Он подоткнул одеялом ноги попутчицы, аккуратно приоткрыл дверь купе и вышел в темный коридор вагона.

В тусклом свете уцелевших ламп старомодная расшитая ковровая дорожка, тянувшаяся от одного тамбура к другому, была похожа на хищную змею. Он подошел к приоткрытой форточке напротив купе и вдохнул полной грудью ночной воздух. Это всегда его успокаивало: как курильщики пропускают сквозь свои легкие табачный дым, так и он пристрастился к этой уникальной смеси, которую можно почувствовать лишь на железной дороге. Терпкий запах деревьев и трав, едва различимый аромат горения, тот же табак — даже отсюда он слышал, как хлопали двери тамбура соседнего вагона. Ну и запах самого поезда, конечно — запах быстрорастворимой еды, пота, слежавшегося белья и застарелой одежды.

Он снял с шеи большие наушники, аккуратно повернул их одной стороной к свету и с помощью пластмассового колесика почти ласковым движением пальца немного убавил громкость. Ночью громкость не нужна. Ночью нужно слушать тихую музыку. Музыку темноты, музыку шепота, музыку тайны.

В расписании его остановка была следующей. Он посмотрел на часы и убедился, что у него есть еще сорок пять минут.

Поезд начал входить в крутой поворот. Под колесами заскрипело, вагон накренился на один бок и протяжно застонал.  В окне появился кусок луны — необыкновенно яркой и чистой, настолько, что на ее поверхности можно было различить темные пятна гор и кратеров.

Он поежился, вспомнив, как в детстве всегда боялся таких маневров состава. Ему казалось, что в какой-то момент на повороте поезд просто упадет, и в его кошмарах это всегда происходило именно ночью. Тогда только музыка его и спасала — заснуть, конечно, не получалось, но время летело ощутимо быстрее, а некоторые повороты и вовсе оставались незамеченными.

— Молодой человек, — раздался тихий голос за спиной. — Вы не могли бы мне помочь?

Он обернулся и увидел женщину лет сорока в оранжевой футболке и бежевых спортивных штанах. Короткая стрижка, может, и скинула бы ей в другое время лет пять, но усталое лицо и заспанный вид свели все усилия парикмахера (безусловно, дорогого; с первого взгляда было понятно, что эта женщина из тех, кто не жалеет на себя ни средств, ни времени) на нет. В руке она держала керамическую кружку с нарисованной рожицей Масяни.

— Вы мне? — Сорок пять минут, напомнил он себе. Может, уже сорок.

Глупый вопрос — кроме него в коридоре вагона никого не было. Даже проводников, снующих обычно туда-сюда.

— Да-да, вам. Можете подойти?

Купе, в дверях которого стояла женщина с кружкой, находилось через одно от того, из которого он только что вышел. Второе, если считать от ближнего тамбура.

— Конечно, — кивнул он и, поправив рюкзак на плече, подошел к распахнутой двери. — Что случилось?

— Ой, вы знаете, тут такая духота, — женщина указала рукой вглубь купе. — Я пробовала окно открыть, но сил не хватает. Ехать невозможно вообще. Может, у вас получится?

Он еще раз кивнул, жестом предложил ей войти и вошел следом. Купе оказалось пустым: разложенная постель на левой нижней полке (рядом с подушкой лежал глянцевый журнал мини-формата с Моникой Белуччи на обложке), большая черная сумка на верхней, бутылка минеральной воды и сотовый телефон на столике. По всему выходило, что женщина ехала одна — да и стала бы она просить о помощи постороннего человека, если бы было иначе? Вагон вообще шел практически пустым, основная масса пассажиров сядет в Челябинске. Ему ли не знать.

