Я был бесконечно юн, когда отворил первую дверь.

Тонка, зыбка грань между сном и реальностью. Она порождает удивительных химер, столь же зыбких, как и она сама. Сам я, казалось, был одной из них. Слабый, болезненный ребенок, с ужасом и недоверием взирающий на огромный ощеренный мир; тень, брошенная в свете заходящего солнца смоковницей на немое гранитное надгробие.

Дни моего детства вспоминаются с трудом. Они подобны осколкам зеркала, с которых облетела амальгама. Помню, что большую часть времени я находился дома. Прогулки были редки и коротки: мать выводила меня во двор, где возились веселые, здоровые дети, и, подталкивая к ним, говорила: «Давай, сынок».

Я робко приближался к их компании, и на какое-то время у меня даже получалось подружиться с ними. Но вскоре они отвергали меня, порою даже били, но чаще просто в молчании уходили прочь, оставляя одного посреди опустевшего двора.

Дома, в окружении молчаливых вещей, мне было гораздо комфортнее. Возможно, именно недостаток свежего воздуха и солнечного света способствовали тому, что у меня развилась астма. Зато уже в четыре года я научился читать, и вскоре старые книги из домашней библиотеки заменили мне живых друзей. Я находил ни с чем не сравнимое удовольствие в блуждании по бескрайним многоцветным мирам, заключенным в их пыльных серых страницах.

Еще я помню страх. Постоянный страх, взошедший, по-видимому, из семени моей отчужденности и питаемый окружающей обстановкой. Ненадолго оставленный один дома, я сидел, судорожно сжав книжку в руках, боясь поднять от нее взгляд. Неважно, день это был или вечер — я буквально ощущал напряжение в окружающем пространстве, угрозу, источаемую кем-то незримым. Казалось, стоит мне взглянуть куда-то вне страниц — и что-то, притаившееся вблизи, получит возможность напасть, схватить… Вечерами мне чудились темные фигуры, безмолвно стоящие в дверных проемах, виделись хищные зеленые глаза, взирающие на меня из переплетения ветвей клена за окном. Ночами чьи-то голоса в трубах пели песни на неведомых языках, шушукались предметы на столе, поскрипывали половицы возле моей кровати.

Сны, что я видел в детстве, вспоминаются отчетливее. Часто они были полны почти осязаемым ужасом, воплощенными видениями, от которых не было спасения в странных пространствах. Но иногда они были приятными и цветными, оживали сюжеты прочитанных книг, и я, вместе с любимыми героями, вновь переживал множество приключений. Все чаще погружаясь в эфемерный сновиденческий мир, я полюбил его и с нетерпением ожидал наступления ночи, чтобы вновь проникнуть в его изменчивые туманные пределы.

Мне было пять, когда мать задумала переклеить обои в моей комнате. Очищение стен заняло целый день, так что ночь мне предстояло провести среди ободранной панельной наготы, бесстыдно выставившей напоказ многочисленные дефекты, трещины и дыры.

Укрывшись одеялом, я лежал, повернувшись лицом к стене, и разглядывал одну из таких дыр, ожидая, когда меня посетит сон. Она была прямо напротив моего лица, крошечная черная точка на светлой стене, чья чернота подчеркивалась чрезмерно ярким освещением фонарей у соседнего дома.

Вдруг мне представилось, что за этой дырой расположен узкий тоннель, уводящий в неведомое. Засыпая, я не прекращал думать об этом. Во сне я вновь увидел дыру, но она была значительно больше, и я сумел пролезть в нее. Удивительно, но за ней действительно скрывался тоннель — шершавый и узкий, чей дальний конец терялся в темноте. Я пополз по нему, долго и мучительно, и вскоре уперся в массивную проржавевшую дверь. С огромным трудом мне удалось приоткрыть ее, но лишь только я решил двинуться через открывшийся проход дальше, как внезапно проснулся.

На следующий день новые обои легли на стены и скрыли все их изъяны. Но теперь всякий раз, закрывая глаза перед тем, как уснуть, я представлял себе тоннель, в который мне удалось проникнуть той ночью. Во сне я снова и снова оказывался там. Проползая по нему до конца, я всякий раз обнаруживал дверь. Неважно, как она выглядела — важным было то, что ожидало за ней.

