Иллюстрация Антонины Крутиковой

Теплый свет торшера плавно растекался по комнате. Синявский сидел в полумраке и смотрел на большую потертую коробку из-под кухонного комбайна, что стояла перед ним на журнальном столике. Он выглядел расслабленным и умиротворенным, но за внешним спокойствием скрывалось сильное волнение.

— Чего в темноте сидишь? — В комнату вошла Белова — бывшая одноклассница Синявского. Она сушила полотенцем рыжую копну волос и между делом потянулась к выключателю.

— Не включай! Иди ко мне, Катюш. — Он похлопал рукой по дивану.

Белова подошла к нему и кивнула на коробку.

— Что это?

— Подарок тебе.

— Кухонный комбайн? — скривилась Белова. — Я думала, заслуживаю большего.

— Открой. — Синявский схватил ее за полу махрового халата и притянул к себе.

Белова присела к нему на колени, открыла коробку и оцепенела от ужаса.

Из-под густых бровей на нее таращились блеклые глаза. Ноздри широкого носа раздувались, точно рыбьи жабры. Полные губы облизывал длинный язык. По раздвоенному подбородку текли слюни. Лицо было перепачкано буро-коричневой грязью. Живая голова Юры Синявского в цветочном горшке отличалась от оригинала только клочковатой бородой и прической — небрежно остриженные темные волосы слиплись от запекшейся крови и топорщились во все стороны, точно оборонительные колья.

Голова в горшке клацнула зубами. Белова вздрогнула, резко вдохнула, но не успела закричать: Синявский зажал ей рот. Он выхватил из-за спины припасенный нож и дрожащей рукой перерезал бывшей однокласснице горло. Застрявший в ее гортани крик высвободился булькающими хрипами. Горячая кровь хлынула пульсирующим потоком. Крепко удерживая сипящую Белову, Синявский наклонил ее над горшком. Голова омылась красными струями, широко раскрыла рот и начала жадно хлебать.

— Господи, надеюсь, это ты, — прошептал он.

***

Вернувшись домой поздно вечером, Синявский спрятал коробку от кухонного комбайна в дальнем углу шкафа-купе, что стоял в гостиной. Прошел в спальню и включил свет — сотни глаз уставились на него. Большие, маленькие, мужские, женские, выразительные, блеклые, пустые, глупые, лучезарные, смеющиеся, грустные, умные — глаза очень разных людей, из разных миров и поколений. Все стены небольшой комнаты были обклеены черно-белыми фотографиями, и под каждой висел цветной стикер с пометками.

Синявский подошел к письменному столу, взял красный маркер, перечеркнул фото улыбающейся Беловой, сорвал розовую бумажку и пробежался по убористым строчкам:

«Катя Белова — одноклассница.

Недолюбливал. Бесили веснушки.

Близко не общались.

Конфликты: не помню.

Мотив: не ответил на флирт Беловой на встрече выпускников (замутил с ее подругой Аленой)?».

Он скомкал стикер, окинул взглядом стену с лицами знакомых, коллег, приятелей и остановился на одной из шести фотографий, перечеркнутых красным крестом. Синявский хорошо помнил тот день, когда впервые перерезал человеку горло. И до сих пор не мог объяснить себе, как это случилось, ведь он не собирался никого убивать.

В тот день Синявский долго выпытывал у Вани Гвоздкова, с которым лет десять назад стажировался в инженерной компании, не затаил ли тот злобу на него, когда узнал, что место младшего проектировщика досталось Синявскому. Ведь ходили разговоры, что Гвоздков был в ярости и наговорил много гадостей о нем. Ошеломленный неожиданной встречей и странной беседой, он непонимающе смотрел на Синявского: неужели бывший коллега нашел его только для того, чтобы вспомнить об обидах десятилетней давности? Гвоздков улыбнулся и сказал, что дело прошлое, было и было, он уже давно забыл о той стажировке. Но Синявский не поверил. Он ударил его в челюсть, схватил за волосы, перерезал ему горло и полил кровью убитого свою голову в горшке. Голова напилась, довольно зажмурилась, но не лопнула — порча не снялась. Синявский впал в отчаяние: он убил невиновного! И клятвенно пообещал себе, что больше никого не лишит жизни, и будь, что будет.

Вскоре Синявский вспомнил о своем бывшем тренере по борьбе Геннадии Александровиче Серове, который мечтал сделать из него чемпиона мира и очень злился, когда Синявский бросил секцию ради учебы. Он встретился с Геннадием Александровичем, чтобы только поговорить. Оказалось, спустя шестнадцать лет тренер был все еще зол на бывшего ученика. Он кричал на Синявского, обвинял в предательстве, но наложение порчи отрицал. Да и кто бы в таком сознался, думал Синявский, когда поливал голову в горшке его кровью.

После третьего убийства однокурсника, с которым он в студенчестве соперничал за сердце девушки, Синявский с ужасом все про себя понял: он продолжит искать недруга, пока голова в горшке не лопнет. И даже испепеляющее чувство вины за смерти невинных не остановит его. Он должен найти того, кто втянул его в это дерьмо, иначе все напрасно. Да и вообще, разве он все это начал? Ему просто хотелось нормальной жизни: завести семью, работать, купить дом, путешествовать… Но кто-то перечеркнул его планы. «А что он сделал? В чем провинился?» — спрашивал себя Синявский, вспоминая всю свою тридцатичетырехлетнюю жизнь. Но не находил ответа.

Он сел на кровать, откинулся назад и тяжело выдохнул:

— Кто же ты?

***

После кровавых вылазок с головой в горшке сон Синявского превращался в пытку. Реалистичный кошмар повторялся по несколько раз за ночь. Он снова и снова перерезал жертве горло, ощущал горячую кровь на руках, слышал булькающие хрипы и с отвращением смотрел, как голова в горшке, получив питательную влагу, довольно скалится… Синявский стонал, метался по кровати и вскакивал в холодном поту, но облегчения — это всего лишь плохой сон — не наступало. Он в деталях помнил подробности минувшего вечера, и от фантомного запаха крови невыносимо чесалось в носу.

Синявский встал с кровати, сунул ноги в тапочки и пошаркал на кухню за водой.

Проходя через гостиную, он замер и стал напряженно всматриваться в темноту, разбавленную светом уличных фонарей: ночную тишину нарушил посторонний звук. По спине Синявского пробежал холодок, сердце забилось чаще. Страх, точно огромный лоснящийся питон, медленно сдавливал грудную клетку. Неужели она снова пришла? Но у него еще есть время! Еще рано!

Синявский подлетел к выключателю, хлопнул по нему ладонью и зажмурился от яркого света. В комнате никого не было. Звук доносился из шкафа-купе. Он открыл дверцу, подтащил к себе коробку от комбайна, достал из нее горшок и скривился. От хрипящей головы исходил запах тухлого мяса, перепачканное запекшейся кровью лицо сморщилось.

— Я же полил! — занервничал Синявский. — Какого черта?! Чего тебе еще надо?!

Не дожидаясь рассвета, он оделся, сунул горшок в коробку и вместе с ней вышел из дома.

***

Душная ночь пахла дождем. По пустынным улицам изредка проезжали машины, разрывая гудящими моторами застывшую тишину.

Синявский стремительно миновал два квартала и свернул в неприметный темный двор старых двухэтажек.

— Твою мать! — Сердце ухнуло от страха — он споткнулся о колдобину в дырявом асфальте и чуть не выронил коробку.