— Я умру тут, пока до Челябинска доеду, — сказала женщина, словно прочитав его мысли. — И, как назло, соседей нет. Когда не надо, они тут как тут, а вот раз в жизни понадобились…

Он кивнул в третий раз, протиснулся к окну, нащупал ручку и потянул на себя. Створка действительно упиралась изо всех сил, однако с четвертой или пятой попытки сдалась. В купе ворвался поток свежего воздуха. Журнал зашелестел страницами, Моника Белуччи начала косить глазами в сторону кармашка-сеточки на стене, где лежали мыльница, вафельное полотенце и открытый батончик мюсли. Стало слышно, как снаружи переговариваются о чем-то диспетчеры на перегонах. Слов, само собой, было не разобрать, так что многократно усиленные репродукторами голоса напоминали беседу фантастических существ с другой планеты. Они словно пели длинную, тягучую песню под аккомпанемент ритмичного стука колесных пар о старые деревянные шпалы. Он улыбнулся, его пальцы снова легли на колесико регулировки громкости наушников.

— Спасибо вам огромное, — сказала женщина с короткими черными волосами. — Что бы я без вас делала.

— Наверное, попросили бы о том же самом проводника, — предположил он. — Они часто ходят по вагону.

— Да уж, — поморщилась она. — Им есть до тебя дело, если только ты хочешь купить пару бутылок пива. Еще утром просила тут пропылесосить — так никто и не пришел.

Он не знал, что на это ответить, и поэтому просто пожал плечами.

— Давайте я вас хоть чаем угощу, — улыбнулась женщина. — У меня печенье есть и конфеты. Вы же выходите скоро? Какая разница, где ждать. Да и мне не так скучно. Все равно в поездах спать не могу.

— Я даже не знаю, — смутился он и подумал: тридцать минут. Второй раз? Хватит времени?

— Да ладно, садитесь, — махнула она рукой. — Вас как зовут?

— Миша.

— Садитесь, Миша. Вот, я как раз за чаем собиралась…

Он остановил ее рукой, снял рюкзак с плеча, поставил его на свободную нижнюю полку, расстегнул молнию, вытащил свою железную кружку.

— Давайте я сам. Сейчас будет такой участок… извилистый. Не хватало вам еще кипятком ошпариться.

Женщина коротко рассмеялась.

— Вот уж не ожидала встретить настоящего рыцаря в этом поезде. Вы мой спаситель, Миша.

Он улыбнулся в ответ, взял протянутую кружку с Масяней и вышел в коридор. Надо будет запомнить этот прием — с репродуктором и большой скоростью. Он как раз застрял с одной композицией, не хватало мягкого перехода от одного инструмента к другому. Если наложить этот бубнеж и чуть-чуть ускорить темп… может получиться неплохо. Надо попробовать.

Вагонный бойлер, до смешного похожий на самовар, подтекал, но вода и вправду оказалась очень горячей. Он набрал обе кружки, постарался найти положение краника, при котором протечка была бы минимальной, и вернулся в купе. Женщина накрыла столик двумя большими салфетками, сверху положила пачку «Юбилейного», горсть трюфельных конфет и почему-то четыре ломтика сыра. Верхний свет не горел, приходилось довольствоваться двумя настенными светильниками, о которые он в детстве всегда стукался головой.

— А вас? — спросил он, закрывая дверь.

— Что? — Женщина повернула голову, и он с удивлением обнаружил, что она успела подвести глаза и припудрить скулы. Почему бы и нет.

— Я Миша, а вас как зовут?

— О, я же и вправду не представилась. Анжелика.

— Очень приятно, Анжелика. Необычное имя для…

— Для женщины моего возраста? Не волнуйтесь, я не из тех, кто пытается обмануть время… хотя, может быть, по мне так и не скажешь.

Он поставил кружки на столик, сел рядом с рюкзаком. Анжелика опустила в них приготовленные чайные пакетики и развернула одну из шоколадных конфет.

— Я вовсе не хотел…

— Конечно, конечно. За имя я должна благодарить родителей, начитавшихся французской прозы — они были теми еще романтиками. В школе меня часто дразнили буржуйкой, и я готова была их убить. Представляете? Сейчас в такое сложно поверить.

Он осторожно кивнул, снял с шеи наушники, положил их на столик рядом со своей кружкой.

— Думаю, вам французская проза не нравится.

Она засмеялась — по-другому, не так, как раньше: раскованней, ярче. Он обратил внимание, что пару раз она украдкой одернула футболку. Под которой, похоже, ничего не было: он мог видеть капельки сосков, проступившие через ткань. Прохладный ветерок, гулявший по купе, делал свое дело. Может, и не только он.

