.

Парень с «Люменом» в наушниках вышел на остановке, а вместе с ним и остальные пассажиры маршрутки. В салоне остался только Гоша.

«Знаешь ли ты вдоль ночных доро-о-ог», — раздалось из магнитолы водителя.

— Опять эта херня, — проворчал тот и переключил радиостанцию, — лярва, куда местное-то радево пропало…

«…истекал кровью, молил о пощаде, но язык к тому времени отрезали, поэтому никто не понял ни слова. Такая вот забавная история. Ну что же, два часа дня по местному времени, я передаю слово Анатолию Сливко с его авторской программой “И смех, и смерть”. Сам прощаюсь с вами до шести вечера, когда в эфир выйдет передача “Ваш черед страдать”».

— На остановке, пожалуйста! — срывающимся голосом выкрикнул Гоша и чуть ли не на ходу выпрыгнул из маршрутки за две остановки от дома.

Сухой летний зной навалился отовсюду, прижимал к земле. Солнце будто специально напрягалось, выдавливало из себя жар, а мелкие облака трусливо крались в стороне от него.

Пот крупными каплями покатился со лба, защипал глаза. Скрываясь от солнца, Гоша забежал в торговый центр.

Кондиционеры внутри гоняли прохладный воздух, все зашедшие внутрь останавливались, блаженно переводя дух. Гоша почувствовал, как жар медленно покидает тело. Показалось даже, что от кожи идет пар.

Неспешно прогулявшись вдоль магазинов одежды и салонов сотовой связи, Гоша опустился на скамейку возле эскалаторов и лифта.

— Сидеть сюда пришел?

Гоша вздрогнул.

Справа от него очутился прыщавый детина в форме охранника.

— Я… я… — растерянно начал Гоша.

Вдруг охранник загоготал:

— Гошан, ты чо, не узнал? Это ж я, Балалайка, друг С-сано. Помнишь, ты нам еще в спортбаре наливал?

Гоша невольно сморщился. За бесплатное пиво пришлось заплатить ему самому, но тогда он решил, что лучше уж так, чем быть избитым компанией пьяных гопников.

— А чо у тебя с рожей-то?

Гоша протяжно выдохнул. Утром об этом посчитали нужным спросить все в институте, а теперь еще и этот.

— Да расслабься, я все знаю, — гордо сказал Балалайка. — С-сано вчера усе рассказал. Не, братан, ну ты реально не прав был. Базар-то надо фильтровать. Ну, и к тому же, С-сано ж тебя как человека попросил съехать, тебе чо, пацану в падлу помочь? У них там с Янкой отношения, все дела. У тебя-то девки нет, тебе проще.

Гоша почувствовал, как снова набирает обороты злость. Он только что единственный с потока получил «автомат» по тяжелейшему предмету, а теперь его с философским видом учит жизни охранник ТЦ, с трудом окончивший школу.

Гоша открыл рот, чтобы ответить что-то грубое, но больно разлепившаяся корка на разбитых губах чуть его остудила. Вместо грубости он буркнул под нос: «Мне пора», — быстро поднялся и зашагал к выходу.

На улице Гоша нацепил наушники, не задумываясь включил на телефоне радио. Нужная волна сразу же отыскалась сама.

«У микрофона Анатолий Сливко, мы продолжаем принимать ваши истории о самых смешных смертях, свидетелями которых вы стали. Хотя, как мы знаем, сама смерть — это уже весело!»

Гоша не чувствовал зноя и уверенно шагал через толпу еле плетущихся раскрасневшихся от жары людей и…

**

«…каждому, на кого давят со всех сторон, заставляя принять неудобное решение, мы посвящаем композицию Виктора Цоя “До смерти стояли на своем”».

7.

В ночь со вторника на среду Лозовский сделал два важных открытия. Первое — город все еще на его стороне. Город любит его. Укрывает черным крылом, оберегает от случайных встреч, нежелательных свидетелей и нелепых случайностей. Город помогает тем, кто приносит ему жертвы. До тех пор, пока ему приносят жертвы. Глухие заброшенные парки, пропахшие гнилыми овощами подвалы, заросшие бурьяном дворы и пустыри, заколоченные покосившиеся домики и сараи в частных секторах, усыпанные мусором и стеклом берега речушки Горчанки — идеальные места для убийств, которые суровый Громогорск бережно хранит в переплетениях улиц и лабиринтах гаражей. Покрывает слоем пыли, следит, чтобы не проникали сюда бдительные стражи порядка и любопытные горожане. Только его верные друзья, днем играющие роль примерных семьянинов, исправных работяг, а ночью — убийц и насильников. Или еще кого опаснее.