Синявский подошел к крыльцу с мерцающей лампочкой, распахнул помятую железную дверь и нырнул в плохо освещенный подъезд, провонявший мышиными фекалиями. Он взбежал по деревянной лестнице на второй этаж и принялся настойчиво колотить в крайнюю дверь.

— Аня! Это Юра! Открой!

В глубине квартиры послышался протяжный скрип металла.

— Кто? — спросил напуганный голос.

— Юра! Синявский!

— Юра?! Что-то случилось?! Почему не позвонил?!

— Да звонил! У тебя телефон выключен!

Щелкнул замок. Синявский дернул дверь на себя и вошел в квартиру, освещенную тусклым светом старомодного бра. Его окутали запахи бергамота и пачули. Аня любила эти масла, втирала их в кожу, наносила на волосы и наливала в аромалампу.

От порога медленно отъехала инвалидная коляска, в ней сидела хрупкая женщина лет сорока.

— Да что стряслось?! — Аня потуже запахнула атласный халат, отороченный рюшами, зевнула и потерла сонные глаза под очками в оправе «кошачий глаз».

Синявский прошел на кухню, включил свет. Аня в скрипучей коляске проследовала за ним.

Он достал из коробки горшок и поставил на кухонный стол.

— Почему она хрипит и воняет? Я ведь полил.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Аня, осматривая голову в горшке.

— Как обычно.

— Ненадолго. Она гниет. Теперь тебя спасет только кровь пожелателя.

— Я все еще не знаю, кто это! — Синявский рухнул на табурет и обхватил голову руками.

— Тогда вернись к ней. Попробуй договориться об отсрочке… если она, конечно, позволит. Другого выхода нет.

Пока Аня в очередной раз говорила о могуществе Ведары (в миру Антонины Матвеевны Чуровой, основательницы древнего ведьмовского рода Крешвинь), Синявский вспоминал сентябрь прошлого года, когда его привычная жизнь пошла под откос…

…поздним вечером он сидел дома над чертежами системы водоснабжения и, увлеченный расчетами, не сразу заметил в тугой тишине посторонние звуки, похожие на шорох лезвия, будто два ножа затачивали друг об друга. Юра огляделся и, не веря своим глазам, окостенел от ужаса.

В углу спальни высилось изломанное нечто, отдаленно схожее с гигантской мухоловкой длиной в полтора человеческих роста. Тварь стояла на задних ногах, будто показывала себя во всей красе. Из смолянисто-черного узкого тела, подобно раскрытому капкану, в несколько рядов торчали кривые ребра. На шипастой шее покачивалась большая голова, она напоминала перекошенную звезду с обломанными лучами, из которых тянулись тонкие жгутики, они переплетались между собой и ощупывали воздух. От головы до плоского рачьего хвоста под разными углами сгибались и терлись друг об друга десятки пар коротких и длинных ног, отчего комната наполнялась тихим шорохом.

Обездвиженный ужасом, Синявский долгие минуты смотрел на тварь. Она в ответ глядела на него желтыми пузырьками глаз и не пыталась напасть. Он медленно встал со стула. Тварь не сдвинулась с места. Он осторожно шагнул к двери. Она по-прежнему стояла в углу. Он выскочил из комнаты.

В прихожей, в спешке проворачивая дрожащими руками вертушок замка, Синявский обернулся. Смоляная тварь бойко перебирала ногами по потолку гостиной. Он выпрыгнул из квартиры, сбежал по лестнице и вылетел из подъезда в ночную прохладу.

Ошалевший Синявский мчался по улицам куда глаза глядят. Тварь не отставала. Редкие прохожие с любопытством смотрели на него и шарахались в сторону, когда он подбегал к ним с криками: «Вы видите?! Видите?!»

Очень скоро он убедился: никто не видит, кроме него. Выбившись из сил, Синявский рухнул на скамейку в парке. Тварь остановилась неподалеку под фонарем. Он тяжело дышал и смотрел на жгутики, что роились над головой с обломанными лучами, усеянными россыпью желтых глаз, бликующих в электрическом свете.

Синявского охватила ярость, он вскочил и пошел на тварь с кулаками. К его удивлению, она начала отступать. И тут он понял: гадина держится от него на расстоянии и не подходит ближе, чем на десять шагов. Синявский поднял камень и кинул его в гигантское звездоголовое существо; снаряд пролетел сквозь раскрытую грудину и упал в траву. Теперь он был уверен — изломанная многоногая тварь плод его разума.

Синявский вернулся на скамейку, идти домой он не хотел. От мысли, что монстр будет сидеть с ним в четырех стенах, становилось не по себе. Он пытался понять, что происходит. Неужели и правда сошел с ума? Когда это произошло? И впервые за много лет он всерьез задумался о своем одиночестве. Ему не к кому пойти, некому рассказать о своих бедах, не у кого просить помощи. У него никого не было, кроме родной тети Саши, которая вырастила его одна, но осталось ему чужой. Их ничего не связывало, только кровные узы. С раннего детства он жил словно сам по себе и сильно завидовал детям, которых обнимали и целовали родители. Маленький Юра ни в чем так не нуждался, как в материнской ласке. Но мизантроп-одиночка тетя Саша была холодна, как мраморная статуя. Будучи ребенком, он изо всех сил старался пробудить в ней любовь, редкий раз даже осмеливался обнять или робко поцеловать ее, но тетя Саша тут же отстранялась, требуя прекратить щенячьи нежности. С годами Синявский привык, очерствел, и всякое проявление искренних чувств стало настораживать его, хотя ему по-прежнему очень хотелось найти человека, в объятьях которого сердце бы млело от любви и нежности.

Синявский задремал. Когда он открыл глаза, на улице уже рассвело, а тварь с распахнутой продолговатой грудиной подобралась к нему на пару шагов ближе. Он встал со скамейки и с опущенной головой побрел в городскую психиатрическую больницу.

На пешеходном переходе Синявский остановился и бездумно вперился в красного человечка на светофоре. Через секунду-другую он подпрыгнул и вскрикнул, индевея от ужаса, — его руки что-то коснулось.

Синявский посмотрел вниз, и на его щеках вспыхнул румянец. Перед ним в инвалидном кресле сидела миловидная хрупкая женщина. Ее звали Аня Нечаева. Она была одной из дочерей рода Крешвинь, отлученной от ведьмовской семьи за нарушение обетов. Далекому от мистики, колдовства и темных сил Синявскому рассказ Ани казался бредом сумасшедшего. Но она тоже видела многоногую тварь и описала ее в деталях. От безысходности он доверился бывшей ведьме, лишенной сил. От Ани Синявский узнал, что не сошел с ума, а за ним по пятам ходит одна из ипостасей ее матери Ведары. С каждым днем она будет подбираться все ближе и ближе, и как только дотянется до него…

— Юра, ты слышишь?!

— А? — Он рассеянно посмотрел на Аню.

Ее антрацитовые волосы отливали серебряными ниточками седины, а вокруг синих глаз наметилась паутинка морщин.

— Говорю, езжай, пока не поздно. Все равно не найдешь пожелателя.

— Откуда знаешь? Вдруг повезет?

— А что тут знать? Ты за год его не нашел, а за одну-две недели и подавно не найдешь. Да и везет тебе, как утопленнику.

Синявский тяжело вздохнул, возразить было нечего.

***

На улице рассвело, когда Аня проводила Синявского и вернулась в спальню.