— Ты прав. Ничего, что я на «ты»? Не привыкла выкать, — она отправила шоколадный трюфель в рот. — Я всегда хорошо ладила с людьми. Потому, наверное, и перевели из консультантов в кредитный отдел.

Двадцать пять минут. На таких небольших остановках, как эта, проводники не ходят по купе с объявлениями, если только кто-нибудь специально не просил их разбудить. Анжелика же сама сказала, что едет до Челябинска — значит, пока можно не торопиться.

— Кредитный отдел? — переспросил он и вытащил из пачки ломтик печенья. У чая был удивительно приятный запах — должно быть, ароматизированный.

— Я работаю в банке, — ответила она и развернулась, чтобы взять журнал. Он убедился в своей правоте насчет нижнего белья. — Вот, смотри: «Первый уральский инвестиционный банк». Наша реклама.

С одной из рекламных полос журнала на него смотрела Анжелика в светло-серой униформе. Она сидела за столом и, чуть приспустив очки, смотрела на пюпитр, стоявший перед ним. В одной руке она держала дирижерскую палочку. Надпись под названием банка гласила: «КАК ПО НОТАМ».

— Реклама плохая, понимаю, — не без тени удовольствия прокомментировала она. — Но вроде ничего получилось. Правда, в жизни я очков не ношу, так что на съемках мне дали со стеклами вместо линз.

— Классно, — вполне искренне ответил он, не сводя глаз с букв слогана. — Вас специально выбрали?

— Ну, можно сказать и так. Нас человек десять по всем филиалам надергали, теперь такие плакаты во всех кабинетах висят. — Анжелика поднесла свою кружку к губам. — А ты чем занимаешься?

Он внутренне улыбнулся.

— Я музыкант. И очки у меня настоящие. — Он снял очки с переносицы и легонько постучал по линзам костяшкой указательного пальца.

— Правда? — удивилась Анжелика. Они всегда удивляются, вот в чем дело. — Первый раз вижу настоящего музыканта. Ты играешь в группе?

Теперь уже он отпил из своей кружки — медленно, наслаждаясь горячим напитком. Вагон привычно болтало, вдобавок он вновь наклонился и даже слегка крякнул, входя в очередной поворот.

— Нет. Я пишу музыку. Один.

— На компьютере?

— Ну… можно сказать и так.

Анжелика кивнула. Она взяла со столика телефон и посмотрела на дисплей.

— Ну вот, уже половина третьего. С хорошим попутчиком время летит быстрее.

Он пожал плечами.

— Но я скоро выхожу.

— Знаю, — вздохнула она. — Жаль. Я прочитала этот журнал уже раза три. Придется, видимо, читать и в четвертый. Кстати, еще раз спасибо за окно.

Он не был силен в женской психологии и не мог понять, флиртует она с ним или нет. Да у него и не оставалось на это времени. Как по нотам, подумал он. Анжелика.

— Я пишу музыку, — повторил он. — Думаю, она поможет.

Анжелика удивленно посмотрела на него. Он увидел тонкие паутинки морщин, бегущие от края век к вискам.

— Как? Я ведь даже послушать ее не могу.

Он широко улыбнулся.

— А вот и неправда. У меня есть плеер. — Он вытащил из кармана небольшой черный MP3-проигрыватель. — Там вся моя музыка.

Она покачала головой — как ему показалось, одновременно и с печалью, и с восхищением.

— Он твой. Я не могу его взять. К тому же я не уверена, что нам нравится одно и то же. Я ничего не смыслю в нотной грамоте, у меня никогда не было голоса — скорее всего, если я назову свою любимую группу, ты будешь долго смеяться, — она понизила голос и доверительно прошептала, наклонившись к нему через столик: — Мне нравятся «Скорпионс».

Он не рассмеялся, но был близок к этому. Действительно, их вкусы весьма разнились.

— Группа как группа. Просто я…

Времени оставалось очень мало, поэтому он выдохнул и уместил то, о чем обычно говорил несколько минут, в одну фразу.

— Я пишу музыку в стиле нью-эйдж — обычно это медленные, успокаивающие мелодии, которые помогают расслабиться и ощутить внутреннюю гармонию.

