Все началось со странного разговора за обедом, который Натка повела сама с собой, не обращая внимания на ошалевших от услышанного родителей:

— Я ему сказала, что папка у меня строгий, но он ответил, что тоже папкой скоро станет, а я мамой. — Говоря это, Натка укладывала в утрамбованное гнездо из мятой картошки зерна кукурузы. Кучковала все на своей тарелке, счищала с краев, укрепляла центр. — Я и пошла за ним, а он в сторону полей меня повел. А там в одном месте пшеница уже мятая, мягкая. Мы с ним и улеглись.

Я перестала жевать, от услышанного тут же загорелись щеки. Искоса взглянула на отца. Его лицо побагровело, глаза налились, как у быка, кулак с вилкой сжался. Рядом с ним, как раз напротив Натки, неподвижной тенью сидела мать. Ее лицо было, как всегда, бледно и безучастно. Она умеет быть ни при чем. Не знаю, что творится у нее внутри, когда злится отец, но обычно ее серые глаза замирают в одной точке, а уголки губ слегка приподнимаются, будто все, что от нее требуется, — казаться единственным островком благодушия в разразившейся семейной буре.

— Я улеглась, а он сверху, и давай-давай меня в землю вдавливать. — Под эти слова Натка начала стучать вилкой по собранной в кучу картошке. Капля пюре отлетела на сжатый отцовский кулак, и, будто ошпаренный ей, он сжался еще сильнее и громыхнул по столу:

— Вон пошла! Чтобы я тебя не видел!

Натка от окрика вздрогнула, но не смутилась. Поднялась, пожала плечами, наклонилась поцеловать мать, чтобы по обыкновению поблагодарить за обед, но та, даже не обернувшись, выставила перед собой руку, остановила.

Я осталась за столом молчаливым истуканом, безвинная и виноватая за компанию. Больше, конечно, виноватая. Набедила одна — там и второй до греха недалеко. И до того, как мне указали бы на это, я вскочила с места и убежала вслед за Наткой.

Позади громыхнуло отцовское «распоясались», но это было ничто по сравнению с тем, что обрушится на сестру, если ее безумная для нашей семьи история окажется правдой.

Зареванная Натка лежала на кровати и обмахивалась подолом платья. Ярким пятном мелькали красные кружевные трусы. На ее бледном теле, подсушенном постами, ссутуленном от тяжелого труда, они смотрелись как открытая свежая рана. Всхлипы сестры, ее раскинутое, дрожащее от плача тело, проклятая тряпка на костлявых бедрах — все пугало и отвращало. Ничего уже не будет как прежде: даже если Натка не понесла, она изменилась, провалилась во что-то чужое и жуткое.

— Отец пусть свиньями своими командует! Ни на что большее он и не способен! — Натка злобно хохотнула и прижала к покрасневшим глазам ладони. — Не хочу жить послушной овцой, как мать! Что угодно, только не так!

Я наблюдала за сестрой, сидя на краешке своей кровати. Боялась подойти, как к чужой.

— Натка, а кто отец?

Эти слова выключили все звуки со стороны сестры, она по-прежнему прижимала руки к глазам, но грудь ее замерла, всхлипы прекратились. Не отвечая, она медленно отвернулась от меня к стене.

— Главное, он не похож на нашего, — ответила она глухо.

В коридоре загремели шаги, распахнутая дверь с грохотом ударилась о стену.

В тот первый день, когда все началось, когда под вечер отхоженная прутом Натка лежала в темной комнате и шипела с болезненным придыхом что-то неразборчивое, я поняла, что жизнь моя теперь будет протекать над пропастью. Тому человеколюбию, которое нам обеим с детства внушали родители, нашелся выход. Но человеколюбие это превратилось вдруг в «глупость и подцепленную от пропащей души заразу».

Дни шли за днями, пропасть разрасталась. Я маячила безропотной тенью перед родителями, обвешивала себя всей работой, которую раньше делила с Наткой, а перед сном гладила ее тяжелеющий живот и шептала сказки незнакомцу.

Для родителей сестра существовать перестала. К ней не обращались, ничего не требовали, не благословляли по утрам, не справлялись о самочувствии. Их миры окончательно разделились. Вели между собой холодную войну.

