Дебютную «Бесову дюжину» выиграл Дмитрий Лопухов с рассказом «Клуб перестроечной чернухи». Эта победа — не только логичное продолжение серии финалов классической ЧД, куда отбирался Дмитрий, но и весомый повод познакомиться с ним поближе. А самый простой способ это сделать — прочитать первое интервью автора, наполненное историями о том, что привело его к этому моменту.

Дмитрий, вы четыре года подряд пробивались в финал «Чертовой дюжины», где забирались на второе место, и дважды попадали в антологии ССК, однако широкому кругу наших читателей едва ли много о вас известно. Расскажите о своем творческом пути. Как вы пришли к тому, чтобы стать первым победителем «Бесовой дюжины»?

Ох. Творческий путь — это на очень серьезном, когда словом и мыслью расчищаешь дорогу сквозь бурелом. Даже как-то неловко такое и про меня, я скорее чумазый пингвинчик, который на пузе по льду катится в непознаваемом направлении.

Покатился я лет в семь. В соседней с нами квартире жил Антон. Он был постарше, носил довольно серьезные очки, читал журналы «Юный техник» и «Костер» и иногда играл со мной в солдатиков. Антон писал романы про пионеров-космонавтов, разносящих по вселенной коммунизм и подростковую любовь, и на обложках рисовал потрясные ракеты. Блин, я обожал эти ракеты. Ну и уже тогда решил, что писательство — это когда рисуешь ракеты, а потом приписываешь к ним какую-нибудь ерунду. И я как-то тоже добыл толстую общую тетрадь и нарисовал великую ракету, всю в красных звездах и пушках. К ракете я пуповинкой прикрепил космонавта — у него во лбу была красная звезда, а в руках огромный автомат. Мне показалось, что дело сделано, но закон диалектики потребовал антагониста. И я дорисовал черта со свастикой на пузе. Космонавт расстрелял черта из автомата; черт из-за этого помер и обштриховался красным.

Живописный этап создания романа закончился, пришла пора писать. И тут я застопорился, потому что не мог понять, откуда вообще берутся пионеры и как они запускаются в космос. Ну и в целом я уже почувствовал, что за время работы над книгой выгорел и к литературе охладел. По счастью в комнате стоял шкаф с родительскими книжками, так что я просто в случайном порядке объединил имена и фамилии с обложек и написал: «Касмонавты Иван Булгаков, Владимир Цветаев и Николай Хемингуэй презимлились на далекой плонете но услышали яростный рев мутанта и сели обратно и улетели. КОНЕЦ».

Роман до сих пор хранится у мамы. И мне кажется, что она считает его единственным моим более-менее сносным произведением.

Одна из характерных черт ваших рассказов — броские названия. «Ты, бабка, что ли, трупы ела?», «Иван-социалист и беспокойная лондонская ночь», «Моя кошечка хочет убивать» — лишь некоторые из них. Расскажите, как это у вас происходит? Что чаще возникает первым — название или история?

Ох, не знаю, как-то все там само получается, я особо над этим процессом не властен. Но про кошечку, которая желает убивать, у меня есть история. Можно? Я всегда обожал старые приставки, периодически начинал собирать их, потом заканчивались деньги, и я эти приставки продавал. Потом все сначала. В общем, стоял год, наверное, ноль третий, мне было двадцать, я снова собирал старые приставки, и в газете с объявлениями нашел продавца Сеги Сатурн. Сега Сатурн – это такая малоизвестная у нас приставка пятого поколения, которая страшно провалилась. Раньше я в родном Воронеже ее не встречал. А тут — бах — человек продает и вообще за смешные какие-то деньги. Мы созвонились. А на дворе ноль третий год, никаких еще карт в телефонах и геолокации, конечно. Человек мне с горем пополам объяснил, как ехать. Сложная схема с тучей пересадок, еще и на левом берегу Воронежа, который я — правобережный абориген — совершенно не понимал. Ну и в конце долгой этой и запутанной объяснялки человек сказал: войдите в частный сектор и там уже спросите старух.