— Вот как? Что-то вроде «Энигмы»?

Он едва не ударил ее — в последний момент сдержался, чтобы не отвесить пощечину. Он почти поверил, что эта женщина отличается от остальных. Не до конца, но поверил — фотография в журнале, та самая, с дирижерской палочкой, милые разговоры. Но нет. Опять «Энигма». Опять долбаная «Энигма».

— Что-то вроде, да. Хотя мне, конечно, до «Энигмы» далеко. — Он выдавил из себя улыбку. При нормальном освещении она показалась бы зловещей, но в купе царил уютный полумрак. — В любом случае я вполне могу вам оставить этот плеер. У меня их дома штук десять — а дома я буду уже через полчаса. Мне не жалко, правда.

Анжелика колебалась. Она слегка нахмурилась, так что ему пришлось добавить (запрещенный прием, но времени оставалось все меньше):

— В конце концов, вы мне должны.

Женщина улыбнулась.

— Что есть, то есть, против правды не попрешь. — Она взяла со столика ломтик сыра, свернула его трубочкой, откусила половину и пояснила: — Сырная диета. С каждым годом все тяжелее.

Он нетерпеливо кивнул.

— Я дам вам послушать одну песню. Если понравится — плеер ваш. Не понравится — так и скажете, я не обижусь, — его всегда коробило от этого слова — «песня», — но люди почему-то настороженно относились к другим определениям. Композиция, трек… они сразу напрягались, потому что привыкли к песням. Интересно, Григ, по их мнению, тоже писал песни? Листа они тоже считают песенником? — Просто не хочу оставлять вас одну.

Он сказал это по наитию, надеясь, что не переходит границы дозволенного. Кольца на безымянном пальце Анжелики он не заметил, но между ними как минимум десять лет разницы в возрасте… да и познакомились они всего лишь несколько минут назад. Однако по ее взгляду он понял, что произнес именно те слова, которые должен был произнести.

— Мне говорили, что творческие люди упрямы, но я не подозревала, что настолько, — сказала Анжелика. — Что ж, давай попробуем.

Он радостно хлопнул в ладоши.

— Отлично! Я подберу вам что-нибудь особенное.

Она рассмеялась. Если подумать, они оба только и делали, что улыбались и смеялись… и это здорово, потому что кроме музыки в мире важен лишь смех. Смех и музыка — вот все, ради чего стоит жить.

— Уж постарайся, — сказала она, и он услышал в этих словах последнее, чего ему не хватало: горечь, усталость, отсутствие надежды. «Я заранее знаю, что ничего не выйдет» — вот что она сказала на самом деле.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказал он Анжелике, кивнув в сторону подушки. — Эту музыку лучше слушать лежа.

Она тяжело вздохнула, но все же легла.

— И почему же это?

— Ну, наш организм устроен своеобразным образом, — ответил он, настраивая с помощью ползунков на корпусе наушников баланс частот. — Насчет быстрой и громкой музыки ничего не скажу, потому что для меня ее не существует… ага, так… а вот композиции нью-эйдж звучат с определенным количеством ударов в минуту. Ритм, понимаете? Обычно сердце человека бьется со скоростью шестьдесят-девяносто ударов в минуту, но иногда — например, когда вы расстроены, или злитесь, или просто находитесь в состоянии стресса — оно бьется чаще.

Анжелика не отвечала, но он знал, что она слушает.

— Держите, но пока не надевайте. — Он протянул ей наушники. — Так вот, когда вы слушаете такую музыку — вроде той, что делаю я — ваше сердце начинает подстраиваться под ее ритм. Медленный ритм. И если оно стучало быстрее, чем нужно, оно успокаивается.

Он закончил возиться с плеером, воткнул в него провод наушников и положил проигрыватель на столик.

— Значит, твоя музыка поможет мне заснуть? — спросила Анжелика. — Было бы неплохо.

— Думаю, да, — согласился он. — Закройте глаза и постарайтесь расслабиться. Все, можете надевать.

Она попробовала закрепить наушники на своей коротко стриженной макушке, но они соскользнули с головы и упали на пол. Он хлопнул себя по лбу ладонью.