— Как только он переступит порог моего дома, ты получишь прощение и свою силу… — прошелестел голос. От стены отделился черный сгусток, похожий на гигантскую пиявку. Он приблизился к Ане и навис над ней. — Конечно, если ты усвоила урок за шестнадцать лет в инвалидной коляске.

— Давать жизнь мужчине, — шепотом говорила Аня, — значит осквернять род и отнимать силу у сестер…

— Тогда убери этого выродка! — Бесплотный сгусток пронесся через спальню, смел с комода фотографии в рамках и растворился в воздухе до того, как стих звон разбитого стекла.

Аня подкатила коляску к комоду. Осколки рамок противно заскрежетали под колесами. Она наклонилась и подняла фотографию. На ней Ане меньше тридцати, на ее руках сидит четырехлетний синеглазый мальчуган со смоляными волосами, который никогда не должен был родиться в роду Крешвинь. Мальчиков ведьмовской клан убивал еще в утробе, давая жизнь только девочкам — преемницам нечистого ремесла матерей и бабушек.

Аня смотрела на свои черты лица, отраженные в мальчике, будто в зеркале, и тихо плакала.

***

Последняя неделя августа выдалась аномально знойной. Безграничная синева обнаженного неба лишала всякой надежды на прохладу. Не прикрытое облаками солнце нещадно жгло траву, опаляло кроны деревьев, иссушало землю. Расплавленный воздух вился над раскаленной дорогой, рассекающей село Аскулы на две части.

Синявский топтался у калитки, не решаясь войти. Первый и последний раз он здесь был год назад, и тогда порог дома Антонины Матвеевны Чуровой переступал с полной уверенностью, что уйдет отсюда со спокойной душой: хорошо заплатит старушке за хлопоты и забудет все, как страшный сон. Но, когда Антонина Матвеевна поставила перед ним горшок с его живой головой, он лишился чувств, а очнувшись, понял, что ведьма уготовила ему страшные испытания. Бледный, словно обескровленный, Синявский с отвращением и ужасом смотрел в пустые глаза скалящейся головы, пока старуха разъясняла, как снять порчу. Ее спокойный голос как молот бил по ушам, вколачивая в него каждое слово.

После поездки в Аскулы Синявский ни разу не заглянул в коробку с головой в горшке, лишь однажды он подошел к ней с намерением вырвать голову из земли, растоптать, сжечь и покончить с ведьмовскими ритуалами. Но услышав утробный голос Антонины Матвеевны: «Пока жива голова — жив и ты!», он, как ошпаренный, отскочил от коробки. Затем подхватил ее, вынес на лоджию и убрал на верхнюю полку шкафа, чтобы не мозолила глаза.

Синявский старался жить как раньше, будто не было ни порчи, ни многоногой твари, ни ведьмы, ни головы в горшке. И все чаще он случайно встречал Аню Нечаеву на улице, в магазине, на почте… Вскоре Синявский сам стал захаживать к ней домой под разными предлогами.

Робкая и услужливая Аня была добра и участлива к нему. Он не заметил, как привязался к ней, чего с ним раньше не случалось. Впервые ему не хотелось бежать от женщины, которая заботилась о нем. Наоборот, его тянуло к ней, но как-то по-особенному. Аня одна знала, что хранится у него дома в коробке из-под кухонного комбайна, и эта тайна словно роднила их. К тому же, изгнанная из ведьмовской семьи, она осталась в одиночестве, как и он. Синявский даже подумывал сделать ей предложение, хотя Аня была не в его вкусе и влечения как к женщине он к ней не испытывал. Но она давала ему нечто большее — спокойствие и постоянство.

Аня ненавязчиво убеждала Синявского начать искать пожелателя, иначе без крови голова сгниет раньше отведенного срока, а вместе с ней и он. Синявский откладывал, находил отговорки, надеялся, что все само как-нибудь разрешится.

К исходу второго месяца после поездки в Аскулы на его теле появились синюшно-фиолетовые пятна. Он занервничал и впервые с того дня, как вышел из дома Антонины Матвеевны, заглянул в коробку из-под комбайна — голова в горшке пожухла и воняла тухлятиной. В тот же день он встретился с Ваней Гвоздковым, с которым не общался больше десяти лет, и перерезал ему горло…

И вот год спустя он снова стоял под забором дома Антонины Матвеевны Чуровой и был уверен, что основательница рода Крешвинь так просто не избавит его от порчи и не отпустит с миром, не попросив ничего взамен, и деньги здесь ни при чем.

За крепким забором ютился деревянный дом, выкрашенный в голубой цвет. Окна украшали резные белые наличники. Над печной трубой вилась молочная нитка дыма. Треугольную крышу крыльца удерживали фигурные опоры. В стороне от дома за плодовыми деревьями виднелись сарай, поленница и бочка с водой.

Входная дверь, обитая дерматином, протяжно заскрипела. На крыльцо вышла невысокая худосочная старушка в ситцевом платье и цветастой косынке.

— Явился не запылился! — Она боком спустилась с крыльца и, шаркая галошами, поспешила к Синявскому.

И если бы он не знал, к кому пришел, никогда бы не подумал, что эта милая опрятная бабушка с лучистыми глазами, добродушной улыбкой и глубокими морщинами — верховная ведьма древнего клана.

— Здравствуйте, Антонина Матвеевна!

— Ну здравствуй! Что? Не нашел? — спросила она.

Синявский ничего не ответил.

— А чего не заходишь?

— Да вот думаю, стоит оно того?

— Ну коли жить хочешь… — Антонина Матвеевна отворила калитку и жестом пригласила войти.

От ее широкой радушной улыбки внутренности Синявского обожгло холодом, сердце заныло, предчувствуя дурное. Но хрипы из коробки, стоящей у его ног, пугали еще больше, и страх надвигающейся смерти победил. Он поднял коробку и вошел. Калитка за его спиной громко захлопнулась. Синявский вздрогнул, и в голове промелькнул образ глупого грызуна, попавшегося в мышеловку.

Антонина Матвеевна засеменила по дощатым мосткам к дому. Синявский поплелся следом за ней, поднялся на крыльцо, в темных сенях скинул кроссовки, вошел в главную комнату и осмотрелся. За год здесь ничего не изменилось. Большая беленая печь, подле нее скамья. У дальней стены, между двух окон с занавесками в горох, примостился стол, накрытый потертой клеенкой. Вокруг него скучились табуретки с пестрыми подушечками из лоскутков. Вдоль самой длинной стены выстроились разномастные кухонные шкафы и тумбы, бугристые от слоев краски; среди них затесался массивный антикварный буфет, заставленный посудой. В углу, рядом с входной дверью рукомойник, раковина и жестяное ведро с грязной водой.

— Чего встал? Проходи, садись, — сказала Антонина Матвеевна, подкидывая поленья в печь.

Синявский прошел через комнату — от его шагов в буфете задребезжала посуда. Он остановился у стола. Со стены, между двух окон, на него взирала молодая дама в черной шляпке с белым пером, она сидела в открытой карете — Синявский много раз видел репродукцию этой картины, но не знал ни ее названия, ни ее автора. Он опустил коробку с головой на пол, сел на табурет и посмотрел в открытую дверь, что пряталась за печью. В глубине маленькой комнаты, застланной цветными половиками, стояла старая панцирная кровать, на ней возвышалась гора подушек под кружевной салфеткой.

— Ведара…

— Антонина Матвеевна, — резко оборвала она и быстро огляделась, словно хотела убедиться, что никто не услышал ее настоящего имени.