Ну я выполнил весь квест, вошел в частный сектор, нашел старух. На дворе кипело лето, старух было немыслимое множество, все в тулупах и при сапогах. Они собрали военный совет, обсудили, потом повели меня под конвоем. Дошли. Дом стоял кургузый, наполовину, что ли, сгоревший. Забор — куча палок, запутанных колючей проволокой. Старухи принялись стучать почем зря по стенам, по железной бочке, по этому забору. Одна старуха стянула сапог, заколотила им словно молотом по всему, что попало в радиус поражения, включая других старух. На стук вышел хозяин, перекошенный, одноглазый, причем этот глаз у него не под повязкой, а широко распахнутый и где-то в самом уголочке — огрызок зрачка, как будто мышка откусила кусочек маслины и выплюнула.

Старухи унесли павших от сапога, мы вошли в дом — а там протоптанные тоннели сквозь мусор. Колонны бутылок, заросшие плесенью мокрицы, воняет, мы идем, и я чувствую, что тут погибну. Потом из хлама прыгает кошка, орет чего-то на котьем, катается кубарем, мужик кричит на мужичьем, они немножко дерутся. Вдруг все успокаивается, мужик идет дальше и теперь все время бормочет: «Кошка хочет убивать, убивать хочет кошка, хочет кошка убивать». Я тоже иду и молюсь — кошка-то пусть, лишь бы мужик не захотел. Тут мы вываливаемся в зал — там уже приличнее, хотя тоже захламлено.

Дальше мужик реально достал откуда-то Сегу Сатурн, подключил ее к телевизору, сказал: «Машинка отъезжает» и минут тридцать играл в гонки, а я на это все смотрел и боялся. Потом мужик отдал мне приставку, взял деньги, как-то неожиданно потух и просто остался торчать из кресла, словно перегоревшая лампочка. Я тихо ушел через мусорные тоннели на улицу. А там уже темно, душно, патрули утепленных старух, ну я как-то выбрался на дорогу, поймал первую же машину и уехал домой. Столько лет прошло, а я до сих пор не понимаю, в какой вообще части города все это было.

Приставку я, обнищав, быстро продал, но кошка, которая хотела убивать, получается, где-то во мне сохранилась. Кстати, название я помню, а вот сам рассказ вообще нет, досадно, что на ерунду какую-то его потратил.

«Клуб перестроечной чернухи» сумел не только удивить и испугать участников и судей, но и подцепил своими киноманскими и ностальгическими крючками. Что вдохновило вас на такую историю?

Ох, я вообще очень люблю перестроечное кино. Все эти жестокие менты, путаны, наркоманы, бандиты и дегенераты — они слабо интересовались постройкой светлого будущего, просто копошились, убивались и как-то пытались выжить. Такая первая волна русской хтони. Очень круто.

Помню, кстати, как мне нравился китчевый стиль Бананана из перестроечного фильма «Асса», вот этот растрепанный оверсайз, многослойный китч. Но одевался я всю юность в то, что мы с мамой на рынке покупали. Бабушка ругалась, что я дикарь и обносыш — она любила телевизор и говорила, что надо быть «как Филечка». Я думал, что речь приблизительно о собачке из программы «Спокойной ночи, малыши» и что у бабуси либо безупречный вкус, либо милая старческая блажь. Однажды она позвонила, сказала, что сейчас пойдем в универмаг покупать одежду «как у Филечки». И я, конечно, побежал, потому что подросток, денег нет, а мама даже в жару готова брать только пуховик на вырост, ну и стиль собаки мне более-менее подходил. В общем, пришли, и бабушка купила мне роскошные штаны из кожи, потому что Филечка оказался Филиппом Киркоровым. И дальше много лет я к ней в гости вынужден был ходить только в этих штанах, чтобы не огорчать. Интересный был опыт — ранние насупленные нулевые, а я двигаюсь по машиностроительным окраинам в кожаных штанах.

