Kiss of the Cobra, 1935 год

После шести лет руководства индийским предприятием по производству шин отец Мэри возвращается домой с новой супругой. Упредительно отправив телеграмму, он кратчайшим путем двинулся к нашему дому, затерявшемуся в холмах за Сан-Бернардино. Хотя, по мне, старик всего-навсего хотел похвастаться новой женой.

Начальник оказался чертовски добр ко мне. Я находился в оплачиваемом отпуске. Собственно, так мы и очутились в холмах.

Несколько недель назад я притащился в контору, чтобы заступить на работу после продолжительной борьбы с гриппом: я тогда похудел почти до шестидесяти кило, был совершенно разбит, а в глазах рябило. Едва взглянув на меня, шеф заругался. «Пошел вон! — проорал он. — Езжай обратно и сиди полтора месяца дома. Я пришлю тебе чеки. На тебя смотреть тошно!» Когда же я захотел поблагодарить шефа, тот потянулся за чернильницей — вероятно, чтобы подписать какой-то отчет. Какой именно — не знаю, поскольку не стал задерживаться.

Итак, мы сняли в банке две сотни, прихватили младшего брата Мэри и укатили в глушь в горах Сан-Бенни. Здесь даже электричества нет, ну да и ладно. Тишина — не слышно даже, как падают гусеницы. Итак, мы втроем — Мэри, я, и ее младший брат — сидим здесь и ждем приезда ее старика.

Тот прямиком с корабля примчал к нам на машине, которую нанял в Лос-Анджелесе. Время — около восьми вечера. Со отцом Мэри примчала и его жена. Она выбирается из автомобиля, направляется к дому под руку с отцом Мэри. А за их спиной водитель выгружает из машины чуть ли не половину от всего добра Азии. Старикан улыбается до ушей, жмет всем руки.

— Это Веда, — произносит он.

Вот так имечко, думается мне.

Она изящная, ни следа угловатости — и притягательная, глаз не отвести. Одета по-западному, но глаза раскосые. Восточные. Веда ходит не так, как наши женщины, она будто скользит всем телом — струится, вот подходящее слово.

Когда я дотрагиваюсь до руки Веды, та курит десятидюймовую русскую сигарету. Ощущение, будто касаюсь чего-то холодного, верткого, на ощупь напоминающего угря. Тыльная сторона ладони покрывается мурашками, пытаюсь убедить себя: все это из-за поездки под открытым небом в сырую ночь. Немудрено, что после такого любое касание может вызвать неожиданную реакцию. Но, похоже, новая супруга отца тоже не по нраву и Мэри: она относится к ней немного с опаской, хотя и не понимает почему — прежде я никогда не видел, чтобы Мэри хоть чего-то боялась. Она нервно моргает, но тем не менее приветствует Веду и ведет наверх показать комнату. После ухода Веды остается странный мускусный дух.

Пройдя в кладовую, я обнаруживаю там младшего брата Мэри — тот решил перекусить.

— Из-за дождя из-под земли выползает всякая дрянь, — бурчит он.

Дети растут до двадцати пяти, так что я пинаю его в голень, отнимаю еду и приканчиваю сам, этим я честно доказываю, что выше него на добрых полдюйма.

— Что с тобой такое? — резко спрашиваю я.

— Она евразийка. — Он хмурится, утыкается взглядом в пол. — Метиска вроде как. — Он учился в колледже, а я нет, так что тут он меня уел. — Сестре тяжело. Черт, да по мне, лучше какая-нибудь краля с кукольными голубыми глазками, которая кайлом выбирает деньги из мужчин, чем эта. В этой есть что-то гнилое, жуткое. Брр!

Я солидарен с ним, но молчу.

— Это из-за дома, он все лето стоял запертым. — Мы смотрим друг на друга и понимаем: я лгу.

В комнату новобрачной перекочевывают всевозможные сундуки, коробки и корзины, водителю платят, и он уезжает на арендованной машине обратно в Лос-Анджелес. Теперь нас в доме пятеро.

Спускающаяся к ужину Веда кажется ничуть не симпатичней — скорее, даже наоборот. На ней сверкающее платье, похожее на чешую, будто она до сих пор в Индии или на борту корабля. На голове что-то вроде плотной шапочки из бисера, типа капюшона. Крапчатая черно-зеленая штуковина тускло поблескивает в свете свечей. Из-под нее не выбивается ни волоска, и уже не разберешь: женщина ли это или какая-то чертовщина. А прямо спереди, надо лбом, — сделанная из темных бусин отметина. Выглядит странновато: напоминает вопросительный знак.

А потом мы усаживаемся, я обращаю внимание на то, как сидит Веда, и на шее встают дыбом короткие волоски. Она будто обвивается вокруг стула так, словно имеет тело длиной в несколько футов. Одна рука охватывает спинку, свисает с нее; когда же я притворяюсь, что уронил салфетку, и заглядываю под стол, то вижу: обе ее ноги обвиты вокруг ножки стула. Успокаиваю себя, говорю: наверное, в Индии просто все сидят иначе, — и уже тревоги как не бывало.

Но потом, когда Мэри разносит тарелки с супом, я вновь замечаю странность. Манерами никто из нас не блещет, потому лучшее, что можно сделать за ужином, — молча склониться над едой. Но когда я ненароком поднимаю взгляд на Веду, я вижу: голова ее в чертовом капюшоне опущена куда ниже, чем у нас. И тут, на какое-то ужасное мгновенье, кажется, будто это длинная черно-зеленая змея пьет воду из реки или бассейна. Трясу головой в попытках прогнать наваждение, стараюсь не дергаться, вновь уверяю себя: дело в перекусе, он явно был несвежий. Попадись мне только тот тип из Сан-Бенни, который впарил этот тухляк!

Ладно. Ужин окончен, Мэри убирает со стола, мы зажигаем огонь в камине и рассаживаемся вокруг. В десять Мэри, не вынеся аромата долбаных индийских духов или чего-то там, идет спать. Вин, ее младший брат, и я решаем задержаться: потягиваем портвейн, слушаем байки старика об Индии и наблюдаем за Ведой.

Она сидит, все так же свернувшись всем телом. Точно оцепенев, неподвижно смотрит на огонь несколько часов. И лишь глаза пуговицами блестят в свете пламени. Гляжу на Веду, и, покуда она так сидит, так хочется В десять Мэри, не вынеся аромата добранных индийских духов или чего-то там, идет спать.двинуть пару раз кочергой, длинной палкой — да чем угодно!