Своим хрупким детским умом я еще не мог постичь всех прелестей открывавшихся передо мною перспектив, но уже тогда понимал, что заполучил в свое безраздельное пользование неиссякаемый источник чудес. Я открывал двери; иногда за ними располагались просторные залы, наполненные удивительными сказочными вещами; иногда там поджидали крошечные злобные демоны, запрыгивавшие ко мне на плечи и терзавшие мой затылок, покуда я не просыпался, крича от ужаса. Порою двери раскрывали передо мною лабиринт ветвящихся коридоров, каждый из которых оканчивался еще одной дверью.

В шесть лет я пошел в школу. Тогда же меня с определенной периодичностью начали охватывать приступы сомнамбулизма. Периодически я вскакивал с кровати, куда-то бежал, и тогда мать ловила меня и, все еще спящего, силой возвращала обратно. «Мама, там маленькие светящиеся комнатки, я иду туда! Висят, висят!» — восторженно голосил я в ночной тишине, не размыкая век, и мать встревоженно спешила к моей кровати, чтобы угомонить меня. В итоге дошло до того, что она отвела меня к квалифицированному специалисту, но, изучив мой случай и проведя обследование, он заявил, что у ребенка просто слишком богатое воображение и сомнамбулизм в таком возрасте — явление абсолютно нормальное.

Но ни ему и никому другому я не сообщал о тоннеле и дверях, которые я открывал. Это было чем-то священным, моей сокровенной тайной, и я решительно не собирался ни с кем ею делиться. Я не задавался вопросом, было ли всё это простыми играми моего воображения или же чем-то иным, хранящим нездешнюю тайну незримого мира. Мне было достаточно того, что это просто было.

Я становился старше. Становились старше и мои сновидения. Яркие детские краски сменялись в них сумраком, менялся внешний вид дверей и то, что они скрывали за собой.

Однажды, в десять лет, блуждая в полумраке бесконечных коридоров, я наткнулся на нечто странное. Это, несомненно, было дверью — но и не было ею в привычном понимании. Передо мною был полог, ветхий, источенный червями, цвета пергамента, хранящего в себе запретные знания древних дней. До сих пор, где бы я ни блуждал, мне не попадалось ничего подобного. Некоторое время я размышлял, стоит ли мне откинуть этот полог и узнать, что скрывается за ним. Наконец любопытство превозмогло.

За пологом была небольшая комната с низким потолком. В сознании моем сразу же промелькнула ассоциация: «подвал». Помещение заполняла непроглядная тьма. Ощущался запах вековой пыли. В той тьме, еще более темный, чем она, находился кто-то. Меньше меня ростом, сгорбленный и перекрученный, высохший, восковый и неподвижный, с сомкнутыми веками и губами, с провалившимся носом. Он напоминал глиняного истукана, мумию, но никак не живое создание; однако я чувствовал, как из-за век за мной внимательно наблюдает осмысленный взгляд, ощущал легкий сквозняк, вырывающийся из дыры на месте носа. Я не испытывал страха или трепета, даже удивления — казалось, здесь, в этой комнате и перед этим, не было место ни одному из подобных чувств.

— Кто ты? — спросил я, и слова мои канули в вязкий кисель пыльной тьмы.

— Я — бог, — ответил мне обитатель комнаты.

Я вспомнил, как ходил с матерью в церковь, вспомнил изображенного на иконах Христа. Тот, кто был передо мной, не был похож на него. Однако детский разум понимал, что он не обманывает.

«Отче наш…»

«Отче каждого из вас, ибо есть мерзость запустения».

И я безвольно приблизился к нему, упал на колени и припал губами к иссушенной кисти. Водоворот тьмы выбросил меня из сна в реальность. После я много раз пытался в своих блужданиях по грезам отыскать тот ветхий полог, вновь откинуть его и увидеть таинственного бога, но мне это не удавалось.

И было влажное лето. И я отворил дверь в мир.

Мне было двадцать пять. Я познал разочарование и предательство, грязь и позолоту, нанесенную на дерьмо. Я вкусил гнилые плоды обещаний и трупный имбирь привязанностей. Я пресытился отвращением, видя обхаживающих истекающую ядовитым соком суку кобелей и дерущихся за падаль посреди выгребной ямы крыс. Я встречал множество людей, и каждый из них виделся мне закрытой дверью. Я открывал эти двери, но за ними была лишь пустота.

Теперь передо мною лежало множество дорог. Первая работа, долгосрочные командировки, новые знакомства и связи… Но ничего, что бы по-настоящему заняло меня, в реальном мире мне так и не удалось отыскать, и потому я продолжал скитаться по своим сумрачным грезам.