По итогам конкурса «Клуб перестроечной чернухи» лишь немного опередил другой ваш рассказ — «Гошка застрял», а неподалеку от них на шестом месте разместился «Вербатим». Причем в Альтернативной дюжине «Вербатим» удостоился «серебра». А как бы вы сами расставили эту троицу финалистов?

Не знаю, как их расставила железная судейская воля, так пусть себе и стоят, ладно?

Насколько справедливыми считаете итоги конкурса в целом? Какие рассказы других авторов, на ваш взгляд, остались без должного внимания?

Ох, эти вопросы по мотивам конкурса, конечно, чудовищная мука. От необходимости говорить про свои рассказы у меня в груди мыши принимаются драться, а когда про чужие, так там вообще за мышами ежи на зазубренных коньках едут. Все финалисты великие силачи, все заслужили самых теплых слов.

Зайдем тогда к конкурсной теме с другой стороны. Что вам ближе рассказы — до 15 тысяч знаков или до 40? Каким объемом сподручнее пугать читателя?

Малюсенький рассказ — это карлик, быстренько пыряющий ножом в подворотне. В огромных текстах автор обычно долго запрягает, показывает носатую собачку в ботиночках или тараканью попку. В этом есть очарование: с собачкой можно прогуляться по пустыням и горам, полетать на самолете, посмотреть, как она начищает свои ботиночки ваксой. А в маленьком рассказе на все это нет времени, автор толкает тебя в подворотню, и там тут же из мусорки выскакивает ножевой карлик. Это разные, что ли, дисциплины, сложно сравнивать. Иногда хочется разлапистых подробностей и долгих планов, но и в подворотне подраться тоже дело заманчивое.

Вы бывалый и успешный конкурсный боец — помимо успехов на «Дюжинах», многократно участвовали и в других зарубах. Какая для вас самая главная ценность участия в конкурсах — призы, внимание, отзывы, азарт, все понемногу?

Ох, у меня ощущение, что мы сейчас уверенно движемся (по моей вине) к самому скверному интервью в истории журнала. Кто сейчас главарь DARKER’а? Не знаю, может он все это дело зарежет и спасет меня от позора? Я норная, подземная, непримечательная форма жизни. Мне ужасно уютно во тьме. Я пучеглазо ползаю мимо кореньев, раскланиваюсь с червяками. А тут меня знаком вопроса, этой палкой с крюком, поддевают, вытягивают на божий свет. Из-за этого извиваюсь, обгаживаюсь и как корень мандрагоры выкрикиваю дурь…

Блин, я не знаю, какая для меня ценность в конкурсах. Вот вы спросили, и я теперь задумался и чего-то даже расстроился. От внимания к себе я скисаю, особенного азарта внутри не имею. Единственный, получается, момент, который мне нравится, это когда случились уже правила и тема, и я сижу перед пустым файлом, а по затылку, по коже головы бежит приятное и чудное электричество. Вижу ничто, а потом из этого ничто получится что, имеющее объем, текстуру, форму. Похожее, наверное, творится с курицей, когда она заходит в свой дом, смотрит на насест, а потом вдруг производит туда яйцо. Глядит, насупившись, на его космическую овальность, на скорлупу и думает: «Обалдеть, посрала чудом природы».

В общем, я тут пред вами сейчас понял, что я — конкурсная курица.

Да все идет отлично, вот самоопределились — уже интервью не прошло даром! Продолжим тогда эту тему. Почему «Дюжины» для вас особенны? Что заставляет возвращаться из года в год?

Сам не знаю. Но, кстати, про возвращение из года в год у меня есть история. Можно? Год примерно девяносто третий, мне десять лет. Я учусь в школе, идет страшная зима. Иногда после уроков я хожу на соседнюю остановку, там киоск со счастьем, в нем продают приставки, джойстики, картриджи. Ну я просто стою и все это дело рассматриваю, потому что мне приставку никто не покупает, мама работает лор-врачом в поликлинике и у нас вообще нет лишних денег.