Второе открытие, которому Лозовский немало удивился, это поведение будущей жертвы. Она будто сама желала, чтобы ее убили. Спала с открытыми окнами и незапертыми дверями. Больше того, за время слежки жертва пару раз выбиралась на улицу, проверяла зачем-то бродячую суку в подвале, которая, похоже, только ощенилась. Жертва подкармливала собаку, приносила ей воду и даже лежанку из старых ящиков соорудила. За время слежки у Лозовского сложилось впечатление, что ничего и никого помимо этой скулящей псины жертва вообще не замечает. Это хорошо, это чудненько. Подходи, убивай. Но он не стал, город еще не показал ему место.

Темными дворами Лозовский вернулся домой, по дороге лишь раз свернув к гаражам, убедиться, что и там помех нет. Несколько десятков ржавых построек разделяли два спальных района, по утрам и вечерам здесь срезали дорогу редкие заводчане, по ночам только нарисованные уродцы со змеиными головами следили за неприкосновенностью гаражей, в которых подавляющее большинство хозяев хранили овощи, ненужную мебель и разный хлам. Лозовский хранил здесь «рабочий» инструмент.

Сам план убийства, быстрого и аккуратного, Лозовский бережно хранил в своей голове. И все время перепроверял. Пока возвращался домой, пока укладывался спать, пока прислушивался к ночной тишине за окном. Он любил все перепроверять, мелкие ошибки исправлять, детали шлифовать. И спокойно засыпать.

Проснулся он от громких криков за окном. Пары секунд хватило, чтобы понять: ругались Данька Жевунов и Храмцова. Соседка винила блаженного в том, что он сделал «чо-нить паскудное» с ее котом Снежком, а тот кричал, «шо нах ему этот пэдро облезлый не нужен».

— Слышишь, дурачье, — уже срывалась на визг Храмцова, — я милицию вызову, за живодерство тебя упекут, харя паскудная…

— Э! — пытался перебить ее Данька. — Э! Э! Я сам без пяти минут в ментовке роблю, ты думай, че тут пиликаешь! В дурку загремишь!

Лозовский глянул на часы. Почти полдень.

Ругань резко прервалась. Похоже, Храмцова убежала звонить участковому Бодянычу. Тот, средних лет якут с нервным тиком, уже стрелялся от жалоб вечно недовольной тетки. И никак на эти жалобы не реагировал. Только изредка стращал оборзевших гопников. И Даньку, упрямо заявлявшего, что он по званию выше Бодяныча.

Лозовский потянулся, выглянул в окно. Знойный июньский полдень молотил на полных оборотах. Рыхлые бабки прятались в тени деревьев, мелюзга лепила куличи в песочницах, вороны клевали объедки на свалке. Обычный двор обычного провинциального городка. Идеальная маскировка жаждущего смерти и страданий Громогорска. Коллекция Лето 2007.

Захотелось чего-нибудь вкусного, жирного, вредного. Лозовский решил приготовить оладий. Пока жарил, на автомате включил магнитолу. Одним ухом слушал новости. Пропал какой-то дотошный юрист, вчера вечером ушедший на прием к стоматологу. Объявлен в розыск ранее судимый безработный Коро… (фамилия тут же выветрилась из головы вместе с остатками сновидений). Раздетого мужчину средних лет нашли в парке, лицо обезображено, внешность устанавливается.

Масло зашипело на сковороде, через минуту первая партия золотистых оладушек уже остывала в тарелке. Еще через пять минут Лозовский, сглатывая слюну, наливал чай, наполнял блюдце вишневым вареньем и улавливал лишь отдельные фразы ведущего со странным псевдонимом Чикатил Чикатилович. Тот объявил радиоспектакль (это в двадцать первом-то веке) о неудачливом преступнике, чьи гениальные в кавычках планы рушились из-за нелепых совпадений. Неинтересно, пресно.