Они становились все масштабнее. Теперь я не просто открывал двери в комнаты и коридоры — я открывал двери, за которыми находились удивительные миры. Я предпочитал думать, что грезы о них приходили извне, отражениями удаленных неведомых пространств, а не были всего лишь фантомами отложившихся в памяти чтений визионерской литературы и собственных потаенных фантазий.

В некоторых мирах постоянно царили сумерки, и чаще всего они были пусты. Я в одиночестве бродил по поросшим нездешней полынью полям, среди заброшенных руин древних дворцов, заглядывал в пустые окна и тревожил ковры мхов, устилавшие ступени. Иногда высоко в мглистом небе проносились пепельно-серые крылатые змеи. Они подхватывали меня и уносили в терпкую пелену вечных сумерек, сквозь которую я видел хороводы умирающих звезд и внимал песням новорожденных планет.

Порою я попадал в подземные миры, и там, осторожно продвигаясь по осклизлым коридорам, минуя смеющиеся рты отверстых крипт, достигал покинутых, всеми забытых храмов, внутри которых покоились изваяния отринутых своей паствой безликих богов, а на стенах непристойные петроглифы неведомых языков рассказывали мне удивительные легенды миров, лежащих за пределами всякого воображения.

Тусклые краски моих грез нравились мне больше многоцветной палитры расписной реальности. Я мог возвращаться в те места, где уже побывал, мог вновь бродить по ним, открывая для себя все новые и новые чудеса, — и потому ценил каждое мгновение, проводимое во сне.

Как-то раз, в одном из миров, я встретил Деву.

Я брел по мягким травам вдоль русла широкой реки, бесшумно несшей свои мерцающие воды к неведомым ирреальным морям, когда на противоположном берегу заметил ее. Сребровласая, в накидке цвета изысканного берилла, она скользила над твердью, словно невесомый дух. Внезапно Дева остановилась. Остановился и я. Медленно повернулась она ко мне, и два прекраснейших сапфира заглянули прямо в мою душу. Я увидел, что из глаз ее стекают потоки слез, и она подставила под них свои тонкие ладони, на которых пылали рубины стигматов. Набрав полную пригоршню слез, она пролила их на землю, и там, где они оросили траву, осталось лежать тонкое прозрачное лезвие. Торжественно взяв его в руки, словно жрица, свершающая ритуал, она поднесла его к своей трепещущей груди и пронзила ее.

Струя крови хлынула из раны прямо в воды реки и окрасила ее амарантом трепещущего заката. Я вскрикнул от горя — воистину, не до́лжно таким прекрасным созданиям убивать себя! Бросившись в реку, я хотел достичь другого берега, успеть прижать к своей груди сорванный рукою бессмысленного неумолимого рока умирающий цветок. Но воды оказались слишком глубоки, и я канул в их непроглядную тьму…

Через пару дней после этого сна я вновь встретил Деву. Она шла, набросив капюшон, под утренним осенним дождем. Я шел навстречу. Наши взгляды встретились.

— Вы мне снились, — тихо сказала она, замерев.

— А вы — мне, — ответил столь же тихо я.

Так реальный мир расцвел для меня, и на долгое время я забыл о том, что в грезах меня ожидают двери и скрытые за ними удивительные места. Мы, чьей-то неведомой волей столкнувшиеся во сне и наяву, полюбили друг друга. И я был счастлив, ибо до сих пор не знал любви, и нежных слов, и чувственных прикосновений.

Но она была печальна. Она часто горестно вздыхала, но, когда я расспрашивал ее об этом, не отвечала мне ничего. Иногда ночами я слышал, как она плакала, думая, что я уже сплю. И я ничего не мог поделать с этим; чем больше я дарил ей любви, чем больше она тянулась к ней, тем печальнее становилась она с каждым днем.

То было ранней весною. Я вернулся домой и обнаружил ее в ванной, пронзившей свою грудь кухонным ножом. Исступленный, обезумевший, я прижимал ее холодное тело к своей груди, целовал холодные сапфиры и перебирал меж пальцев серебро — а по ним растекался амарант трепещущего заката. Мне так и не суждено было узнать, что за печаль томила ее; но теперь и в моей душе навеки поселилась она.