— Антонина Матвеевна, дадите отсрочку еще на годик?

— Да не найдешь ты его, ни за год, ни за два, ни за десять. Нет его на этом свете.

— Откуда знаете?

— Я всех чую, кто со мной сделку заключал. Две дороги у тебя: или в гроб, или ко мне.

— Раз знали, что мертв, почему не сказали? Я ведь шестерым ни за что горло перерезал…

— Да-а-а, хорошо ты свои ручки безвинной кровью омыл, как следует, — она довольно улыбнулась. — А пожелатель твой помер в этом году, у тебя было время отыскать его. Но ты ж все ждал…

Синявский стал вспоминать, о чьей смерти он слышал за последний год. Но за всю жизнь он повстречал слишком много людей, чтобы знать о судьбе каждого.

— Кто он? Что я ему сделал?

— А мне почем знать? Я только исполняю свою часть сделки и не лезу в людские склоки. Видать, пожелатель твой считал, что ты заслуживаешь смерти.

— Да я и мухи не обидел.

Старуха пожала плечами.

— Люди знаешь какие, и на взгляд косой на всю жизнь обозлиться могут.

Синявский помолчал немного, а потом спросил:

— Чего вы хотите?

— Поживешь со мной до весны, по хозяйству поможешь. Но сразу предупреждаю: со двора тебе не уйти, душу твою к себе привяжу. Согласен?

— А есть выбор?

— Гроб.

— Привязывайте…

Антонина Матвеевна встала из-за стола, пошарила по шкафам, достала пыльную винную бутылку из темного стекла и несколько льняных мешочков. Взяла ковш, налила в него мутную жидкость из бутылки, приправила ее одной-двумя щепотками молотых трав из каждого мешочка, перемешала получившуюся смесь и поставила в печь. Как только со дна ковша стали подниматься первые пузырьки, она вытащила его, процедила зелье через марлю в бокал и харкнула в него.

— Пей! — Антонина Матвеевна поставила бокал перед Синявским. — До дна.

— Что это? — Он поморщился, глядя на варево болотного цвета с пеной слюней.

— Пей говорю, не брезгуй.

Синявский зажмурился, выпил зелье и прикрыл рукой рот, сдерживая подкатывающую тошноту.

Антонина Матвеевна вышла в сени и через минуту-другую вернулась с топором и холщовым мешком.

— Доставай горшок. — Она бросила мешок на пол и, указав на него топором, добавила: — Сюда ставь.

Синявский открыл коробку, в нос ударил запах гнили. Голова в горшке завалилась набок, серо-зеленое лицо сползло, вытаращенные до предела глаза безумно вращались, нижняя челюсть отвисла, из раскрытого рта вывалился распухший язык, похожий на жирного слизня.

Стараясь не смотреть на голову, он вытащил из коробки горшок, поставил его на пол, застланный мешком, и сел на скамью у печи.

Антонина Матвеевна замахнулась и ударила топором Синявского, «сидящего» в горшке. Лезвие с глухим хрустом раскололо темечко. Голова перестала хрипеть, зрачки на выпученных белках закатились под веки. Из раны выступила тягучая, как патока, темно-багровая, почти черная кровь.

Антонина Матвеевна вырвала из головы топор, бросила его на пол, засучила рукава, засунула пальцы в сочащуюся рану и принялась разламывать череп. Серо-зеленая кожа на обвисшем лице двойника Синявского натянулась до предела и порвалась с влажным чваканьем. Голова развалилась на две половины. По дому разнесся густой приторный смрад.

— Вовремя приехал, еще пару дней, и сам бы завонял. — Антонина Матвеевна длинными узловатыми пальцами копошилась в размозженной голове, из которой торчали осколки глиняного черепа.

— Он что, из глины? — удивился Синявский, морщась от тошнотворной вони.

— Ага, болванка для посева, — она достала что-то из черепа, стряхнула ошметки гнилой плоти и протянула ему. — На.

— Что… Что это?

— Бери, бери. Это твое.

Антонина Матвеевна сунула ему в руку небольшой металлический предмет. Синявский присмотрелся, и по его спине побежали мурашки.

— Откуда они у вас?! Я же их потерял!

На его ладони лежали перепачканные кровью наручные часы, — подарок тети Саши на окончание университета. Он не видел их уже много лет.

— От пожелателя твоего, откуда ж еще? Ну все, дело сделано, душеньку твою до весны к себе привязала. Теперь, значит, о работе. Делай все что скажу и не перечь, не люблю я этого. Все ясно?

— Да, — тихо ответил Синявский, не отводя взгляда от бегущей секундной стрелки наручных часов.

— Вот и ладненько. Спать будешь на печи. А сейчас прибери здесь все. Голову закопай на заднем дворе у колодца, землю под яблоню высыпь, горшок вымой и в сарай снеси. А я пойду грядки полью. — Антонина Матвеевна вышла из дома.

***

Прошло несколько дней. Синявский тяжело привыкал к деревенскому быту и еще тяжелее к ведьмовскому хозяйству.

На заднем дворе в зарослях яблок, груш и черемухи пряталась теплица. У входа стояла бочка с красной заговоренной водой, источающей запах сырого мяса. Синявский опустил в нее оцинкованную лейку, наполнил до краев и с трудом вытащил двумя руками — вода из бочки была тяжелой, как ртуть. Он несколько раз глубоко вдохнул, словно хотел надышаться впрок, и вошел в запотевшую изнутри полиэтиленовую дверь.

Влажный удушливый воздух теплицы был густой и горячий, точно в парной, забивал ноздри и гортань. Синявский с усилием проглатывал каждый вдох.

На длинных грядках рыхлой плодородной почвы покоились головы: лохматые, мужские, седые, лысые, молодые, женские, старые. Они моргали, зевали, улыбались, клацали зубами, закусывали губы, раздували щеки и ноздри.

Синявского коробило от поспевающего урожая ведьмы, он старался не смотреть в пустые глаза голов и не думать о том, кто эти люди и почему на них навели порчу. В глубине души он жалел их, хотел бы помочь им, но что он мог сделать, когда даже собственная душа ему не принадлежала. В теплице Синявский чувствовал себя особенно беспомощным и уязвимым.

Он медленно шел вдоль грядок, орошая землю бледно-розовой водой. Головы тянулись к носику лейки, высовывали языки и ловили струйки.

В теплицу вошла Антонина Матвеевна, в руках она держала стеклянную банку с желто-зеленой жижей. Ведьма принялась щедро зачерпывать большой ложкой дурно пахнущее удобрение из банки и впихивать его в рты голов. Созревающие плоды морщились, будто жевали лимоны, но проглатывали угощение.

— Их владельцы тоже вас увидят перед тем, как… — Синявский запнулся.

— Перед тем, как умереть? — уточнила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Нет. Просто умрут, когда придет время. Кто от сердечного приступа, кто от инсульта, кто от несчастного случая, а кто руки на себя наложит… по-разному бывает.

— Почему тогда я видел?

— Судьба такая… — ответила она, и тут же заворчала: — У тебя что, работы нет? Хватит болтать, займись делом.

Весь день Синявский кружил по двору: натаскал воды из колодца, навел порядок в сарае, покормил кур и кроликов, спустил припасы солонины и фруктов в погреб, счистил с крыши дома мох, а вечером сидел на ступеньках крыльца и точил ножи.