Иногда, глядя на меня, таскающую ведро за ведром к свинарнику, отец раздраженно плевал себе под ноги и оборачивался на окна нашей с Наткой спальни:

— Эта дуреха отдых себе устроила, а ты пуп за ее грехи надрывай.

Я молчала, я старалась за двоих. Задабривала мир родителей своим послушанием и трудолюбием, чтобы в нем не оставалось злости на Натку.

Но мои опасения насчет придирок к сестре были напрасны. Мне не сказали ни слова, даже когда я первый раз заставила тарелками поднос и отнесла обед в нашу спальню. За общим столом Натка не сидела с того дня, как ее прогнали, ела после всех. А в последнее время и вовсе отказалась выходить из комнаты. Отделила свою территорию.

Прошло всего два месяца, а Натка заметно сдала, захирела. Она постоянно лежала, поглаживая укрытый пледом, не по срокам большой живот. Бледная кожа на осунувшемся лице залоснилась, пошла прыщиками. Светлые волосы свалялись в сальную паклю. Натка выглядела больной и измученной, но глаза ее горели, потрескавшиеся губы улыбались. Казалось, что мир за пределами постели перестал ее интересовать. Мылась редко. Под нужник попросила принести ведро, которое я опустошала по ночам, когда родители уже спали. Я не хотела попадаться им на глаза хоть с каким-то намеком на Натку. В комнате копилась вонь, с которой уже не справлялся холодный осенний воздух из открытой настежь форточки. Все в комнате пропахло дурной историей, которая произошла с Наткой. Все подтверждало, что история эта с каждым днем будет становиться дурнее.

Однажды ночью меня разбудило хихиканье. Я открыла глаза, прислушалась. Надеялась, что хихиканье осталось во сне, что его нет в темной комнате. Темнота давила, настораживала; еще с вечера поднялся ветер, за ним пришла ветреная, в черных тучах неясная ночь. Воздух остыл, будто накалился от холода. Комната казалась чужой. Уже отчетливо послышался шепот. Я затаила дыхание. Как в коконе, завернутая в три одеяла, повернулась в сторону кровати Натки. Шепот не смолкал. Светлым пятном виднелась белая сорочка. Натка сидела, отвернувшись к стене, и неразборчиво быстро шептала. Мелькали разведенные в сторону локти. Что-то скрежетало, и был еще какой-то звук, который я не могла понять. Низкий, похожий на хриплое дыхание. Я плотнее укуталась в одеяла и вжалась в холодную стену. Натка скрипнула кроватью и вдруг резко выгнулась, задрала голову, касаясь свесившимися волосами кровати. Я зажмурилась, натянула одеяло до макушки. Веселый шепоток смолк, послышались стоны, хриплое дыхание участилось.

На следующий день Натка проспала до обеда. Утром я тихонько подкралась к ее постели, чтобы увидеть хоть какой-то намек на то, что творилось ночью. Сестра разметалась на постели, раскинула руки, задрала голову и крепко спала с чуть приоткрытым ртом. Одеяло сбилось в ногах, живот прикрывала только тонкая ткань сорочки. Мне показалось, что он стал меньше.

В тот день после странного ночного происшествия я впервые ощутила раздражение, злость на Натку. Слова отца больше не вызывали страха за ее благополучие, они разжигали во мне обиду: я действительно надрывалась, пока она сладко спала. И все, что раньше мы делили вместе, над чем смеялись или возмущались тайком, теперь повисло только на мне. А все потому, что я оказалась более правильной. Не я разочаровала родителей, не я была изгнана из привычного и понятного мира, в котором правили дисциплина, труд и поросячье дерьмо, а не красные кружевные трусы и сон до обеда.

С утра шел дождь. После завтрака отец всучил мне лопату и велел почистить у свиней. Только сейчас я поняла, что за его брюзжанием скрывалась жалость ко мне. Но что поделаешь — оступилась одна, тащить другой.