Страшно, по спине течет пот — Господи, я, кажись, совсем двинулся! Это жена моего тестя, самая обычная женщина, а я себе такого навоображал! Но очертаний ее тела совсем не видно, они скрыты двумя толстыми извивами: первый образует бедро, а второй — икры, и эта плоская голова в капюшоне возвышается посередине, уставившись в огонь глазами василиска.

Спустя очень долгое время Веда начинает шевелиться, но это лишь добавляет жути в общее впечатление, от которого я никак не могу избавиться. Я очень внимательно наблюдаю за ней, а она, очевидно, этого не замечает. Но я вижу: стоит ей слегка изогнуть шею, и без того длинную и тонкую — и голова приподнимается чуть выше. Веда на минуту замирает, вытягивается, а потом снова оседает на место, расслабляя лопатки. Боже правый, ее движения: будто змея высовывает голову из высокой травы!

Позже она проделывает это снова, а потом еще раз. Вин и старик ничего не замечают, впрочем, заметить это не так-то просто. Можно спутать с тем, как человек разминает затекшую шею. Только Веда делает это каким-то круговым движением, будто по спирали. Впрочем, может статься, это просто нервный тик, убеждаю я себя, да и что вообще со мной такое творится? Продолжится в том же духе — завтра, черт побери, придется мотать к врачу.

Смотрю на настенные часы: без пяти одиннадцать, для прогулки в горы уже поздновато, поэтому даю Вину знак оставить молодоженов наслаждаться огнем в одиночестве. Тем временем запоздало всходит огромная оранжевая луна, вокруг так тихо, будто на мили окрест все вымерло: даже уханья горной совы не слышно, все вокруг словно выжидает чего-то.

Я и Вин встаем, желаем спокойной ночи. Даже несмотря на огонь, рука Веды не стала теплее, поэтому я поспешно выпускаю ее из пальцев. Вин сразу поднимается наверх, я же задерживаюсь, чтобы закрыть окна и дверь. А потом поднимаюсь на второй этаж, оглядываюсь на молодоженов. Они придвинулись ближе друг к другу, угасающее пламя бросает тень на стену у них за спиной. Голова старика выглядит как обычно, а вот у Веды она плоская, заостренная, словно наконечник копья, смотришь — и кажется: вот-вот покажется раздвоенный язык. Веда шевелится, и я понимаю: она красит губы. С облегчением вздыхаю, с души падает такой огромный груз — все-таки обычная женщина! — что я на миг замираю.

Потом Веда достает что-то из сумочки, предлагает старику. Кажется, одну из тех длинных самокруток, до которых она большая охотница. Еще одну берет себе.

— Сигарету? — вкрадчиво шепчет она. — На сон грядущий? — Голос такой тихий, что похож на шипение.

Нет смысла ожидать чего-то сверхъестественного, поэтому тихо иду к себе, чтобы заняться своими делами. Проходит где-то пять минут, и в коридоре второго этажа слышится шорох и шелест: Веда идет к себе… одна. Вместо шагов — тихий звук скользящего по полу чешуйчатого платья.

Дверь ее комнаты закрывается, я мысленно желаю ей спокойной ночи и думаю, что даже за все рисовые поля Китая не хотел бы оказаться на месте отца Мэри. Потом, когда выхожу из ванной, держа зубную щетку, до меня с первого этажа доносятся шаги старика. Я жду в коридоре, надеясь переброситься со стариком словечком.

Он медленно поднимается, тяжело дышит — звук такой, будто скребут наждаком по бетону — и на полпути к площадке останавливается. Делает шаг, другой, снова останавливается, а потом слышится тихий глухой звук, будто валится что-то тяжелое. Потом скрип и треск лестницы, будто кто-то изо всех сил цепляется за нее. Я бросаю прислушиваться — швыряю щетку и бегу в конец коридора. Смотрю вниз и ахаю от удивления.

На лестничной площадке между этажами навзничь лежит старик, охваченный нещадной дрожью, какая бывает при конвульсиях. Именно агонизирующие движения заставляют лестницу скрипеть. По телу проходят судороги: конечности вытягиваются, а потом их снова выворачивает винтом. Изо рта свисает язык, вокруг которого пузырится не то слюна, не то пена. Глаза закатились.

Одним прыжком оказываюсь рядом, приподнимаю голову старика. И тут его лицо чернеет прямо на глазах. По телу пробегает чудовищный спазм, я будто пытаюсь удержать дикое животное, а потом все! — старик перестает двигаться.

На шум из своей комнаты выбегает Вин.

— Виски, — выдыхаю я. — Ничего не понимаю, но надо привести его в чувство!

Но уже поздно. Вин вихрем мчится по лестнице, а тело на моих руках становится твердым, как доска. Ощущение, будто свинец держишь, да и по цвету оно такое же серое.

Чернота молниеносно распространяется по телу, вены на шее и запястьях темнеют, будто в них впрыснули чернила. Сделать уже ничего нельзя: старик не дышит. Мы вливаем виски в открытый рот, но стоит наклонить голову, как все выливается обратно.

Я оставляю старика с Вином, спускаюсь и тут же, не сходя с места, выпиваю бутылочку средства от похмелья. Дело не столько в том, что это отец Мэри и что он умер на моих руках, — сильней всего напугали эти жуткие спазмы и чернота. Я минуту выжидаю, а потом мы перетаскиваем тело вниз и укладываем на диван. Потом я наливаю Вину пару рюмок спиртного — плевать, что он все еще растущий организм.

Смотрим на лежащее на диване тело, прямое как шомпол, я пытаюсь согнуть ему руку или ногу. В считаные минуты мышцы старика странно одеревенели. Я не врач, но знаю, что окоченение так быстро не наступает. Мы в Штатах, но эта смерть явно не из наших краев — она внезапная, жестокая, чернейшая, тропическая.

— Бери шляпу, — говорю Вину, — найди попутку до города и пригони сюда судмедэксперта. Черт бы побрал этот дом, тут даже телефона нет! — и я выталкиваю его за дверь.

В доме теперь четверо: я, две женщины и один мертвец. Свет луны, просачивающийся сквозь окна, населяет дом мрачными тенями. Шаги Вина по деревянному крыльцу были последним, что я услышал снаружи. А потом — ни звука: ни треска веток, ни шороха сухих листьев.