Шууух… шууух… шууух… Синявскому нравился шероховатый грозный звук лезвия, скользящего по точильному камню, он обволакивал, успокаивал, и дарил ему ощущение безопасности. Жаль, нельзя так же легко и просто, как тупой нож, заточить свою нескладную жизнь до идеальной, думал Синявский. Он с детства мечтал о большой семье, а когда вырос, хотел поскорее жениться, обзавестись детишками и купить дом, в котором за большим столом будет собираться его семья. Но отношения с женщинами у него никогда не продвигались дальше легкомысленной интрижки. Воспитанный черствой сестрой отца, тетей Сашей, Синявский не научился любить и боялся привязываться к людям. И только встретив Аню Нечаеву, он робко поверил, что сможет создать семью, если не по любви, то на уважении и доверии.

Калитка хлопнула — во двор вошла черноволосая женщина с бидоном и засеменила к дому.

— Здравствуйте! — Синявский оживился.

Но гостья даже не взглянула на него.

— Вы соседка Антонины Матвеевны?

Она ничего не ответила, поднялась на крыльцо, вошла в сени, и оттуда послышался ее зычный голос:

— Антонина Матвевна! Это Галя! Молока принесла!

— Заходи, заходи, милая! — донеслось в ответ.

Через несколько минут Галя вышла из дома и, размахивая пустым бидоном, поспешила к калитке.

— До свидания, Галина, — сказал Синявский.

Она снова ничего не ответила.

— Овца. — Он зашел в дом и, складывая ножи в кухонный ящик, стал возмущаться: — Ну и соседи у вас. Ни здрасьте, ни до свидания.

— Не видят они тебя и не слышат, для них ты все равно что ветерок в поле. Может, и почувствуют, но не обратят внимания, — сказала Антонина Матвеевна, допивая чай с молоком.

— Как не видят?! — опешил Синявский.

— Да не пужайся ты так. Весной уговор наш кончится, вернешься к людям. Посуду вымой, а я на покой. — Антонина Матвеевна ушла в свою комнату и заперла дверь на ключ.

***

В день осеннего равноденствия Антонина Матвеевна разбудила Синявского на рассвете.

— Вставай! — Она стащила с него одеяло и пихнула кочергой в бок. — Урожай пора собирать!

— Сейчас?

— А то когда же? С первыми петухами надобно.

Сонный Синявский сполз с печи и стал нехотя надевать штаны, тельняшку и шерстяные носки.

— Давай не рассусоливай, поторапливайся, — подгоняла Антонина Матвеевна.

— Иду, иду…

Синявский с серпом в одной руке и мешками в другой вошел в теплицу, наполненную шорохами и причмокиваниями. Он долго смотрел на грядки с живым урожаем, смутно различая в бледном сумраке лица.

Синявский подошел к одной из голов, замахнулся и медленно опустил руку с серпом. Постоял немного, примерился к шее соседнего плода, и снова отступил. Оборвать жизнь незнакомого человека оказалось сложнее, чем перерезать горло знакомому. Когда Синявский поливал свою голову в горшке, он искал того, кто пожелал ему смерти, он боролся за свою жизнь, он жаждал мести. А этих ради чего ему срезать?

Время поджимало — Антонина Матвеевна ждала урожай. «Делай все, что скажу, и не перечь…» — грозно прозвучал голос ведьмы в голове Синявского. Сердце сдавила тугая боль. Он схватил одну из голов за волосы, зажмурился и ударил серпом.

Лезвие легко прошло сквозь плоть. Голова отделилась от шеи. Из пенька, оставшегося в земле, щедро выступила кровь, словно молоко из стебля сорванного одуванчика. Рыхлая почва жадно вбирала красный сок, стекающий обильными потоками. Синявский бросил голову в мешок и продолжил спешно собирать урожай.

Набив полные мешки, он отнес их в дом и стал пересыпать свежесрезанные головы в дубовые кадки. Не успел он опорожнить первый мешок, как рядом появилась Антонина Матвеевна. Она оттолкнула Синявского, вцепилась растопыренными скрюченными пальцами в одну из голов и вгрызалась в нее гнилыми зубами, словно голодный зверь. Ведьма отрывала куски кожи от миловидного девичьего лица, глотала, не пережевывая, давилась и жрала с еще большим рвением.

Перемазанные кровью старческие щеки и обезумевшие глаза Антонины Матвеевны наводили ужас на Синявского. Он вжался в стену и притих.

Обглодав голову до глиняного черепа, ведьма выгребла из него все дочиста, выплюнула кольцо, принадлежавшее той, чье сердце остановилось сегодня на рассвете, и принялась за другой плод.

Третью голову старуха доедала через силу. Обожравшись, она сделалась вялой и сонной. Ведьма запихала в себя еще один кусок с пучком длинных волос, медленно закрыла глаза и засопела. Русый локон, перепачканный кровью и слюнями, так и остался висеть из ее разинутого рта.

Антонина Матвеевна напомнила Синявскому щуку, пойманную им в юности, — хищница сожрала всех других рыб в ведре, а из ее пасти торчал недоеденный хвост красноперки.

Он тихонько выбрался из дома, пересек двор, выбежал за калитку и помчался со всех ног. Через несколько метров Синявский встал как вкопанный, выпучил глаза, схватился за грудь. Сердце жгло, будто его опустили в раскаленные угли, легкие окаменели, перестали качать воздух. Паника набросилась на него бешеной собакой, вцепилась пенной пастью, стала трепать и рвать.

Синявский попятился назад, боль в груди угасла, легкие расправились и задышали, сознание прояснилось. Он стоял у калитки и долго смотрел на грунтовую дорогу — по обеим сторонам тянулись покосившиеся заборы, за ними горбились похожие друг на друга деревянные домишки.

— Эй, мужики! — крикнул Синявский двоим мужчинам, выходившим из соседнего двора. — Мужики! Я здесь! Помогите!

Он бросился им навстречу, но невидимая оболочка, что прятала его от внешнего мира, помешала ему дотронуться до мужчин, будто между ними пролегал воздушный барьер. Тогда он преградил им путь, размахивая руками, но они обошли его, словно перед ними стояло дерево, и как ни в чем не бывало пошли дальше.

— С-сука! С-с-сука! — Синявский в бессильной ярости несколько раз пнул калитку, рухнул на землю и, обхватив руками голову, заплакал.

***

В доме стоял смрад порченого мяса, повсюду валялись глиняные черепа в ошметках плоти и личные вещи мертвецов. Погрузневшая Антонина Матвеевна сидела на лавке у печи и поедала головы, пока сон не одолеет. Через час-другой она резко пробуждалась, будто ее включали в розетку, и снова начинала есть.

День ото дня тело ведьмы жирело, растекалось тяжелыми волнами по лавке, свисало рыхлыми складками до самого пола. Антонина Матвеевна перестала влезать в платья и прикрывала безобразную наготу простынями. И чем больше она становилась, тем дольше спала.

— Сегодня залягу в спячку до весеннего равноденствия, — сказала она, доедая последнюю голову. — Бежать не вздумай, все равно не получится. Хотя чего я тебе рассказываю? Сам знаешь, — ухмыльнулась она.

— А соседи?

— А что соседи? — тяжело дышала Антонина Матвеевна. — Все знают, я каждую зиму к дочерям уезжаю. Да здесь многие старики так делают. Дрова нынче дорогие. Пенсии маленькие.

— Так я ж топить буду, свет жечь.

