Ни один живой организм не может долго существовать в условиях абсолютной реальности и не сойти с ума; говорят, сны снятся даже кузнечикам и жаворонкам. Хилл-хаус, недремлющий, безумный, стоял на отшибе среди холмов, заключая в себе тьму; он стоял здесь восемьдесят лет и вполне мог простоять еще столько же. Его кирпичи плотно прилегали один к другому, доски не скрипели, двери не хлопали; на лестницах и в галереях лежала незыблемая тишь, и то, что обитало внутри, обитало там в одиночестве.

Ширли Джексон «Призрак дома на холме»

ЭЛИНОР ВЕРНИСЬ ДОМОЙ.

Там же¹

Примерно в ту же пору, когда сумрачная дама из штата Вермонт набивала на печатной машинке эти строки, ее британский ровесник со звучным именем слабеющей рукой выводил в тетрадях главу за главой последнего своего литературного труда — книги, на которой сага о замке Горменгаст безвременно оборвалась. К моменту публикации романа «Титус один» (также известен на русском как «Титус в одиночестве») в 1959 году Мервин Пик, писатель и художник, уже находился во власти тяжелого неврологического недуга, понемногу отбиравшего у него и тело, и разум. Угасание закончилось девять лет спустя — в магический 68-й, когда неспокойная западная молодежь, возжаждав свободы, увидела ее отблеск в пиковских книгах и взяла их на вооружение. Ширли Джексон покинула этот мир тремя годами раньше. Творцы ушли, но их грезы до сих пор с нами: Горменгаст и Хилл-хаус темными громадами возвышаются над литературным ландшафтом XX столетия, такие непохожие и такие близкие.

Один коротенький роман — и целая трилогия («Титус Гроан», «Горменгаст», «Титус один»), которая к тому же была задумана как длинный цикл. И все же есть у этих историй нечто общее: чудовищные строения, возведенные некогда человеческими руками, но переросшие рамки архитектуры. И Горменгаст, и Хилл-хаус живут своей жизнью, не служа людям, а властвуя над ними. Да, это живые организмы, скованные одиночеством и безумием, до пределов наполненные безмолвием и тьмой. Средства их разнятся, а вот цели схожи.

Но забудем на время про дом на холме и обратимся к замку-исполину.

Где он расположен, нам неведомо — может, в альтернативной ветке мировой истории, а может, и в далекой-далекой галактике. Однако вот он — раскинул свое безбрежное каменное тело среди топей, голых равнин и серых гор. Творение человеческих рук, он кажется естественной частью пейзажа — но это естественность болота, чащобы, трухлявого хребта. Его башням и крыльям несть числа; его стены возносятся на страшную высоту и беззастенчиво раздаются в ширину; его крыши — целая страна, в которой могли бы возникать и гибнуть империи, пожелай того судьба. Впрочем, Горменгаст сам себе судьба. В его бесконечных коридорах, просторных залах, на заваленных чердаках и замшелых террасах, в тайных ходах и укромных нишах дремлет его могучая воля — древняя, неповоротливая, но сокрушительная. Изредка проковыляет по лестнице угрюмый слуга, пробежит мальчишка, скользнет тощая крыса — и все снова стихнет. Эти пыльные холлы и каморы только кажутся пустыми: сама их пустота — это скрытая жизнь.

Вот уже не первую тысячу лет замком правит графский род Гроанов. Так сказал бы наивный наблюдатель. На деле же это замок правит ими, подчиняя себе существование каждого Гроана от первого крика до последнего вздоха. Лорд Сепулькревий (Сепулькгравий), печальный человек с тонким умом и тоской в сердце, — семьдесят шестое звено в цепи. Как и все его предки, он отдает дни свои всемогущему Ритуалу. Каждый час, а иногда и каждый миг в жизни графа посвящен исполнению неких обязанностей. Некогда все они имели смысл, если не практический, то символический, но теперь от них осталась лишь форма, не наполненная содержанием. Зачем графу бросать монетку в крепостной ров, стараясь перекинуть монетку через отражение такой-то башни? Почему раз в год, на такой-то церемонии, он должен стоять, когда все сидят, и сидеть, когда все стоят? Зачем в иной день и иное время ему трижды всходить и опускаться по такой-то каменной лестнице, всякий раз оставляя бокал с вином на сундуке, набитом полынью? Этого никто не знает, даже Распорядитель Ритуала. Но так велят древние книги — и об ослушании никто не может даже и помыслить. Ибо «неосмысленность церемонии вовсе не делает ее менее священной».