Я не боюсь покойников. Особенности работы. Я прикрываю старику лицо, чтобы не было видно черных пятен, и задергиваю шторы, избавляясь от назойливого света луны.

Потом, когда иду наверх, чтобы разбудить Мэри, вижу струйку дыма, поднимающуюся с площадки, куда упал старик. Из коридора второго этажа падает свет, благодаря ему-то я и заметил дымок.

Всего лишь догоревшая сигарета, обороненная стариком. Точно такую же Веда дала ему, когда они сидели у камина. Я уже говорил: эти русские сигареты чрезвычайно длинные. Окурок тлел все это время. Так долго могут тлеть разве что дорогие сигары. Остается еще дюйм или два невыкуренного табака, и противоположный конец целый. Это важно, поскольку я тушу окурок и заворачиваю в носовой платок.

И вот, поведав все Мэри и убедив ее не спускаться и не смотреть на тело, я стучу в дверь напротив — в спальню Веды. Не отвечает. Открываю сам и вхожу. Веды нет. Должно быть, спустилась вниз, пока я ходил к Мэри.

В комнате сильно пахнет тем мускусным духом, какой повсюду преследует Веду. Здесь он ощущается сильнее, чем внизу. Это уже не нотки диковинных духов, а нечто удушливое, тухлое, зловонное — как будто в затхлый бассейн с ряской закинули склизких гнилых овощей.

На комоде, как у всякой женщины, стоит множество бутылочек с экзотическими эссенциями и лосьонами. Ничего необычного, разве что эта косметика прибыла из Индии. Сандал, масло розы и все в таком духе, но среди стандартных флаконов прячется один с обычным клеем. Без этикетки, но стоит мне нюхнуть и окунуть кончик пальца — и все становится ясно. Я даже рискую — пробую на вкус. Обычный клей. Кто хоть раз запечатывал конверт или приклеивал марку, узнает этот вкус. «Интересно, конечно, что он тут делает?» — думаю я и ставлю флакон на место.

В тумбочке натыкаюсь на коробку с теми самыми длинными сигаретами и прихватываю пару-тройку для химического анализа. Рядом лежит какой-то странный старый поводок, назначение которого мне пока неясно. И вроде бы ладно — в хозяйстве пригодится. Но ей-то он зачем?

Деталь первая: у нее целая жестяная банка того, что называют камфорным льдом. Эта штука охлаждает кожу и сужает поры, вроде как помогает от цыпок. Но с каких это пор люди из Индии страдают от цыпок? Ладно, нехотя соглашаюсь я, возможно, она привезла камфорный лед, чтобы пережить более холодный климат, — и откладываю банку.

Потом в руки попадается какая-то забавная индийская деревянная штуковина размером с чайную пару, похожая на игрушечную ступку с пестиком. Ступка измазана красным, как если бы Веда не покупала помаду, а готовила сама. Ладно, возможно, в Индии так заведено.

Затем я натыкаюсь на ворох фланели. Сперва кажется, что это клубок бинтов, но он слишком большой. Единственное, что могу предположить: Веда шьет из этого белье.

Столько всего в одном шкафу, а я ведь только начал. Куча ящиков, сумок, сундуков и тому подобного расставлены по комнате — все то барахло, что вытащил из машины водитель, когда Веда со стариком только приехали. С самого большого предмета багажа свисает покрывало.

Срываю его и вижу — кто бы мог подумать! — птичью клетку! Но это еще не все: тот странный мерзкий запах, который я упоминал, исходит именно оттуда. Делаю шаг к источнику — и едва не падаю от омерзения. Итак, у Веды есть животные. Подхожу ближе, пытаюсь заглянуть между створок клетки, но ни черта не вижу: сетка слишком плотная. Несомненно, там внутри что-то живое: прутья заскрипели, едва я попытался заглянуть в клетку. Должно быть, птица задела стенку крылом.

Легонько стучу по клетке. Нет ответа. Немного сдвигаю ее и встряхиваю, пытаясь добиться хоть какого-то звука от обитателя — судя по запаху, птица там не одна, — и прутья звенят слишком громко.

Обхожу клетку и замечаю на полу блюдце с молоком. Одна из створок с этой стороны висит на петлях в шести дюймах от пола. Тянусь вниз, кладу руку на дверцу, намереваясь открыть. «Пропади пропадом эта Веда со своими птицами, пойду-ка лучше вниз и узнаю, что она затеяла. Нечего тут время терять», — думаю я и украдкой выхожу из комнаты. Спускаюсь вниз.

Веда сидит рядом с телом. Я замираю и какое-то время наблюдаю за ней с лестницы. Она открыла покойнику лицо и теперь склоняется над ним, почти обвивает тело. Лицо скрыто, она будто хочет уткнуться в одежду покойника — ближе уже некуда. Может, так выражают горе на Востоке, но что-то я сомневаюсь. Есть в этом нечто нездоровое: слишком мало в этой твари от человека — или, быть может, тварь сама воспринимает себя как нечто нечеловеческое.

Во мне что-то ломается.

— Хорош висеть над ним, как змея над добычей! — кричу я. — Черт бы тебя побрал!

Веда медленно выпрямляется, поднимает голову и поворачивается в мою сторону, на лице мелькает дьявольская улыбка. Возможно, просто привиделось: в комнате темным-темно.

В дверь громко стучат: возвращается Вин вместе с судмедэкспертом и полицейским. У дерева рядом с домом тарахтит мотоцикл — самый умиротворяющий звук, что я слышал за свои двадцать восемь лет. Машина «скорой» припаркована поближе к дому, где-то в полумиле от него, где сходит на нет грунтовая дорога.

— Так из-за чего весь сыр-бор? — спрашивает судмедэксперт. — Врывается этот парнишка на «форде» без тормозов, угнанном у какого-то япошки-фермера, и впечатывается в столб около участка…

— По-другому затормозить не вышло, — оправдывается Вин.

— Слово «угнанный» неуместно. — Я давлю икоту. — Я Лоутон из лос-анджелесского отдела убийств, парень действовал по моему указанию, поэтому поступок можно назвать реквизицией. Нужно, чтобы вы провели вскрытие.

— Когда все произошло?

— В пять минут двенадцатого.

Судмедэксперт подходит ближе, немного копошится у тела, потом выпрямляется, у него отвисает челюсть.

— Дня, да?

— Ну не в прошлом году и на прошлой неделе же — этой ночью! — рявкаю я.