Помню, как в последний раз целовал ее высокий лоб цвета белого мрамора. Помню холод земли, зажатой в моей горсти — и просыпавшейся долу меж моих обессиливших пальцев. Ночью я рухнул в постель, устремился по темному тоннелю, в надежде за одной из дверей увидеть ее. Но тоннель был прям и бесконечен, а в конце его был лишь ветхий, источенный червями полог цвета пергамента, хранящего в себе запретные знания древних дней. Казалось, ровно вечность назад я в первый раз откинул его — и вот, уже оставив тщетные попытки отыскать, вновь нашел.

Вязкая пыльная тьма вновь приняла меня в свои объятия. Бог был на своем месте. На сей раз его восковые губы и веки были слегка приоткрыты. Я стоял перед ним, и меня переполняли тоска, обида и боль: почему бог, если он действительно бог, допустил такое?

— Время — лишь сумерки; и вся жизнь — не более чем исход их пред воцарением ночи, — ответил он мне на невысказанный вопрос.

И, как и тогда в детстве, я упал перед ним на колени и уткнулся, рыдая, лбом в его руки. И с тихим шелестом он разомкнул их и обнял мои содрогающиеся плечи.

И тьма сомкнулась вокруг нас; и я проснулся и понял, что слез больше нет.

Я гнил на работе в одном из постсоветских НИИ. Полупустые коридоры видавшего виды трехэтажного здания, старики, посвятившие всю свою жизнь исследованиям, древняя скрипящая мебель. В кабинете, где я работал, постоянно пахло черным молотым перцем, подоконник устилали сухие облетевшие лепестки герани, а пыль ровным слоем покрывала все поверхности, давно забывшие об уборке. За стеной старый профессор то и дело начинал читать молитвы. Раз в неделю я снимал показания с прибора, о назначении которого за все время работы здесь даже не задумывался, обрабатывал их, передавал руководителю — а все остальное время сидел за своим столом и читал фантастику. Я уже давно не находил удовольствия и смысла в чтении, но мне нужно было как-то убивать время до наступления ночи — и погружения в грезы.

С возрастом я стал реже запоминать свои сны. Они теряли краски, становились все тусклее и сумрачнее. Те немногие, что удавалось удержать в памяти, были бесконечно печальны. Лишь однажды за все прошедшие годы я смог встретить за одной из дверей Деву. В тот раз она была распята на лучах блекло мерцающей в пустом пространстве звезды, а ее высокий лоб венчал венец из омелы. И она улыбалась, она была счастлива — наконец-то счастлива! — и потому я в ужасе тихонько прикрыл дверь и бросился прочь по темным коридорам, чтобы только не видеть больше этого лихорадочного радостного блеска, навеки охватившего ее глаза.

Я ненавидел окружающий меня мир. Мне было тошно от лиц, которые я был вынужден наблюдать каждый день. Раскрашенные увядающие рыла шлюх и оплывшие, словно свечной воск, хари пожелтевших ублюдков… Каждый из них проживал свою жизнь, не думая ни о чем; каждый из них был болен, и каждый был пуст. Ни единого живого человека не было вокруг меня — лишь функции, личины и оболочки. Каждый из них просыпался, умывался и завтракал, отправлялся по своим делам, а вернувшись домой, ужинал, сношался, воспитывал детей и ложился спать — используя сон как дверь из одного дня в другой.

Как все это глупо. И никто из них не понимал, что с момента своего рождения занимается лишь тем, что постигает науку умирания. Каждый шаг оставлял след во прахе времени, каждый день был очередной ступенью на дно могилы. И они весело неслись по этим ступеням, думая, как соблазнить кого-нибудь, подставить, по каким головам пройтись в следующий раз. Они думали, что живут — и жили. В действительности же они умирали, медленно и неотвратимо, видя во снах объекты своего вожделения. Неуемные, тучные, животные стада. Каждый из них гнил; гнило самое общество; гнил весь мир — необратимо и смрадно, источая миазмы и привлекая мириады голодных трупных мух. Временами я думал о том, что единственный разумный выход для всего человечества — дружно лечь, взяться за руки, закрыть глаза — и умереть, навеки растворившись в немыслимых безднах холодной и равнодушной бесконечности, пахнущей пылью.