— Им все иначе видится… ни свет, ни дым, ни следы на снегу не смутят. Обереги на всех морок наводят и непрошеных отваживают. А теперь слушай… — она сделала паузу, чтобы отдышаться. — Черепа помой, сложи в мешок и в сарай снеси. До посевной уж не понадобятся. Вещички мертвецов в колодец брось. Еды тебе хватит до весны. Где запасы лежат, знаешь. Все, хорошей зимовки, не скучай! — Антонина Матвеевна поднялась с лавки, опираясь на клюку, медленно, точно древняя черепаха, прошаркала в спальню и закрыла дверь на замок.

***

В первые дни спячки ведьмы Синявский был насторожен: прислушивался к тишине за дверью спальни и все ждал, когда разжиревшая старуха выплывет из комнаты и властным голосом завалит его поручениями. Спустя неделю он радовался, что не видит и не слышит Антонину Матвеевну каждый день, и с наслаждением отдался пьянящему одиночеству, что дарило ложное ощущение свободы, будто он не в заточении у древней ведьмы, а на отдыхе в глуши. Но чем короче становился день и длиннее ночь, тем чаще его одолевали мрачные мысли, а в груди копилась тяжесть, словно его медленно засыпало могильной землей.

Синявский в тысячный раз тщательно, до сверлящих головных болей, перемалывал одни и те же воспоминания и без конца спрашивал себя: почему он здесь; кто и за что навел на него порчу; была ли встреча с Аней случайностью; можно ли верить основательнице рода Крешвинь…

В самую длинную ночь в году Синявский проснулся и открыл глаза. Мозг распирало от ясной крепкой мысли — Ведара не отпустит весной, у нее свои планы на его шкуру. В ту же секунду он решил, что убьет верховную ведьму, пока дряхлое, но могущественное зло пребывает в спячке.

Следующее утро он провел у запертой спальни, прикидывая, как открыть дверь, чтобы не разбудить старуху.

— К черту! — Синявский ударил ногой рядом с замочной скважиной. Раздался треск — трухлявый косяк разлетелся в щепки. Дверь распахнулась и громко стукнулась о стену. Он влетел в комнату, готовый наброситься на Антонину Матвеевну, и замер в растерянности, обводя спальню недоверчивым взглядом. Кровать с пирамидкой подушек под кружевной салфеткой стояла заправленной. Стрелки на часах-ходиках застыли. Старый ковер на стене по углам оброс паутиной. Громадный сундук под окном и пара стульев покрылись пылью. Антонины Матвеевны в комнате не было.

Синявский обошел спальню, остановился у грузного деревянного шкафа и долго смотрел на свое отражение в поцарапанном зеркале: обросший, лохматый, под глазами синяки; некогда пухлые щеки опали, лоб рассекли глубокие морщины; вместо модного приталенного костюма-тройки, которые он так любил, растянутая тельняшка и затертые треники. Тяжело вздохнув, он распахнул створки: на полках — полотенца, покрывала, постельное белье; на вешалках — платья, кофты, юбки. Синявский скинул одежду на пол, простучал стенки шкафа — ничего. Он перешагнул через ворох тряпья и прислушался к скрипу полов. Затем разметал цветные половики в стороны, изучил стыки между облезлыми половицами, но не нашел дверцы, ведущей в берлогу ведьмы. Синявский заглянул под кровать, а после долго смотрел на заправленную постель.

— Сука, и на меня морок навела! — Он побежал в сени, схватил топор и вернулся в спальню.

— Получай, дрянь! — Синявский с размаха ударил по кровати Антонины Матвеевны и застыл, держа двумя руками топор, вонзенный в постель. Но ничего не произошло — покрывало не пропиталось кровью, раненая ведьма не проявилась.

Буйный гнев охватил Синявского. Он вырвал топор и точно одержимый стал носиться по спальне и махать им, рубя кровать, шкаф, стены и стулья. Подлетев к сундуку, он несколько раз ударил по нему и застыл, тяжело дыша. Взгляд уперся в огромный навесной замок, что болтался на одной-единственной проушине. Синявский отбросил топор и открыл сундук. Пусто.

Он ощупал дно, которое иссекали широкие щели, прочерченные густой тьмой. Пальцы холодили струйки воздуха, проскальзывающие между досок. Синявский поддел крайнюю дощечку и потянул — дно сундука поднялось, снизу дохнуло стылой сыростью. Перед ним предстал широкий колодец, наполненный непроницаемым мраком. В подземелье уводила вертикальная лестница.

— Вот значит ты где, — осклабился Синявский.

Он сбегал в сарай за керосиновой лампой, влез в распахнутый сундук и стал спускаться в подпол. Кромешная тьма обволакивала, подобно смоляному дыму. Синявский спускался все ниже и ниже, считая каждую перекладину. После двадцать шестой он ступил на землю и посмотрел наверх. Над головой простиралась непроглядная чернота, будто кто-то закрыл за ним крышку сундука.

Слабый огонек лампы едва отгонял настырную тьму, искал, во что бы упереться в беспросветной пустоте. Синявский сделал неуверенный шаг-другой, и слева его окатил поток холодного воздуха. Он подался ему навстречу и оказался у арки, ведущей в узкий коридор с низким потолком. Синявский пригнулся и пошел вперед.

Он долго брел между мокрых каменных стен. Тельняшка и треники напитались затхлой сыростью. Кожа вздыбилась гусиными пупырышками, зубы зарядили мелкую дробь, тело одеревенело. Согнутая спина болела, шея затекла, мышцы свело от пронизывающего холода. Монотонное эхо собственных шагов раздражало до зубовного скрежета, в какой-то момент ему начало казаться, что он здесь не один и кто-то неотступно следует за ним в темноте. Синявский то резко оборачивался, то быстро шел назад, но не застиг преследователя.

«Опять старая сука заморочила», — подумал он и уже собирался вернуться в дом, как вдруг услышал шум. Поначалу слабый и тихий, но чем дальше по коридору Синявский уходил, тем полнее и ярче вырисовывался звук — это был храп.

Наконец стены расступились. Голова больше не упиралась в мокрые камни арочного свода, и можно было распрямить скованную болью спину.

Безграничная тьма вокруг казалась плотной и осязаемой. Синявский стоял в пятнышке света керосиновой лампы, и куда бы ее ни направил, видел только сплошную черноту, в сердце которой гремел раскатистый храп.

Он сделал несколько шагов в глубь тьмы и наступил на что-то мягкое. Оно вильнуло под его ногой и выбило из равновесия. Синявский упал, судорожно прижимая к себе лампу — огонек за стеклом дрогнул, но не погас.

Под Синявским шевелилась живая, бугристая, теплая масса. Вокруг лежали толстые и тонкие кольца морщинистой человеческой плоти, похожие на змей с обвисшей от старости кожей. Они были повсюду, наваливались со всех сторон, переплетались и ползли, затаскивая его под себя…

Синявский стоял во дворе под серым грузным небом, сыплющим редкими снежинками, и жадно дышал. Он не помнил, как очутился здесь: как выбрался из завалов морщинистой плоти; как бежал через темный коридор; как падал, раздирая колени и ладони; как поднимался по лестнице и выбегал из дома. В памяти остались только боль в груди от удушья и бесконечные переплетающиеся змеиные кольца дряблой кожи.

Дрожа от холода, он вернулся в дом, забрался на печь, свернулся калачиком и накрылся с головой одеялом, точно ребенок, что прячется от чудовища, живущего под кроватью.