Когда я зашла в свинарник, злость на Натку закипела еще больше. Такая же вонь и холод, как в нашей спальне, и за всеми убираю я. Я открыла первый загон, животные поднялись, затыкали пятачками мне в ноги, негромко похрюкивая, скучковались у корыта с едой, которое мало чем отличалось от деревянного настила, который я вычищала. По-хорошему, Натка сейчас должна быть в соседнем загоне, мы бы переговаривались, смеялись. Сделали бы все быстрее, без надрыва, но, похоже, в нашем мире надрываются вовсе не грешники. Подумав об этом, я вспомнила ночное хихиканье. Стало не по себе. Свинарник освещался слабо, за единственным окошком дождливая хмарь. Чавкали свиньи, чавкал навоз под сапогами, клубилось паром теплое дыхание, а мыслями я была в темной комнате, в которой кто-то хрипло и часто дышал, слушая Наткин шепот. Кто-то, пришедший к ней ночью.

Не заполнив тачку, я поспешно повезла ее на улицу. Торопилась выйти и несколько раз едва не опрокинула. На обратном от навозной кучи пути посмотрела на окно нашей спальни. Было видно, как ветер треплет шторы через распахнутую форточку. Сплошные рамы окон на большее не открывались.

Во втором загоне было грязнее. Свинки снова засуетились, поспешили к корыту, кроме одной. Она лежала на боку, перепачканная навозом и кровью. Ее пасть медленно закрывалась и открывалась, как у выброшенной на берег рыбины. Возле самого брюха в куче навоза происходило какое-то движение. Что-то извивалось, приподнимало слой на своем теле, но наружу не показывалось. Я отступила на шаг, отгородила ноги лопатой, решив, что это змея заползла в теплую кучу на зимовку, как вдруг вынырнуло черное нечто размером с крысу. Я не успела его рассмотреть, оно точным и быстрым движением нырнуло обратно. Под свиной кожей взбугрилось, шевельнулось, как секунду назад шевелился слой навоза. Раздался визг, свинья затряслась, засучила копытами по грязному полу. Открытая пасть пузырилась кровавой пеной. Остальные взволнованно захрюкали, замотали грязными пятачками, сбились у выхода. Я с трудом переступала через них, чтобы выбраться из загона. Визг не смолкал. Когда я открыла калитку, испуганные животные едва не сбили с ног спешащего к загону отца.

В брюхе полуживой свиньи — рваная по краям небольшая дырка. Усыпили, распотрошили — твари нет, сильно обкусано сердце. Отец сам вычистил второй загон, простукал все доски, искал щели в стене — ничего, тварь испарилась. С моих слов родители ничего не поняли. Это была не крыса, не змея, а кто — я объяснить не могла.

За весь этот странный сложный день я ни разу не вспомнила про ночное происшествие и Натку. Что и говорить, я забыла пообедать сама, не то что отнести еду ей. Но, когда я вернулась в спальню, она так и лежала спиной к стене, укрытая с головой. Плечи ее мерно вздымались, она глубоко дышала. Она вдыхала вонь, которая наполняла комнату — форточка была закрыта. Как и утром, я снова подошла к ней и нагнулась. Второе одеяло скомкалось у живота, так что понять, показалось ли мне с утра, я не смогла. Почему-то захотелось проверить стену за кроватью, как сегодня отец проверял свинарник.

Натка проснулась, когда я уже собиралась ложиться спать и молилась перед сном. С ее стороны послышался скрип, недовольное ворчание:

— Ты меня разбудила своим шепотом!

Она присела на кровати, продолжая прикрывать живот скомканным одеялом, зевнула.

— Каким шепотом?! Меня не слышно даже! — В последнее время злость на Натку стала привычной, осязаемой — всякий раз у меня спирало дыхание и дрожал голос. — Это ты ночами не спишь! Хихикаешь!

— Выду-у-умываешь ты все, — немного помолчав, нараспев ответила Натка. Спустила ноги с кровати и наконец убрала одеяло от живота. Он действительно был меньше. Грязная ткань сорочки, прикрывшая его, казалась влажной, пошла разводами. Выудив из-под кровати жестяное ведро со своими отходами, Натка открыла крышку, посмотрела внутрь.