В общем, я иду после второй смены смотреть на все эти приставки. Вокруг происходит нечеловеческий мороз, минус двести, я закутан в сто одежек и похож на пушистый комок. Я иду вдоль дороги, а она ужасно заледенела, превратилась в такую бесконечно растянутую рампу для скейтбордистов. Ну, знаете, рампы — два стола и между ними радиус, их делают из дерева, из листового металла, а тут мороз превратил дорогу в рампу изо льда. Я ползу сквозь зиму, маленький человеческий шарик с ножками, вокруг метет. Потом что-то происходит, я валюсь, качусь по радиусу и уезжаю прямо на дорогу. И мне навстречу по льду летит мега-автобус, помните, были такие колоссы, как будто два автобуса склеили резиновой гармошкой. Я качусь и знаю, что сейчас неизбежно попаду под всю эту гармонь, потому что мы с автобусом совершенно себя не контролируем.

Мне в тот момент десять, и я ужасно боюсь умереть. Перед сном мне мама включает ночник «Спектр», я смотрю на ползающую по стене радугу и отвлекаюсь. Иначе я долго не могу заснуть, думаю, что умру, заболею и умру, просто умру во сне, постоянно пытаюсь представить, как оно, когда ты мертвый. Вероятно, все это как-то связано с гибелью отца в Афгане.

(Я до сих пор ипохондрик, хотя здоров как бык и могу головой проломить стену хрущевки — ну, это пока не полез гуглить, почему у меня рука немеет).

В общем, я качусь под автобус и вдруг из ниоткуда мужик. Только что ни души рядом, а тут самозарождается гигант в ушанке. Он страшно на меня кричит, хватает за капюшон и выдергивает вот буквально из-под колеса.

Потом все скомкано, не помню деталей. Я добрался до киоска, посмотрел на приставки, ушел домой. У мамы в гостях сидела подруга, я зашел, поздоровался и заплакал. Они меня давай пытать, что такое, чего за слезы. Думали, какая-нибудь детская ерунда там, двойка, а я рассказал про автобус. И мама с подругой тоже начинают кричать, суетиться и плакать. Потом они волокут меня сквозь лед и ночь к волшебному киоску, покупают на последние деньги приставку и кучу картриджей, опять плачут и зацеловывают меня, как пушистую зимнюю икону. В общем, я в тот день сперва чуть было не помер, а потом стал самым счастливым пупсом девяносто третьего.

Так вот, про возвращения. Мы с женой сейчас существуем в другом районе, но, когда навещаю маму, я хожу к этому киоску. Там больше нет приставок, там теперь продаются чебуреки и работают мухи. Но мне всегда у киоска уютно. Я смотрю на витрину, на столик, на то, как мухи пытаются, слаженно трудясь, унести чебурек, и мне на душе тепло и немножко, что ли, слезливо.

Провокационный вопрос. В следующем сезоне вы как действующий чемпион не сможете участвовать, зато сможете наблюдать за ходом конкурса со стороны. Во всяком случае до финального этапа, когда окажетесь в жюри. Так вот, за кого будете болеть: за Кабира или Костюкевича?

В первую очередь, наверное, буду болеть, чтобы произошел какой-нибудь катаклизм и меня разжаловали из жюри. Мне ужасно некомфортно судить — особенно людей, которые десятикратно талантливее меня. Я тихий носатый человечек, у меня реперных точек житейского опыта — бабусины кожаные брюки, одноглазый котовый борец и чудное спасение от гармошки; куда мне решать судьбы людей, которые прыгали во впадины и лазили на скалы, пилили людям из медицинского любопытства кости и стреляли в диверсанта?

Я вообще за маленькость, но судья-то должен быть огромным, сажать писателя на ладонь, подносить к глазам, смотреть, что там за какашечка такая пищащая. А ко мне на ладошку только божья коровка умещается.

К вопросу боления. Кабир и Костюкевич — мускулистые тираннозавры хорророзойской эры. Они страшно сильны и самой сутью вещей назначены съедать нас, тихоходных тугозавров и толстожопых игуанодонов. Низко перед ними кланяюсь, но в писательской природе DARKER’а обитает другой любезный мне силач — Ринат Газизов. Он иногда участвует в «Чертовых дюжинах», но ему как-то злокачественно не везет. В общем, когда в очередном заходе окажусь возле его хладного тела, изувеченного клыками и жалами Кабира и Костюкевича, то склонюсь и напишу когтем на обкусанном его пузе эпитафию: «Здесь пал титан». Очень за него болею и каждый раз надеюсь, что вот теперь-то он сорвет куш, разберется на раз-два, будет нам всем закваска и замес вручную.