Но вот у графа появляется долгожданный наследник — младенец с фиалковыми глазами, который получает при рождении имя Титус. И с его первым вдохом в замок проникает смута. Ибо «прежде и превыше всего он — ребенок. Ритуал, более неодолимый, чем все, до чего смог додуматься человек, бьется с цепкой тьмой. Ритуал крови, порывистой крови. Этой проворной чувствительностью он обязан не пращурам своим, но беспечным ордам, в коих счет идет на триллионы, — всем детям, когда-либо населявшим планету… Дар смышленой крови. Крови, которая хохочет, когда догматы твердят: “Плачь”. Крови, скорбящей, когда иссохший закон каркает: “Веселись!”. О, маленькая революция в великих тенях!»

Сложенные в стопку, книги о Титусе и сами образуют небольшой монумент, полторы тысячи страниц убористого шрифта. «Горменгаст» — это история о том, как на старом древе разбухает нежданная почка, как она расцветает и превращается в плод; как плод отрывается от древа и падает на землю, но даже и в падении остается частью той сущности, что его породила. Это история о стремлении к свободе, о праве быть самим собой и цене этого права. Еще в младенчестве Титус бросает вызов существующим порядкам; с каждым годом этот вызов становится все более осмысленным и наконец выливается в неслыханный бунт. Но и тогда говорить о финале преждевременно: герою еще предстоит осознать, от чего он отказался — и отказался ли.

Герой — несомненно, но главный ли? Титус со всеми его мытарствами и сомнениями — всего лишь букашка на туловище Горменгаста. Яркая, пронзительно жужжащая, привязчивая, но букашка. В фокусе повествования находится сам замок, «главная глыба изначального камня», и Пик не устает описывать его на все лады. Противовесом замку служит вечно изменчивая природа — и, кажется, никогда еще небо не представало в литературе таким живым и многогранным. Вот лишь одно из его настроений: «Дни движутся, меняются названия месяцев, и времена года погребают одно другого, и полевая мышь ползет к своим закромам. Воздух пасмурен и солнце похоже на рваную рану на грязном теле нищего, и скорузнет вретище туч. Небо заколото и брошено умирать над миром, грязное, огромное, окровавленное. А там налетают большие ветра, и продувают его догола, и дикая птица вскрикивает над посверкивающей землей».

Трилогия вообще богата на яркие пассажи, из звучных цитат можно было бы составить не то чтобы брошюру, а отдельную книжку. Автор не жалеет красок, и все-таки рисунок его остается неизменно четким: в книге немало парадоксальных метафор и нетипичных сравнений, но все без исключения поддаются расшифровке и разворачиваются в картины удивительной красоты. Неважно, о чем заходит речь — о летнем закате, о наружности старой девы, о смутных порывах души, — Пик раскрывает всякий образ с изумительной точностью и не скупится на подробности. Замечательно, что в своей писательской ипостаси создатель «Горменгаста» во многом отличается от себя-художника. Мервину Пику суждено было узнать славу еще при жизни, но прежде всего это была слава иллюстратора. Его иллюстрации к «Алисе в Стране Чудес», «Острову сокровищ», «Сказанию о старом мореходе» и прочей незыблемой классике снискали известность еще в 30-е годы прошлого века, когда до создания — и тем более признания — знаменитых романов было еще очень далеко. Наиболее известные работы Пика поражают выразительностью и дышат причудливой жизнью, но цвета в них нет; почти все его шедевры относятся к графике и строго монохромны. Тем сочнее выглядит «Горменгаст» — несмотря на место действия и общую мрачную атмосферу, страницы этих книг бурлят цветом. Оранжевое небо, желтые изваяния из дерева, изумрудная зелень мха, красные глаза злодея, пурпурные и багряные платья…

Стойте, но кто же носит эти платья? Не сквозняки ли разносят их по пустынным коридорам? И чьи это глаза горят в темноте алыми огоньками?