— Никогда подобного не видел, — бормочет он. — Он окоченел и весь черный! Будет вам вскрытие, мистер.

— И чтобы по высшему разряду.

Со стороны лестницы доносится шорох, и мы все вскидываем головы. Веда поднимается к себе, чертово платье вьется за ней, словно хвост.

— Это что еще за образина? — спрашивает судмедэксперт.

— До нее мы еще доберемся. Сначала вскрытие. Не откладывайте на потом — я хочу, чтобы все было сделано быстро.

Приходит водитель с клеенкой, и вместе с полицейским они выносят тело.

— Вот их тоже распотрошите, — говорю я, — и сделайте химический анализ, — и протягиваю судмедэксперту добытые в комнате Веды сигареты и окурок, выроненный стариком на лестнице. — И оставьте место на переднем сиденье для моей жены. Она поедет вместе с вами.

Он с удивлением смотрит на меня.

— Уверены, что хотите отправить ее в труповозке?

— Абсолютно, ни минуты больше в этом доме — по крайней мере, я этого не позволю. Подождите, я ее приведу!

Я поднимаюсь наверх и обнаруживаю Мэри в коридоре: ее трясет, глаза огромны и полны ужаса. Она скрючилась у двери в комнату Веды, рядом с замочной скважиной так, словно примерзла к полу. Но едва заметив меня, она бежит навстречу, судорожно вцепляется и утыкается в мое плечо, плачет и дрожит.

— Чарли, я боюсь здесь оставаться! Это страшная, ужасная дикая женщина! Она одержима дьяволом.

Я веду Мэри вниз, вывожу из дома и увлекаю к машине, по пути Мэри рассказывает все.

— От этого волосы встают дыбом, — шепчет она. — Там происходило невесть что.

— Все хорошо, — успокаиваю я, — расскажи Чарли, Чарли поймет, плохо все или нет.

— Я слышала, как пришли полицейские, — говорит она, — поэтому встала, чтобы сварить им кофе. А когда проходила мимо ее двери, услышала странный звук. Ты же знаешь, я обычная женщина, поэтому остановилась и заглянула в замочную скважину — и замерла, но не по своей воле… Нечто держало меня в неподвижном состоянии. Чарли, она танцевала — одна, и так странно, и с каждым разом становилось все нелепее. Она подбиралась к двери, думаю, если бы ты не пришел, она бы заметила меня. Кажется, она понимала, что за дверью кто-то есть, поэтому не спускала глаз. Я не могла пошевелиться!

Понятно, что Мэри нисколько не преувеличивает: я и сам с первой минуты знакомства заметил, что в Веде есть что-то магнетическое или даже слегка гипнотическое.

— Как она танцевала? — спрашиваю я.

— Поначалу она просто стояла на месте — извивалась вперед-назад, изгибалась так, будто нет костей. Еще и в этом жутком блестящем платье с уродливым капюшоном: оно сидело на теле как мокрая перчатка, она шипела и то и дело высовывала язык, будто пробовала что-то на вкус. Но потом — хуже. Она припала к полу и начала извиваться, лежа на животе: мотала ногами, как русалка или рыба, выброшенная на берег…

— Или как змея? — вставляю я.

Мэри хватает меня за руку.

— Точно, точно! Теперь понятно, что она напоминает! Порой она поднимала голову, оглядывалась, а потом опускала обратно. А потом подползла к блюдцу с молоком, которое стояло рядом с большим чемоданом, и давай лакать.

— Ладно, дорогуша, садись, ты едешь в город.

— Чарли, мне кажется, надо предупредить местную психбольницу, — шепчет Мэри. — Может, Веда двинулась умом из-за смерти отца? Она и вправду считает себя змеей.

Я еле сдерживаю смех: слишком уж просто Мэри объясняет ситуацию. Тварь в доме не просто считает себя змеей — она, можно сказать, и есть змея. В самом что ни на есть прямом смысле. Она получеловек, какое-то чудовище или урод, каких не видывала Индия за тысячелетнюю историю.

Есть два предположения. Веда стала таковой по собственной воле — быть может, она участница жуткого культа поклонения змеям — либо просто не способна себя контролировать. Возможно, мать Веды еще до ее рождения каким-либо ужасным образом взаимодействовала со змеями. Так или иначе, она очевидная угроза обществу — угроза всей человеческой расе.

Говоря о словах Мэри насчет психбольницы… Какой в ней смысл? Веда легко отмажется от любого диагноза. Странные манеры, удаленность от родины — все это сыграет ей на пользу. И она с легкостью парирует любые обвинения, сказав, что экзотическое представление, увиденное Мэри через замочную скважину, — это то, как у них в Азии демонстрируют горе. И даже если удастся упрятать Веду в психушку, на моей совести будет куча безвредных психов, целыми днями играющих в бумажные куклы: она изведет их за неделю. Нет уж, говорю я себе, если найдутся доказательства убийства старика, Веду будут судить за убийство первой степени безо всех этих свистоплясок с безумием. Веревка — единственное лекарство, способное помочь Веде.

Но на данный момент у меня нет ничего: ни мотива, ни единого доказательства — и не будет, пока этот чертов судмедэксперт не даст мне отчет. Закон есть закон: человек невиновен, покуда вина не доказана. Нельзя обвинить Веду, основываясь лишь на том, что мне не нравятся ее прикиды и то, как она шипит во время разговора, как пахнет в ее комнате и как она лакает молоко с пола.

В дом я возвращаюсь один. Луна уже низко, и теперь нас только трое, и один из нас — парень лет двадцати, у которого хватит дурости повестись на такую экзотическую роковую соблазнительницу.

Я бесшумно иду по грунтовке, поднимаюсь на крыльцо. В окнах гостиной видно оранжевое пламя. Я заглядываю внутрь, вижу Веду и брата Мэри. Он стоит без движения, будто пораженный, она свернулась рядом, и одна из белых рук скользит, словно лоза обвивается вокруг рукава его пальто. Я застываю от ужаса. Их лица сближаются, медленно-медленно, минута — и губы соприкасаются.

Возможно, один поцелуй не причинит ему вреда, но я не в настроении гадать — по мне, лучше бы он поцеловал ядовитый плющ. Ее голова начинает чуть покачиваться, шея вытягивается уже знакомым движением. Все происходит настолько гипнотически медленно, что у меня еще есть шанс что-то предпринять. Я едва не сшибаю дверь с петель, они еще не успевают обернуться, но я уже расталкиваю их плечом.