Вонь, которую с трудом сдерживала крышка, пробралась в комнату, я уткнулась носом в только что выстиранный пододеяльник, отвернулась.

— Сходи, и я вынесу, родители уже спят.

— Не беспокойся, я теперь сама выносить буду.

Я мельком обернулась на сестру: она задрала подол и присела над ведром. Я только успела заметить грязный, выпуклый к самому низу живот и тут же отвернулась, укрылась с головой, спрятала нос и уши.

Сначала раздалось журчание, потом булькнуло, стукнулось о дно ведра и, как мне показалось, плеснуло живым движением. Но следом — быстрые шаги Натки, скрип отворившейся двери.

Я обернулась на ее опустевшую кровать — одеяло откинуто, простыня грязная и тоже в разводах. Со своего места мне казалось, что эти серо-коричневые разводы остались от чьего-то движения, будто в постели копошились грязные змеи. Из коридора вновь донеслись шаги сестры. Я нырнула в свою безопасную постель, оставила на поверхности только кончик носа, пытаясь уловить идущую из форточки ледяную осеннюю прохладу.

Как ни странно, заснула почти сразу. Снилась ужасающая дурь. Будто Натка разродилась клубком змей, а мать стоит на четвереньках спиной к свинарнику с задранной на голову юбкой.

После происшествия в свинарнике прошла неделя. Я продолжала носить Натке еду, а она ночами опорожняла свой нужник. При мне она им больше не пользовалась.

Находясь в комнате, я не думала ни о чем, кроме этой комнаты. Как чужой враждебный мир, в котором нужно выжить, она забирала все внимание. Она требовала изучения и настороженности. Я прислушивалась к ведру, задвинутому под Наткину кровать, к скрипу старых пружин. Я почти не дышала, когда этот скрип в моем воображении делился на два. Будто был кто-то еще, к кому я боялась повернуться.

Осенний холод крепчал, выстужал стены. В одну из ночей начались истории. Их Натка шептала своему животу, который опять начал расти. Она говорила взволнованно, быстро, но различимо: про домики из плоти и крови, где деткам будет уютно и сытно, про всемогущего папку, которому все вместе они будут служить, про непроглядные сырые ночи, в которые спит ложный бог и правит бог истинный.

Она почти перестала поворачиваться ко мне, лежала всегда на боку и, судя по мелькающему локтю, наглаживала живот. В последнюю ночь, которую я выдержала в комнате, я слушала одну из очередных историй. В ведре плескалось, отвечало, тихо, но почти не смолкая.

«Мир вокруг сырой и темный, и в нем спокойно, как в мамином животике. Ваши братья слепышами в него пришли, но дорожки и домики себе уже выбрали, и вы не бойтесь. Вас много будет, а многому нечего бояться».

Я слушала, пытаясь представить того, кому сестра все это рассказывала. Сумасшедшая Натка. Сумасшедшая я, раз слышу ведро. Раз верю ее рассказу.

Сестра не умолкала, плеск не умолкал. Наконец я не выдержала:

— Что у тебя в ведре?

Голос дрогнул — я выдала страх, но, чтобы не признаваться в нем полностью, чтобы не сдаваться этому безумному Наткиному миру, я повернулась в ее сторону, ожидая объяснений.

— Тебе ли не знать? Дерьмо! — язвительно ответила сестра. Она вновь лежала на боку, спиной ко мне. Больше она ничего не сказала; распрямила руку, которой поддерживала голову, опустилась на подушку, пару раз глубоко вздохнула и засопела. Плеск тоже затих.

В ту ночь я все-таки сдалась и сбежала ночевать в столовую. Уже засыпая в теплой комнате под тиканье старой «кукушки», я поняла, какое же счастье, что Натка ничего не ответила мне. Что мне не нужно засыпать с ее ответом.

С той ночи я была в нашей комнате только один раз — забирала нужные вещи. Натка по обыкновению лежала ко мне спиной. Когда я вошла, она даже не обернулась. Ясный ноябрьский день пронзал комнату светом. В этих нарядных лучах уже зимнего солнца постель Натки выглядела безобразно.

Казалось, стоит сестре приподняться, как откроется вид на кишащую червями вмятину под ней.