Сила трилогии не только в конфликте традиции и юности, не только в упоительном богатстве стиля, но и в ее персонажах. В величественной драме замка Горменгаст, поминутно сбивающейся с комедии на трагедию и наоборот, участвует великое множество действующих лиц, готовых врезаться в податливую читательскую память раз и навсегда. Казалось бы, Пик идет по стопам Чарльза Диккенса: выделяет яркую человеческую черту, усиливает в десятки раз, выворачивает в гротеск — и получается оригинальный персонаж, забыть которого очень и очень непросто. Вот мать Титуса, графиня Гертруда — женщина-гора, первобытная богиня, предпочитающая обществу людей диких птиц и белых котов. Вот его сестра Фуксия — девочка с большим сердцем, которое некому подарить; прекрасная душа в угловатом теле. Вот его тетушки, двойняшки Кора и Кларис, дублирующие друг друга не то что до последней черты лица — до последней мысли. Вот эксцентричный доктор Прюнскваллор, невыносимый пустослов и любитель посмеяться над всем и вся. Вот Флэй, верный слуга Сепулькревия, обладатель трескучих колен, не смеющийся никогда. Вот Баркентин, грязный одноногий старикашка, для которого люди — лишь приложение к обрядам и традициям, освященным временем. Вот…

Но страницы переворачиваются одна за другой, словно листы календаря, и постепенно обитатели Горменгаста обретают объем и глубину. То, что казалось комическим, оборачивается ужасом или душевной болью. Замок беспощаден к своим питомцам: нет ни единого тела, ни единой личности, не исковерканной его вечным гнетом. Кто-то сохраняет себя, приспособившись к этому давлению; кто-то ни о чем не думает и покорно служит экспонатом в кунсткамере замковой жизни. Графиня перед лицом беды выходит из животной спячки и проявляет недюжинные лидерские качества. Фуксия, разрываясь от противоречий и невысказанной любви, успевает быть и благородной, и вспыльчивой, и наивной. Кора и Кларис в своей пустоте доходят до абсолютного нуля: это не люди, это отсутствие людей — и как же легко манипулировать этими вакуумами в пурпурных платьях! За ужимками Прюнскваллора скрываются острый ум, доброта и решительность, а собачья верность Флэя подвергается суровым испытаниям. Баркентин обнаруживает колоссальную волю к жизни, хотя кажется легкой добычей…

Фуксия

Но первой скрипкой в этом нестройном оркестре выступает Стирпайк, юноша с невзрачной внешностью, хищными повадками и вечно вздернутыми плечами  — человек, которому почти удается опровергнуть старую максиму о гениях и злодействе. Начинает он как зеркальный двойник Титуса, презревший плесневелые устои Горменгаста. Однако свобода для него — не цель, а средство. Не считаясь ни с чем и ни с кем, он все выше взбирается по иерархической лестнице, и косность замковых порядков играет ему только на руку. В системе, застывшей века назад, не может не быть слабых мест — и мощный интеллект способен что угодно обернуть к своей пользе. Разум Стирпайка работает как часы — но даже очень хорошие часы имеют свойство ломаться. И трещинка, пробежавшая однажды по его сознанию, расползается с годами в бездну, которая поглотит и его самого, и многих вокруг. Обаятельный антигерой преображается в воплощение ужаса, пришельца из ночных кошмаров.

Здесь «Горменгаст» как нигде сближается с классической готикой. Зловещий замок, семейные тайны (не скрываемые, впрочем, от читателя), могущественный злодей — все ингредиенты на месте. Но Пик, как и Ширли Джексон, появился на свет слишком поздно (хотя в 2011-м и отмечалась столетняя годовщина его рождения), чтобы смешивать из них немудреные коктейли в духе Горацио Уолпола и Анны Радклиф. В готических дебрях раздается хохоток упоминавшегося уже Диккенса, уныло бродит Кафка, дергая двери за ручки, а где-то на заднем плане по-кошачьи улыбается Льюис Кэрролл. Но все они лишь почетные гости в Горменгасте — а хозяин здесь Пик. В отличие от Стирпайка, в ряду великих он не самозванец.

Стирпайк

Стоит ли говорить, что жанр этих книг неопределим? Чаще всего «Горменгаст» выдают за фэнтези — но ничего откровенно магического во владениях графов Гроанов не происходит (хотя при большом желании можно углядеть пиковские мотивы и в «Игре престолов» — а Майкл Муркок, Нил Гейман и Джеффри Форд говорят о влиянии Пика в открытую). С другой стороны, реализмом здесь тем более не пахнет — пахнет сыростью, пылью и безумием, чего реалисты не любят и не понимают. Гротеск, неоготика, диккенсиана, «фэнтези нравов» — какой ярлычок ни клей к стенам Горменгаста, долго не продержится ни один.