Они реагируют по-разному. Вин отшатывается: судя по кислой мине, Веда уже успела произвести на него вполне определенный эффект. Она снова возвращается в выжидающее состояние и пытается выглядеть совершенно невинно и безвредно. Чуть облизывает губы.

— Ты что творишь! — яростно орет Вин и, не дав мне возможности отойти, бьет меня пониже уха. Я падаю, держась за челюсть, но мутит меня не только от удара. Что-то говорит мне: не достучусь до него — и он не жилец. Не прислушается — пропадет.

— Вин, ради бога, ты не понимаешь, во что вляпался!

— На Востоке, — шипит Веда, — поцелуй означает всего лишь предложение дружбы, мира, — и бросает на меня убийственный взгляд.

— Твои поцелуи означают смерть, не важно, на Востоке или на Западе! — Может, не стоило раскрывать перед ней карты, хотя мое появление могло сказать многое. Крадучись, она идет к лестнице, словно заползает в нору мерзкая змея.

— Оставь ее в покое! — кипятится Вин. — Ты все не так понял! У тебя от работы крыша поехала! Она сама мне рассказала, что ты винишь ее во всех смертных грехах. Она ничего от старика не получила!

Я встаю, отмахиваюсь.

— Ничего? Конечно!

Он тычет в камин.

— Знаешь, что она сделала до твоего прихода? Принесла завещание, которое он написал на корабле, и показала его мне — заставила прочесть. Он все свое состояние оставил ей вместо нас с Мэри. Сделал это против ее воли, как свадебный подарок. А потом она бросила завещание в огонь. Ей не нужны его деньги, особенно теперь, когда ее в чем-то подозревают!

Чертовски умно! Я ругаюсь про себя. Не то чтобы я хоть на минуту поверил, что ее не интересуют деньги старика. Неспроста она хранила завещание. Возможно, это была копия, а оригинал спрятан в надежном месте. Но в таком случае, выходит, она меня переиграла — уже не припишешь ей никаких мотивов убийства. А чтобы доказать иные мотивы, я должен насесть на нее прямо сейчас, иначе — пиши пропало.

Мотив убийства из-за денег имеет большее влияние в уголовных судах, чем какой-либо другой. В глазах присяжных этот мотив мгновенно превратит невиновного человека в преступника, и совершенно не важно, кто эти присяжные. Нет мотива — нет приговора. В таком случае единственный способ подействовать на присяжных — показать им запись с преступлением!

Веда, если я потащу ее в суд, теперь беспроигрышный клиент даже для глухого, тупого и слепого адвоката. Фактически теперь, когда завещания у нас на руках нет, у Мэри и ее брата появился куда более сильный, чем у вдовы покойного, мотив — ничто не помешает правозащитнику пойти в наступление и заявить, что это в их интересах было избавиться от старика, пока он не переписал все на свою чудаковатую азиатскую жену. Дальше дело не зайдет, но Веда выйдет на свободу, а потом — горе вам, Калифорния, Орегон и Вашингтон, она поедет собирать смертельный урожай!

— Так что, — мрачно произносит Вин, — подсиратель ты гребаный, может, возьмешься за ум и оставишь ее в покое? Напрягись и веди себя вежливо, даже если у тебя к этому нет таланта!

Я закрываю глаза, чтобы прогнать мрачное предчувствие. Как же он запал на нее! Зеленый еще, поэтому она так легко очаровала его! Не разгадаю эту головоломку — Вин покойник. С ним-то понятно — должно быть, юношеская влюбленность, но что же нужно ей? Ничего, кроме его жизни! Быть может, она приметила бы меня, но она уже чует: я слежу за ней и не доверяю. Коэффициент сопротивления слишком велик. Да и, может, мужчины средних лет ей не по вкусу: цепляется только за стариков и молодежь.

Что же мне, черт побери, делать? Я же не могу под дулом пистолета вывести Вина из дома и увезти подальше от нее. Да и бессмысленно это: отвернусь — а он по голове мне бац! — и рванет обратно.

— Ладно, сэр Галахад, — уныло произношу я, — будь по-твоему.

— Ай… Иди-ка ты к черту! — отвечает Вин и выметается из дома, чтобы послоняться среди деревьев и выпустить пар. Выпускаю пар и я — швыряю через всю комнату пустую бутылку из-под виски, усаживаюсь и жду. Старик умер неестественной смертью, и я не могу это доказать. То, что должно приносить радость, терзает!

Луна пропадает из виду, светает, в шесть снаружи слышится шум и гам: из Сан-Бенни прибывает судмедэксперт с отчетом. Замечаю, что на этот раз без полицейского — выглядит не очень обнадеживающе. Едва дожидаюсь, когда он войдет в дом. Почти втаскиваю его за шиворот. Вин смотрит на меня презрительно, идет первым, пиная носком ботинка камешки.

— Ладно, что там? Не томи! — подгоняю я судмедэксперта.

— Я всю ночь работал, — отвечает тот. — Как проклятый. Такого я бы и для родной матери не сделал. — С озадаченным видом он признается: — Это дело мне не по зубам.

— Меня не интересуют твои зубы, я хочу знать про окоченение и сигареты. Что нашел?

— Ну, я начал с сигарет. Они чисты. Я трижды проверил бумагу и табак. Ни наркотиков, ни ядовитой пропитки, ни примесей — все в полном порядке.

— Посто-о-ой, посто-о-ой-ка! — тяну я. — У меня глаза на месте. Что за коричневые следы на окурке? Только не говори, что это из-за табака — они там в одном месте. В одном месте, и только!

— Это, — поясняет он, — запекшаяся кровь. Покойник оцарапал себе губу сигаретой. Слишком сухая. Такое случается.

— Ладно, — разочарованно говорю я, — пусть так. А что ты напишешь в графе «Причина смерти»?

— Паралич нервных узлов. — Он пару раз проходится по комнате. — Но для этого не было никаких причин и предрасположенности. Это не инсульт, не апоплексия, не бубонная чума…

И только теперь в окне я замечаю Вина, который смотрит на верхний этаж дома так, будто там что-то произошло и привлекло внимание. Но я слишком увлечен разговором, чтобы следить за ним. Он, в свою очередь, глупо улыбается.

Я снова поворачиваюсь к судмедэксперту.