— Нат, давай белье тебе сменим, ты столько месяцев на одном спишь! Оно же грязное, замусоленное все, разве ты не чувствуешь?

— Малышам вредно будет, мать все с отбеливателем кипятит, а нам дыши потом этой гадостью.

Натка продолжала меня игнорировать. Я видела только часть ее лоснящегося лица и блестящее красноватое ухо. Комната пахла не лучше, чем свинарник. Форточка была плотно закрыта.

— Я теперь буду оставлять тебе еду под дверью, сможешь вставать и забирать после стука?

Натка, не поворачиваясь, подняла правую руку, которой гладила живот, и показала мне сначала «ок», а потом нетерпеливо замахала к двери. Перед тем как выйти, я успела заметить ее живот — он вновь был огромным, будто роды — вопрос ближайшего времени.

После того разговора я ни разу не видела Натку. Прошла неделя. Тарелки на подносе тщательно опустошались, а когда я подходила их забрать, из комнаты не доносилось ни звука.

В один из пасмурных дней отец снова снарядил меня лопатой и отправил убирать свинарник. Я месила тяжеленными сапогами липкую от растаявшего снега грязь и по дороге пыталась вдоволь надышаться студеным сладковатым воздухом. Легкие мои наконец расправились. Мысли тоже — в них только работа и предвкушение чашки чая после. Отсутствие Натки шло мне на пользу.

Я уже выкатила тачку, прислоненную к стене на входе в хлев, как вдруг из дальнего загона вышла мать. Она заметила меня, на секунду остановилась, подняла руки к голове, поправила сбитый пучок, а потом, не говоря ни слова, прошла мимо, глядя прямо перед собой. Полы ее длинной черной юбки на улице тут же подхватил ветер. Показались высокие сапожки на каблуках. Из дома мать сегодня не отлучалась, в таком виде хозяйством не занималась. Вновь накатило ощущение чего-то дурного. Незаметно происходящего или грядущего.

Я смотрела ей вслед, пока она не скрылась за углом дома. Шаг ее был неровный, полупьяный.

От тяжелой работы я быстро разогрелась и забылась. Успокаивали даже самые неприятные ощущения: к вспотевшему лбу липли волосы, за шиворот куртки пробирался холод, носок сполз до середины ступни, пятка касалась холодной стельки. Но свиньи спокойно похрюкивали, холодный зимний воздух перемешивался с теплой навозной вонью. Понятная простота. Я посыпала вычищенный пол опилками и вышла из первого загона.

Во втором загоне было что-то не то. Свиньи сбились в кучу у противоположной от входа стены, кадка с едой почти перевернута, накренилась набок. Еле-еле, уже исчезая в привычном запахе хлева, мелькнули духи матери. Я осторожно ткнула краем лопаты в навозную кучу, расшевелила, раскидала верхний слой — внутри меня все сжалось, ожидало тварь.

Ничего. Но спокойнее не стало. Свиньи жались к стене и друг к другу, будто боялись меня. Я тоже отступила на шаг, нащупала рукой включатель. Мигая и потрескивая, по помещению расползся тусклый желтый свет. Между стеной и свиньями кто-то зашевелился. Послышался низкий хриплый выдох.

Перед глазами все дрогнуло, потемнело. Фигура в углу выпрямилось в рост — это мужчина. Голый и грязный. Он смотрит на меня, он улыбается. И вдруг, припав на одну ногу, подпрыгивает на другой, слышится дробный стук копыт. Он танцует и смотрит на меня. Свиньи стоят неподвижно.

Как-то я смогла выбежать из хлева. Вырвалась на улицу. Мне казалось, что, как в самом дурном кошмаре, меня должно вернуть обратно, не выпустить. Я бежала и кричала в прыгающий перед глазами двор, на крыльце показалось движение — отец. Он подтянул меня за руку, толкнул к двери, а сам перемахнул ступени и побежал к хлеву.

На мой крик отец выскочил в одном трико, с ружьем в руках. Когда он скрылся внутри, я вжала голову в плечи, ожидая выстрела, но, когда открыла глаза, отец уже шел обратно.