— Совсем забыл, ваша голова меньше моей. Сейчас поправлю.

Он поднял наушники, передвинул крепление, регулирующее размах, и вернул их на место — бережно, затаив дыхание, едва почувствовав, как его рука скользнула по груди лежащей на спине женщины в бежевых спортивных штанах и оранжевой футболке.

— Вы готовы? — спросил он. Анжелика, не открывая глаз, показала ему кулак с выставленным большим пальцем. — Хорошо. Запускаю.

Он вернулся на свое место, взял в руки плеер, выбрал нужную композицию и нажал кнопку PLAY.

Наушники, в которых лежала Анжелика, были очень качественными, немецкими, сделанными на заказ, так что он не слышал ни звука… и все же слышал. Слышал в своей голове, так четко, как если бы наушники были на нем самом.

Сначала волны. Одна за другой: сперва едва слышно, потом все громче и громче, до тех пор, пока ты не начинаешь чувствовать, как морская вода любовно перебирает теплый белый песок на маленьком острове в Тихом океане. Это закат, лучший закат во всем мире, потому что только с таким закатом могут разговаривать одновременно и птицы, и диковинные деревья, растущие на берегу, и даже ветер, живущий в раскидистых кронах этих деревьев. Это закат, окрасивший небо и редкие вальяжные облака на горизонте в бархатный малиновый цвет — и ты стоишь там, на этом песке, морская вода щекочет твои щиколотки, самый нежный на свете ветер ласкает твою шею.

Над головой пролетает птица — невероятная птица, несуществующая птица, — и следом за ней воздух наполняется густым голосом виолончели. Это сюита № 5 до минор, старина Бах, и тут ей самое место. Смычок рыдает реквием по волшебному миру, которого никогда не существовало и в котором ты никогда не окажешься. Вступают ударные, восемьдесят ударов в минуту, весьма нестандартный темп, сердце не сразу соглашается биться с ним в унисон — но ты их даже не замечаешь. Ты смотришь, как исчезает этот остров, как падают, поднимая пенные брызги, высокие мангры, и капустные деревья, и махуте, и казуарины, и полоска берега становится все уже и уже, и вскоре нет ничего, кроме бескрайнего океана, бескрайнего неба, солнца и виолончели. В этом нет ничего плохого, напротив, тебе легко и по-хорошему грустно; виолончель играет все тише и тише, ударные (мягкие шлепки ладоней по туго обтянутому кожей джембе) вежливо замедляют ритм, провожая струнного плакальщика, и останавливаются на привычных уху шестидесяти ударах в минуту в размере четыре четверти. Ты закрываешь глаза, потому что иногда их нужно закрывать, и вдруг понимаешь, что это уже не виолончель, а дудук звучит где-то совсем рядом, то взлетает ввысь, то ныряет в горные ущелья, отражаясь эхом от покрытых мхом скал… какие ущелья? Да вот же, открой глаза, в эти самые ущелья, над которыми ты летишь, расправив белоснежные крылья: взмах, пауза, взмах, пауза, сорок взмахов в минуту, и что-то благодарно отзывается там, в груди, желая остаться тут навсегда, почему нельзя остаться тут навсегда? Дудуку вторит флейта, за ними обоими едва слышно приглядывает саксофон — а ты все летишь, летишь, огибая заснеженные вершины, соревнуясь в высоте с кондорами и огромными сипами, так тихо, так спокойно.