— То есть ты ничего не можешь мне сказать? Вот так помог!

— Больше у меня ничего нет. А поскольку моя задача — озвучивать факты, а не предположения, на этом я откланиваюсь.

— Хрен там! — вспыхиваю я. — Ты расскажешь мне все, независимо от того, есть у тебя подтверждение или нет.

— Ну, тогда не для протокола, а то стану я посмешищем отсюда и до Фриско. Много лет назад, когда я, студентом, посещал Индию, Яву и Малайзию, я видел много тел, лежащих вдоль обочин. Так вот, у всех были примерно такие же симптомы — такое же состояние кровеносной системы, окоченение, изменение пигментации кожи.

«Да ты еще книгу об этом настрочи!» — нетерпеливо думаю я, а вслух тороплю:

— И что их убило? — слова из него приходится тянуть клещами.

— Укус кобры, — тихо произносит он.

Входная дверь приоткрывается, Вин проскальзывает в дом и бесшумно, стараясь не привлекать внимания, пробирается к лестнице. Он всю ночь провел на ногах и, скорее всего, идет спать, поэтому я даже не удосуживаюсь посмотреть в его сторону. К тому же теперь, когда удалось вытянуть хоть что-то из судмедэксперта, а озарение сошлось с догадками, возникшими при первом появлении Веды, слишком уж я возбужден, чтобы отвлекаться на окружающее.

— Так чего париться? — спрашиваю я. — Так и напиши в отчете, мне больше ничего не нужно! Не уверен в конкретном определении, просто пиши «укус ядовитой змеи». Чего ты медлишь? Мне что, поймать эту тварь и бросить к твоим ногам, чтоб ты решился? Ладно, будет тебе змея!

И тут я вспоминаю клетку для «птиц» в комнате Веды. Птицы, ага, как же! Мне бы потребовалась пара часов, чтобы понять: птицы не пьют молока — они клюют зерно.

— А когда я ее найду, это будет уже не «несчастный случай». Это будет обвинение в убийстве первой степени — убийстве посредством натравливания змеи.

Но тут эксперт остужает мой пыл.

— Можешь хоть десяток змей привезти, — он качает головой, — хоть весь зоопарк сюда выпустить, я все равно не могу написать такое в отчете.

Меня едва не разрывает на кусочки.

— Почему? Бога ради, почему?

— Во-первых, когда идет речь о смерти от укуса змеи, первым делом ищут этот самый укус. Клыки змеи оставляют след, явную отметину, область обесцвечивания на коже. Чем, по-твоему, мы с помощником всю ночь занимались — в карты резались? Мы осмотрели тело под микроскопом вдоль и поперек. Все чисто. Нет никакого следа, указывающего на введение яда.

Я забрасываю его всеми предположениями, которые приходят в голову. Поскольку я не обладаю врачебной компетенцией, эксперт отметает их на подлете.

— Когда ты исследовал кровеносную систему — ну, или то, что от нее осталось, — разве в одних местах не было больше яда, чем в других? Нельзя отследить его источник?

— Он очень лабильный. Распространяется со скоростью молнии. И сам собой разлагается. Он поражает не кровь, а нервы. О его присутствии можно судить скорее по симптомам, чем по причине смерти.

— А если это была игла для подкожных инъекций?

— Тогда осталась бы припухлость — и след от укола, хотя он и меньше, чем от зубов, и не виден невооруженным глазом.

— А если перорально?

— Так он не действует. Мы проанализировали содержимое желудка. Ничего постороннего, ничего смертельного.

Я случайно придвигаю ногой стул.

— А ты с характером, — укоризненно замечает эксперт.

— Кажись, я слишком долго проторчал в захолустье, — сообщаю я. — Может, стоит позвонить в Лос-Анджелес.

— Как угодно. Но если уж решишь действовать сам, то лучше иметь конкретное обвинение — и прямые улики. Дойдет до дела — и мне нечем будет тебя поддержать. В отчете будет написано все как было: «паралич нервных узлов неизвестной природы» — без вариантов.

— Вот тебе вариант, — грубо отвечаю я и говорю, куда он может засунуть отчет, пока я в деле. Когда же эксперт сердито собирается уезжать, я распоряжаюсь: — Вернешься — созвонись с Лос-Анджелесом, пусть пришлют отряд с мелкими сетями и оружием для отстрела животных. Поиграем в казаки-разбойники.

Эксперт уходит не прощаясь.

Я запираю входную дверь изнутри, потом запираю черный ход и кладу ключи в карман. Потом закрываю все ставни, забиваю окна с помощью молотка и деревянных клиньев. Пока я не разберусь с этим всем, черта с два тварь выберется отсюда. Но нужно будет как-то поспать. Не могу же я все время бодрствовать.

Я поднимаюсь к себе — ни звука. Сейчас уже светло, но на втором этаже царит сумрак, а в конце коридора, из-под двери комнаты Вина, пробивается свет лампы. Я думал, он уже спит, с минуту волнуюсь, но, когда на стук из-за двери доносится: «Входи», — облегченно вздыхаю: ответ звучит как приятная музыка.

Вин в кровати, ладно, но не спит: читает с сигаретой во рту. Он не заметил, что уже рассвело, и забыл погасить лампу. Ничего, я и сам грешил этим в его возрасте.

— Не хотел вмешиваться, — говорю я. Сейчас самое время залатать трещину в отношениях после стычки внизу.

Вин опережает меня:

— Извини за случившееся.

— Забудь. — Я вытаскиваю стул и усаживаюсь рядом с кроватью: мы оба уже готовы зарыть топор войны и выкурить трубку мира. — Ты меня неправильно понял, вот и все. — Я тщетно обшариваю карманы. — Поделишься сигаретой?

— У самого кончились, — ухмыляется Вин.

— А эта откуда? — На секунду мне делается неуютно. Я бросаю на сигарету короткий взгляд. Впрочем, с виду она самая обычная.

— А, это Веда поделилась, — признается Вин. Сигарету изо рта он не вынимает. — Я ее уже давно курю, их надолго хватает. — (Так вот почему они похожи на обычные!) — Только давай не будем снова начинать, — добавляет он, заметив, как я меняюсь в лице. — Я ее не просил, она сама предложила.

Я стараюсь напомнить себе, что, судя по анализу, сигареты безвредны. Пытаюсь убедить себя, что раз ничего не случилось, а курит он уже давно, то…

Я едва могу усидеть на месте. Наклоняюсь вперед и нервозно вглядываюсь в лицо Вина. Он кажется совершенно обычным.