Лозовский все это время прогонял в голове свой план, который не могла нарушить ни одна случайность. Дело оставалось за малым. Дождаться, когда город укажет место. Подвал, заброшка, пустырь, канава — что угодно, где Громогорск сможет без спешки переварить очередного беднягу. Голодный город — злые жители. Сытый город — спокойные жители. Голод не тетка. Голод — Громогорск. Лозовский улыбнулся собственному каламбуру и засобирался.

— Долга спите, дарагой, — помахал ему Суля, подметавший мусор, — курорты снилися?

— Какие там, — отмахнулся Лозовский, — молодость снилась, колхозы-совхозы…

— Молодость хорошо, — кивнул дворник, майкой вытирая пот со лба, — молодость — она всегда силы придает! Как холодильник? Не хулиганит?

— Не хулиганит, послушно себя ведет. У тебя, кстати, крестик торчит.

— Не крестик это, оберег.

Суля спрятал серый шнурок под майку.

Лозовский еще раз поблагодарил дворника за заботу и засеменил прочь, приметив в соседнем дворе полицейский бобик. Поморщился, услышав неподалеку кавказские напевы. Местный спортбар, будь он неладен, сборище громогорских отбросов.

«Не ходи сюда-а-а, брат, не ходи-и-и, — горланил прокуренный голос из колонок на летней веранде, — наживешь ты неприятности в пути-и-и…»

Лозовский понял намек, зашагал вниз по улице, мимо гаражей, полуразрушенных беседок и стихийной парковки стареньких грузовиков.

В ожидании следующей подсказки он присел на корточки, завозился со шнурками. Сам прислушался. Далеко-далеко гудел поезд, рычал чахоточный двигатель какой-то «ласточки», уже ближе. Каркали вороны неподалеку, гудели в соседнем продуктовом кондиционеры. И где-то рядом жалобно мяукал кот.

Лозовский вытянулся, свернул с тротуара, мимо парковки, разобранных грузовичков, прямиком к заброшенной пекарне, огромной бетонной коробке с выбитыми окнами и сгоревшей крышей.

«Здесь были черти», — гласила надпись слева от облезлых дверей.

«Здесь будет смерть», — гласила надпись справа.

Он понял, чего хочет город, кивнул легонько, разведал местность рядом с заброшкой. Прошелся по усеянному стеклом дворику, постоял рядом с крапивными джунглями. Заглянул в разбитые окна. На самой границе света увидел едва живого персидского кота. Лапы у него были перебиты, морда заляпана кровью, одно ухо отсутствовало.

— Кыс-кыс-кыс, — позвал тихонько Лозовский.

Ответом был свист ветра в пустом здании. Сильный, короткий. Как сигнал о боевой готовности.

На обратном пути он уже не повторял план, он знал его наизусть. Нарвал у обочины лечебной мать-и-мачехи (на случай, если заинтересуются, чего бродил по пустырям), уверенно зашагал к пятиэтажкам, мимо гаражей, мимо спортбара, в котором по-прежнему изливал музыкальную душу хриплый кавказец.

«Брат, ты себя береги-и-и! Брат, ты мне помоги-и-и…»

Лозовский взглядом проводил полицейский бобик, разогнавший своим шумом уют и спокойствие спального района. Тут же на горизонте замаячила фигура, высокая, худая. Лозовский запоздало свернул в ближайшую подворотню, но звонкий голос окликнул:

— Роман Сергеевич, леший старый! Какими судьбами!

И пришлось изображать радость от встречи с бывшим коллегой, учителем географии Иваном Ивановичем Дотошиным.

— А я только про тебя вспоминал, — Дотошин стиснул его руку, попытался даже приобнять, — ты же у нас старожил Громогорска.

Лозовский поморщился.

— Упаси, Иваныч. Мне всего шестьдесят два. Ну какой старожил, вот лет через тридцать…

Дотошин хохотнул.

— Да шучу я, старик. Я к тому, что ты же с самого рождения в Громогорске живешь?

— Ну да, — осторожно кивнул Лозовский, — тут вырос, почти сорок лет в школе…

— Супругу тут нашел, тут же ее обрюхатил, сына вырастил, а супругу тихонько на тот свет проводил…

Черный юмор Дотошина всегда раздражал и учителей, и учеников. Лозовский кисло улыбнулся, получилось не очень. Со стороны могло показаться, что у него зуб разболелся.

— Ты к делу давай, Иваныч. Помощь нужна с материалом?

