Наступает эпоха Просвещения. В обществе царят идеи рационализма, а ведущей культурной категорией становится разум. Культура по большому счету становится дидактической. Под влиянием движения интеллектуалов меняется этика и обустройство социальной жизни. Формируются национальные государства, а с тем и требования к воспитанию чувства гражданственности.Поэтому неудивительно, что за ширмой страшных историй XVII-XVIII веков сидит всё тот же просветительский дидактизм.

Могло ли так продолжаться дальше? Вряд ли. Здесь мы должны погрузиться историко-культурный экскурс. Уже в 50-ые годы XVIII века в западноевропейской культуре наблюдается целый комплекс переходных явлений, связанный с Просвещением, но с Просвещением уже вступившим в фазу кризиса. Речь идёт о предромантизме, появление которого во многих аспектах было спровоцировано кризисом просветительской идеологии. И хотя негативная реакция на Просвещение возникает почти с самого появления просветительской идеологии, наибольшей остроты эта конфронтация достигает именно в 50-60е годы XVIIIв, когда, собственно, и зарождается предромантическое движение. Утопический проект построения «Царства Разума» окончательно доказал свою несостоятельность. Разочарование в категории разума, который имел авторитет для просветителей, порождает интерес к иррациональному и фантастическому.

Меняются и эстетические критерии: классицистический принцип подражания природе вроде сохраняет свою силу, однако понятие природы приобретает совершенно иной смысл. Для классиков природа означала гармонию и упорядоченность, предромантики же видели в природе сакральную первозданность, не тронутую цивилизацией и рациональным взглядом. И в пейзаже становятся привлекательными дикость, нетронутость природы человеком. Это был совершенно новый взгляд на природу, способствовавший появлению нового типа парка и сада. Если, например, французский парк посредством геометрических озеленений подчёркивал облагораживающее воздействие человека на природу, то английский парк подчёркивал дикость и нетронутость природы цивилизацией. Правда, в случае с последним, возникала проблема: ограда, идущая по границам парка, мешала человеку, прогуливающемуся по парку, воспринимать парк как часть дикой природы. Проблема была решена довольно интересным способом: ограды стали представлять собой ров, скрытый поверхностью почвы. Такой тип ограды назывался ах-ах.

Появляется понятие «Возвышенное», под которым подразумевались те явления природы, которые долгое время находились за гранью искусства. В эту категорию попадало всё природное, лишённое классической гармонии, симметрии и пропорциональности. Это могли быть и горные пейзажи, и разрушенные аббатства. В это время в моду входят руины, развалины. А так как в Англии в те годы было очень много полуразрушенных монастырей - после реформ, проведённых в Англии Генрихом XVIII, многие монастыри остались бесхозными и со временем пришли в упадок. Живописные руины были одним из символов этой эпохи: стало модным посещать такие места, появились даже специальные путеводители с указанием мест расположения разрушенных монастырей и мест, откуда открывается наиболее живописный вид на них. Наиболее состоятельные жители туманного Альбиона, не желавшие отягощать себе жизнь путешествиями, могли возвести живописные руины в приусадебном парке - они прибегали к услугам архитекторов, либо перевозчиков, привозивших какие-то части полуразрушенных строений.

Помимо всего, в эстетику предромантизма начинают входить явления, которые пугают и ужасают. Страшное и ужасное начинают восприниматься как термины эстетического. Образы, способные вызвать страх и ужас, становятся популярными в предромантической литературе. Современный предромантизму сентиментализм также выступал реакцией на разум и знаменовал торжество чувств и эмоций, но оба эти явление обращались к чувствам по-разному. Предромантики ассоциировали эмоции с мистическими и загадочными страстями. На волне интересов ко всему мрачному появляется интерес к средневековой культуре и готической архитектуре. Так появляется наиболее яркое и важное для нашего разговора явление в литературе, как готический роман.

И вот мы, наблюдая за явлениями и движениями в западноевропейской культуре, видим общественно-культурную тенденцию торга. Общество пытается дискутировать с ужасом, то вступая с ним в конфронтацию, то идя на уступки в виде готических романов и кладбищенской поэзии. При этом даже на уровне уступок деятели культуры допускали мухлёж в отношении ужаса. Так, например, в романах Анны Радклиф виднеются следы просветительского рационализма: многие пугающие сцены или объекты в них находят в финале рациональное объяснение. По этому поводу Вальтер Скотт высказался так: «Анне Радклиф удалось облечь в плоть то, что нас пугает».

Анна Радклиф

Уолпол, из страха быть заклеймённым за нетрадиционно написанный роман, скрыл своё авторство в первом издании «Замка Отранто». Его примеру последовал и Мэтью Грегори Льюис, написавший знаменитый и важный для той эпохи готический роман «Монах». Только, в отличие от Уолпола, сочинение Льюиса было принято обществом, мягко сказать, холодно: книга быстро приобрела репутацию «писанины с непристойным содержанием». Кольридж, поэт-романтик, так отозвался о романе: «Это роман, увидев который в руках дочери или сына, родитель обычно бледнеет». Дело дошло до того, что генеральный прокурор пытался привлечь Льюиса к ответственности за «безнравственность книги». Встревоженный таким приговором, писатель сделал редактуру своего романа – исключил из него наиболее «шокирующие» сцены и, что важно, цитаты из библии.