Дудук падает вниз, и ты падаешь за ним — на огромное поле, раскинувшееся от горизонта до горизонта, здесь еще тише и еще спокойней. Здесь пахнет лавандой, здесь пахнет шалфеем, здесь пахнет мятой и лимонником. Здесь мягкая трава, по которой так приятно ходить босиком. Гитара? Да, пожалуй, это гитара. Точно, гитара, какой-то старый блюз, который вроде бы заблудился и оказался тут по ошибке, но на самом деле он всегда тут был, и разве не этим же голосом поет местный ветер? Ты идешь вперед, туда, где это поле никогда не кончится, под глухой шелест какого-то европейского барабана, на котором можно играть только шелковыми кисточками, по шагу на каждый удар сердца. И вот их уже только двадцать за один оборот секундной стрелки, но как же тебе хорошо! Рядом цветет оранжевая, как твоя майка, календула и бежевая, как твои спортивные штаны, пастушья сумка. Они кивают головой в такт гитарным переборам, они поглаживают тебя по бедрам, они убаюкивают и просят остановиться. И ты в самом деле останавливаешься, потому что больше нет метронома, который бы отсчитывал твои шаги, нет ни европейского барабана, ни джембе, ничего — остается только тающая в воздухе гитара, редкое дыхание фортепианных клавиш и запах лаванды. Ты понимаешь, что лучше этого в твоей жизни уже ничего не будет, и просто ложишься в ароматную траву, где не нужно пользоваться электрическими приборами и закупать канцелярские товары на месяц вперед; где нет ничего выше тонкого стебля июльского осота; где самый громкий звук — это твое нечастое дыхание, а ведь можно сделать так, чтобы было еще тише… и еще… и еще…

Он открыл глаза в самый последний момент. Едва успел: сделал два глубоких вдоха, но в глазах все равно потемнело, и ему пришлось схватиться обеими руками за столик, чтобы не упасть. Он тряхнул головой, еще раз выдохнул… и вдруг почувствовал, как поезд замедляет ход. Все правильно, прошло семь с половиной минут, пора уходить. Он и так сегодня сделал здесь в два раза больше, чем планировал.

Он встал, снял с головы Анжелики наушники, намотал на них провод и убрал вместе с плеером в рюкзак. Туда же отправил железную кружку и пару конфет. Нашел сумочку (она висела на стенном крючке в ногах), отыскал в ней кошелек, вытащил пару крупных купюр, подумал, вытащил еще одну. Взял со столика сотовый телефон, повертел его в руках… нет, рисковать незачем. Он выкинул его в открытую форточку, потом снял с верхней полки шерстяное одеяло и подоткнул им ноги женщины, лежащей на нижней полке. На всякий случай поднес ухо к ее губам, подождал секунд двадцать, кивнул. Отошел на шаг, окинул Анжелику взглядом… а затем, повинуясь внезапному порыву, поцеловал ее в губы. Просто проверить. Но нет, как обычно, ему показалось, что он поцеловался с рыбой, а не с человеком. Он торопливо вытер рот рукавом, случайно заметил журнал (как по нотам), схватил со столика салфетку и сплюнул в нее, и еще раз. Это вроде бы помогло. Он аккуратно приоткрыл дверь и вышел в темный коридор вагона.

Где едва не столкнулся с толстой, неприятной проводницей.

— Вы же из… — неодобрительно начала она.

— Да-да, из соседнего купе, — перебил он ее. — Женщина попросила открыть окно, я зашел помочь.

Проводница недоверчиво окинула его взглядом и не увидела, очевидно, ничего особенного.

— Она не сейчас выходит?

— Нет, — покачал он головой. — В Челябинске. Только что заснула.

Проводница вздохнула и, не ответив, двинулась дальше по вагону. Он понял, что поезд стоит, и бегом бросился к выходу. Он успел спрыгнуть с подножки как раз перед тем, как состав тронулся и, медленно набирая скорость, направился на запад.

Он закрыл глаза и постарался успокоить дыхание. Сейчас ночь, на запыхавшегося пассажира могут обратить внимание скучающие полицейские… если они вообще есть на этой богом забытой станции.

Когда он решил, что отдохнул достаточно, то открыл тяжелую дверь маленького одноэтажного здания и направился к единственному окошку, за которым сидела высокая женщина с короткой стрижкой. На какое-то мгновение ему показалось, что это Анжелика, смешливый банковский работник со странным для своего возраста именем… но, конечно же, Анжелика лежала в купе поезда, уже набравшего полный ход и уносившего ее в сторону Челябинска. Полицейских не было. Крохотный зал ожидания с двумя белыми железными скамьями вообще был пуст. Он достал из рюкзака наушники и повесил их на шею.

— Здравствуйте, — улыбнулся он в окошко, и задремавшая девушка вздрогнула. — Мне нужен один билет на ближайший поезд до Новосибирска.