— Я тут по заданию редакции, да, связался с историей нашего славного Громогорска. Через год же юбилей, да, решили разные интересные факты подраскопать, и я такую штуку обнаружил, что жизнь в нашем славном, да, как горки американские, то резко вверх, то резко вниз. Каждые лет сорок причем, да, то процветает город, люди приезжают, заводы открывают, то резко вдруг громогорцы бросают работы и квартиры, уезжают, да, как вот сейчас, у меня двое квартирантов за весну съехали…

— Иваныч, — вздохнул Лозовский, — у тебя же есть моя почта?

— Имэйл?

— Он самый. Ты напиши вопросы мне на него, наработки отправь, а я отвечу. Сейчас спешу, мастер по холодильникам должен прийти…

Дотошин еще какое-то время сокрушался, что архивов сегодня днем с огнем не сыщешь, почти все уничтожили пожары и наводнения, словно город не хотел, чтобы горожане помнили его историю, и то, и се, и пятое-десятое…

Лозовский распрощался с ним только во дворе своего дома. И пока к нему не подскочила дотошная Храмцова или еще кто из соседей, юркнул в подъезд. Через минуту, облегченно выдохнув, захлопнул дверь квартиры. Выкинул мать-и-мачеху в мусорное ведро. С удивлением обнаружил, что перед уходом забыл выключить магнитолу. Там по-прежнему шел радиоспектакль.

«И вот, наконец, наш хитрый лис нарвал травы мать-и-мачехи и довольный потопал к себе домой…»

Лозовский напрягся, чувствуя, как дрожат колени. Первый раз за последние лет пять, наверное…

«А навстречу хитрому лису шагает любопытный кролик! Руками машет, лезет обниматься. И говорит, счастливый: мол, знаешь, лис, я тут историю леса нашего пишу, задумал к юбилею всякие интересности собрать, а ты же старожил леса, мол, тут вырос, тут супругу себе нашел…»

Кухня закружилась перед глазами. Он ударил по магнитоле и тут же отскочил, точно та могла ударить в ответ.

«А лис и говорит, мол, спешу кр-р-р-ролик, плотника жду, ты мне по почте с-с-с-свои вопросы адресуй, Ч-ч-ч-чкалова, 27…»

Это же его адрес!

Лозовский выдернул провод из розетки. Хлестнул магнитолу, как непослушного зверя. Подождал, пока отступит ярость, вернется ясность ума. После этого собрался с мыслями. И отправился к компьютеру, искать адреса местных радиостанций, чтобы…

*

…Фадей Фадеев зевнул.

«Громогорск ФМ» не работал уже вторые сутки. Из-за жары сгорел сначала основной, а следом и запасной передатчик. Эфир встал, а вместе с ним и работа. Две наседки бальзаковского возраста из отдела рекламы сидели дома, а он дежурил в студии, ждал, пока рукожопы из области починят передатчик.

Телефон звонил каждые пять минут. Дотошные горожане недоумевали, куда подевалась местная радиостанция. Фадей уже устал отвечать на глупые вопросы и просто дремал в ожидании вечера. Иногда дергался, заслышав странные звуки. То ли хихиканье, то ли бормотание поблизости. Не покидало чувство, что сегодня в эфирке сидит кто-то еще. Невидимые ведущие, которые болтают и веселятся. Может, старый кондер у дверей создавал такую странную иллюзию. А может, и нет.

Загорелась красная лампочка слева. Опять кто-то звонил.

Чтобы отогнать наваждение, Фадей включил музыкальный центр. Вздрогнул, когда на волне «Громогорск ФМ» услышал незнакомые голоса.

«Итак, итак, итак, осталось всего два звонка, всего два слушателя отделяют нас от смерти всем опостылевшего радиодиджея Фадея Фадеева…»

В студии зазвонил телефон. В колонках раздался противный смех.

«Есть звонок! Ну же, еще один, всего один маленький звоночек отделяет жирного противного самовлюбленного чмошника с маленьким членом и волосатой спиной от долгой и мучительной смерти, итак, итак…»

Фадей вырубил музыкальный центр, огляделся растерянно. Услышал противный смех, в ушах загудело, тело бросило в жар.

Он быстро-быстро засеменил к выходу.

За спиной вновь зазвонил телефон.

---

Продолжение повести «Страдай ФМ» читайте в следующем номере.