— Ты себя нормально чувствуешь, парень?

— Лучше не бывает.

А потом замечаю нечто, чего не замечал раньше, и меня продирает холод.

— Постой-ка, ты чем занимался? Что за красные следы вокруг рта?

Лицо Вина переливается всеми цветами побежалости, он выглядит виноватым.

— Ну опять ты за свое! Ладно, она меня поцеловала. И что дальше? Надо было оттолкнуть?

В ушах стучит кровь, я почти немею. Точно так же Веда обработала старика! Когда я уходил, она красила губы и собиралась его поцеловать, а нашел я его с сигаретой, которую ему также вручила она. Однако не стоит терять голову, с парнем пока ничего не случилось, а если я его перепугаю…

Я выуживаю носовой платок и стараюсь говорить спокойно и беззаботно:

— Вот, вытри. Только осторожно, не пытайся соскрести, — впрочем, рука моя дрожит, как у шестидесятилетнего старика. — Легонько, не касайся ее языком.

И вот тут я и сажусь в лужу. Вину нужно вытащить сигарету. Он берет ее пальцами, приоткрывает рот. Сигарета прилипает к верхней губе! В точности как было у старика!

Вин дергает сигарету, я не успеваю его остановить, он морщится и ахает.

Я тут же вскакиваю на ноги.

— Что такое?

— Губу порезал, — отвечает он и со злостью отбрасывает сигарету. Не успев очухаться, он выскакивает из кровати. Тут же тащу его к двери.

— В ванную, быстро! — выдыхаю я. — Возьми мою бритву, разрежь губу до десны, если придется, даже если будет жестко кровоточить, — это твой единственный шанс!

Вин безоговорочно подчиняется — должно быть, его напугало мое лицо. Я не следую за ним: нельзя. Меня так трясет, что, глядишь, горло ему ненароком перережу. Ревет вода, Вин кричит от боли: вот и все.

Вторая ошибка. Когда разрезали рану, туда попало еще больше этой красной дряни. Вин молод, возможно, он смог бы побороть то небольшое количество, которое проникло сквозь порез. Слишком поздно, я вспоминаю слова судмедэксперта: «Он поражает не кровь, а нервы». Кровопускание не поможет, это же не укус гремучника. Я убил парня!

В дверях возникает Вин, белый как полотно. По подбородку и пижаме течет кровь, будто сосуд в носу лопнул. Все не так: он разрезал себе губу до самого носа. Но уже началось, яд уже вступил в дело, уже отравляет его, а он не знает, что делать.

— Зачем ты заставил меня это сделать? Мне… — Пошатываясь, он пытается приблизиться ко мне. А потом, кажется, все понимает — всего на миг понимает то, что должен был понять уже давно.

Я кладу Вина на кровать — все, что могу для него сделать. Там же все и заканчивается.

— Ты же не бросишь меня, правда? Чарли, я не хочу умирать! — только и успевает сказать он, и голос затихает, словно старая пластинка под тупой иглой, — и вот уже ничего не разберешь.

Уже никак не смогу помочь, поэтому просто отворачиваюсь к стене и закрываю уши ладонями, чтобы не слышать ничего. Чарли, я не хочу умирать! Вин молчит, все кончено, но слова все звенят и звенят в ушах. Я буду слышать их еще долгие годы.

Потом, не глядя, накрываю его и иду к себе. У меня дела — и, кроме меня, их никто не доведет их до конца. Снаружи доносится какой-то тихий звук, будто что-то проползает по коридору и лестнице на первый этаж. Все хорошо, я запер окна и двери. Чарли, я не хочу умирать! Нет уж, никаких судебно-психиатрических экспертиз. Не в этот раз — слишком просто. Психбольница будет слишком хорошим исходом.

Достаю из шкафа пистолет — он лежал там с нашего приезда, — вынимаю барабан. Два патрона. Вполне достаточно. Заталкиваю барабан и вешаю пистолет на бедро. Потом беру длинный шест, стоящий в углу, — не то черенок от швабры, не то еще что, иду по коридору к комнате Веды. Она ломится в дверь на первом этаже. Слышно, как царапает ее, трясет, пытается выбраться из дома. Подождет.

Поворачиваю клетку передом к себе, слышно, как дребезжит решетка. Потом отхожу назад и концом шеста открываю дверцу. Тем же шестом поддеваю покрывало с кровати. В реечном дне вырезано что-то вроде лаза. И оттуда выглядывает голова в капюшоне, а потом медленно выползает длинное поблескивающее тело самой смертельной штуки на свете — индийской королевской кобры! Я ошарашенно таращусь на двойника Веды. Та же чешуйчатая блестящая шкура — даже отметина в виде вопросительного знака на капюшоне точно такая же! Бесконечное тело выползает из клетки, словно гигантский черно-зеленый червяк зубной пасты из тюбика. Меня тошнит от отвращения. Почти шесть метров в длину — настоящее чудовище. Все могло бы закончиться прямо здесь, в этой комнате, но тварь отупевшая, медлительная из-за холодного климата и долгого заточения.

Она замечает меня, стоящего на другом конце комнаты. Медленно поднимается на высоту моих колен, балансирует на хвосте, готовясь напасть. Тут же раздувается чудовищный капюшон, преисполненный инфернальной враждебности. В комнате не слышно ни звука. Не дышу. Стук в дверь с первого этажа затих. И в тишине я неожиданно понимаю: Веда вернулась в комнату и стоит сейчас где-то за спиной.

Я не смею повернуться, не смею ни на миг отвести взгляд от зловеще танцующей воронки смерти. Внезапно чувствую, как исчезает вес на бедре. Веда забрала пистолет!

— Ты запер себя со смертью, — шепчут из-за плеча.

Секунда растягивается на час. Веда крадется вдоль стены, пока не показывается на глаза. Даже не смотрю на нее. Она наставляет на меня мой собственный пистолет. Но такая смерть вовсе не страшит.

Я внезапно падаю на колени, сдергиваю шест с кровати, словно удочку. Поддеваю алое одеяло и простыню. Простыня легче, она падает, а вот одеяло остается. Ядовитая тварь под ним уже раскрывает жуткий рот. Одеяло мягко падает, накрывает чудовище складками как раз в тот момент, когда голова уже откидывается назад за миг до укуса.