С определенной периодичностью я отворял в своих грезах одну и ту же дверь. Мне открывалась бескрайняя равнина, покрытая скованными изморозью мертвыми травами. Над ней нависало темное небо, покинутое одной за другой всеми звездами. Я шел по ней, и вскоре передо мною возникал город, очень похожий на мой собственный, где мне всё еще приходилось влачить свое унылое земное существование. Казалось, еще секунду назад он был обитаем, но теперь все его жители куда-то исчезли. И ни единого огня не горело в окнах, и не пылали фонари и витрины ночных заведений; и не был слышен собачий лай. Я проходил по его темным пустым улицам и вновь попадал на уже знакомую равнину. Долго брел я по ней, пока город за спиной не пропадал из виду. Тогда в небе возникали две оскаленные звериные пасти, пылавшие ярче тысячи солнц. Они вгрызались друг в друга, разрывали сами себя — в полнейшем беззвучии, беззвучные сами. А затем шел серый снег, укрывая всё вокруг. Однажды я решил зайти в один из лишенных света домов. Мне было интересно узнать, что стало с жителями этого города. Но за входной дверью меня ждал лишь темный бетонный тоннель, в конце которого висел такой знакомый полог. Я откинул его и вновь увидел бога. Его губы и веки были приоткрыты еще больше, чем в прошлый раз, и я мог угадать очертания его зубов и тусклый проблеск глаз.

«Ты сам кладезь бездны и ключ от него — ибо пыль питает и учит время».

И я вновь упал на колени, но на сей раз вознес молитву этому странному иссушенному созданию.

Я был бесконечно стар, когда отворил последнюю дверь.

Мне перевалило за шестьдесят, и я перестал видеть какие-либо сны. С каждым годом они становились всё тусклее и тусклее, пока, наконец, не исчезли вовсе. Теперь каждую ночь я закрывал глаза — и ниспадал в беспросветную тьму, в которой не было ни тоннеля, ни коридоров, ни дверей, ничего.

Одной темной ноябрьской ночью я внезапно проснулся. Бремя прошедших лет забилось могильной землей в мое горло, не давая вздохнуть. Я оглянулся назад, я посмотрел вперед и вдруг понял, что совершенно один — абсолютно один во всем этом разлагающемся мире. На моих волосах, словно пыль на старом буфете, лежала седина. У меня не осталось никого из родных и не было близких мне людей. Я так и не завел семью, не оставил свой след в детях. И даже сны — мои сокровенные сны, мой истинный смысл жизни — оставили меня. Я с ужасом осознал, что это конец, что гниение мира коснулось и меня. И оттого, что я осознавал это гниение, становилось еще тяжелее.

Мне опротивели окружающие меня стены, бумажные цветы в черной керамической вазе, мне было тошно от самого осознания, что где-то здесь в пространстве располагается мое тело. Мое лишенное смысла тело.

«Удавлюсь», — промелькнула в голове мысль.

Дрожащими руками я сплел петлю и перекинул ее через прикрученный под потолком коридора турник. Забравшись на стул и просунув шею в петлю, я в последний раз пытался ухватиться хоть за что-то в этом мире… Бесполезно, как бесполезно хвататься за воздух, низвергаясь в бездонный провал. Закрыв глаза, я был готов раскачать стул и навек разорвать всяческую связь с нелепым фарсом под названием «жизнь».

И тут, в последний миг, наяву, не во сне, передо мною предстал бог. Долгие годы я не видел его. Сейчас его глаза были широко распахнуты, и из опустошенных глазниц на меня взирали ненасытные черные дыры. Поднятые вверх губы обнажали сардонический оскал темных зубов. Расправив иссохшую длань, бог протянул ее ко мне.

«Из праха исшедшее во прах и возвратится. Ибо я есть начало, ибо я есть конец».

Бог осы́пался на пол, по частичке, по кусочку, и вскоре лишь горстка невесомого праха лежала у моих ног, словно ветхий, источенный червями полог. И я поднял его и водрузил, словно знамя, на древко своих рук.

И я покинул квартиру и вышел на покрытую оледеневшей грязью улицу.

И я пошел, размеренно и неостановимо, по обезлюдевшему городу погасших огней, под черным беспросветным небом, покинутым одной за другой всеми звездами.

И трепетало мое знамя на беззвучном мертвом ветру; и больше не было в мире ни звука, ни времени.

И я оставил позади город и вышел на бескрайнюю равнину, покрытую скованными изморозью усопшими травами, чтобы идти дальше, от города к городу, от кенотафа к кенотафу, по мертвой планете, неотвратимо несущейся среди опустевшего пространства к своему концу.

А потом пошел серый снег.