Однако вы, без сомнения, опытный конкурсант. Что пожелаете дерзким новичкам, еще не познавшим вкус победы?

Ох, «опытный»…

Как-то качели ударили меня в бровь, кровь хлестала водопадом, и меня поволокли штопаться в детскую поликлинику. Сам все это плохо помню, но мама рассказывает, что я дрался как лев. Положил пару врачей и несчетно медсестер, но зашиваться не дал. На три дня стал уличной легендой — ходил с перевязанной головой, точно поймавший фашистскую пулю красный политрук. Моему дворовому приятелю предстояла какая-то ерундовая операция на руке, что-то вроде взлома фурункула, он безумно боялся и попросил у меня — человека бывалого — совета, как победить медицинский страх. «Бей ногой в живот», — назвал я ему правило одоления хирургии.

Это я к тому, что грош цена моим советам.

Теперь, когда в копилке ваших достижений оказалось «золото» первой «Бесовой дюжины», какие писательские цели ставите себе на будущее?

Я хотел, самоедствуя, написать, что у меня нет никаких целей и планов, что я просто пузатая щепка, носимая волнами жизни, но призадумался. Вспомнил, что со мной учился мальчик, который объел на подоконниках школьные цветы, сожрал всю герань, весь бальзамин. Когда его спросили зачем, он с улыбкой ответил, что не знает, что это что-то изнутри, что непреодолимая сила приказала ему есть растения. Бог ты мой, какой он сразу стал загадочный, как на него смотрели одноклассницы. Они теперь выбирали только его в игре «ручеек». Моя любимая девочка втрескалась в него и начала (через меня!) отправлять ему записки с червовыми сердцами.

Я позвал его в гости. К маме в этот же день пришла подруга и оставила в коридоре черные лайковые перчатки. Я их надел, почувствовал себя убийцей из кино и ударил гостя в нос. Гость достал платок, отключил кровь, шагнул к подоконнику, откусил половину маминой фиалки и ушел.

Теперь я понимаю, что он был цветочным бунтарем без причин. Спокойным, холодным, кусающим страшно и безжалостно. Он бы не стал канючить, что у него нет целей, что он пузатая щепа. Он бы посмотрел, прищурившись, интервьюеру в глаза и сказал бы, что его цель на будущее съесть по меньшей мере куст роз.

Из еще более старых складов памяти у меня комками лезет детский сад. Паровозик на шкафчике и пухленькая девочка, с которой мы планировали пожениться, потому что одновременно описались во время дневного сна. Еще полдники, на которых воспитательница раздавала нам конфеты «Буревестник». Потом она вынимала из стола черно-белую фотографию негритенка с раздутым пузом и говорила, что мы должны сдать конфеты для этого бедняги, у которого нет ни мамы, ни папы, и он умирает голеньким среди львов и крокодилов. Мы чуть-чуть плакали и отдавали. А однажды бледная девочка с похожим на мертвую бабочку бантом очень серьезно сказала: «Он столько их уже сожрал, что все равно умрет» и сунула за щеку свой «Буревестник». Я тут же разорвал непрочно склеенную мочой помолвку и влюбился в эту чахоточную анархо-индивидуалистку.

Сейчас дуэтом с цветочным бунтарем они приказывают из гущи памяти мне не быть рохлей и не становиться щепкой. Она гордо реет между молний над ревущим гневно морем. Он перекусывает и съедает вековечные дубы. И глядя на них, я вдруг и сам начинаю… Ладно, чего я себе вру. Нет у меня писательских целей и планов, я просто пузатая щепка, носимая волнами жизни. Всех целую, обнимаю и люблю, увидимся на «Чертовой дюжине».