Через секунду в одеяло приходится удар. Под ним возникает бугор, который тут же пропадает, — голова змеи после броска. А потом одеяло шевелится, бьется и дергается: тварь пытается выбраться.

У стены на миг вспыхивает пламя, руку сильно обжигает, но стоит уронить шест — и я покойник. Я сжимаю черенок от швабры искалеченной рукой и со свистом опускаю его на одеяло. От удара он ломается надвое, но я колочу по одеялу коротким концом, пока оно не перестает шевелиться. Даже после этого я топчу его подкованными каблуками ботинок, пока в некоторых местах не появляются пятна.

Веда стоит у стены с дымящимся пистолетом в руке.

— Ты убил бога! — стонет она. Если она и правда поклонялась этой твари, сейчас для нее наступил конец света. Пистолет выскальзывает из руки, с лязгом падет на пол. Я бросаюсь вперед и хватаю его. Она сползает спиной по стене, падает на колени и неподвижно смотрит на меня. И ничего, кроме учащенного дыхания, не выдает ее чувств.

Иногда, в моменты величайшего напряжения, почти безумия, можно мыслить яснее всего. И сейчас, стоя на пороге безумия, я вдруг понимаю, как все было подстроено, — когда уже слишком поздно, когда старик и Вин уже мертвы. Бугор под одеялом навел меня на догадку. Фланель, найденная мной в шкафу!

Веда держала ее перед дверцей: так она собирала яд, когда кобра кусала ткань. Потом смешивала его с помадой в деревянной ступке. Мазала губы камфорным льдом, поры стягивались намертво — так получался защитный слой для нанесения помады. А потом Веда целовала жертву, оставляла отметину, предлагала сигарету…

Они и сейчас на комоде, эти длинные толстые сигареты. Я вынимаю парочку из коробки. Потом беру из ряда флаконов бутылочку с клеем и капаю на кончик каждой сигареты. Веда тоже делала так — и теперь я понимаю зачем.

Он мгновенно высыхает, но влага человеческого рта разбавляет клей, и сигарета прилипает к губам. Веда видит, что я делаю, но все равно не двигается, не пытается бежать. Ее бог умер, и теперь она целиком во власти восточного фатализма. И я почти смягчаюсь. Но в ушах... Чарли, я не хочу умирать! — звенит у меня в ушах.

Я оборачиваюсь к ней. Говорю, будто ничего не было, будто Вин просто спит в соседней комнате:

— Возьми сигарету.

Она трясет головой, вжимается в стену.

— Лучше возьми, — продолжаю я и тут же поднимаю пистолет и направляю ей в лоб. Она понимает серьезность моих намерений. Всем видом показываю, что второй раз просить не буду. Берет сигарету.

— Что я сделала? — начинает было она.

— Ничего, — отвечаю я. — Ничего, что я могу доказать — или хочу доказывать. Приведи себя в порядок. Ты справишься.

Веда бледно улыбается: может, с фатализмом, может — потому что думает, что сможет перехитрить меня. Красит губы. Поднимает сигарету. Но тут я замечаю, что она хочет перевернуть ее.

— Не надо, не тем концом. Тем, с которого полагается курить.

Она берет в рот пропитанный клеем кончик сигареты, я зажигаю спичку. Она ничего не говорит, но улыбка пропадает, а глаза расширяются от ужаса.

Зажигаю свою, тоже пропитанную клеем.

— Я покурю с тобой: они обе одинаковые. Для успокоения совести, понимаешь? — Я сделаю все в точности как она, шаг за шагом — хочу знать, понять, когда все произойдет. Не знал, что могу быть так жесток, но… Чарли, я не хочу умирать!

Она курит короткими затяжками, не дает сигарете задерживаться на одном месте. Думает, что так сможет спастись. Это легко прекратить.

— Руки прочь. Еще раз дотронешься — и я выстрелю.

— Шива! — стонет она. Наверное, так зовут их богиню смерти. А потом оборачивается ко мне: — Ты меня убьешь?

— Нет, ты убьешь себя сама. Докуришь сигарету, а потом ребята из Лос-Анджелеса признают тебя поехавшей.

И мы молчим. Сигареты медленно догорают. Свою я тоже не вынимаю. Руки Веды то и дело тянутся ко рту, но пистолет отпугивает их снова и снова. Время на моей стороне. Ей становится тяжело дышать, но не от страха, а от никотина и горящей бумаги. Глаза Веды слезятся. Даже заядлый курильщик не смог бы выкурить десятидюймовую сигарету за один присест, не сделав перерыва.

Я и сам не справляюсь, вынимаю сигарету изо рта — нижнюю губу обжигает болью. Веда держится, знает, что от этого зависит ее жизнь.

Перед лицом смерти я поступил бы так же. Вижу, как она пытается отклеить сигарету кончиком языка. Без толку. Она начинает задыхаться, из глаз текут слезы. Она ерзает и извивается, старается вдохнуть. Возможно, это пытка, но мальчишка на втором этаже тоже успел почувствовать, каково это, когда тебя словно пронзает тысяча раскаленных игл.

И вдруг откуда-то из глубины тела Веды исходит низкий стон. Кашель и вздохи замолкают. Сигарета падает на пол. По подбородку бежит струйка крови — чище, ярче, чем помада на губах. Я кладу пистолет рядом с Ведой и наблюдаю, что же она будет делать. Выбор за ней!

— Остался один патрон, — говорю я. — Если считаешь, что сможешь выдержать то, что сейчас начнется, считай, ты сможешь отомстить мне.

Она слишком хорошо знает, что будет, поэтому не тратит время зря.

Веда хватает пистолет, глаза загораются.

— Я сдохну, но прихвачу тебя с собой! — выдыхает она.

Она наставляет на меня ствол. Четыре раза нажимает на спусковой крючок и четыре раза пистолет просто безобидно щелкает. Наверное, заряжены были первая и последняя каморы, остальные пусты.

Теперь у Веды совсем не осталось времени на месть. Тело уже начало подергиваться. Она направляет пистолет на себя.

— Еще немного, и все кончится, — говорю я и отворачиваюсь.

На этот раз за спиной раздается выстрел и что-то тяжелое поленом валится на пол. Перевязав носовым платком пульсирующую от боли руку, я спускаюсь в прихожую: парни из Лос-Анджелеса вот-вот подъедут. Жду их, но уже не пытаюсь убить время за сигаретой.