Важно заметить, что почти все сказанное выше относится не к трилогии как таковой, а к первым двум романам: хотел того автор или нет, «Титус Гроан» и «Горменгаст» составляют цельное произведение, законченное и сюжетно, и идейно. «Титус один» выводит юного графа Горменгаст на новый виток — но это уже совсем другая история и по настроению, и по манере письма. В положении Титуса оказывается и сам Пик: кажется, что и ему не по себе в далеких краях, куда заносит его неприкаянного героя. До этого твердыня Гроанов служит не только ядром, но и организующим центром повествования. Лишившись его, сюжет распадается на череду занятных эпизодов, слабо связанных между собой; второстепенные персонажи появляются ниоткуда, а временами словно бы и низачем. Концовка возвращает историю Титуса в прежнее русло, но подводят ли к ней все предшествующие события, или на их месте могло быть что-то совсем иное, — вопрос сложный. Споры о том, чему последняя книга обязана своей оригинальностью — замыслу автора или его прогрессирующей болезни, — не утихают и поныне. Четвертый роман, «Титус пробуждается», мог бы расставить точки над некоторыми буквами, но остался ненаписанным. Судить о нем мы можем лишь по пяти начальным страницам и впечатляющему списку персонажей и явлений, о которых Пик надеялся рассказать в последующих книгах. Вдова писателя, Мэв Гилмор, попыталась сделать это за мужа. Плоды ее трудов увидели свет лишь в 2011 году, спустя  28 лет после ее смерти. Оценки, что неудивительно, расходятся.

Мервин Пик

Можно было бы рассказать еще о многом. О том, как повлияла на шедевр Пика китайская культура (детство Мервина прошло в Поднебесной, в краю ритуалов и традиций). О линии «блистательных резчиков», о схватке под луной и о молочной сестре Титуса, лесном дьяволенке. О кровной вражде Флэя и Свелтера, главного повара Горменгаста. О замечательной повести «Мальчик и тьма», косвенно примыкающей к циклу, — вот уж где и фэнтези, и хоррор заявляют о себе во всю волчью глотку. О телевизионной экранизации (в России она известна как «Темное королевство»), которую есть в чем упрекнуть и почти не за что хвалить. О поэтах, нянюшках, деревянных скульптурах и круглых глазах, крышах, облаках, обезьянках, Серых Скребунах и Профессорах, о туннелях и пещерах, потопах и снегопадах, библиотеках и пожарах… Но жизнь коротка, а Горменгаст огромен — и это как раз тот случай, когда лучше не услышать, а увидеть. Но не один раз, нет. Под сводами Горменгаста неуютно, но если он принял вас — это навсегда. Как и Хилл-хаус, своих жертв он не выпускает.

P. S. А вот о переводах сказать пару слов все-таки стоит. Второй роман, «Горменгаст», вышел на русском языке раньше прочих, в 1995-м (под названием «Замок Горменгаст» — в культовой серии «700», издававшейся в Киеве полтора десятка лет кряду. А. Панасьев старательно перевел все говорящие имена (Прюнскваллор — Хламслив, Сепулькревий — Гробструп, Стирпайк — Щуквол и т. д.), но изрядно упростил и местами исказил оригинал. В начале 2000-х петербургское издательство «Симпозиум» выпустило трехтомник с авторскими иллюстрациями и полным переводом Сергея Ильина, близким к идеалу. Ильин привносит в стиль Пика некоторую вычурность и порой злоупотребляет экзотической лексикой («иверень», «нишкнуть», «мреть» — знакомы ли вам эти слова?), но и то, и другое не противоречит атмосфере оригинала. В третий том, «Титус в одиночестве», вошли также повесть «Мальчик и тьма» и послесловие В. Тимофеева. В феврале-марте 2014 года перевод Ильина был переиздан издательством «Livebook / Гаятри», также в трех томах. Текст прошел повторную редактуру, которая, впрочем, не устранила некоторых мелких недочетов — таких мелких в большинстве своем, что рядовому читателю бояться нечего. Кроме того, иллюстраций Пика в новом издании больше и переданы они качественнее, а обложки работы Мигеля Грейса подходят к теме с нового угла, который может оказаться ближе некоторым читателям.

¹ Перевод Е. Доброхотовой-Майковой

В оформлении материала использованы иллюстрации Алана Ли, Марка Робертсона и Мервина Пика.