При всей своей значительности для жанра роман, тем не менее, несет в себе дидактическое и ироническое зерно. Амбросио – красноречивый и пылкий монах, предвкушающий «райские кущи», сам он верит в свою святость, и такая самоуверенность – это первый шаг к расплате и падению (ощущаете воспитательную мораль?). Амбросио становится жертвой своей невнимательности. В подземелье монастыря он совершил насилие над пребывавшей в зачарованном сне Антонией, а потом убил её. Вскоре злодеяние становится известным суду инквизиции, Амбросио помещают под стражу. Сидя в темнице, в страхе перед скорой отправкой на костер, Амбросио призывает Сатану. Требования у сатаны стандарты: Амбросио будет оправдан, но после смерти его душа отправится в ад. И вдруг в коридоре раздаются шаги, сатана говорит, что это стражники, и что вот-вот Амбросио будет передан костру. Монах-убийца, наконец, подписывает договор, и вместе с сатаной они взмывают в воздух. После приземления чернокнижник видит вокруг себе пейзажи, вселяющие ужас. Начинается перепалка между Амбросио и сатаной. Монах-убийца, выбираясь из темницы, очевидно не ожидал попасть в жуткие горы. И в этом вся ирония. Наивный Амбросио, в страхе перед казнью, подписал договор, не прочитав все его пункты. А договоре-то про продолжительность жизни ничего не говорилось. Сатана срывает ширму:

Наш договор? Но разве я не исполнил того, что обязался сделать? Я ведь обещал спасти тебя из темницы и только. Но разве я не сделал этого? Разве ты здесь не в безопасности от инквизиции? От всех, кроме меня? Глупец же ты был, что доверился Дьяволу! Почему ты не потребовал жизни, власти, наслаждений? Ты все это получил бы. Ты поздно спохватился. Готовься к смерти, преступная тварь! Жить тебе осталось немного.

Иллюстрация к роману "Монах" Льюиса

А стражники, которые, шаги которых Амбросио слышал за дверью, несли ему помилование. Вот так иронично, хоть и мрачно, заканчивается история «кровосмесительного убийцы».

Нам пришлось вспомнить сюжет и концовку романа Льюиса в качестве аргумента к тому, что отношение ужаса и общества в эпоху готических романов, напоминало беседу продавца и безденежного покупателя. Общество пыталось открыться новым культурным горизонтам, дотронуться до некогда табуированных тем, вкусить нечто, находящееся за гранью разума и понимания, но как только вставал вопрос реальных действий в принятии ужаса – общество конфузилось и увиливало. «Замок Отранто» быстро потерял свою популярность и новизну. К тому же, как указывал Вальтер Скотт, в нём «было слишком много солнца», а сам роман мог ужасать читателей тех лет лишь некоторыми приёмами в то время, как сюжет разворачивался вокруг идеи справедливости. Романы Радклиф указывали на иллюзорность ужаса: любое страшное событие может получить рациональное объяснение. «Монах» Льюиса сводился к идее: за любой недобрый поступок должен прийти наказание. Видим, что авторы пытались ступить на зыбкую почву ужаса, но якорь Просвещения, все еще царившего в обществе, не давал им уйти далеко. Продавец, общество, опробовал товар, но приобрести так и не смог. Предромантические искания открыли ужас миру лишь в той степени, в какой его могло воспринимать сознание жителя Европы XVIII века.

Помимо всего, готическская литература, по мнению ряда исследователей, была лишь сублимацией событий французской революции. Столкнувшись с кровавым террором, с насилием в колоссальных масштабах западноевропейское общество попыталось освободиться от своих страхов, воплотив их в готической литературы. И мы, опять же, приходим к метафоре торга и обмена. Не найдя средств и будучи неготовым к принятию ужаса, общество предлагает книжный страх взамен ужасу реальному. Но согласия нет, и торг продолжается.

Поэтому принятие обществом ужаса в предромантическую эпоху – это стадия торга. В той или иной степени торг продолжится и непосредственно в эпоху романтизма. Покупателем движет прежде всего любопытство.

По мнению норвежского философа Свендсена, биохимически страх тождественен любопытству, поэтому нас увлекают остросюжетные истории: мы находим в них захватывающие переживания. Свендсен видит в эпохе готического романа начало эстетизации ужаса, в чём мы частично согласны с ним. Ведь эстетика готического романа, как мы уже выяснили, могла ужасать лишь приёмами, но не содержанием. Сам же готический роман не причина эстетизации ужаса, а следствие неусыпного интереса человека ко всему загадочному и захватывающему, ко всему любопытному и пугающему, что тщательно подавлялось в нас культурно-моральными догмами, — будь то трагедия, религиозность или просветительская идеология. Иными словами, следствие интереса, который человек пытался удовлетворить через торг с ужасом во второй половине XVIIIв.