***

Синявский бежал по темному тоннелю, стены которого были увиты толстыми и тонкими змеевидными отростками. Бесконечно длинные, обернутые в старую обвисшую кожу, они переплетались, ползли и сводили с ума беспрерывным шорохом трущихся друг об друга тел. Он кричал, словно его уши пронзали тупые иглы, но не слышал своего голоса, только тихий шелест.

Синявский не знал, как попал в тоннель и как долго бежит, сознание вернулось к нему в ту минуту, когда он уже мчался в свете подрагивающего огонька керосиновой лампы и боялся остановиться.

Шаг за шагом, шаг за шагом… Быстрей, еще быстрей… От тусклого света и движущихся стен в глазах рябило. Тоннель то сужался, то расширялся, но не заканчивался. Мне не выбраться, подумал Синявский, и в тот же миг его ноги подкосились и обмякли, словно лишились костей. Он рухнул и разрыдался. Огонек, что прыгал перед ним и освещал дорогу, умчался в глубину тоннеля, оставляя за собой тонкую светящуюся нить, которая тянулась из груди Синявского.

Змеевидные отростки оторвались от стен тоннеля и потянулись к нему. Руки и ноги Синявского удлинились, превратились в плети и стали срастаться с морщинистыми телами, не имеющими ни начала, ни конца.

Иступленный ужас захлестнул Синявского, в отчаянии он зажмурился и вгрызся в руку — тугая боль оплела запястье. По языку растеклась кровь.

Он открыл глаза, разжал челюсть и с недоумением уставился на окровавленную руку со следами зубов. Синявский вскочил, озираясь по сторонам. Тоннель исчез. Он сидел на печи в стылом доме Антонины Матвеевны. В комнате ничего не изменилось с того дня, когда он выломал дверь в спальню ведьмы — на столе стояла тарелка с недоеденной гречкой, на полу лежал перевернутый табурет, рядом с лавкой валялись галоши.

Синявский оглядел себя — тельняшка на животе затвердела от грязи, треники на коленях были изодраны, в прорехах виднелись синяки и запекшиеся раны, ладони загрубели от обширных ссадин. Он вспомнил, как бежал и падал в темном тоннеле, спасаясь от… Старых щупальцев? Морщинистых змей? Его передернуло.

Синявский слез с холодной печи, ноги подкашивались, слабость тянула к полу, словно на него накинули длиннополую мокрую шубу. Трясясь в ознобе, он стянул с печи ватное одеяло, завернулся в него, подошел к умывальнику, сдернул с крючка полотенце и перевязал прокушенную руку.

Он прошел через комнату и заглянул в спальню Антонины Матвеевны. На кровати под пухом и перьями топорщились изрубленные в клочья одеяла и подушки. На полу валялись скомканная одежда, смятые половики, сломанный стул, разбитые часы-ходики. Платяной шкаф покрывали отметины от топора. Раскрытый настежь сундук походил на раззявленную пасть чудовища. Он закрыл дверь и отошел к окну, расписанному замысловатыми морозными узорами.

На улице шел мелкий, как стеклянная пыль, снег — воздух искрился в солнечных лучах. Мерцание снежинок напомнило Синявскому об огоньке, что в болезненном бреду вырвался из его груди и умчался в темный тоннель.

— Отвяжу душу и свалю на хрен, пока не поздно, — сказал он.

Синявский сложил в пакет баклажки с керосином и спустился на самое дно сундука. Миновав темный тоннель, он вышел в большую галерею, объятую громоподобным храпом. Не теряя ни секунды, он достал из пакета пластиковые бутылки, скрутил крышки, расплескал горючее на змеевидные кольца и чиркнул спичкой…

Пламя вспыхнуло, разлилось по морщинистой коже оранжевой волной. Бесконечно длинные отростки зашевелились, поползли, путаясь в самих себе и разнося огонь во все стороны.

Синявский зачарованно смотрел, как свет отвоевывает у непроглядного мрака подземелье. Но огню не хватало силы растворить черноту полностью; точно гранитная плита она давила сверху, не пускала свет.

Храп затих. Из глубины переплетающихся канатов дряблой плоти медленно вырастала гора. Заметив ее, Синявский рванул в арку.

Он бежал, пригнувшись, за пятнышком света в керосиновой лампе, и его не покидало ощущение, будто он снова заперт в том страшном сне. Синявский бился головой о низкий каменный свод. Неотесанные булыжники рассекали кожу на макушке. Кровь струйками бежала по лицу, растекалась по губам. Животный страх затмевал боль, сердце колотилось в пересохшей глотке.

Сильный толчок в спину сбил Синявского с ног. Лампа выпала из рук. Плафон разбился, и тьма проглотила огонек. Отростки набросились на него, точно анаконды, и стали оборачиваться вокруг его тела.

— Отвали, сука! — Синявский брыкался, махал руками, вырывался. Но живые канаты быстро обездвижили его и поволокли назад в галерею.

В желто-оранжевых всполохах, над горящими извивающимися кольцами высилась нагая Ведара. Голову ведьмы с налипшим пушком седых волос покрывали пигментные пятна. В мерклых глазах, утопленных в расплавленной старостью коже, дрожало отражение языков пламени. Гипнотический взгляд старухи излучал непостижимую древнюю силу: запретную и опасную. Под мясистым носом тянулись широкие губы, похожие на расползшиеся келоидные шрамы.

По всему телу ведьмы были рассыпаны крупные висячие родинки. На вывалившемся пузе длинными лентами лежали расплющенные груди. От ног расходились толстые и тонкие отростки, они ветвились, подобно корням тысячелетнего дерева, расползались по всей галерее, складывались кольцами, шевелились, врастали в почву.

— Дурак, огонь служит мне! — Ведара хохотала и тянула к нему тощие руки-палки с огромными ладонями и длинными когтистыми фалангами.

Синявский кричал, не издавая ни звука, будто его рот набили землей.

— Упрямец! — Она подтащила его к себе и погладила по голове. — Забыл, твоя душа привязана ко мне? Я знаю все твои мысли наперед.

Ведара, словно заботливая мать, сунула Синявскому в рот свою грудь, и он против воли стал сосать ее, точно новорожденный младенец. По его заросшим щетиной щекам покатились слезы. Он пил жирное молоко ведьмы, чувствовал, как отнимается тело, и засыпал.

***

Обездвиженный Синявский почти все время пребывал в глубокой спячке. Лишь изредка он просыпался и глядел в чернильный мрак, такой плотный, что ему казалось, будто у него больше нет глаз.

Грудь старухи, приросшая ко рту Синявского, была полна густого молока с привкусом травы и дегтя. Оно питало его, утоляло жажду, парализовало мышцы и усыпляло разум.

Ветвистое тело ведьмы окутывало и согревало Синявского. Он лежал в теплых мягких корнях и слушал биение их пульса. Глухой мерный стук под дряблой кожей, смердящей потом и старостью, сводил его с ума, словно капля воды, долбящая в темечко. Он приходил в ярость, отчаянно пытался выплюнуть размякший сосок и освободиться. Но чем больше сопротивлялся, тем усерднее сосал грудь и быстрее засыпал.

***

— Тук, тук, тук, тук, тук…

Прорывался настойчивый чеканный звук в сон Синявского. Он открыл глаза и прислушался к знакомому стуку, подступающему из глубины мрака. Прежде он часто слышал его в той, другой жизни, до приезда в Аскулы.

Каблуки! — вспомнил Синявский. Сюда кто-то шел. Радость охватила его, и сердце нетерпеливо забухало в надежде на скорое спасение.