— Нет там никого, — буркнул он, — с ума вы, бабы, посходили.

***

Вся эта странная, жуткая жизнь началась с трусов Натки. Вызывающе красных, диких, разрушивших покой и унылую простоту нашего существования. Быстро и безвозвратно все стало таким же диким. И если когда-то мы вместе мечтали вырваться из нашего загона, то теперь мне казалось, что за его пределами — ад. И сестра уже там, плодит его тварей.

Родители забросили Натку, как что-то чужое и неправильное. Я забросила Натку, потому что боялась этого чужого и неправильного. Боялась видеть и слышать ее, боялась ее историй, ее тайны. Тайны, которая пряталась между ее телом и стеной. Тайны, которая пряталась в ведре и в свинарнике. Больших трудов мне стоило уговорить вечно хмурого, непробиваемого ни на какие страхи и капризы отца ходить туда вместе со мной.

Безобразный, нелогичный и чужой мир окружал нас, и перед сном я пыталась молиться за возвращение мира прежнего. В одну из ночей молитву прервали шаги на лестнице. Спальня родителей на первом этаже — спускалась Натка.

Я повернулась на левый бок, чтобы видеть ее, но притворилась спящей. Натка уже прошла лестницу и оказалась в столовой. Перед собой она несла ведро. Ее худые руки сходились на ручке, им не мешал живот. Живота не было. Разве только небольшой бугорок в самом низу, как от вздутия.

Кроме сорочки, на Натке ничего не было. Ее босые ступни шлепали по деревянному полу, и сквозь эти торопливые шаги отчетливо слышался плеск и редкие глухие удары. Что-то резвилось в ведре, уже не таясь.

Натка не свернула в коридор, к туалету, а направилась к входной двери. Загремел замок, повеяло холодом, хлопнула дверь. На полу появился квадрат света, в этом квадрате нарисовалась четкая тень — зажглась от движения лампочка на крыльце. Я приподнялась на кровати — в окне мелькнула Наткина спина и тут же исчезла, осталась видна только склоненная макушка. Ступив одной ногой на пол, я выпрямилась, пытаясь рассмотреть хоть что-то, и в этот же момент поднялась Натка, повернулась к дому. Дверь открылась так неожиданно, что я едва успела упасть на подушку и накрыться с головой. Вновь послышались шлепки босых ног. Скрипела ручка ведра, которое — судя по звуку, пустое — болталось в руке. Глухие шаги по ковру на ступенях, шаги надо мной, негромко хлопнувшая дверь спальни наверху. Тишина.

Только сердце долбило, не унималось. Я подоткнула под него край одеяла — закрыла, припрятала, чтобы не услышали, не пришли на шум крови, не обкусали.

Я знала, что те, кого я боюсь, за окном. Ищут свои домики. И с каждым днем, пока живот Натки будет увеличиваться и спадать, их будет становиться больше.

Завернутая в одеяла, я поднялась с кровати и подошла к окну. Свет уже погас, но хорошо просматривались припорошенные свежим снегом доски крыльца и то, что ползало по ним. Это не было похоже на крыс, как мне показалось в свинарнике, это были слизни. Черные неуклюжие слизни.

Глядя на них, я не испытывала ни страха, ни отвращения ¬¬¬— все прибила тоска по жизни, в которую уже не вернуться из этого дурного сна. Два слизня сорвались с края крыльца, оставив после себя на досках следы неуклюжего движения, так похожие на разводы в Наткиной постели.

Я вернулась в свою постель. Попробовала снова молиться, но бросила это занятие. Утомительное барахтанье между дремотой и тревожными прояснениями, когда казалось, что уснуть невозможно, сопровождало меня до утра. А утром все стало хуже.

За завтраком отец поставил тарелку с кашей и чашку чая на поднос.

— Мать захворала, — ответил он на мой взгляд. — В стенку уткнулась, то ли спит, то ли… не знаю, в общем. Совсем вы меня, бабы, с ума скоро сведете.

Я смотрела в спину удаляющемуся отцу. В комнате было сумрачно от нависших снеговых туч.

Непонятно. Враждебно. Чуждо.