Шаги стихли. Послышался шорох — скрытый тьмой пришелец перелезал через змеевидные корни Ведары.

Тихое шуршание подбиралось все ближе и ближе к Синявскому. Скоро он ощутил, как воздух рядом исказился от чужого присутствия. По лицу скользнула прядь волос с ароматом ромашки, а кожу обдало горячим дыханием. Проворные руки освободили его от пут, ощупали грудь и торс, спустились к паху, стянули штаны с трусами и принялись ласкать член.

Синявский оторопел. От нежных прикосновений по телу побежали мурашки, напряжение росло, желание близости становилось нестерпимым. Женщина забралась на него сверху и начала плавно двигать тазом, тихонько постанывая и ускоряя темп.

Из-за долгого воздержания Синявского быстро накрыла волна опьяняющего экстаза, тело охватила легкая приятная дрожь. Незнакомка одобрительно похлопала его по щеке и уползла назад во тьму.

Озверев от голода, Синявский жадно сосал грудь Ведары, пока не провалился в беспробудный сон…

Он проснулся от прикосновений холодных влажных рук, они грубо тискали и гладили его. По резким суетливым движениям и запаху хвои Синявский догадался, что женщина была другая. Она быстро довела его до оргазма, и так же, как предыдущая, ничего не сказав, исчезла во мраке подземелья. И снова он с жадностью пил ведьмовское молоко, а, насытившись, крепко уснул до следующего соития.

Женщины приходили и приходили за его семенем. Их обязательные механические ласки раздражали Синявского — он же не корова, чтобы доить его по расписанию.

«Аня?!» — напрягся он, уловив запах бергамота и пачули.

Очередная незнакомка, скрытая тьмой, неуверенно, будто стесняясь, долго пыталась его возбудить, после осторожно взгромоздилась на Синявского и резво запрыгала. За миг до оргазма она вонзила в него ногти, точно хищник, вцепившийся в добычу, завыла и обессиленная упала ему на грудь.

— Прости… прости… — прошептала она, сползая.

Синявский сразу узнал голос Ани. Страшный гнев захлестнул разум, сердце вскипело от ненависти. Он пытался кричать, пытался поднять руку, чтобы ударить ее, но лишь беспомощно мычал, сосал грудь и засыпал.

***

Из темноты донеслись голоса и шаги. Синявский напрягся, вслушиваясь в неразборчивую ритмичную речь. В глубине тьмы показались слабые точки света, они надвигались со всех сторон, становились ярче.

— Прочь! Брысь! Сгинь! Мрак уйди, свет впусти! Прочь! Брысь! Сгинь! Мрак уйди, свет впусти!.. — все отчетливее звучали слова, и в галерею из множества тоннелей стали цепочками стекаться янтарные огни. Тьма недовольно зашипела, будто ощетинившаяся кошка, но отступила.

Мягкий свет, подобно лезвию, полоснул Синявского по глазам. Нестерпимая резь рассекла зрачки, выбила слезы. И впервые за долгое время он увидел что-то еще кроме непроницаемого мрака.

В асимметричной округлой галерее, от которой во все стороны расходились тоннели, столпились молодые и старые женщины — белые сорочки, распущенные волосы, на головах пышные венки из цветов-бусинок серебристой акации, в руках яркие факелы. Они закрепили огни на стенах подземелья и выстроились вокруг спящей верховной ведьмы двойным кольцом.

— Несите дары для грядущей Посевной! — сказала одна из них. Ведьмы подходили к ней и бросали в холщовый мешок часы, кольца, заколки, серьги, очки, брелоки, браслеты, запонки, зажигалки…

После женщины сбросили с себя сорочки и накинулись на живые корни прародительницы, вгрызаясь зубами в морщинистую плоть. Они жадно поедали свою мать, кормили друг друга, обмазывались кровоточащими кусками мяса и сплетались в дикой оргии. Кровь Ведары омывала обнаженные тела дочерей рода Крешвинь.

Порочный пир обступал Синявского. Озверевшие, ненасытные ведьмы сладострастно стонали, целовались, облизывали друг друга, подбирались со всех сторон. Сердце его взяло в топком ужасе. Выпучив глаза, он мычал, пытался поднять руки, чтобы отпихнуть подползающих к нему ведьм, но все было тщетно — тело не слушалось. Пухлая рука вырвала из его рта грудь Ведары — ее заменил горячий язык незнакомки. Долгий дурманящий поцелуй лишил рассудка, и ведьмы увлекли Синявского в свои плотские утехи, покрывая его грудь, ягодицы и пах влажными поцелуями.

Женщины слились в громадное, похотливое, греховное чудовище, перед которым он не мог устоять. Липкие от крови, благоухающие потом, вагинальными выделениями и сырым мясом старые и молодые сестры рода Крешвинь ласкали его и себя, катаясь по горячей, точно утроба матери, земле.

— Оплодотвори древнюю землю — родник силы нашей! — зашептали голоса со всех сторон. Синявский взвыл, и его семя пролилось в почву.

— Еще, еще… — требовала пробуждающаяся праматерь, и ее дочери продолжили истязать ослабшее мужское тело.

Перед глазами Синявского мелькали бесчисленные лица, руки, ноги, груди, ягодицы, животы, промежности — обнаженные тела сплетались и складывались в причудливые узоры. На миг показалась Аня: глаза прикрыты, нижняя губа закушена, на бледных щеках ярко-алый румянец.

Томные вздохи и вожделенные стоны ведьм, как песни сирен, завораживали Синявского, пьянили, будили самые развратные желания. Он сплелся с телами женщин в одно целое, и время будто остановилось. Оргазмы накатывали все реже и реже, настойчивые ласки женщин превращались в пытки.

Не издав ни звука, Синявский в последний раз оплодотворил землю, с которой срослась Ведара, и обмяк. Ведьмы вгрызлись зубами в его шею, запястья и пах, — Синявский едва вздрогнул — разорвали кожу, прокусили артерии и отступили. Кровь толчками вырывалась из его ран. Земля, как губка, впитывала стекающие красные ручьи.

— Напои святилище, что дарует темную силу! Мать дочерей нечестивых, пробудись во славу рода Крешвинь! — кричали голоса.

Сознание Синявского угасало, боль приятно растекалась по истерзанной плоти, точно обожженную огнем руку окунули в ледяную воду. Ведьмы расступились, и к Синявскому подошла обнаженная Антонина Матвеевна, та самая милая старушка, что встречала его у калитки полгода назад. Она раскинула над ним руки и сказала:

— Поблагодарим нареченного Мужа за подаренную мне и моим будущим дочерям новую жизнь!

— Благодарим! — нестройным хором откликнулись ведьмы.

— Празднование весеннего равноденствия окончено! — объявила Ведара.

***

Безлунная ночь опустилась на город. За окном январская вьюга заунывно тянула колыбельную.

Аня качала на руках дочь и умилялась, глядя на крохотный сопящий носик, длинные ресницы, пухлые щечки и маленький ротик. Малышка сильно походила на отца.

— Олеся, солнышко мое, будешь самой сильной в роду. — Аня уложила спящую Олесю в кроватку, взяла с комода бутылочку с маслом вербены и нанесла по капельке за ее ушки. — А когда вырастешь, расскажу тебе о папе, который подарил жизнь тебе и твоим сестрам. — Она еще долго не отходила от кроватки: прислушивалась к дыханию дочери, гладила ее по мягким густым волосам и едва слышно напевала, баю-баюшки-баю-ю… баю-баюшки-баю-ю…